Повилика

Поминки

Иносказательный язык старинных Писаний с каждым днем раздражает все сильнее. Пятнадцать лет изысканий не приблизили меня к истоку. Загадка первого ростка все так же непостижима. Словно никто до меня не желал познать свою суть — Повилики рождались, обучались у матерей, перенимали опыт старух и на компосте прошлого выращивали новых, довольствуясь образом и подобием предков. Все чаще, глядя на беззаботную, постигающую мир дочь я пытаюсь вспомнить — какой была сама, прежде чем старые ладони бабушки обхватили мое лицо, пальцы прижались, сливаясь — срастаясь с кожей, морщинистые губы коснулись моих, а зрачки расширились до предела и увлекли в бездну, из которой каждая из нас возвращается обновленной, но по сути подмененной, другой, утрачивает себя. Чужой сок проникает под кожу, родовая суть проступает отметкой души. И все Повилики из Писания в Писание строчат одно и то же, точно заповеди в воскресной школе, повторяемые день за днем прилежными учениками — сохранить тайну рода, продлить дни господина, выжить и передать другим. Редкими крупицами золото блеснет в пригоршнях песка, будь то легенда о Лунной лозе, рожденной из пустого семени или о боевом веере, распустившемся в час нужды.

(Париж, библиотека Святой Женевьевы. 340ой год от первого ростка, лютые вьюги, безлунье)

Мы стоим над свежей могилой Робера Либара. Холодные пальцы Лики со всей силы впиваются в мою ладонь. Но ее глаза цвета затянутого тучами неба сухи, а губы сжаты в тонкую нить. Я мало виделся с женой в минувшие дни. Когда душа профессора навсегда покинула немощное тело, его дочь омыла слезами иссушенные безжизненные ладони отца, на несколько минут скрылась от мира в моих объятиях, а затем, поборов слабость хрупкого тростника, распрямилась несломляемым сильным стеблем.

— Я должна быть рядом с матерью, — заявила решительно и пояснила тихо, чтобы услышал только я:

— Надо оградить мир и Викторию от поиска мне отчима, а себе нового господина.

— Поехать с тобой — для поддержки и физической подпитки? — двусмысленно намекаю на повиликовую зависимость, но Лика вымученно улыбается одними губами, в то время как глаза глядят с серьезной благодарностью.

— Ты сделал больше, чем можно просить. С момента, как ты вернулся, я чувствую силу, способную свернуть горы. Точно выросли незримые крылья и даже уход отца не может меня приземлить… — тут на бледном лице опять проступает тяжесть утраты, и губы печально вздрагивают. Лика задерживает дыхание и прикрывает глаза, прогоняя подступающие слезы. Прижимаю к себе сильнее и глажу по напряженной спине. Через несколько секунд жена отстраняется и решительно заканчивает:

— Думаю, с матерью я как-нибудь справлюсь.

С сомнением качаю головой, вспоминая надменную властную Викторию, постоянно третирующую младшую дочь.

— Иногда, самое мудрое, что может сделать мужчина — это позволить женщинам разобраться самим. — звучит непреклонно, и мне приходится уступить.

Не представляю, чего стоит мягкой покладистой Лике удержать в узде ненасытный темперамент тещи. Но в те редкие часы, что мы проводим вместе, будь то похоронное бюро или контора нотариуса, вдова месье Либара напоминает бледную тень самой себя, чего не скажешь о ее дочери. Ощущение, что общество токсичной матери и разлука со мной супруге только на пользу — в легких движеньях свобода осмысленных решений, в глубокой синеве глаз — манящий потаенный смысл. Только за уверенным голосом эхом звучит печаль, да в ямочках на щеках прячется боль потери. Отсутствие подпитки мужской силой Лику и вовсе не тяготит, что заставляет задуматься. Со дня возвращения мое сердце полно любви и желания. Его ровный стук не нарушает аритмия, а ускоряются поршни внутреннего мотора только от близости Лики, ее ласковых прикосновений, родных объятий и быстрых приветственных поцелуев. Мысленно отмечаю в списке на ближайшее будущее — проконсультироваться с Керном насчет динамики ишемической болезни.

Накануне похорон не выдерживаю и напрямую спрашиваю Лику:

— Как ты обуздала Викторию? Только честно.

— Просто взяла из дома пару подушек, на которых особенно крепко и долго спится, — кажется, или хулиганская улыбка на мгновение озаряет бледное лицо? Хмыкаю, уличая супругу в хитром использовании дара.

— Неужто, твоя дражайшая матушка не заметила, как ее дурачат с помощью родовых чар?

— Что ты, какие чары могут быть у самой никчемной из всех Повилик?! — теперь Лика усмехается с откровенным превосходством победителя. А я невольно восторгаюсь женой, сумевшей обратить слабость в силу. И действительно, ее уловки работают вплоть до дня похорон. На кладбище теща вырывается на свободу. Черное траурное платье слишком облегающее, а прозрачная сетка на спине привлекает внимание к ощетинившейся шипами плети ежевики. На длинных цепких пальцах массивные кольца, среди которых не заметно ни обручального, ни помолвочного. На узком надменном лице горят ярко подведенные глаза, а темная помада подчеркивает губы. Вдова месье Либара готова рассмотреть варианты и предложения на счастливую старость.

Лика не сводит с матери тревожного взгляда. На Викторию оборачиваются. Некоторые молодые парни — студенты, пришедшие проводить профессора в последний путь, с явным интересом разглядывают эффектно скорбящую вдову. Мадам Либар откровенно сканирует, оценивает собравшихся мужчин, ноздри аристократичного удлиненного носа раздуваются, жадно втягивая ароматы. Кладбище благоухает цветами и теплой прогретой солнцем травой — запах жизни и лета, не вяжущийся со смертью и печальными лицами собравшихся. Лика хмурится, и я вспоминаю непонятную фразу тещи, брошенную давным-давно в мой адрес: «Он ничем не пахнет». Неужели, старуха точно зверь в брачный период, нюхом определяет самца, лучше других подходящего для совокупления и продолжения рода? Незваная мысль заставляет меня прошептать жене на ухо:

— Она же уже не сможет забеременеть и родить?

— Не сможет, — Лика кивком подтверждает мои догадки.

— Но разве не дар новой жизни скрепляет союз с жертвой?

— Господином, — исправляет мою формулировку жена и едва слышно добавляет, — Виктория не собирается ничего скреплять. Просто хочет отложить неизбежное на пару лет. Впрочем, учитывая ее алчную жажду жизни, не удивлюсь, если найдет способ взрастить на пустыре еще одно слабое семя. Следи, чтобы она никого не поцеловала взасос.

— Что?! — реагирую слишком громко и нарываюсь на осуждающий взгляд читающего молитву священника.

— Познавший наш вкус — другим не насытится, — Лика словно цитирует фрагмент древнего заговора. Но я готов подписаться под каждым словом — неважно, магия ли это Повиликового семейства, или просто любовь — единственная на всю жизнь. Обнимаю жену за плечи и прижимаю сильнее.

— Я умру так же, как он? — задаю, мучающий меня уже много дней вопрос.

— Мне не дано предвиденье, — отвечает любимая и жмется теснее к черному кашемиру пиджака. — Но, надеюсь, мы будем вместе много-много лет.

И мне становится одновременно радостно и жутко от ее слов. В этот момент рядом громко всхлипывает Полина. Дочь переживает первую серьезную утрату и шмыганье раскрасневшегося носа взывает к нашей родительской совести. Иначе двое взрослых, утративших первозданность и остроту чувств, научившихся скрывать эмоции и принявших неизбежность потерь еще до их свершения, могли бы и дальше перешептываться над гробом. Лика гладит растрепанные, не поддающиеся укладке волосы и погружает боль дочери в округлые утешающие фразы, а я протягиваю свой носовой платок. Тем временем, провожающие выстраиваются выразить сочувствие «безутешной» вдове и среди вереницы едва знакомых — коллег, соседей, студентов — выхватываю выразительный живой взгляд Себастиана Керна. Сумел поменяться сменами! А ведь еще вчера звонил извиниться перед Ликой, что не сможет присутствовать. Бас едва заметно кивает мне и приближается к мадам Либар. Что-то в поведении тещи заставляет заострить на ней внимание — и очень вовремя. Виктория похожа на охотничью собаку, учуявшую добычу — вся ее вытянутая сухопарая фигура дрожит от напряжения, как готовая сорваться с пальцев тетива, ноздри раздуваются, поймав волну притягательного аромата, пальцы стискивают материал траурного платья в когтистую хватку, под длинными темными ресницами глаза горят огнем вожделения. И я в ужасе осознаю — объект желания молодящейся старухи — мой лучший друг доктор Керн. Ошеломленный открытием, оборачиваюсь к жене, но Лика увлечена Полиной и общей на двоих с дочерью скорбью. Тем временем Бас уже жмет протянутую ладонь в черной ажурной перчатке, выражает соболезнования, глядя в хищные, нацеленные на него глаза и, на всех парусах мчит в ловушку, принимая благодарные объятия «несчастной женщины», нуждающейся в утешении молодого мужчины прямо на могиле почившего супруга. Сухие, ярко накрашенные губы уже растягиваются в удовлетворенной ухмылке, прикрытой вуалью невосполнимой потери. Керн не успевает отстраниться, как черная вдова уже заключает его в паучью сеть, показательно трагично вздыхает, ища спасения на широкой груди и тянется навстречу с трогательным благодарным поцелуем. Мгновение отделяет друга от смертного приговора. Лихорадочным калейдоскопом в голове крутятся мысли — рассказывал ли я Басу про обмен телесными жидкостями, как главный способ питания Повилик? Сможет ли опытный сердцеед и любимец женщин отказать печальной страдалице в невинной просьбе? Не попал ли он уже под власть старой ведьмы?

Понимаю — даже при хорошей физической подготовке не смогу махом перепрыгнуть выкопанную яму и открытый гроб с телом покойного. Крикнуть для привлечения внимания или кинуть в приятеля комом влажной земли — недостойно светлой памяти профессора Либара и вряд ли вызовет одобрение его дочери. И тогда я запеваю слова, известные с детства всем прилежным ученикам воскресных школ:

— Божья благодать — сладок звук, спасший грешника, такого как я. Я был потерян — но обрел себя, был слеп — но теперь прозрел…

Удивленные поначалу, собравшиеся быстро подхватывают, но главное — мой порыв поддерживает Керн. Его длинные пальцы — врача и музыканта — выпустив конвульсивно дрожащую мадам Либар, уже отбивают ритм на пластиковой спинке складного сидения. Теща прожигает меня полным ненависти взглядом, но я позволяю себе лишь краткую улыбку победителя в малой битве, но не во всей войне.

— Старая гарпия наметила тебя на ужин, — заявляю Басу, как только последний цветок ложится на свежий могильный холм.

— Что ж, Виктория всегда отличалась хорошим вкусом при выборе мужчин, — усмехается Керн и игриво подмигивает мадам Либар. Теща не сводит с Себастиана откровенно плотоядного взгляда и от стремительного грехопадения за ближайшим надгробием, сластолюбивую старуху удерживает только заботливая дочь. Лика с выражением страдальческого сочувствия вцепляется в локоть матери, беспрестанно кивает и щебечет благодарности на бесконечный поток соболезнований.

Дергать тигра за усы и засовывать голову в пасть голодного льва было бы главным развлечением Баса Керна, выбери он профессию дрессировщика, а не врача. Все дальнейшие поминки нам с Ликой приходится постоянно оттаскивать пытающегося изощренным способом самоубиться кардиолога от вампирши, узревшей в нем источник жизненной силы и уже третьей по счету молодости. С каждым разом Виктория злится сильнее, и к вечеру в стремительной фурии, выплескивающей гнев на прислугу, уже не признать разбитую горем безутешную вдову. На мои взывания к здравому смыслу, Себастиан отмахивается:

— Ну не набросится же она на меня прямо посреди гостиной полной народа?

Застав Лику у двери ванной, теща цедит сквозь зубы:

— А верный паж караулит под окном, чтобы я не надумала сигануть из окна уборной? Нда, хороша благодарность за все, что я для тебя сделала.

— О, мама, это меньшее, чем я могу отплатить, — максимально мило улыбается Лика и вновь берет Викторию под локоть.

Эти странные танцы продолжаются до вечера, когда в особняке Либаров остается только группа старых приятелей Робера, увлеченных совместными воспоминаниями и пленительными призраками прожитой жизни. Они расположились на диване и в креслах в библиотеке, где еще совсем недавно была спальня профессора. Теперь только въевшийся в интерьер запах лекарств напоминает о последних днях почившего, да забытая на журнальном столике газета датирована днем смерти.

Обнимая нас с Ликой за плечи, Керн нахально лыбится Виктории и шепчет одними губами:

— Паучиха может польститься на этих дряхлых оводов и кузнечиков? — едва заметный кивок на группу пожилых мужчин.

— Конечно нет, — Лика отвечает так же — едва уловимым колебанием воздуха.

— Ни силы, ни молодости. Что с них взять, кроме пары лишних дней да жесткого старого мяса? — поясняет жена, и до меня наконец-то доходит смысл происходящего.

— Ты специально привлек внимание Виктории и принял весь огонь на себя?

— Что такая умница и красавица нашла в этом тугодуме? — Бас шутливо пихает меня локтем в бок, а Лика поясняет:

— На кладбище ситуация вышла из-под контроля, но ты, Влад, отлично спас положение. Происходящее дальше — спектакль, о котором мы с Бастианом по-быстрому сговорились в суматохе похорон. Вокруг было слишком много привлекательных объектов — все эти студенты, официанты, водители… Я поняла, что не услежу за матерью. К счастью, ты нашел бесплатного психоаналитика в лице доктора Керна и выболтал ему все наши семейные тайны. Так что, когда Бас вызвался помочь, не пришлось предавать род, выдавая секреты чужаку.

— Но где гарантия, что Виктория не повиснет на шее первого встречного? Ты же не сможешь ходить за ней двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю?

— Время возьмет свое. Без господина Повилика вянет быстро, как сорванный цветок. Разве ты не заметил изменений во мне, когда вернулся? —

Лика ждет признания, но я слишком давно женат, чтобы прямо сказать жене о незначительной утрате внешней привлекательности.

— Показалась чуть усталой, — мямлю очень тихо и тут же сглаживаю признание извиняющимся поцелуем в щеку.

— А на Викторию без Робера обрушатся все прожитые семьдесят лет сплошной усталости. Поверь мне, через несколько дней она сможет заинтересовать только прожженных охотников за наследством.

— Некоторые женщины, как выдержанное вино… — подначивает Керн.

— Ты не похож на любителя уксуса, — обрубает жена и оставляет нас, направляясь к свернувшейся на кушетке Полине. Дочь с интересом читает книгу, судя по потрепанному переплету и цвету страниц — очень старую и редкую. Лика бережно целует растрепанную макушку и заглядывает через плечо в текст. Мгновение спустя она уже интенсивно машет нам с Басом и от нетерпения покусывает кончик ногтя. На мой вопросительный взгляд жена протягивает конверт, на котором рукой Робера Либара значится: «Моему светлому ангелу Лике и самому младшему члену клуба поклонников Диккенса — Полине. Думаю, в этом дневнике вы найдете много ответов на незаданные вопросы».

Внутри конверта письмо, где профессор делится историей приобретения редкости. Охота за викторианскими артефактами привела его на один интернет-аукцион, где кроме первых изданий классиков затесался судовой журнал капитана дирижабля «Альбатрос» и дневник, предположительно написанный супругой пресловутого капитана. В частной коллекции месье Либара уже было несколько подобных предметов, так что интерес к данному экземпляру показался вполне логичным. Удивительное открытие ожидало мужчину в процессе изучения редкой вещи.

«Мои любимые девочки, имею все основания предполагать, что в ваших руках не просто воспоминания неизвестной дамы, жившей больше ста лет назад, а дневник дальней родственницы, возможно, прабабушки пани Виктории. Совпадает многое — эпоха жизни и регион обитания, имена и род занятий. Из рассказов моей прекрасной жены и подтверждающих их моих поверхностных изысканий достоверно известно — бабку Виктории звали Полиной и она была танцовщицей в Мулен Руж, а ее мать, тоже Виктория, после переезда из Англии работала в Парижской библиотеке Святой Женевьевы. Боюсь, отведенного мне судьбой времени не хватит на детальное изучение этой увлекательной монографии, но то немногое, что я успел ухватить при беглом ознакомлении укрепило меня в одном давнем убеждении — четыре десятилетия назад вместе с одной удивительной женщиной в мою жизнь пришло настоящее волшебство. Надеюсь, эти старинные записи помогут вам найти истоки родовой силы и познать самих себя. Поверьте тому, кто большую часть жизни провел в окружении историй и книг: постигший прошлое — силен будущим. Спасибо, что вписали меня в свою летопись. Всецело принадлежащий своим Повиликам дед и отец».

Роем рассерженных пчел мысли гудят в голове. Сдерживать их — все равно что лепить из желе снежки.

— Мулен Руж? Как сон на любимой подушке мадам Дюпон? — срывается с языка самая нетерпеливая, но далеко не самая главная.

Лика кивает, растерянно листая рукописные листы. И с каждой прочитанной строкой лицо ее все сильнее вытягивается от удивления.

«Первая из нас появилась столетья назад в руинах разграбленного замка, на земле, пропитанной кровью защитников и недругов. Наш предок — последний из рода, бастард, брошенный матерью, из ласки знавший лишь плеть. Нас трое — вдова у гроба, жена на ложе и дитя, покинувшее колыбель…»

Написано на первой странице убористым мелким почерком. Бумага пожелтела, а чернила выцвели и чуть расплылись. Не успеваю осмыслить текст, как Полина начинает лихорадочно переворачивать страницы, вовсе не заботясь о сохранности ветхого дневника.

— Нашла… — выдыхает восторженно. Тонкие, разноцветные от въевшихся маркеров пальцы дрожат от нетерпения.

— Вот! — дочь тычет ногтем в лист, чуть не дырявя его насквозь. — Чехословакия… Это где вообще?!

— Озеро По-чу-ва-дло, — читает по слогам непривычное название.

— Эхо… — вторит Лика, и на мой вопросительный взгляд поясняет: — Почувадло означает «эхо». Только не спрашивай — откуда я это знаю. Сама ума не приложу.

— Едем?! — то ли спрашивая, то ли утверждая говорит Полина и переводит молящий взгляд с меня на мать и обратно.

— Пожалуйста. Мне надо знать, ЧТО я такое…

— О, милая, это я тебе доходчиво объясню уже в ближайшее время, — вклинивается в разговор незаметно подошедшая Виктория. В темных глазах мадам Либар полыхает недобрый огонь. Лика инстинктивно обнимает дочь. Я выпячиваюсь вперед, стараясь высокой худобой прикрыть близких. Теща издает нервный смешок и пытается рассмотреть книгу в руках внучки, но Полина быстро прячет ее в стоящий рядом, увешенный яркими значками рюкзак.

— Ты хоть сам понимаешь, во что вляпался, Влад? — низкий голос вдовы шипит пролитым на плиту молоком и жалит разрядами тока.

— Природу не переделать. Натуру не укротить. Родовую связь не разорвать. Сколь не оберегай свой нежный цветочек — время вырастит на нем шипы, а молодые побеги задушат старое растение.

Почувствовав напряжение в нашей группе, с другой стороны библиотеки направляется Бастиан. Рот друга уже открывается для остроумного высказывания, а рука тянется в направлении напряженной Виктории, но старшая из Повилик пресекает посыл резким взмахом ладони:

— Достаточно комедии, юноша. Я усвоила ваш урок, — в направленном на Лику материнском взгляде смешались злость, горечь и что-то, отдаленно похожее на уважение. Впервые на моей памяти теща смотрит на дочь не как на пустое место.

— Если мне суждено закончить жизнь в компании тихони-вышивальщицы и мямли-подкаблучника — это не повод утрачивать достоинство.

— Ба! — возмущенно встревает Полина, с яростным безрассудством юности бросаясь на защиту родителей.

Но Виктория с неожиданной заботой треплет девочку по щеке:

— Очень скоро ты все поймешь, моя милая. Часть меня навсегда прорастет в тебе, и вот тогда сама решишь, кто прав — твоя слабая отверженная мать или вековые традиции поколений Повилик.

На этом Виктория отходит, бросив на прощание:

— Расслабьтесь. Я не собираюсь седлать первого встречного.

— Хотя, Себастиан, — Виктория выразительно стреляет в Керна соблазнительным взглядом, — это ваш последний шанс на величайшее наслаждение в бестолково прожигаемой жизни.

Бас салютует полупустым бокалом и кланяется:

— Мадам, об отказе Вам я буду сожалеть до самой смерти, но, пожалуй, предпочту скуку долгих лет краткому мигу удовольствия.

— Что значит «часть прорастет»? — обращаюсь к жене, как только за тещей закрывается дверь.

Лишенная общества скорбящей вдовы библиотека в миг становится просторнее и светлее.

— Инициация, — поясняет Лика и, видя недоумение на наших лицах, милостиво поясняет:

— Процесс передачи части силы, знаний и опыта от старшей к младшей. Так мы укрепляем связь с родом и обретаем свои способности, суть каждой Повилики проступает рисунком, похожим на тату. У матери это колючая, костлявая и терпкая дикая ежевика. У Полин была своевольная и прекрасная роза. Это всегда лиана, вьющееся или плетистое растение. Основа нашей жизненной философии — опутать выбранного господина и выпить из него все соки. Во время инициации молодой росток укореняется, а старый стебель становится основой для будущего роста. Замыкается цикл перерождения написанием и передачей гримуара. В нем Повилика делится самыми важными секретами и открытиями. И, возможно, я действительно неблагодарная дочь, но мне категорически не хочется, чтобы Виктория передала Полине часть своего мировоззрения вместе с секретами и опытом.

Лика задумчиво кусает ноготь. Полина игнорирует взрослых, погрузившись в чтение. Бастиан деликатно оставляет нас наедине с семейными тайнами, но, подозреваю, приятелю просто надо снять стресс после перенесенных домогательств.

— Почему такие сравнения — слабое семя, молодой росток, прорастающий стебель? Точно лабораторная по ботанике, того и гляди до пестиков и тычинок дойдем. Такая образность речи — тоже дань вашим семейным традициям? — в моих словах сквозит легкая злость — как всегда идущая об руку с непостижимым и странным.

Лика смущенно улыбается и примирительно касается моей руки. Синие глаза глядят пронзительно, точно взвешивают — можно ли доверить еще одну тайну уже изрядно потрепанной предыдущими откровениями психике. Наконец, смирившись с неизбежным и заранее принимая последствия, Лика шумно выдыхает и выдает:

— Я должна тебе признаться. Мы — не совсем люди.

Вот те раз! Спросил так уж спросил. Ну что ж, продолжаем погружение в мрачные глубины признаний.

— Ведьмы? — озвучиваю давнее подозрение.

— О, Боже, Влад, почему так банально?! — Лика тихо смеется:

— Вопреки расхожему мнению, мой мистически настроенный супруг, ведьмы, в большинстве своем были обычными людьми.

— Мутировавшие вампиры — энергетический подвид? — делаю я вторую попытку, вспоминая источник жизненной силы своей жены.

— Уже теплее, — подбадривает и хитро улыбается. Ей явно нравится меня дразнить. А я пытаюсь сложить в единое целое разрозненные пазлы знаний:

— Древнее божество, лесная нимфа, наяда, эльфийка?

— Гибрид греческой мифологии и «Властелина колец»? Версии становятся интереснее и горячее, — Лика подается вперед и с неожиданным пытливым весельем заглядывает мне в глаза, — сдаешься?

Киваю, надеясь, что готов к правде. Но ответ переворачивает привычную картину мира с ног на голову.

— Мы — растения, — выдает Лика и ждет реакции.

Но я молчу, втайне надеясь, что выгляжу не полным идиотом, замерев с отвисшей челюстью и удивленно вылупленными глазами.

— Точнее, это наша национальность по материнской линии. Отцы у нас обычные люди, как ты и Робер, — поясняет совершенно нормальная на вид женщина из плоти и крови, которую я разглядываю на предмет сходства с травой, деревом или комнатным цветком. Сознание услужливо подкидывает воспоминание о визитке с телефоном психиатра, которого Бас настоятельно рекомендовал мне неделю назад. Вероятно, один из нас двоих точно бредит — то ли сознание Лики помутилось на почве утраты отца, то ли мой разум накрылся волшебным тазом маразма.

— Выйдем в сад. Тебе явно нужно на свежий воздух, — жена берет меня под локоть и толкает в сторону приоткрытых стеклянных дверей, ведущих во внутренний двор.

— С зелеными родственниками будешь знакомить? — нервно хихикаю, переступая порог, и позволяю усадить себя на садовые качели.

— Не наступи на тетушку Петунию и дядюшку Хрена! — подхватывает шутку Лика, но осекается, встретив мой растерянный взгляд.

— Переборщила с откровениями? — спрашивает и заботливо касается щеки.

Киваю, мысленно ругая себя за чумное молчание. Но кровная связь Лики с капустой или смородиной никак не желает обрести приличествующую разумной мысли форму. И тогда моя чуткая, внимательная, понимающая жена заключает меня в объятия и шепчет на ухо похожей на заклинания скороговоркой:

— Прости, я сама толком не знаю, как все устроено. Только пересказываю услышанное в детстве. Мол Повилики — ростки Древа Жизни, порожденные матерью-Природой. В целом, мы совсем обычные — из плоти и крови. Просто чуть больше нуждаемся в солнце и воде, да и в пустыне, пожалуй, вряд ли сможем выжить. Чувствуем связь с растениями. Виктория, например, умеет вычленять полезные свойства трав, а бабушка выращивала лучшие цветы на всем побережье. Только мне ничего не передалось. Ты же видел, как дочь общается с кустом бузины? Решила — догадался о нашей сути. Прости, что вылила это на тебя, не подумав… Надеялась, что поймешь, как всегда меня понимал. Но, наверное, это слишком… Прости, что я, как и все Повилики думаю только о себе, паразитируя на господине…. Ты достоин нормальной женщины, а не такой, что не способна даже любить… Если ты решишь снова уйти…

Теплые слезы обжигают щеки, смягчают накрахмаленный ворот рубашки и я, отрезвленный раскаянием жены, обнимаю ладонями ее заплаканное лицо. Скольжу большими пальцами по линиям подбородка, очерчиваю скулы, стираю катящиеся капли, глажу влажные алые губы. Доверчивая, открытая и прекрасная — растение, которое не может любить. Но кто запретит мне любить растение?

— У нас симбиоз, а не паразитизм, — успокаиваю растревоженные откровением сердца долгим, примиряющим с реальностью поцелуем.

*

Шимона скосила подслеповатые глаза с вышивки на замершую у окна госпожу. Повилика не сводила взгляда с наглухо запаянной рамы. Баронесса стояла без движения больше часа, только изредка вздрагивающие пальцы да вздымающаяся грудь выдавали биение жизни в прекрасной статуе.

— Ты бы поела, милая. Негоже себя голодом морить, — кряхтя старая служанка поднялась и, прихватив с подноса ломоть свежего хлеба направилась к женщине. Но Повилика не повернулась и не шелохнулась. Шимона озабоченно покачала головой и протянула руку, точно хотела коснуться баронессы, но в последний момент передумала и отправилась к двери.

— Прикажу принести малютку Викторию. Ребячья возня — лучшее средство от черной хандры, — приговаривала под нос старуха, всем сердцем переживая за молодую хозяйку.

— Не смей! — прервал заботливый порыв гневный окрик. — Ничего мне от него не надо! Ни еды, ни питья, ни нарядов, ни…

— Дочери? — закончила прислуга за госпожу. — Да разве ж юная душа виновата в деяньях отца? Она же дар божественный, счастье и радость жизни…

— Божий дар, — выплюнула Повилика со всей горечью разбитого сердца. — Я уже одарена так, что и жить не хочется! К чему все — если его больше нет…

Ничего не изменилось в позе баронессы. Так же сжимали ткань белые от напряжения пальцы, так же гордо была вздернута голова, только гроза в глазах сменилась ливнем. Безутешные слезы потоком стекали по окаменевшему лицу.

— Ну-ну, поплачь, поплачь. Все лучше, чем заживо себя хоронить. Ты еще молода. Много и бед, и радостей повидаешь. А я пока за девочкой схожу. Негоже дитю страдать без материнской любви. Пощебечет на ушко, да лаской наивной утешит. А там, глядишь, и разбитое склеится и порванное зашьется…

Погруженная в собственные страдания баронесса не остановила добросердечную служанку, и скоро маленькая Виктория уже весело дергала подол материнского платья, требуя срочно взять ее на ручки, осыпать поцелуями и окружить любовью и заботой. И вот уже Повилика сидела на постели, баюкая утомленную играми дочь. Все в чертах засыпающей малышки напоминало о ненавистном муже, но маленькое сердце, доверчиво бьющееся под материнской рукой, всецело принадлежало той, кто даровала жизнь.

— Не свивайся, не сплетайся

Трава с повилицею;

Не слюбляйся, не свыкайся

Молодец с девицею.

Хорошо было слюбляться —

Тошно расставаться.

Пела баронесса и слезы увлажняли мягкие кудри на детской макушке. Лохмотья разорванной страстной любовью души трепетали и тянулись к маленькому существу, в котором слились смысл жизни и ценность целого мира. Ничего и никого больше не осталось у Повилики, кроме трогательно сопящей засыпающей под размеренную колыбельную малышки. И как всякая мать, желая своему драгоценному чаду только добра, коснулась она губами нежной кожи младенческого лба:

— Лучше вовсе никогда не люби, чем жить как я — с на живую растерзанным сердцем.

И дремлющая Виктория впитала горечь материнского опыта вместе с нежностью поцелуя и солью слез.

*

Вторую седмицу не видел Ярек жену. Тяжелая глыба навалилась на широкие плечи барона в ту яростную ночь, когда он собственноручно оскопил поганого прелюбодея и бросил его, полуживого, на потеху собакам и сотоварищам. Измену жены заливал Замен и кислым вином, и сладкой ягодной настойкой, топил в пивных бочонках и гасил азартом охот. Но и в шумном веселье деревенских трактиров, и в окружении пышногрудых прелестниц Шельмец-Баньи, прожигали его ненавистью разноцветные глаза Повилики, а руки жаждали сжать ее трепетный стан и обрушиться всей силой возмездия, вбиваясь в похотливое сладострастное лоно.

— Потаскуха, — сплевывал он в грязь канав, пришпоривая в галоп верного коня.

— Мерзкая гнида, — стискивал в широкой ладони глиняный кубок, представляя, как ломаются позвонки в шее неверной.

Но метался ночами на ложе в испарине от изводящей душу и тело жажды, требующей близости той, кого ненавидел и желал. И, возможно, Ярек выместил бы всю злобу и слабость на бренное тело предательницы, но в ночь погони напился до беспамятства, а наутро королевские гонцы известили об инспекции серебряных рудников. Так Повилика осталась взаперти под присмотром стражи и сердобольной Шимоны, а Замен прибыл в замок лишь когда округлая Луна истончилась до острого месяца.

Стража расступилась, пропуская господина в покои баронессы. Не повернула головы в сторону мужа, стоящая у запаянного окна Повилика. Только узкие ноздри раздулись, втягивая тяжелый запах въевшегося пота и прокисшего пролитого пива, засохшей крови поверженной добычи и конского навоза, прилипшего к сапогам. Безмолвной и неподвижной осталась баронесса и когда скинувший на пол дорожную одежду Замен возвысился над ней и оскалил черные гнилые зубы:

— Тосковала ли ты по законному супругу, моя дорогая женушка? — рука в кожаной перчатке смяла платье, без спроса проникая меж женских ног, давя и терзая, заставляя уклоняться, вставая на цыпочки. Но свободная ладонь барона уже схватила за горло, лишая дыхания и свободы.

— Ты — моя, слышишь?! — прорычал Ярек и впился в алые губы, безучастные к его алчному жесткому поцелую. Наткнувшись на равнодушие вместо страха, истерик и слез, мужчина рывком развернул девушку, слабую и безвольную в его руках точно тряпичная кукла. Уложил, впечатывая лицом, на гладкую поверхность стола, сметая принесенный прислугой завтрак, задрал расшитый цветами подол, обнажил молочно-белые ягодицы и вошел резко и глубоко, громким стоном утверждая свою победу и власть.

— Моя! — твердил барон, каждым сильным толчком впечатывая бедра супруги в жесткую грань столешницы.

— Разве твой слабак так мог?! — и шелковая шнуровка платья рвалась под напором Замена, обнажая округлую грудь, а Повилика точно со стороны наблюдала, как грубые пальцы до боли стискивают и тянут упругие розовые соски, как алеет кожа в местах походящих на укусы зверей поцелуев. И даже когда не насытившийся вдоволь, Ярек толкнул ее на пол, заставляя встать перед ним на колени, намотал на кулак длинные волосы, оттянул назад голову, разжал рот, и, принуждая принять внутрь, гаркнул:

— Без зубов или выбью! — она подчинилась.

— Моя! — громко стонал барон, и ладонь на затылке Повилики задавала нужный мужчине ритм и глубину.

— Твоему мазиле такое, небось, и не снилось! — наслаждаясь властью, на грани близкого наслаждения Замен требовательно задрал обслюнявленный подбородок супруги и приказал:

— В глаза мужу смотри, как пристало верной жене! — и чуть сам не провалился в беспросветную бездну разноцветных глаз.

Отрешенная пустота смерти застыла на бледном лице Повилики. Ни одной слезы не пролила баронесса, ни жестом, ни словом не помешала насильнику. Влюбленное сердце, волшебную силу и саму жажду жизни оставила Повилика в тот день на постоялом дворе. В стенах замка, далекая от родной земли, лишенная солнечного света, потерявшая вместе с Матеушом источник светлой энергии, она готова была принять смерть, как спасение. Завянуть иссушенным стеблем, рассыпаться прахом и вернуться в объятия Великой Матери. Но с каждым вдохом барона, хриплым стоном и грубым толчком, наполнялась пустая оболочка живительной силой — вязкой, как дурная кровь в венах Замена, темной, как желания в голове душегуба, мрачной, как черные колодца зрачков в разноцветной радужке глаз.

— Моя… — конвульсивно дернувшись, кончил Ярек и осел на пол рядом с равнодушной супругой. Мощные ноги барона отчего-то отказывались держать крепкое тело.

— Пить, — приказал он, но слова прозвучали слабой просьбой. Легко поднявшись, в разорванном платье, в ссадинах и синяках госпожа Замен налила воды и протянула утомленному страстью супругу.

На истертых опухших губах женщины застыла жесткая мстительная улыбка.