Повилика

Плавание

Четверть века дается Повиликам на вольную жизнь. Ровно две дюжины лет для свободы привольных желаний, а затем год одержимости. Никуда не сбежать — и в пустыне, и в людных селеньях мы во власти поиска. День ото дня потребность напиться живительной влаги все сильнее. Я стою на краю мира, где огромные черные глыбы великаньей лестницей спускаются в воду и не чувствую другой жажды, кроме желанья найти своего господина, слиться с ним в единое целое, принять семя его и породить продолжение рода. Я бежала от шумных городов и тихих деревень, переплыла море и проехала полсвета, но мой господин зовет. И запах его громче голоса, и нет сил сопротивляться тому, что течет в крови. Выпить до дна, и посвятить ему себя без остатка. Эта связь нерушима. В ней наше спасенья и кара, в ней наследье отцов и проклятие матерей.

(Мостовая гигантов, побережье Козвэй Кост. 329 год от первого ростка, просвечивающий насквозь, убывающая луна)

Синяки проходили быстрее душевных ран. Трижды навещал молодую жену барон, и трижды Повилика притворялась спящей. Не могла девушка найти в себе сил взглянуть в лицо насильника. Ярек молча садился на постель и смотрел. Она чувствовала его пристальный взгляд и боялась пошевелиться. Старалась дышать ровно и тихо, усилием воли расслабляла лицо, позволяя безмятежному покою смягчить уродство ссадин и отеков. В последний визит взял ее узкую ладонь и надел на безымянный палец фамильный перстень. Как только дверь закрылась за новоявленным мужем, Повилика решительно сорвала неугодное украшение, но Шимона — старая служанка, все эти дни проводящая у постели госпожи, пресекла порыв.

— Не чурайся власти, милая, а пользоваться ей учись. Честь твоя не потеряна, а за сердце барона отдана. Норов оставь для ночей на супружеском ложе, а душу поглубже спрячь. Бог дал ее, он и сохранит. Ты же правь милосердно, да о старой Шимоне не забывай.

— Не забуду, матушка. Спасибо за наставления. Только поздно о душе моей заботиться — мертвому дереву дорога в костер. — Кольцо жгло руку, ненависть разъедала душу, но умудренная долгой жизнью прислужница лишь покачала головой.

— Корми впроголодь, обещай сладко, проси ласково да с лихвой. Дары щедрые и дни сытые со многим примириться помогут. Сама не заметишь, как возрадуешься такой жизни. Получше других твой суженый будет. Вон как вьется у порога, сам не свой от любви. Любую прихоть исполнить готов. А не веришь глазу старому наметанному, так проверь сама.

И Повилика проверила. Следующим утром молодая рыжеволосая служанка принесла в ее покои блюдо с сочным виноградом, зрелым сыром и свежим хлебом. Не сказав госпоже ни слова, без поклона и смущения, оторвала от ветки несколько ягод и сунула в рот. Замерла в изножье кровати и пронзительно уставилась на баронессу. Повилика поежилась, но подавила робость, села и приняла вызов. От незнакомки разило холодом неприязни и горечью зависти, а еще она пахла — нестерпимо воняла похотью барона, его вожделением и семенем. Травница с отвращением поморщилась. Тем временем зеленые глаза, не стыдясь, изучали черты молодой госпожи, изгибы тела под покрывалом и заживающие следы хозяйской «ласки». Дольше других рассматривала рыжая след широкой пятерни Ярека на плече, обнаженном сползшей сорочкой. Затем презрительно скривила губы, сплюнула виноградную косточку прямо на роскошный, застилавший половину спальни, ковер и направилась к выходу.

— Вернись. Подними. Подай поднос и позови барона Замена. — Повилика чеканила слова, сама удивляясь приказному «господскому» тону.

Служанка замерла, оглянулась вопросительно, точно не ожидала, что тело в кровати способно на речь. Постояла несколько долгих мгновений словно раздумывая, подчиниться или уйти. Глаза, где все краски природы слились в единый узор, вступили в схватку с бесстыжей зеленью взгляда соперницы. И трава склонилась под натиском — нехотя рыжая вернулась, подняла косточки, бахнула поднос на столик у изголовья, присела в насмешливом неумелом реверансе и вышла, громко хлопнув дверью. Барон примчался быстрее, чем Повилика успела обдумать действия. Ярек ворвался в покои жены, яростным вихрем пронесся до кровати, сгреб в каменные объятья и принялся покрывать поцелуями. Девушка замерла от ужаса — недавняя ночь болезненным кошмаром вспыхнула в сознании, жилы напряглись готовой порваться струной, затрепетали ресницы, удерживая горькие слезы. Но губы дрогнули, чужим голосом произнося слова, рожденные не душой, но жаждой жизни:

— Постой, муж мой. Дай мне принять тебя, как должно супруге, — оцарапанная ладонь с фамильным гербом Замена уперлась в широкую грудь. Барон остановился, дыша тяжело и нетерпеливо, но Повилика чувствовала сердце под своей рукой и подспудным чутьем понимала — оно в ее власти.

— Прежде чем возляжем — совершим омовение, чтобы предстать друг перед другом в первозданной чистоте тела и помыслов, — сказала вслух, внутренне жаждая отмыться от облепившей душу грязи, соскоблить с кожи налет унижения и страха, вытравить въевшийся в ноздри запах животной страсти.

Ярек непонимающе уставился на девушку, моргнул, осмысливая услышанное, и кивнул в сторону латунного таза, стоящего на умывальнике.

— Разве Шимона не обтирала тебя розовой водой?

— Я про большую ванну, мой господин, — девушка старалась придать голосу очаровательной смиренности, но он предательски дрожал и норовил сорваться на крик.

— А… — барон задумчиво почесал синий от пробивающейся щетины подбородок, — лохань при кухне есть. Там батраки с полевых работ приходя омываются. Негоже моей жене с простым людом в одном корыте плескаться.

— Негоже, — эхом повторила Повилика и, превозмогая отвращение, провела кончиками пальцев по щеке Ярека. Тот напрягся и сильнее прижал к себе хрупкое тело. Сила — тяжелая, темная, бурлящая в крови барона, стремилась к девушке, пульсировала под узкими ладонями, манила прерывистым дыханием, звала дымным ароматом густых курчавых волос. Удивленно ощущала травница, как потоки чужеродной горячей живительной энергии проникают в ее израненную плоть, впитываются в саму суть существа, унимают боль и латают прорехи. Спрятав ненависть в глубинах души, заперев чувства под замком равнодушного долга, и зажмурившись, чтобы не передумать, Повилика впечатала короткий поцелуй в сухие обветренные губы барона и вздрогнула, пораженная. Чужая душа раскрылась навстречу подобно цветку, встречающему солнце, устремилась по венам питательным соком инородная сила, наполнила лечебным эликсиром отмирающие нервы. Точно к целебному роднику припала девушка к ненавистному мужу, всем сердцем жаждая оттолкнуть постылого, но мучительно нуждаясь в утолении тяжкой жажды. И чем дольше длила поцелуй Повилика, тем спокойнее билось сердце под ладонью, отмеченной фамильным гербом. Но вот, облизнувшись, баронесса отодвинулась. Румянец вернулся на бледные щеки, потускнели бордовые разводы синяков, и утихла ломота в суставах. Ярек же улыбался, продолжая держать супругу в объятиях, но лицо его приобрело выраженье блаженно-потерянное. Поднявшись с постели, неуверенной, точно во хмелю, походкой мужчина подошел к дверям и распорядился о желанье госпожи. Тем же вечером в смежных покоях появилась большая бадья, а нежный полевой цветок, грубо сорванный в пору начала цветения, обрел новый источник сил и место отдохновения.

*

Первое воспоминание накрывает меня на подходе к эллингу. Оно накидывается подобно пестрому покрывалу, застилает окружающий мир — становится трудно дышать. Я вынуждено хватаюсь за стену в поисках опоры — сила прошлого неумолимо подминает под себя.

Мы с Ликой посещаем ее родителей с первым официальным визитом. И хотя моя избранница уже сказала мне «да» и скрепила наш союз проникновенной ночью, полной ласки и неги, я все-таки по старинке хочу просить ее руки у месье Либара. Все идет чинно и степенно — семейный обед за покрытым белой скатертью круглым столом, бутылка бургундского, выбранного Ликой и по достоинству оцененная Робером, диалоги- допросы о моей семье и планах на будущее и предложение руки и сердца, сделанное за чаем. Вежливые формальности, условности, которые принято соблюдать для обеспечения мирного и размеренного сотрудничества с новыми неизбежными родственниками. Вот только в новообретенной памяти взгляд Виктории пламенеет, голос дрожит от гнева, а губы кривятся кровавым оскалом алой помады. В этот момент мы с профессором в его любимой библиотеке, высокие стеклянные двери открыты в сад, где прогуливается моя невеста с матерью. Они говорят тихо, но я слышу каждое слово. Оказывается, у меня был очень тонкий слух — в детстве мама называла его сверхдаром прирожденного музыканта. При мне невозможно было шептаться по секрету — потому родители быстро перестали что-либо скрывать, а с подружками мама просто встречалась в кафе — подальше от сына со встроенными в уши локаторами. Странно, что я об этом не помнил, да и слух явно притупился с той поры.

— Ты погубишь весь род! — Виктория шипит, вцепившись в локоть Лики. — Засохнешь, не создав книги, бросишь дочь темной сиротой. Обречешь ее на свою судьбу — слабого никчемного семени без корней.

— Моя судьба — больше не твоя забота, мама, — Лика тверда и уверена в своем выборе.

— Я знаю, что такое терять! — продолжает теща и рывком разворачивает к себе дочь. — И ты это поймешь, если вообще сможешь прорасти. Твой господин — посмешище! Что может он дать? Твой отец — уважаемый человек, светило мировой науки. Мой Эйд был силен, богат и влиятелен, как сто мужчин.

— Что ж ты так быстро выпила его?! — миловидное лицо Лики кривится неприятной ухмылкой, — Жалеешь, что не растянула лакомство подольше?

И тут они замечают меня, стоящего в распахнутых дверях библиотеки, смотрящего и слушающего, с безграничным удивлением на лице. Виктория отпускает дочь и стремительно приближается. Проходит мимо, покровительственно хлопая меня по плечу:

— Добро пожаловать в семью, мальчик. Хоть это вряд ли надолго.

Лика молча стоит посреди двора и смотрит на меня безотрывно. В темно-синих глазах — решимость и боль. Я не понимаю смысла их ссоры, но спешу утешить любимую. Кутаю в объятьях, прижимаю к себе, осторожно спрашиваю:

— Про какую дочь говорила твоя мать? Мы скоро станем родителями?

— Станем, — тихо шепчет моя невеста в ответ, — когда-нибудь я рожу тебе дочь. Мы назовем ее Полина.

— Красивое имя, — соглашаюсь я, продолжая гладить Лику по спине.

— Прости, — голос звучит слишком серьезно, — моя мать неосторожна в высказываниях. Ты не должен был это слышать.

— У меня чуткий слух, иногда чересчур. Например, сейчас твоя мать наливает коньяк в кофе твоему отцу.

— Это — не коньяк, — Лика отстраняется. Ее лицо печально, а в глазах стоят слезы. — Прости, Влад, мне придется забрать твой дар и эту память.

И я тону в синем омуте и таю под жарким поцелуем.

В тот день мой мир затих, стал таким же, как у большинства. Я перестал узнавать мелодию морского ветра и песчаных дюн, потерял способность переводить утренние трели птиц на черно-белый язык фортепьянных клавиш. Но рядом со мной была Лика, молодость и вся жизнь впереди. Утрата музыки прошла почти незамеченной. Следом за слухом укротился боевой дух, рвущийся защищать жену от агрессивного давления матери, за ним последовала жажда перемен, требовавшая уехать подальше и строить свою жизнь. Фрагмент за фрагментом вместе с памятью Лика прятала мою суть, и каждый раз причиной была Виктория — неосторожное слово, провокационное действие, пренебрежительный намек. Точно теща специально сживала меня со света, заставляя дочь раз за разом подтирать за ней. И я стал тем, кто есть — удобным приложением к красавице-жене, жалкой тенью самого себя.

Упираюсь лбом в шершавость облупившейся краски на деревянной двери. Эллинг давно требует ремонта, а мы с Басом постоянно чем-то заняты, хоть и собираемся уже не первый год привести в порядок наше «холостяцкое убежище». Весь нижний этаж занимает красавица Ziel, яхта Керна. Старый лодочный сарай достался мне по наследству от деда, а вот душу в него вдохнул именно Бастиан.

Еще в детстве мы проводили здесь выходные и мечтали отправиться в кругосветное плаванье на собственном корабле. Хоть эти воспоминания остались при мне — светлой фантазией, разбившейся о взрослую занятую жизнь.

Не видя дороги, на ощупь поднимаюсь по крутой лестнице на второй этаж. Память обрушивается неподъемным грузом, сердце заходится под гнетом прожитого и вновь обретенного, дыхание сбивается, а перед глазами темнеет. Новый приступ болезни, что написана мне на роду, просит дозволения произойти здесь и сейчас. Но я добираюсь до просторной комнаты, занимающей все пространство под крышей, доползаю до широкого футона у большого треугольного окна и падаю без сил. За стеклом закатное солнце медленно мочит алый подол в холодных водах Северного моря.

Звонок мобильного выводит меня из дремотного небытия. Голос Баса, как всегда, бодр и подозрительно загадочен, точно старый друг замышляет недозволенную шалость.

— Мы были оба правы — кровь и вино! — сообщает доктор Керн и ждет реакции. Я же спросонья заторможен и не сразу понимаю, что речь о вырванной из ведьмовского дневника странице.

— Шардоне или рислинг?

— Нет, красное сухое, примерно шестидесятилетней давности. Терруар и сорт эксперты определять отказались, но за работу потребовали ящик столового каберне-совиньон. Прелюбопытный вышел анализ. Заеду — обсудим?

Судя по всему, Бастиану не терпится поделиться открытием.

— Я в Ньюпорте, — отвечаю, надеясь обойтись без расспросов, к которым пока не готов. Но Керн понимает с полуслова:

— Буду через час. Взять пиво или что покрепче?

— Лечащий врач запретил спиртное.

— Я с ним договорюсь! — усмехается и вешает трубку.

*

К приезду Баса на маленькой встроенной кухне готов нехитрый ужин. На сковороде шкворчит баночная фасоль вперемешку с консервированной ветчиной. Ни вкус, ни вид еды меня не заботят совершенно, но организм требует топлива, возмущаясь неожиданному воздержанию. Интересно, как там Лика? Тоже чувствует голод в разлуке с любимым блюдом? Размешиваю варево и задумчиво облизываю ложку — сносно и калорийно, пойдет.

— Дорогая, я дома! — раздается снизу и хлопает входная дверь. Себастиан Керн звенит бутылками и шуршит пакетами с эмблемой бургерной с пляжа неподалеку. Действительно, можно было заказать доставку, а не переводить неприкосновенный запас припасов. Но в отличии от холостяка Баса, у меня нет такой привычки — дома готовит жена, а заказываем мы разве что пиццу, когда у Полины собирается толпа приятелей. Мысли о семье не отпускают, несмотря на вернувшиеся воспоминания, которые инородным комом застряли поперек сознания и никак не хотят занять подобающие места в общей памяти. Чувствую себя потерянным и глубоко несчастным. Вероятно, все эмоции написаны не только на моем лице, но считываются по сгорбленной спине. Керн молча протягивает открытую бутыль и плюхается на стул рядом. Успеваю выпить половину, прежде чем Бас задает первый вопрос:

— Свалил или выгнала?

— Два в одном, — салютую бутылкой и ловлю задумчивый взгляд друга. Вероятно, внешний осмотр пациента приводит доктора Керна к неутешительному диагнозу, потому как он решительно встает, вырывает из моих рук сковороду, кривиться от ее содержимого, отставляет подальше, а меня буквально насильно усаживает за стол. Секунду спустя я уже сжимаю в руках сочный, исходящий слюноотделительными ароматами бургер, а перед носом щелкает, теряя крышку, вторая бутылка темного трапписткого. Жирное и алкоголь при болезнях сердца? Интересно, Себастиан точно кардиолог или все эти годы умело прикидывается? Едим мы молча и неторопливо. Управившись первым, Бас вытаскивает из рюкзака конверт с вырванным листом, аккуратно запаянным в пластиковый пакет «для улик», и распечатанным заключением эксперта, протягивает мне, но я едва улавливаю смысл в формализованном научном языке изложения. Понимаю только, что бумага ручной работы, а основа чернил растительного и животного происхождения.

— Мало того, что бумага уникальна, она еще и пропитана соком какой-то лианы, от чего повышается ее прочность, но затрудняется анализ чернил. Этот самый сок, кровь и вино старинная прелестница для своих зарисовок смешивала в равной пропорции. Открытие любопытное, но какой тебе от него прок? Старинные краски вообще через одну ядовиты, из фекалий слонов в Тайланде делают бумагу, а мочу в средние века использовали при выделке шкур.

— Хотел проверить одну догадку, — пожимаю плечами и прикладываюсь к тягучему напитку с бархатистым ароматом подгорелой карамели.

— И как, проверил? — Бас смотрит с любопытством.

— Стало легче?

— Нет. — Недавняя суета с дневником Виктории, теориями заговоров и подозрений после признания жены кажется мне пустой и бестолковой. Но делиться с Бастианом я не спешу. Достаточно того, что приятель косится на меня с озабоченным сочувствием и явно сдерживается, чтобы не начать считать пульс и измерять давление.

— С Ликой серьезно? — Керн прощупывает почву, но я отделываюсь очередным неопределенным жестом. Уехать было легким порывистым решением, но пока я запрещаю себе думать о его правильности. Инстинкт самосохранения у человека сильнее прочих, или нет?

— Завтра выйдем в море — проветрим мозги, — не предлагает, но констатирует Бас, и я с готовностью соглашаюсь. Для рожденных на побережье свобода имеет привкус морской соли, йодистый запах, скрипит натянутым такелажем и трепещет спинакером, ловящим ветер.

— Давно ты напивался в хлам? — интересуется старый друг и зовет за собой. Мы спускаемся на первый этаж, где Себастиан любовно скользит ладонью по округлому борту полутонника и тихо шепчет, обращаясь к яхте:

— Завтра, моя хорошая. Подожди еще чуть-чуть.

И мы выходим в поздний вечер, подсвеченный полной луной и огнями набережной. На пляже немноголюдно. Несколько любителей одиноких пробежек в полосе прибоя да парочка стеснительных влюбленных, спрятавшихся подальше от людных мест. До ближайшего бара, чуть больше километра, мы идем неторопливо, смакуя холодное пиво и по-летнему теплый бриз. Северное море подлизывается к ботинкам и пенистым ластиком затирает наши следы. Алкоголь и окружающее умиротворение развязывают мне язык, и я рассказываю — про Лику и Викторию, про странные видения и рисунки Полины, про загадочный дневник и болезнь Робера, про обретенную память и накатившее непонимание самого себя. Бас слушает, изредка пронзая меня сосредоточенным взглядом, слишком пристальным, учитывая количество выпитого. Доктор Керн больше не подозревает меня в шизофренических бредовых фантазиях. При свете Луны, на границе мира людей и бескрайнего океана магия обретает силу и наполняется верой даже таких прожженных циников, как Себастиан Керн. Приятель не осуждает и не обсуждает мои откровения, просто идет рядом в ритме сердца, дышит одним воздухом и, кажется, видит глубже, чем я сам.

— Ну что, звоним психиатру? — спрашиваю, поднимаясь по ступеням на террасу бара.

— Пока отложим, — усмехается Бас, — мы как раз пришли в аптеку.

*

«Крошку тунца», маленькую закусочную на берегу, мы покидаем далеко за полночь, после закрытия, в компании смешливой официантки Ханны, явно разглядевшей в Басе не только источник щедрых чаевых. Хорошенькая студентка, подрабатывающая в прибрежном баре, скидывает сандалии и убегает по кромке прибоя, поднимая брызги и сверкая светлыми пятками. Смуглая, оливкового оттенка кожа ее отливает тусклым золотом, а темные волосы развеваются на ветру. Я останавливаюсь в хмельной завороженности моментом. Бас вопросительно выгибает бровь, разуваясь следом за нашей спутницей.

— Девчонка совсем, — шепчу, прекрасно понимая, к чему ведет полная откровений и алкоголя ночь. Керн улыбается и устремляется навстречу заразительному задору молодости и беззаботной жизни. Ханна танцует по колено в воде. Низ платья намок и облепляет стройные ноги. Я невольно любуюсь прекрасной девушкой в быстротечном моменте неуловимой жизни, а Бастиан уже рядом, поддерживает древнюю как мир игру. Сколько ей — двадцать? Двадцать пять? Как часто она вот так с легкостью завершает смену в компании первых встречных? Как скоро моя Полина выпрыгнет из последних детских грез и с неудержимым безрассудством бросится в омут пьянящих страстей? Мысли о дочери переносят далеко — в оставленный утром дом, к жене, хранящей мрачные тайны, к прежней жизни, которую не вернуть. Внутри поднимается и крепнет давно забытая потребность, желание творить музыку наполняет все существо до краев и грозится выплеснуться через край — точно пузырьки в бокале шампанского. Не имея возможности сесть за инструмент — напеваю под нос, перебирая минорный ритм кончиками пальцев, скользящих по шероховатой ткани джинсов. В новорожденную мелодию вплетается свет Луны и смех Ханны, плавные провокационные движенья Баса и ленивый прибой, в ней качаются белые гроздья цветов бузины с заднего двора, и варится тягучий кофе на утренней кухне. Сердце заходится грустью от печальной решительности взгляда Лики, прогоняющей меня прочь.

Я так глубоко погрузился в себя, что не сразу осознаю происходящее. Ханна уже не танцует с Басом, а игриво обнимает меня и прижимается горячими влажными губами к моему рту. Она целует и смеется одновременно, а я отвечаю неосознанно, попав во власть очарования молодости и безрассудства алкоголя. Керн, стоящий поодаль, ухмыляется и выгибает бровь. И хотя близость молодого податливого тела пьянит, а Бастиан откровенно намекает пуститься во все тяжкие, ловлю паузу между ласками и вместе с глотком воздуха набираюсь решимости и отрицательно мотаю головой. Ханна лишь слегка разочарована и быстро находит утешение в объятиях моего друга. Я следую за ними до эллинга, провожаю взглядом идущих по лестнице наверх, и еще раз отказываюсь в ответ на приглашающий жест приятеля. Бас кивает и звонко хлопает ладонью по девичьей попе, так привлекательно качающейся из стороны в сторону на пару ступеней выше. Официантка смеется заманчиво, обещая удовольствие без обязательств и последствий.

Я еще слышу какое-то время их страстную и веселую возню на втором этаже. Забираюсь в яхту и на борту кокпита выстукиваю ритм привязавшейся мелодии. Я слышу прерывистое дыхание и звук падающей на пол одежды. Удивительно, но вместе с памятью и слухом ко мне вернулась тяга творить. Бегло записываю ноты на бумажном пакете с эмблемой доставки еды. Место быстро заканчивается, и я сую руку в карман, обнаруживая там листок, вырванный из гримуара. Когда я успел захватить его со стола? Впрочем, неважно. Вывожу бемоли и такты поверх написанных кровью и вином рецептов и поз. Теперь они не имеют значения — важна только музыка, звучащая в голове, — вновь обретенная часть меня.

*

Утром Бастиан стучит по корпусу, и я просыпаюсь в носовой каюте. Выглядываю в люк, стараясь избегать резких движений — голова потрескивает, а тело подозрительно расслаблено и пластично. Ханны нет. Напоминанием о вчерашней ночи след помады на футболке Керна, а глаза блестят сытым довольством. Забракованная накануне фасоль с ветчиной, сегодня залита омлетом и съедена с удивительным аппетитом. Мы готовимся спускать яхту на воду. Основные работы проведены еще по осени, но Бас все равно внимательно и придирчиво оглядывает пластиковый корпус на предмет повреждений, проверяет смазку лебедок и целостность такелажа. Я тем временем распаковываю подписанные контейнеры, распределяя оборудование и инвентарь по привычным местам. Наши диалоги по-деловому коротки — все жесты и взгляды понятны без слов. К полудню красавица «Душа» неторопливо скатывается по слипам кормой вперед.

— Крепи швартовый! — командует капитан Керн и запрыгивает на палубу. Лодка отзывается счастливым вдохом или это плещут о борт радостно принимающие ее волны? Еще пару часов мы устанавливаем мачту и проверяем паруса, а затем наконец-то выходим в море. Добрый час Бас закладывает галсы, меняет курс и щурится, подставляя лицо солнцу и всем ост, вест, зюйд и нордам, а затем, когда берег становится лишь узкой полоской на горизонте, кидает якорь, укладывается на тиковой палубе и, уставившись в небо, сообщает:

— Я тебе верю, Влад.

— Прям полностью и безоговорочно? — сажусь рядом, свешивая в воду босые ступни.

— Разбежался! — усмехается друг и после паузы добавляет, — давно подозревал — с этим семейством что-то нечисто.

— Подозревал он, — хмыкаю с мелочной мстительностью, — на прошлой неделе один хороший врач грозился отправить меня к психиатру.

— Этот «хороший врач» в свое время потратил несколько тысяч евро на личного психотерапевта по милости одной из этих дам.

Вероятно, мой взгляд настолько пристален и заинтересован, что Бас чувствует его с закрытыми глазами. Поелозив по палубе, точно пытаясь удобнее устроиться, доктор Керн начинает неторопливую исповедь:

— Мы познакомились на одном концерте в клубе. Я тогда грезил о карьере саксофониста и отец, в кои-то веки обратил на сына внимание и свел с нужными людьми. Мы с молоденькой певичкой были на разогреве у столичной группы, а затем за ближайшим столиком к сцене поедали халявный ужин — плату за первое «взрослое» выступление. Напарница оказалась до невозможности липкой и душной, и я свалил подышать. А в переулке у черного хода стояла Полин и курила жутко вонючие и, очевидно, нелегальные папиросы.

— Будешь? — предложила мне и я, стараясь не уронить лица, согласился. Сдержать кашель оказалось проще, чем вынести насмешливый взгляд.

— Неплохо играешь, — бросила между затяжками и буквально пригвоздила к месту глазами чернее ночи.

— Ты помнишь, какая она была? — Себастиан садится и задумчиво смотрит в бескрайнюю морскую даль. Отрицательно мотаю головой — я никогда не встречался со старшей сестрой жены, видел только несколько фотографий в доме тещи — смуглая, высокая, с мелкими черными кудрями, по слухам копия отца — выходца из центральной Африки.

— Представь себе королевскую стать, кошачью грацию и сумасбродство джаза. Я влюбился тут же до беспамятства. И когда она предложила набить мне тату, разумеется, согласился не раздумывая.

— А предки не будут против? — усмехнулась, выпуская кольцо сизого дыма.

— С ними вообще никаких проблем, — разумеется, я бравировал, но мать разрешала абсолютно все, до чего отцу не было никакого дела. Так что перспективы на будущее были у меня весьма плачевны. Если бы не Полин.

Бас вновь замолкает и подтягивает грот-шкот. Мы дрейфуем со спущенными парусами, и это бессмысленное действие показывает нервозность Керна.

— Признайся, ты был удивлен, когда я подался в медицинский?

Вопрос ставит меня в тупик. В детстве и юности увлечения Бастиана были весьма разнообразны, но в старших классах, обсуждая будущее, друг видел себя то музыкантом, то капитаном яхты, а я, по настоянию родителей, уже тогда склонялся к АйТи. Внезапный интерес Баса к биологии и химии сначала показался блажью, потом создал взаимный интерес на почве опытов и экспериментов, и когда приятель набрал больше всех баллов и поступил в столичный вуз, все выглядело логично. Но сейчас я задумываюсь всерьез — нет, никогда ранее, кроме последнего года в старшей школе Себастиан Керн не заговаривал о карьере врача.

— Все изменил визит в салон Полин. До сих пор помню, как нервничал, раз пять переодевался, вылил полфлакона отцовского одеколона, даже попросил мать погладить рубашку. Ни на одно свидание в жизни я не собирался так тщательно. Но когда увидел Полин забыл все подготовленные шутки — на ней были короткие джинсовые шорты, с рваными краями и светлая майка. А от щиколотки до самого бедра шла татуировка — белая плетистая роза, ярким контрастом на смуглой кофейной коже. Точно такой же рисунок украшал и блокнот у кассы. Я тогда подумал, что это альбом эскизов, но оказалось — она набивает рисунки только по наитию из головы. Усадила в кресло, налила стакан лимонада, а затем взяла за руку и долго внимательно смотрела в глаза. Кажется, я нелепо дрожал и жалко потел от ее близости. А еще мучительно хотел поцеловать и даже предпринял отчаянную попытку. Но она остановила одной фразой:

— Это не твой путь, малыш.

А когда взялась за работу — боль от иглы показалась мне вершиной наслаждения.

— Не подумай, я не мазохист, — Бастиан усмехается, оценивая мою реакцию. — Специально пару раз пробовал некоторые практики, и даже одно время пристрастился к традиционной китайской медицине с ее иглоукалыванием, но испытанное тогда в салоне не смог ощутить даже близко.

— Это сердце точно вросло в меня, вытащило наружу часть той природы, о которой я даже не подозревал, — Бас привычным жестом потирает предплечье. — В руках Полин я переродился, обрел призвание, увидел цель и смысл. А потом в университете и на практике в интернатуре оно работало лучше шпаргалок. Ответы были у меня в крови. Это вдохновляло и опьяняло, пока не стало пугать. К тому моменту я практиковал уже несколько лет — отличные перспективы, престижная клиника, большие планы… И экстренная операция посреди ночи. Парень был не жилец— вся бригада это понимала, включая меня. Но нет времени смерти, пока не предприняты все попытки и не сделано все возможное. Я ждал монотонный писк. И тут точно пронзило — тату засветилось, пришло в движение и как на схеме показало проблему и решение. Пациента спасли, а я зачастил к психиатру. «Озарение приходит по-разному», — говорили мне. «Переутомление вызывает галлюцинации», — писали в личном деле. Хлопали по плечу и пророчили светлое будущее, убеждали в гениальности и предлагали повышение. Но я-то знал — спас парня не кардиолог Керн, а обвитое плющом сердце, наколотое смазливой мулаткой семнадцатилетнему влюбленному раздолбаю. Я сбежал от чужой веры в себя, которую не мог обрести внутри. Приехал, надеясь найти ответы…

— А почему остался? — со времен детства Бас никогда не говорил так много и так серьезно. Спрашиваю осторожно, опасаясь спугнуть и потерять откровенного друга под вечной маской веселого повесы.

— Вот это все, — Себастиан обводит широким жестом мир вокруг, — море, воздух, друг, «Душа». В Брюсселе этого не было. А практика — ее и здесь в избытке. «Дурная» слава идет по пятам — особо настырные пациенты находят меня и в этой дыре.

— Получил ответы?

— Нет. Полин погибла вместе с мужем. Из бывших клиентов салона удалось раскопать только местного летчика, но он осел где-то в Полинезии и не отвечает на мои запросы. Имущество дочери Виктория распродала или спрятала в личное святилище. Твоя жена о сестре не говорит. Так что мои поиски истины провалились. Но я смирился — и с вопросами без ответов и со своевременными подсказками второго сердца. Оно — моя сигнализация, интуиция, встроенный датчик верных решений. Удобно, но совершенно антинаучно. А тут еще и ты со своими историями про родовых ведьм.

И мы вновь молчим, а Северное море качает лодку, баюкая двух взрослых мужчин, погруженных в размышления о превратностях жизни.

*

Ворота выходили на четыре стороны света — но она не могла покинуть пределы замка. На каждый месяц на крыше приходилось по одной трубе, но лунный свет серебрил лишь край широкой постели, а дрова обращались в золу вместе со словами молитв. Стрельчатых и округлых, украшенных витражами и затянутых бычьим пузырем, больших, малых — всяких окон насчитывалось как дней в году. Повилика не знала — сколько провела она в заточении, называясь хозяйкой, не имея ни права оставить замок, ни возможности сбежать? Молодая баронесса изучила все залы и комнаты, распахнула каждую дверь — от тяжелых, резных, дубовых, ведущих в парадный холл, до низкой, скрипучей под самой крышей, прикрывающей вход в каморку хозяйского постельничего. Госпоже дозволялось все, но в пределах замковых стен. Ранняя снежная зима затруднила дорогу путникам, — не спешили в город менестрели и бродячие артисты, лишь изредка прибывали королевские гонцы да особо алчные торговцы, предлагавшие иноземные товары за баснословные суммы. Но стоило госпоже проявить интерес и едва кивнуть в сторону понравившейся вещи, как барон без раздумий платил втридорога. Прислуга дивилась, приближенные соратники между собой крутили пальцем у виска, но Ярек с удивительной легкостью потакал странностям и капризам молодой жены. Каждую ночь он проводил в ее покоях, каждое утро Повилика погружалась с головой в наполненную горячей водой деревянную бадью, специально установленную в примыкающей к спальне комнате. Никого не подпуская к своему телу, жесткой щеткой стирала она липкую пленку близости и невидимые следы воспоминаний о ней. И только после, вычищенная до блеска снаружи, нестерпимо грязная изнутри, обнаженная, в обрамлении роскошных длинных волос замирала перед зеркалом, позволяя Магде облачить себя в один из множества дорогих нарядов. Рыжая девка, повышенная с кухни до личной прислуги хозяйки, не вызывала у Повилики добрых чувств. Старая Шимона еще по осени с позволения госпожи спросилась к внукам — зять захворал, вкалывая на серебряных рудниках, а дочь к рождеству ожидала шестого малыша. Взамен мудрой и заботливой служанки барон прислал ту, что прожигала завистливым взглядом и норовила уколоть, то ехидным словом, то булавкой, подгоняя по фигуре госпожи новое платье. Но девушка оставила прислугу при себе — неприязнь рыжей служила напоминанием об ужасе прошлого и добавляла решимости выпить до дна чашу ненавистного супружества.

Бароном Магда больше не пахла — обидой и стылым одиночеством горели зеленые глаза, а в душе ее росла и крепла одержимость тем, чьи ласки были Повилике в тягость, но давали силу, копящуюся до поры. Спокойно сметала травница с простыней соль и острый перец, прежде чем возлечь на них с мужем. Усмехалась, чувствуя ладан в горенье свечей, небрежно крошила, сжимая в кулаке пустые скорлупки грецких орехов — деревенское ведовство да заговоры не имели власти над той, кого породила сама мать-земля. Но с середины зимы ощутила Повилика внутри не только силу растущую, но саму жизнь. Робкий росток от немилого семени пустил корни и устремился к свету. Долго скрывала баронесса Замен новость от мужа — то плакала на Луну и просила избавленья от бремени, то гладила низ живота и шептала нежности. А по весне, когда день сравнялся с ночью, припала к груди мужа, впитывая удары сильного сердца, запустила тонкие пальцы в тяжелые кудри и зашептала:

— Ношу я в себе дочь твою, мой господин. Будет она сильна и яростна как отец, а суть переймет от матери, как я приняла от своей. И станешь ты любить и беречь ее, как меня не сумел, и получит она власть над тобой, как я не смогла.

— Наречем Викторией в честь моих побед, — Ярек потянулся к жене, и Повилика с готовностью ответила поцелуем.

— Будущей дочерью и безграничной верностью моей прошу — позволь повидать отца. Хочу получить благословенье родительское, чтобы дети наши росли, как пристало приличиям, — разноцветные глаза зажглись повелительным огнем, а кровь в венах барона замедлила ход, стала тягучей и покорной желаньям своей госпожи. Ярек жаждал жену — с той ночи в лесу не мог с ней расстаться, больше чем на день. Нуждался в касаньях и ласках, хоть поутру просыпался без сил. Не пускал за пределы замка, страшась потерять, и спешил быстрей с инспекций из рудников Шельмец-Баньи, лишь бы вдохнуть запах меда и хмеля, запутавшийся в русых волосах. Темные круги залегли под глазами барона, дрожь поселилась в кончиках пальцев. Священник советовал воздержанье, покой и молитвы, но покой Замен обретал лишь в объятьях жены и только ей готов был молиться, почитая подобно святой. Повилика пила его силу, но тяготилась властью. Ей хотелось простора и воздуха, широких полей, глубоких озер, тенистых дубрав. И сейчас, ощущая под сердцем ту, что упрямством пошла в отца, знала — теперь сможет получить желанное.

Ярек млел, одурманенный ласками, позволяя жене целовать так, что на исповеди признали б за грех. А она сплетала пальцы, прорастая в саму его суть, путала мысли, подменяя своими, укрощала грозный норов, подчиняя и властвуя сперва на ложе, а вскоре и во всем замке.

Наутро барон Замен приказал седлать лошадей, и молодая госпожа впервые отправилась за ворота. Чинно рука об руку въехали супруги в деревню и спешились у дома ткачихи. Румяная круглолицая женщина выбежала на порог, вытирая ладони о фартук. Следом за ней в дверях выросла высокая фигура Карела. Седые пряди серебрились в черных волосах, а глаза смотрели в лицо барона с непокоренным вызовом. Узнав благородного гостя, Дузанка в испуге низко поклонилась и дернула Карела за рукав. Но мужчина не спешил выражать почтение господину. Желваки на лице барона выступили, напряглись, а губы дрогнули недоброй улыбкой. Повилика поспешила вперед, походя касаясь ладони супруга, замещая ярость благостью, а гнев приветливостью. Упала на колени перед деревянным крыльцом и, сложив руки точно в молитве, обратилась к отцу:

— Прими выбор мой и благослови наш брак, — а сама не могла поднять слезящихся глаз. Три скупые слезы упали в землю у ступеней, и там, где напитали они землю, расправила листья лапчатка и вспыхнула алыми, точно кровь, цветами. Смятенье и боль ощущала Повилика в самом близком из всех людей, и всем сердцем рвалась утешить его, прижаться к груди, объяснить и молить о прощении.

Но рядом преклонил колено Ярек и взял ладонь ее в свою, как и подобает просящему о жене. Долго молчал Карел, не дыша и не шевелясь, подобно статуе глядя на разбойника и похищенное им сокровище. А затем подошел к той, что была и счастьем его и радостью, поднял с колен и взглянул в глаза, где синь небес простиралась над пахотным полем и тонула во мраке, чтобы вспыхнуть золотом солнечных брызг.

«Прости и отпусти меня, отец!» — взмолилась Повилика мысленно, и Карел покорился, услышав ее мольбу.

— Прими судьбу, дочка, как я принял свою, но не забывай корней, ибо в них наша сила. Ступайте с Богом… — горло свело спазмом, и мужчина закончил уже хриплым шепотом, сжимая в прощальных объятьях свою малышку:

— И пусть каждому воздастся по делам его.

До земли поклонился свекру барон Замен, затем взял под руку жену и увел со двора. Стихли звуки подкованных копыт, осела пыль на дороге, скрылась в доме недоумевающая Дузанка, а Карел все смотрел вслед Повилике, и алели цветы у самого крыльца.