По ту сторону смерти

VII ИСПОВЕДЬ МОНАХА

Я умираю. Ошибки быть не может. Те же серые пятна, которые предшествовали гибели двух других, теперь появились и у меня. На правой руке они уже покрывают кожу от кончиков пальцев до запястья, на левой — до самого локтя. И они ползут выше. Будучи свидетелем гибели моих сотоварищей, я не сомневаюсь, что мне суждено разделить их печальную участь: я обречен на медленное, мучительное разложение и на снедающее разум раскаяние. Прошло всего пять лет, как мы вступили в сговор, а ужасный процесс тления уже свел в могилу Уильяма и Ансельма. Я еще жив и имею возможность рассказать обо всем лишь благодаря природной хитрости и умению обращаться с женщинами, а также благодаря участию того, кто останется безымянным, если только тело его не вытащат из могилы, чтобы сжечь и не осквернять им освященную землю.

Впрочем, теперь мне все равно. То, что я принимал за вечное спасение, оказалось лишь отсрочкой. Осталось недолго. Мне уже не удовлетворить ненасытного аппетита камня. Даже если бы у меня была еще хота толика решимости — которой нет, — мне просто не хватит времени.

Я не смею молиться. Не осмеливаюсь просить прощения у Господа. Так велика Его любовь, что я боюсь, как бы он и впрямь не простил меня. Этого я не вынесу: чтобы очистить душу от скверны, я должен гореть в аду до скончания времен.

И потому я пишу это дополнение к моей хронике Белхемского аббатства. Здесь — то, в чем я не могу признаться даже на исповеди.

Минуло уже почти сорок лет с тех нор, как жители Белхема сожгли заживо местных иудеев. Это произошло в правление первого короля Генриха. Иудеи укрылись в часовне при аббатстве, где им доводилось спасаться и прежде, во времена гонений. Однако на сей раз толпа была разъярена столь сильно, что даже закон о неприкосновенности убежища не сдержал ее. Самые отчаянные закрыли двери снаружи и принялись бросать в окна горящие головешки; часовня занялась пламенем

Монахи сидели в трапезной. Все мы понимали, творится что-то неладное — я собственными ушами слышал, как кричат мужчины, голосят женщины, плачут дети. Однако прошло довольно много времени, прежде чем Ансельм отправил послушника, чтобы тот ударил в набат.

Пламя уже бушевало вовсю; железные двери часовни раскалились добела. Мы бросились заливать огонь, но, как только холодная вода соприкасалась со стенами, камень начинал крошиться и рушиться, и в конце концов от часовни остался лишь пепел, среди которого корчились обугленные скелеты с печатью смерти в пустых глазницах.

И виной всему вымысел, который я сочинил, чтобы спасти свою жизнь. Это я пустил слух, что иудеи убили младенца, тело которого незадолго до того нашли в земле у стен аббатства. Я сказал, что они принесли невинное дитя в жертву, и для убедительности даже сочинил ритуальное заклинание. Сказал, что иудеи зарезали младенца, а его кровь использовали, чтобы приготовить пасхальный хлеб для своей гнусной обедни. Мне поверили.

Толпа, влекомая жаждой мщения, устремилась к часовне.

Несчастная Энни к тому времени окончательно обезумела, и ее уже никто не слушал.

Несколько недель, пока не обнаружили тело ребенка, Энни, безутешная в своем горе, бродила по улицам, невнятно бормоча про какое-то убийство. Она твердил, что слышит доносящийся из-под земли стук — это день и ночь из своей тайной могилы взывает о помощи ее мальчик. В лохмотьях ходила она по деревне; безжизненными космами свисали ее когда-то прекрасные волосы, лицо было в грязных разводах Широко распахнутые глаза сверкали лихорадочным блеском, в котором было нечто мистическое. Она хватала за руки прохожих и, если те соглашались выслушать ее бредни, горячечным шепотом повторяла:

— Слушайте! Тук-тук. Тук-тук. Вы слышите? Он пытается освободиться. Он хочет вернуться ко мне.

Мы трое — Ансельм, Уильям и я — боялись одного: как бы кто-нибудь не принял ее слова всерьез.

Ужасная развязка была как гром среди ясного неба. Однажды утром, вскоре после Пасхи, мы, монахи, выйдя с мессы, заметили, что за церковным двором, там, где чинили стену, собралась толпа Меня послали узнать, что происходит. Не могу передать, какое волнение охватило меня, когда я увидел, что местные жители сгрудились вокруг небольшого участка у самой стены. Я пробрался сквозь толпу и остолбенел от ужаса.

Энни, почти нагая, сидела на земле. В отчаянии она сорвала с себя последние остатки одежды. Ногти у нее были черные от грязи; из-под них сочилась кровь.

Она откопала тело младенца.

В том самом месте строители готовили раствор, земля пропиталась известью, и останки уже успели сильно разложиться. Однако Энни прижимала к обнаженной груди гниющую плоть так, словно ребенок был еще жив и нуждался в материнской ласке.

— Вы видите? Видите? — обращалась она к изумленной толпе. — Мой мальчик пытался выбраться Тук-тук. Тук-тук. Я слышала его. Все это время он рвался ко мне.

Вглядевшись в лица людей, я понял, что должен действовать без промедления. Именно тогда мне в голову и пришла мысль обвинить в случившемся иудеев.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как мне впервые предложили умертвить младенца. Я уже отходил ко сну после вечерней молитвы, когда пришел Ансельм и, не говоря ни слова, повел меня в свою келью. В келье сидел незнакомец, облаченный в одежды ордена храмовников, о котором мне доводилось слышать от пилигримов, возвращавшихся из заморских стран. На свои плащи монахи этого ордена нашивали ярко-красный крест.

На столе стояла небольшая жаровня, на ней — котелок. Лицо странствующего монаха было окутано паром, поднимавшимся над сосудом. Горящие уголья отбрасывали зловещий отблеск на его балахон. Так я впервые встретился с братом Уильямом, который незадолго до этого прибыл из Иерусалима.

Я не исповедуюсь и не ищу себе оправданий. Едва перешагнув порог, я понял, что замышляется что-то недоброе. Сгорбленные фигуры, лица, склонившиеся над котелком, — такова была обстановка, в которой мне открылся чудовищный замысел. Пар с едким, кисловатым запахом и призрачный красноватый свет послужили зловещим фоном злодейского заговора и составили — в моем воображении — его кровавую ауру.

Уильям приблизил ко мне лицо, и его черные глаза засверкали.

— Скажи мне, — промолвил он низким и вкрадчивым голосом, — зачем ты стал монахом?

Я кратко поведал ему, что попал в аббатство в возрасте восьми лет, что воспитывался здесь и что ничего не знаю о мирской жизни.

— Однако ты по собственной воле принял постриг, — продолжал Уильям. — Ты добровольно принес обеты нищеты и послушания.

— Да.

— И по собственной воле принес обет целомудрия.

Я потупил взор:

— Да, и обет целомудрия.

— Ты решил посвятить свою жизнь трудам и молитвам. В надежде на вечную жизнь и вечное блаженство потом.

— В Писании сказано, что каждый, уверовавший в Него, получит жизнь вечную, — осторожно сказал я.

Уильям молча кивнул.

Каминными щипцами он снял котелок с жаровни и поставил его на стол, чтобы остудить. Только тут я заметил, что в котелок опущена бечевка. Кончик бечевки свисал по стенке, и Уильям время от времени слегка подергивал за нее, как делают рыбаки, желая раздразнить ленивую рыбу.

— Ты посвятил свою земную жизнь Христу, потому что Он предлагает тебе жизнь вечную на Небесах, — храмовник многозначительно усмехнулся. — А что ты скажешь, если я пообещаю тебе то же самое — только не после смерти, а здесь и сейчас?

Я посмотрел на Ансельма, который следил за нами, весь обратившись в слух.

— Пообещаешь мне? — растерянно повторил я.

— Что ты не исчезнешь с лица земли, но будешь жить вечно, — сказал брат Уильям — Если я открою тебе тайну Святого Грааля, посвящу тебя в тайну Его Воскресения. Если тебе не придется больше возносить Ему свои молитвы, не придется укрощать плоть, приносить себя в жертву, вставать к заутрене и гнуть спину до всенощной. Если я скажу тебе, что вечное блаженство не в том, чтобы петь осанну, а в том, чтобы любить женщин, пить вино, властвовать над людьми, дышать свежим воздухом Кому ты будешь служить?

В растерянности я посмотрел на Ансельма, словно надеясь найти у него поддержку. Я хотел напомнить им о дне Страшного суда, на котором предстанут все смертные, независимо от того, сколько земной жизни им было отпущено.

Но я чувствовал, что здесь не место для подобного лицемерия, а потому промолчал. Во рту у меня пересохло. Только теперь я понял, что уже глотнул той отравы, которая поразила самое сердце аббатства.

Уильям, видя, что я не собираюсь отвечать, снова улыбнулся и снова потянул за бечевку. На сей раз он извлек ее из бурлящей жидкости, и сквозь клубы пара я рассмотрел, что другой ее конец облеплен синеватыми кристаллами, чьи грани были подобны лепесткам раскрывшегося цветка.

— Это «синий цветок», — сказал Уильям. — Синий камень. Камень Святого Грааля. Формулу его приготовления мне открыл один язычник-колдун в Священном городе. Эго была плата за то, что я сохранил ему жизнь. Сначала все составные части смешиваются и разогреваются на огне, затем содержимое остужается до образования кристаллов. Затем капелька кристаллического вещества растворяется в воде — совсем немного. Получается целебная жидкость. Если раз в полгода погружаться в эту жидкость, естественное строение тканей восстанавливается настолько, что процесс старения прекращается. Тело — твое тело — становится практически… бессмертным.

Я вскочил так стремительно, что опрокинул скамью, на которой сидел. Меня прошиб пот, хотя стояла ночь и было довольно прохладно. Сердце мое рвалось из груди.

— Это дьявольские козни! — вскричал я. — Зачем ты рассказываешь это мне?

— Сядь же, сядь, — промолвил Ансельм. Он наклонился и заботливо подставил мне скамейку.

Я медленно опустился на место.

В красноватом отблеске горящих углей мелькнула улыбка Уильяма. Он многозначительно посмотрел на Ансельма, и тот понимающе кивнул

— Камень — лишь часть волшебного эликсира, — еле слышно — так что мне пришлось наклониться вперед — прошептал храмовник. — Чтобы испытать его в деле, необходим еще один ингредиент.

Еще один ингредиент.

Я не пытаюсь умалить свою вину, рассказывая о муках совести, терзавших меня после приведенного выше разговора. Правда состоит в том, что, какие бы душевные страдания я ни перенес, одна-единственная мысль с самого начала терзала мой разум. Жизнь! Вечная жизнь! Вечная молодость! Если человек обладает подобным даром, что ему угрызения совести? Ведь совесть — лишь страх кары Божией, которая ждет его после смерти. А если смерти больше не существует, если страх вечно гореть в аду больше не властен над вами, то что для вас совесть? Что для вас Бог? Если мне дарованы вечная жизнь и вечная молодость, я сам стану Богом. Я поплыву по волнам своих желаний, и надо мной перестанет довлеть раскаяние или страх гнева Божьего.

И все это в обмен на один недостающий ингредиент.

И я отправился к безумной Энни.

Втянуть ее в наш дьявольский заговор оказалось до смешного просто. Уже тогда она была настолько наивна и простодушна, что не многим отличалась от животного. В те дни, когда между нами еще случалась близость, она даже отдавалась мне как животное: вставала на четвереньки, услужливо задирала нижнюю юбку, хрюкала от удовольствия и пускала слюни. Так я удовлетворял плотское желание и мог оставаться абсолютно спокоен: Энни было чуждо чувство привязанности или стыда, свойственное обычной женщине, и я знал, что, даже если она проболтается, ей никто никогда не поверит. Я не сомневался, что мне сойдет с рук это маленькое прегрешение.

Пока однажды не обнаружилось, что она беременна.

В страхе, что ее бессвязное бормотание может выдать меня, я решил принять меры предосторожности. Тем более что скрывать очевидное становилось сложнее день ото дня. Я спрятал Энни в лесу, в доме пользовавшейся дурной славой особы, с которой мне доводилось уже встречаться. Именно туда я теперь и направился.

Энни так разнесло, что она не могла сама добраться до кровати, однако бедняжка по-прежнему не очень-то понимала, что с ней творится. Когда я объяснил, что от нее требуется, она немедленно согласилась. При этом взор у нее был потухший, как у лунатика.

Эта встреча оставила у меня в душе неприятный осадок, но она была необходима. Именно поэтому Уильям и Ансельм обратились ко мне. Оба были бездетны и знали, что Энни уже на сносях.

А синий камень требовалось испытать.

Вскоре мы встретились в лесу темной ночью. Снова смешали в котелке составные части Грааля. Котелок поставили на раскаленные угли, а затем охладили. Мне уже открыли заветную формулу. Я привожу ее здесь для тех, кому неведом страх вечного проклятия и кому не надо печься о спасении души по причине отсутствия оной.

В чугунную ванну натаскали речной воды и растворили в ней небольшое количество синих кристаллов.

В назначенный час явилась Энни. На руках она несла новорожденного младенца.

Сейчас я вижу это так ясно, будто все произошло вчера. У меня нет сомнений — эта картина усугубит мои страдания, когда душа моя будет гореть в аду.

Уильям, Ансельм и я стояли, облаченные в монашеские рясы с надвинутыми на глаза капюшонами, Казалось, деревья над нами сомкнули кроны, чтобы скрыть нас от лица Господня. Небо было черно — ни луны, ни звезд. Только от углей исходило багряное свечение — иллюминация столь зловещая, что развеивались последние сомнения относительно того, чьим заботам мы вручаем собственные души. Ветви деревьев напоминали окровавленные пальцы.

Подул свежий ветер. И деревья словно зашептались друг с другом Птицы давно умолкли, а невнятное бормотание ночных обитателей леса казалось лишь иной ипостасью тишины.

Фигура Энни выплыла из тьмы. При виде нее кровь застыла у меня в жилах. Судя по тому, как бережно она прижимала к груди бесформенный комочек, как что-то бормотала, склонившись над ним, было ясно, что, несмотря на плачевное состояние ее рассудка, этот детеныш вызывал у нее чувство некоей примитивной, животной нежности. Вряд ли несчастная понимала, что мы намерены совершить.

Энни протянула младенца мне. У меня не хватало мужества смотреть на него. Не спуская глаз с Энни, я передал его Уильяму. Мать безучастно взирала на свое чадо, пока Уильям произносил магические заклинания. Мне показалось, что ее лицо, больше напоминавшее застывшую маску, есть не что иное, как отражение моей падшей души. У меня возникло странное ощущение, будто, убаюканный сонным бормотанием леса, я плыву, лишившись способности что-либо воспринимать, по безмолвному океану небес.

Уильям монотонно, нараспев повторяя одни и те же слова, опустил младенца на плоский камень, который служил нам жертвенным алтарем.

Голос храмовника нарастал, возносясь к самым верхушкам деревьев. Я отвел глаза, но успел заметить золотую рукоятку ножа, который Уильям воздел над головой; на стальном лезвии играли кровавые блики.

С губ младенца сорвался лишь слабый писк, истошно вскрикнула Энни; со свистом разрубив ночную мглу, нож ухнул вниз.

Появился Ансельм. Он нес серебряный кубок, чтобы собрать в него горячую кровь.

Я сбросил рясу и, обнаженный, вступил в холодную ванну.

Воцарилась тишина. Ансельм подошел ко мне, держа в руках кубок.

До сих пор, когда я вспоминаю ту ночь — какой бы растленной и проклятой ни была моя душа, — в горле у меня застревает комок, мне хочется выть, скулить и рвать на себе волосы. Но нет. Было бы лицемерием требовать к себе снисхождения, делая вид, будто во мне проснулось нечто человеческое, и изображать раскаяние. Воля человеческая свободна, а любовь Господня безгранична. Там, в ночном лесу, я сделал свой выбор.

Пред смятенными очами ангелов, перед взорами всех собравшихся я совершил омовение в крови агнца.

Итак, я записал сей рассказ, ибо не хочу унести свою тайну в могилу. С той ночи я прожил почти сорок лет. На моих глазах, один за другим, умирали мои сотоварищи, которым, по той или иной причине, не удавалось раздобыть свежую кровь, самый ценный ингредиент, без которого синий камень бесполезен. Я видел, как разлагается их плоть, слышал, как они кричат от боли. В их смятенных глазах читалось предвосхищение чудовищного конца. Но было уже поздно, слишком поздно. Взоры их с беспощадной стремительностью угасали.

И до сих пор долетают иногда до моего слуха их вопли из преисподней.

Однако сам я выжил. Для всех я сделался чужим. Я таился и выжидал. Я соблазнял жен ближних своих и умерщвлял собственных детей. Я клеветал на невинных, чтобы спасти свою шкуру. Я жил по волчьим законам. Люди осеняли себя крестным знамением, если им случалось услышать мое имя. Матери пугали мною детей. Священнослужители отрицали сам факт моего существования, и даже самые отважные рыцари содрогались от страха, сталкиваясь со мной на лесной тропе. Я стал их кошмаром, их наваждением.

Такой оказалась обещанная мне вечная жизнь.

И тем не менее — я должен это признать — все сбылось, как и было обещано. Теперь я умираю, однако мне было даровано сорок лет жизни. Я жил — и тело мое не состарилось ни на день. Оно и сегодня такое же, каким было десятилетия назад. Другие старились и умирали. А я обманул само время. Я не изменился.

И теперь мой долг — заявить, хоть я и не знаю, что испытываю, когда пишу эти строки: страх или радость. Грааль существует! Легенда о синем камне не выдумка! Я живое свидетельство его могущества! Умирающее свидетельство. Имеющий очи, да увидит.

Я хочу заключить свой рассказ пророчеством, предупреждением. Это то, во что я верю.

Я верю, что настанет день, и придет тот, кто отважнее меня, кто более искушен в хитрости и коварстве, кто до конца постигнет сокрытую в камне силу и в ком воплотится наконец моя мечта о Предвечном.

Но он всегда должен помнить о двух вещах. Всегда.

Первое: раз в полгода он должен иметь в достатке свежую кровь. Иначе все пропало. Именно отсутствие крови погубило сначала моих товарищей, а теперь и меня.

И второе: камень растворяется в воде. Камня требуется совсем немного, но следует помнить, что после растворения восстановить его невозможно. Поэтому в памяти необходимо хранить точную формулу его приготовления. Для этого я и привожу ее здесь.

Помните: если под рукой не окажется крови или камня — хотя бы одного из двух ингредиентов, — смерть — самая чудовищная, самая мучительная смерть, какую только можно себе представить, станет неизбежной

Но если у него, грядущего, будет в достатке и крови, и «синего цветка», перед ним откроются воистину безграничные возможности. Тогда — о, тогда! — какой властью над миром будет он обладать, какой бесконечной властью! Если люди поклоняются Христу лишь за обещание бессмертия на небесах, как будут преклоняться они перед тем, кто обладает этим бессмертием на земле! Если цари земные преклоняют колена перед распятием, какие дары способны они положить к ногам того, кто является живым воплощением бессмертия! В нем, в грядущем, моя надежда, что приближающаяся развязка, неотвратимая и мучительная, будет не напрасной. Ему я адресую этот документ, эту формулу и эти слова.

И из глубин преисподней, где мне вскоре суждено оказаться, я приветствую его сквозь времена.