Пока ночь

3

«Трудны Экспорт-Импорт», частная транспортная фирма, располагалась в пригороде, на улице Вороньей, под номерами 25, 27, 29 и 31. Номер 25 — это была автомастерская, 27 вообще не существовало, а вот 29 и 31, старые складские помещения, соединялись и теперь служили гаражом; сами же склады четырьмя рядами длинных и низких строений тянулись за ним и по другой стороне площадки. Все это, включая и площадку, было окружено стеной переменной высоты, но никогда не ниже двух с половиной метров. С двора фирмы было три выхода: главные ворота со стороны Вороньей, куда въезжали и выезжали машины; железная калитка за складами, через которую можно было выйти прямо на берег реки, на другом берегу которой высились здания фабрики искусственных удобрений, в настоящее время производящей совершенно другие химикалии; а также задние двери мастерской, стена которой одновременно являлась и границей владений Трудны. Задние двери служили для того, чтобы шеф мог незаметно убраться из конторы, когда того требовала ситуация. Сама контора размещалась в надстройке над мастерской. Из ее окон были видны все принадлежащие фирме территории. Трудны верил в силу символов.

— Гляжу я это на ваши сияющие, бритвы не знающие рожи, и сам, блин, не знаю, плакать или смеяться.

— Вы, пан, Трудны, вечно какие-то сложности устраиваете, — худощавый блондинчик в плаще скривился с издевкой и отвел глаза от окна. На вид он, и вправду, был раза в два моложе Яна Германа; его же молчаливый напарник казался Трудному чуть ли не ровесником Конрада.

Ну почему каждый раз это дети войны? — вздохнул про себя Трудны, выпрямился на стуле и снял очки.

— Вы хотя бы по-человечески одевались. Так нет же, вечно черный плащ, кожаная куртка, берет набекрень. Мне уже люди говорят: к вам какие-то подозрительные пацаны прутся… Ну пускай он хотя бы руки из карманов вытащит; он что там, гранату без предохранителя держит или яйца мацает? Вы что думаете: это вам театр какой-то долбаный, киношка? Герои сраные, Бодо с Дымшей, чтоб вы скисли…

— И к чему весь этот базар, пан начальник? — Блондинчик вытащил и закурил сигарету; он сидел на стуле перед столом и что-то высматривал по углам, избегая встречаться с Трудным взглядом. Зато парень с побитым оспой лицом, который после слов хозяина еще глубже сунул руки в карманы куртки, горбился под замазанной бурой краской стеной у закрытых дверей кабинета. Он ужасно косил, и Трудны невольно представил гротескные картины уличных перестрелок, во время которых этот доходяга хвалится своим снайперским взором.

— Знаешь что, Гречны, ты бы меня не сердил, пожалуйста, только не сегодня; у меня как раз дома ремонт, только-только переехал, поэтому уровень терпимости к хамству и глупости у меня страшно понизился.

Гречны пожал своими худыми плечами.

— Пан же сам сердится. А оно же даже не от чего. Так, мелочевка.

— Если бы мелочевка, ты бы лично не припер. Тут что-то чертовски трефное.

— Нет, я совершенно пана не понимаю. Пан хоть раз на наших договорах прогорел?

— Если из за вас погорю, то потеряю все. Только с динамитом это уже был верх наглости. Я на что соглашался? На макулатуру: газетки там, листовки. А вы мне на машины ящики с взрывчаткой затарили. Водители узнали только потом, а ехали под восемьдесят; думал, они меня и линчуют на месте. Я вообще должен бы вас с лестницы спустить, а не разговоры вести.

— А интересно, откуда водилы это узнали? Пан, что ли, всем раззвонил?

— А оттуда узнали, что вы сами такими же желторотыми пацанами пользуетесь, которым мало того, что сами чуть ли не в штаны напустили, так еще и рот на замке держать не могут. Так что ничего удивительного, что всякий раз про засыпы и слышишь, провал за провалом. Вы кого для охраны груза назначили, детский сад?

Зазвенел телефон. Трудны поднял трубку.

— Зенон просит пана в четвертый, — сообщила пани Магда, секретарша и бухгалтер фирмы в одном лице, неоценимая мастерица всяческих хитростей и выкрутасов, знающая все лазейки в законах, вот уже два десятка лет ведущая документацию всех последующих друг за другом фирм Трудного.

— Что-то серьезное?

— Нельзя сказать, чтобы он был спокоен.

— А что конкретно?

— Там приехали от генерал-майора и, похоже, не хотят платить.

— Иду.

Он положил трубку, поднялся, одел пальто.

Несколько дезориентированный Гречны тоже поднялся.

— Что случилось?

Трудны не собирался оставлять их здесь одних. Он указал на двери.

— Пошли вниз.



Они прошли через секретариат и по длинному коридору, потом по железной лестнице спустились в мастерскую, где гудел фрезерный станок, а уже оттуда — прямо во двор, покрытый слоем слегка примерзшей бурой грязи, образовавшейся из смеси песка, жужелицы, гравия, глины и снега. Трудны вел за собой, он шел быстро, решительно, не говоря ни слова. Он обошел волочащийся в прогулочном темпе, до краев нагруженный книжками форд; потом телегу, на которую с трудом взгромождали тяжелый барочный секретер (запряженная в телегу кляча лягнула копытом косого, который, совершая чудеса акробатики, в самый последний момент отскочил и только чудом не попал под копыто разозлившегося животного); он погрозил кулаком Горбуну, который, сидя в грязном рабочем комбинезоне под стеной склада в одиночку опорожнял двухлитровую бутыль сивухи; он прошел между четырех мрачных жандармов, пересчитывающих какие-то деньги, поздоровался по имени с тремя из них, на что те ответили поклонами и даже сняли фуражки — и в конце концов прошел под высокий навес заезда, где у четвертого перрона стоял подогнанный задом военный грузовик, а рядом с ним явно разозлившийся Зенон Черепушка на своем ломаном немецком о чем-то спорил с молоденьким младшим лейтенантом вермахта. Водитель офицера, лет, на глаз, пятидесяти, тоже в мундире, курил в кабине и меланхолично присматривался к этой беседе.

— Что тут произошло? — обратился Трудны к Зенону.

— Этот сукин сын вообще не привез бабок. Говорит, что генерал и не приказывал ему платить. Якобы, холера, мы должны отдать ему на шару! Нет, пан, ты когда-нибудь слыхал большую глупость?

— Где вещи?

— А вон, уже приготовленные. — Черепушка указал на открытую дверь склада.

Дело шло о меблировке виллы генерал-майора, а конкретно — об оборудовании ее ванных комнат; на одном из приемов Трудны предложил поставить генералу три комплекта позолоченной сантехнической арматуры, две антикварные ванны и зеркала с рамами, имеющими соответственную резьбу. Но, насколько он мог припомнить, ни слова он не упоминал о филантропических аспектах собственной деятельности. Ему даже показалось, будто согласованная сумма не пробуждает у генерал-майора особых претензий. Вообще-то, Трудны отнесся к данному договору как к рекламе и спустил цену довольно прилично. Что, ясное дело, вовсе не значило, будто на этом деле он собрался потерять хотя бы копейку. Тем не менее, он был уверен, что совершенно не давал немцу каких-либо причин выдвигать столь решительные требования.

Он спросил у младшего лейтенанта его имя. Хоффер.

— Герр Трудны, — заявил Хоффер. — Я получил совершенно четкий приказ от генерала. В нем не было и речи о деньгах. И я уверен, будто господа оговорили все уже заранее.

— В том-то и дело, что оговорили. Вы должны иметь при себе те самые деньги.

— Но у меня их нет, и уж наверняка я вам их не сделаю из воздуха. В связи с этим я вижу только два выхода из ситуации: либо я уеду отсюда с обещанными ванными и всем остальным, либо без них. Выехать я должен, — он глянул на хронометр, — через полчаса. Ну, и что выбираете вы, пан Трудны?

Трудны глянул Хофферу прямо в глаза и понял, что жестоко обманулся молодым возрастом лейтенанта. В серых глазах таились старость и лед. А ведь наглый, сволочь, с удивлением подумал Ян Герман; ведь деньги у него, в кармане, только он рассчитывает на то, что я перетрушу и отдам все на шару, генерал же не станет морочить себе голову каким-то там полячишкой. Если бы Хоффер хапнул только часть суммы, это пахло бы хищением, а поскольку лейтенантик цапает все, то даже если генерал и узнает о шантаже, существует высокая вероятность того, что, несмотря ни на какие обстоятельства, в нем победит восхищение чертовски храбрым юношей. Над Хоффером должен висеть какой-то меч, наверняка карточные долги чести, ведь он не похож на сына малоземельного крестьянина.

— Прекрасно, — спокойно решил Трудны. — Товар мы отгрузим. Вы же, герр лейтенант Хоффер, будете мне должны всю сумму плюс еженедельно насчитываемые проценты. — После этого он перешел на польский язык: — Грузим! Давай, давай, Черепушка, пошевелись.

Зенон неодобрительно покачал головой, но кликнул людей из склада, и те, разом хекнув, схватились за первую ванну, а это и вправду был чертовски тяжелый шмат железяки.

— Что ты сказал? — прошипел Хоффер, подойдя к Трудному еще ближе. — Это я тебе буду должен? Что это ты надумал в своей дурацкой польской башке?

— Просто подожду, если пан эти бабки уже куда-то пристроил, но вечно ждать не стану. Поспрашиваю у людей, выясню пана ситуацию; я же не без сердца. Ведь вас направили прямо в штаб генерала, правда? В качестве кого?

Хоффер рассмеялся.

— Да ты просто с ума сошел.

— Заметьте, что вы еще просто можете заплатить за товар, так что никакого дела и не будет, а я потеряю основания для шантажа.

— Какого еще шантажа?

— Я собираюсь шантажировать вас, герр лейтенант Хоффер.

Трудны говорил все это, не меняя ни тона, ни громкости голоса, и до Хоффера начало уже постепенно доходить, во что он вляпался.

— Ты считаешь, будто генерал хоть на миг поверит твоим словам?

— А зачем мне сразу же идти с этим к генералу? Есть и другие люди, готовые даже приплатить мне за информацию о финансовых шахерах-махерах молодого офицерика из штаба. Ведь прямо из училища, правда? Младший лейтенант. Пороха на фронте еще не нюхал, так?

Тем временем мужики уже загрузили на машину первую ванну и направились за второй. Хоффер оглянулся и только сейчас заметил выглядывавшего из кабины собственного шофера, который заслушался ведомым в паре шагов разговором до такой степени, что и не заметил, что сигарета между костлявыми пальцами дотлела уже до конца. Увидав взгляд начальника, он быстро отвел глаза.

Хоффер стиснул зубы. На Трудного он глядел с ненавистью.

— Ты что, думаешь, будто тебе удастся запугать германского офицера? — рявкнул он.

Трудны только усмехнулся. Усмешку эту он тренировал перед зеркалом, это была гримаса, отработанная до мельчайшего сокращения мышц, весьма эффективная.

— Это мой хлеб, — сказал он.

Стоявший на краю рампы Гречны фыркнул сдавленным смешком.

Трудны знал, что должен сделать сейчас Хоффер. А конкретно — он должен вытащить из кобуры пистолет и пальнуть Яну Герману в лоб. Любая иная реакция лейтенанта означала бы его поражение. Впрочем, выстрел тоже, но гораздо меньшее. Тем не менее, Трудны был прав: младший лейтенант только-только вышел из училища и еще не видал убитого человека. Так что смерть просто не пришла ему в голову. Он сдался.

— Я вернусь через пару часов. Ты получишь эти деньги, сукин сын.

— Danke schön. Heil Hitler!



Трудны отошел вместе с Гречным в угол цеха. Косой остался на улице, прохаживаясь то туда, то сюда, и не вынимая руки из кармана.

Гречный же все еще находился под впечатлением, скаля кривые зубы.

— Ну, блин, пан и молоток…! Так выпендриваться, это ж настоящее самоубийство. Сам нас такими называешь, а что вытворяешь? Ох, пан Трудны, пан Трудны…

— Так чего скалишься? Парень, я с ними дела веду, день за днем, неделю за неделей. Если бы ложился под каждого лейтенантишку, долго бы не выдержал! Мигом бы христарадничать отправился. Они же через одного на лапу берут, кто сколько сможет! Это же мораль армии победителей: понимают, суки, что положено им. Видал эти ванны. В жизни не угадаешь, насколько низкое жалование у генерал-майора вермахта.

— Зато теперь заделал себе врага.

— У вас врагов миллионами.

Что-то бормоча себе под нос, Гречный вытащил и прикурил следующую папиросу — это была какой-то русская отрава для легких, успокоительница фронтовых страхов, завернутая в бумажку смесь сушняка, в которой табака было меньше всего.

— Ладно, тут такое дело, — сказал он, сплевывая мокроту. — Нам нужны счета, заказы и таможенные квитанции на две сотни двухфунтовых банок говядины.

— И откуда они?

— То есть как это? Из Германии, ясное дело. Впрочем, может быть и Бельгия, но уж лучше не выходить за стереотипы; если бы у меня был ящик шампанского, то сказал бы, что от лягушатников, но говядина должна быть из Германии.

— И как оформляется? Фронтовые поставки?

— Угу. Где-то так. Впрочем, неважно. Просто мне нужны эти бумажки, сам теряюсь где-то под Татрами, а дальше мне плевать.

— Это что же, контрабанда в обратную сторону? Что же это за дела такие? Уж если фронтовые поставки, то на кой ляд таможенные квитанции? Что в этих банках, патроны?

— Говядина, разве не слышал?

— Ты, Гречный, не ерепенься. Когда буду людей просить печати поставить, то хочу знать, под чем.

— Чес' слово, ничего трефного.

— И на что мне твое слово; если бы не было трефное, то: primo, вы бы, ребята, этим не занимались; secundo: не приперлись бы с этим ко мне; tertio: вообще не беспокоились бы про бумаги, а сунули бы кому-надо в лапу. Ведь, в конце концов, что такое две сотни банок — четверть кузова, и ни единой границы по дороге, а ведь вы же не собираетесь затолкнуть их бацам в Закопане.

— Господи Иисусе, пан Трудны, ну чего ж пан такой въедливый… Кто б другой подумал, блин: за какую-то мелочевку…

— А что ж ты ко мне с этой мелочевкой приперся? Я знаю, что там в этих банках будет? Кому-нибудь глянетесь, открывают одну, другую, а там, к примеру… ну, я знаю, чегой-то дюже вонючее. Вы размахиваете этими счетами, они на рассвете посещают тех, кто ставил печати, они же говорят: это все чертов Трудны… и въедливому пану Трудному хана.

— Ну ладно, ладно. А нет ли у пана чистых бланков?

Трудны сморщил брови.

— А это уже совершенно другой разговор. На кой было вообще все эти глупости про банки да про говядину? Сразу нужно было. Понятное дело, что чистые бланки имеются, просто обязан я их иметь; только их немного и только для личного употребления. Если бы и пришлось их сплавлять, то уж не ниже рыночной цены, а знаешь по чем теперь ходят хорошие чистенькие бланки? Ну, чего буркалы вывалил?

— Ну ты и сволота, пан Трудны. Или пан нас совсем не отличает от базарных торгашей?

— А как же, отличаю. За заморочки базарных торгашей я, самое большее, могу немного полинять на бабки, а за ваши делишки меня и мое семейство просто пришьют, и не надо мне впаривать про Маршала, Рацлавице, Грюнвальд и, блин, крещение Польши, потому что сам вас перекрещу, и сами будете хари свои на наковальне выпрямлять.

— Ша, ша!

— Что: ша, что: ша!? — рявкнул ему Трудны прямо в лицо, так что на них оглянулись Зенон со своими людьми и оба немца.

Гречный отвел глаза, нервно крутя папиросу между пальцев.

— Только спокойно. Только спокойно. Ну зачем же так вопить. Люди смотрят. Спокойнее надо. И по чем же у вас эти чистенькие бумажки?

Трудны сказал. Блондинчик пожал плечами.

— Передам. Ага, имеется к пану еще одна маленькая просьба. Этот пана дом на Пенкной — там сейчас жилье верное, людей куча и так далее. Нельзя ли, чтобы один человек переночевал пару деньков, а?

— И что же это за человек?

— Ша, ша, в списках они его еще не имеют.

— Но уже вскоре он там будет, точно? Как-нибудь попадет он к ним в гости, а там уже вспомнит и дом на Пенкной, все припомнит.

Гречный рассмеялся. К нему уже вернулась уверенность.

— Ну, про это беспокоиться резону и нет. Не он, не Седой.

— Что, какой-то другой крутой? Вы кого мне подсовываете? Некуда прятать собственных палачей?

— Всего на пару ночей, не жидись пан. С вами дела иметь, это ж гороху нажраться надо… Прямо сочувствую пана подельцам, скряга пан ужасный.

— Ах, какие изысканные комплименты говоришь, пан Гречный, я прямо расплываюсь. Ладно, возьму вашего Седого, но ты скажешь своему Майору, что для моего сына в ваших делишках будет полный стоп. «Панимаишь»? Даже если бы он на коленях вымаливал. Под задницу, и пускай возвращается домой. Никакой работы, даже самой малой. Ничего. Конрад должен быть чистым. В противном случае, я для вас не существую. Одно из двух: или отец, или сын. Двоих нас иметь вы не будете.

— Ну вы и свинья, пан Трудны, — примирительно пробормотал блондинчик.