По ту сторону смерти

1

Каменные столбы, образующие правильный круг. Чей-то голос, шепчущий магические заклинания. Глубокая ночь.

Это место называли перекрестком «ивовой лозы». Под ним пересекались подземные реки, а в воздухе клубилась и вибрировала живая энергия. Поговаривали, что здесь из-под земли вырываются семь хтонических спиралей. Спирали обвиваются вокруг семи каменных истуканов и наделяют их магической силой.

Был канун сретения. Ночь освящения свечей. Ночь Черного Шабаша. В эту ночь старик принес сюда свою жертву.

Сухая трава шуршала у него под ногами. Низко над землей стелились тяжелые, рваные тучи. Полосы серебристого лунного света чередовались с глубокой тенью. Старик старался держаться в тени. Он был один. И совершенно нагой. Одутловатое лицо, обвислая кожа, огромный, безобразный живот, съежившийся от холода фаллос.

— Восстаньте из ада, — бормотал он себе под нос, — Гела, Геката, Богиня Перекрестка, Горго, Мормо, Луна…

В правой руке он держал холщовый мешок, в котором кто-то шевелился и жалобно скулил. Губы у старика обветрились и потрескались, глаза словно остекленели. В левой руке он сжимал атаме — жертвенный нож.

Наконец он подошел к магическому кругу, где под хмурым небом стояли семь каменных идолов. Согласно легенде, это были семь дев, проклятых за то, что в воскресенье они исполняли непотребные танцы. Черты идолов почти стерлись от времени. Но призрачный свет луны, пробивавшийся сквозь толщу облаков, словно оживлял их.

Старик вышел в центр круга. Здесь он черпал оккультную энергию и слушал, как бурлят подземные воды. Здесь он внимал языческой мелодии, под которую танцевали некогда семь дев. Старик опустился на колени перед небольшой пирамидой, сложенной из поленьев, — будущим костром. Скрипнул мелкий галечник.

Внутри стояла удивительная тишина. Ветер завывал за его пределами, не смея тревожить идолов.

— О ты, возлюбленный Тьмы, враг Света и ангел Ночи. Ты, кого веселят вой ведьмы и горячая кровь…

Старик опустил на землю холщовый мешок и жертвенный нож. Рядом с поленьями лежала зажигалка, которую он предусмотрительно оставил здесь раньше. Затем он сунул руку в мешок и извлек из него щенка.

Несчастный песик заискивающе смотрел на человека.

Левой рукой держа щенка за шкирку, старик взял в правую зажигалку, высек пламя и прищурился; зрачки его заметно расширились.

Щенок жалобно скулил, словно умоляя выпустить его на свободу. Старик поднес огонек зажигалки к сухой листве.

— О ты, кто бродит среди надгробий…

Листва занялась, послышался сухой треск.

Огонь охватил сухие ветки, распространяя вокруг красноватое свечение.

— Хорошо, хорошо, — бормотал старик.

Щенок тявкнул и поджал хвост.

— Пора. — Старик поднял нож над головой с торчащими во все стороны жидкими седенькими волосами.

— О ты, пьющий кровь и вселяющий ужас в сердца смертных. — Голос его окреп. — Гела, Геката, Горго, Мормо, тысячеликое божество, прими мою скромную жертву.

Стальной клинок сверкнул в лунном свете — старик сделал взмах ножом, вознеся его еще выше.

Внезапно над занимавшимся костром взметнулся столб искр, словно кто-то незримый сделал глубокий вдох. И от одного из темных силуэтов отделилась чья-то фигура.

Старик вскрикнул, не в силах сдержать охвативший его благоговейный ужас.

Раздался громоподобный голос:

— Руки прочь! Не тронь животное!

Старик выронил нож, и тот, звякнув, упал на каменистую почву.

— Харпер? — прошептал он.

— Джарвис, старый, глупый козел, немедленно отпусти щенка. — Опираясь на трость, Харпер обошла костер. — Немедленно.

Старик недовольно поморщился — его праздник был испорчен, — однако беспрекословно протянул Харпер щенка, который принялся лизать ей лицо, на радостях едва не сбив с ее носа очки.

— И натяни какие-нибудь портки, — сказала Харпер. — Мое нежное сердце трепещет от негодования.

Отвернувшись, она стала разглядывать щенка.

Джарвис покорно ретировался за пределы магического круга и искал свою одежду в траве.

— Ха-ха-ха! — расхохоталась Харпер, умиленная пылкими ласками щенка, который залез к ней на плечо и, похоже, намеревался вылизать ей всю голову. — Что это за щенок? — крикнула она. — Похоже на помесь ретривера.

Из темноты, прижимая к животу узелок с одеждой, появился Джарвис. Он уже натянул узкие панталоны.

— Почем мне знать? — буркнул он, извлекая из узелка толстый шерстяной свитер. — У него есть хозяйка, какая-то девчонка. Дуреха зашла в газетный киоск, оставив собаку на улице. Ну, я и позаимствовал.

— Ах, Джарвис, Джарвис, — нараспев произнесла Харпер, — к чему вся эта кровь? — Она могла следить за стариком только одним глазом — одна линза была замазана щенячьей слюной; к тому же ей приходилось придерживать рукой шляпу. — Кстати, почему ты один? А где же Бабуля? Где дядюшка Боб и остальные? Они больше не собираются вокруг древа Черного Шабаша, чтобы исполнять свои бесовские гимны?

Костер сухо потрескивал, постепенно прижимаясь к земле. Джарвис откашлялся, сплюнул в огонь и уставился на Харпер проницательными глазами:

— Подонки, они бросили меня. Все как один. Я долго не мог понять почему. — Он поднял с земли брюки. — Но теперь-то мне все ясно. Это ты испугала их, верно? Ты предупредила их, что явишься сюда.

— Я решила, что нам надо побеседовать с глазу на глаз. А тебя ведь непросто разыскать.

Старик издал странный звук, как будто в горле у него что-то заклокотало. Щенок прекратил лизать Харпер щеку и испуганно покосился на него.

— Я знаю, ты самонадеянна и слишком уверена в себе. — Он улыбнулся гадливой улыбкой. — Однако дни твои сочтены. Ты шагнула за грань, Харпер. Прыгнула выше головы. Ты ходишь по земле лишь с его молчаливого согласия. Тебя пока терпят.

— А я пока терплю тебя, — спокойно ответила Харпер. Щенок у нее на руках протяжно зевнул и принялся устраиваться поудобнее. Поправив широкополую шляпу, Харпер задумчиво подошла к каменному истукану. Старик тем временем напяливал заскорузлые холщовые портки на свои кривые, узловатые ноги. — Представь мое изумление, Джарвис, когда в службе регистрации художественных ценностей, числящихся пропавшими, обаятельный молодой клерк упомянул имя таинственного доктора Мормо, который являлся едва ли не ключевой фигурой среди скупщиков ценностей, награбленных наци во время войны. До сих пор я считала тебя довольно безобидным мошенником, который увлекается спиритизмом и время от времени крадет у детишек домашних животных. К тому же в Скотланд-Ярде, в бюро, занимающемся художественными ценностями и антиквариатом, пока не разделяют моего интереса к магии, а потому до сих пор не связали два твоих имени: вымышленное и настоящее. Но я это сделала.

Старик застегнул ремень и теперь возился с застежкой-молнией.

— Может, пора тебе угомониться, старая кляча? Сколько раз тебя надо предупреждать?

Харпер приблизилась к догорающему костру. Одной рукой она придерживала щенка, второй сжимала трость. Несмотря на смятую шляпу и криво сидящие на носу очки, в ее облике было что-то угрожающее.

— Джарвис, зачем ему понадобилось покупать «Волхвов»?

— Я что, по-твоему, спятил? От меня ты ничего не узнаешь.

Харпер загадочно улыбнулась. Она знала этого человека. Он наполовину выжил из ума, но был довольно труслив.

— Джарвис, оглянись вокруг, — сказала она. — Шабаша не получилось. Всех словно ветром сдуло, едва они узнали, что я буду здесь. Даже словечком с тобой не обмолвились. Почему? Рискну предположить. Дело в том, что бросать вызов силам Тьмы это одно, а оказаться в тюрьме Ее Величества — совсем другое. Ты стар, Джарвис. Одно мое слово, и ты сгниешь в камере. Поэтому лучше не ерепенься. Отвечай: зачем ему понадобились «Волхвы»?

Ни единый мускул не дрогнул на ее лице, ни единым жестом не выдала она охватившего ее охотничьего азарта, который сродни тому, что заставляет гончих псов без устали, сбивая в кровь лапы, мчаться по следу. Если прежде у нее еще оставались сомнения, то теперь они развеялись как дым; она чуяла своего Зверя. Пусть ей удалось ухватиться лишь за самый кончик ниточки, ведущей к разгадке, — после долгих лет безуспешных поисков это уже было кое-что, это обещало настоящую удачу, и она не собиралась выпускать ее из рук.

— Так это был он? — настойчиво спросила она. — На аукционе. Это был он?

Старик молчал, но Харпер безошибочно угадала, что творится в его душе. Смятенно озираясь по сторонам, Джарвис поспешно осенил себя крестным знамением.

— Ну же, — проскрипела Харпер, — выкладывай, старый идиот. Четверть века он лежал на дне, только изредка напоминая о своей персоне: тело ребенка, найденное в болотах на севере Финляндии; еще одно, выброшенное на берег в гавани Порт-о-Пренса: несколько случаев суицида и его фирменный знак, начертанный кровью. И вдруг он являет себя всему миру, чтобы купить картину. Выходит, для него это было слишком важно, чтобы послать кого-то другого.

Старый колдун мрачно покосился на нее:

— Есть вещи пострашнее, нежели сгнить в тюрьме. — Но Харпер поняла, что Джарвис готов пойти на попятную. У него был вид обиженного ребенка; он стоял, понуро втянув голову в плечи. — Дело не только в «Волхвах», — буркнул он. — Он хочет получить весь триптих: «Волхвов», «Богородицу» и «Младенца Христа».

Джарвис отступил в тень. Харпер сделала шаг вперед — на плече у нее завозился щенок.

— Ладно, — сказала она. — Зачем ему понадобился весь триптих?

На лице старика опять появилось гадливое выражение. Он взглянул на нее с мерзкой, злобной ухмылкой:

— Ты в самом деле не знаешь? А? Значит, бродишь в потемках на ощупь? Идешь по тому же пути, который он открыл двадцать лет назад, и не ведаешь, что у тебя под ногами?

— Может, ты просветишь меня, — предложила Харпер.

— Вот! Вот в чем твоя извечная беда, — буркнул старик. — Если хочешь знать мое мнение, все дело в искаженном восприятии мира. Ты погрязла в частностях. Мертвый младенец там, самоубийство здесь, кровавые знаки, аргентинская секта. Тебе кажется, что это отдельные события. Но ты заблуждаешься, Харпер. Это звенья одной цепи.

Харпер молчала. Она прекрасно знала манеру оккультистов выражаться высокопарно и не придавала этому значения. Глупцы строят грандиозные планы, великие умы чураются внешнего великолепия, но упорно стремятся к своей цели. Харпер ждала, когда старик скажет что-то конкретное.

Очевидно, ее невозмутимость действовала Джарвису на нервы.

— Ты слепа или просто глупа? — вскричал он. — Неужели ты решила, что он явит себя миру, не имея на то веской причины? Харпер, он почти у цели! Он напал на след.

— Да что за след, черт побери?

— А-а! — Джарвис махнул рукой и зашагал прочь, но вдруг остановился и, обернувшись, завопил вне себя от ярости: — ТАЙНА, ЖЕНЩИНА! ТАЙНА! Стал бы он иначе появляться на аукционе! Тайна тамплиеров, тайна Грааля!

— Ах, Джарвис, полно голосить. В самом деле, что все это значит?

— А вот этого… об этом… я знаю только то, что мне сказали, — загадочно пробормотал старик.

— Тебе сказали, что триптих, относящийся к восемнадцатому столетию, несет в себе разгадку тайны Святого Грааля? — не отступала Харпер. — Что за бред?

— Ладно-ладно, не веришь — не надо. Но посуди сама. Неужели ты думаешь, что на «Сотбис» выставили бы краденую вещь? Ты же знаешь, какая у них служба. Они, должно быть, сто раз все проверили.

Харпер снисходительно кивнула:

— Точно. Владелец картины неизвестен. След ее затерялся задолго до начала Второй мировой войны.

Старый колдун замахал на нее руками:

— Харпер, владелец известен! Это мистики. Нацисты-мистики.

— Ты имеешь в виду Хаусхофера?[29] Его?

— Ну да. Конечно, Хаусхофер. Но мистика в Третьем рейхе пустила глубокие корни и проникла в самые высшие эшелоны. Не забывай, Хаусхофер был учителем Гесса. А Гесс сидел вместе с Гитлером. И Хаусхофер встречался с ними в Лансберге. — Джарвис произносил это едва ли не с гордостью. — Хаусхофер, разумеется, знал о триптихе. Все они знали, что в нем кроется некая сила. Но какая? В этом-то вся и штука. Они не могли разгадать шифр, потому что не знали, что именно надо искать. А потом война подошла к концу, союзники начали бомбить все подряд. Их мир рушился… Хаусхофер сделал себе харакири… — Старик развел руками. — Триптих исчез.

Они стояли по разные стороны догоревшего костра, время от времени луна выхватывала из тени их силуэты. Харпер словно вросла в землю, в неверном лунном свете ее фигура приобретала гротескные, почти уродливые очертания, она казалась восьмой каменной бабой — такой же монолитной и мертвой.

— Так ты говоришь, Яго знает то, чего не знали наци, — глухо проговорила она. — Знает тайну триптиха.

— Уже двадцать лет, — буркнул доктор Мормо.

— Тогда почему именно сейчас? Почему он не охотился за триптихом раньше?

Старик закатил глаза, словно досадуя на ее бестолковость:

— Разумеется, он искал и раньше! Даже обращался ко мне. Но тогда существовал «железный занавес». Если что-то и появлялось на черном рынке, кому, как не мне, было об этом знать? Нет, как он ни старался, в то время его поиски ни к чему не привели. Шанс заполучить «Волхвов» появился лишь после крушения «железного занавеса».

— «Волхвов», — эхом откликнулась Харпер. — А как все остальное?

— Остальное? — Джарвис пожал плечами. — В том-то и фокус. Поэтому он и появился на аукционе открыто, чтобы его увидели — чтобы тот, кому сейчас принадлежат остальные части триптиха, увидел, с кем имеет дело. Чтобы он знал, что этот человек либо заплатит бешеные деньги, либо приобретет картины иным путем. — Старик мерзко хихикнул и потер ладони. — А ведь сработало. Они уже начинают вынюхивать, как бы избавиться от створок. Да-да, рано или поздно все обратятся к доктору Мормо, вот увидишь.

Харпер молчала, обдумывая его слова. Щенок ерзал у нее на плече, тихонько поскуливая. «Того гляди запачкает воротник, — отстранение подумала она. — Девочка, его хозяйка, должно быть, до сих пор не спит — плачет. В полиции, наверное, знают…»

— Так ты говоришь, это звенья одной цепи, — задумчиво промолвила она. — И аргентинская секта тоже. Значит, уже тогда Яго занялся поисками картин?

— Нет, — отрезал старик. — Но все эти события связаны между собой. Все они часть тайны. Тайны Святого Грааля.

Угольки в костре потрескивали и затягивались серым пеплом. Джарвис вдруг фыркнул и костяшками пальцев постучал себе по лбу.

— Ах, Харпер, если бы ты только могла видеть свое лицо! Ты же ничего не видишь! Ничего не знаешь! Ты даже не представляешь, с кем ты связалась. Триптих, Аргентина, убийства — все это само по себе не имеет ровно никакого значения. Наци, война, «железный занавес» — по отдельности это ничто. Но вместе взятое… — Он всем телом подался вперед. И Харпер заметила, какой безумный у него взор.

— Это скрытый механизм истории, — заговорщически прошептал он. — Вот что ты упустила из виду, слепая старуха. Часовой механизм истории. Тук-тук. Тук-тук!

2

Время от времени сознание возвращалось к Софии, и она с удивлением отмечала, что жизнь вокруг протекает словно замедленная съемка, в приглушенных тонах, словно под водой. Было ли это действием лекарств, которыми ее пичкали, она не знала, но окружающий мир представлялся ей Атлантидой, где реальность плавно перетекала в сон, а сны — в реальность. София следовала за звуком собственных шагов по коридорам Белхем-Грейндж, которые вели в бесконечность. Проходя мимо висевшего на стене портрета отца, она почувствовала на себе его пристальный взгляд — другой портрет также оказывался портретом отца, и следующий, и так без конца…

Она все шла и шла. Коридоры разветвлялись, уходили налево, направо, и ни один из них никуда не приводил. В одном из таких коридоров она увидела сестру милосердия — розовый призрак, молчаливый и неторопливый. София вдруг обнаружила, что лежит на высокой больничной кровати. А за волнистым полем белоснежной простыни, под которой едва угадывались формы ее тела, чья-то фигура плыла мимо матово поблескивавшей перегородки.

— Сестра? — произнесла она одними губами и с удивлением различила свой собственный голос, доносившийся откуда-то издалека. Губы у нее запеклись, в горле першило.

— Все хорошо. Попытайтесь уснуть.

— Где я?

За полупрозрачной перегородкой виднелась дверь — нет, не оранжевая дверь больничной палаты, а потайная дверь в конце коридора.

— Мама?

Софию влекло к этой двери, влекло помимо ее воли, она плыла, точно бестелесный призрак. Она не хотела этого и, не в силах сопротивляться, громко закричала от страха.

— Все хорошо, София, успокойся.

Она почувствовала участливое прикосновение чьей-то прохладной ладони и сквозь туманившую взор пелену увидела лицо своей сестры, Лауры, — настоящей, живой. Лицо было встревоженным и заплаканным. Светлые волосы уложены в узел на затылке… «Для больницы то, что надо», — машинально подумала София.

— Все хорошо, — шепотом повторила Лаура. — Никто ничего не узнает. Все будет тихо. Папа обо всем позаботился.

София пошевелила губами:

— Так много крови…

— Ш-ш-ш, все позади, дорогая. Никто ни о чем не догадывается.

София попыталась улыбнуться. Попыталась собраться с силами, чтобы вырваться из засасывавшей ее трясины. Ей хотелось стать прежней Софией. Но теплый подводный поток увлекал ее вниз, на дно.

— Это кошмар, — чуть слышно прошептала она.

В темном конце коридора ее поджидала мрачная фигура, облаченная в балахон с низко надвинутым на лоб капюшоном. Она простирала к ней руки и все росла и росла, по мере того как неумолимая волна влекла Софию все дальше по коридору, мимо старинных портретов и гобеленов. Она знала, чей это призрак, и не хотела видеть то, что знала. Меж тем фигура в балахоне с распростертыми руками неотвратимо приближалась. Наконец она подняла голову, и София увидела пустые, залитые кровью глазницы…

София, он купит «Волхвов». За любую цену.

Она в ужасе проснулась — сердце бешено колотилось, глаза были широко раскрыты. За окном стояли серые сумерки; на голых ветвях набухали и падали, обрываясь под собственной тяжестью, дождевые капли. Уличный шум на минуту стих — замерли где-то на перекрестке машины. Сердце забилось ровнее, и София повернула голову. С тумбочки на нее тупо взирал экран телевизора. А рядом в кресле, забросив нога на ногу, сидел ее братец Питер — с сосредоточенным остервенением листавший «Тайм аут»[30]. Странно, но София почти не удивилась его присутствию.

Заметив, что она проснулась, Питер встрепенулся, лицо его приняло нарочито беззаботное выражение, как будто он только что вынырнул из бассейна и теперь намеревался поделиться приятными впечатлениями.

— София, ты поосторожнее с этими попытками суицида, — развязно бросил он. — Так и покалечиться недолго.

София облизала пересохшие губы. Сглотнула в тщетной попытке избавиться от противного комка в горле. Палата вдруг покачнулась, и она почувствовала что-то вроде приступа морской болезни. Пластиковый баллончик с прозрачной жидкостью, пластиковая трубка, прикрепленная к ее руке выше запястья, гравюра на синей стене с живописной панорамой Кембриджа — все вдруг пришло в движение, покосилось, поплыло. Снова возникла фигура брата. В белом свитере, который она привезла ему из Дублина. Лицо его, обрамленное черными кудрями, казалось неестественно бледным. Он смотрел на нее с кислой миной.

— Питер, скажи, чтобы они прекратили накачивать меня лекарствами, — пробормотала она.

— А-а… — неуверенно протянул он.

— Обещаю, что не выброшусь из окна. Честное слово.

— Понимаешь, какое дело… на бирже твои обещания сейчас не в цене.

— Мне плохо…

— Дорогая, я сделаю все, что смогу. Великий сэр Майкл по-прежнему управляет делами железной рукой. — Питер самодовольно ухмыльнулся и, поднявшись с кресла, беспечной походкой подошел к окну. Беспечно выглянул на улицу. Он был сама беспечность. — Да, задала ты ему работу. Последние два дня он крутится как белка в колесе. Изворачивается, врет прессе. Словом, настоящий пэр Англии. — Он оглянулся и, как само собой разумеющееся, добавил: — Кстати, у тебя астма. Так мы всем объявили. Я думаю, ты должна быть в курсе. В общем, мы, как безумные, твердим одно и то же: у бедняжки Софии астма. Все передают тебе соболезнования.

— Бедняжка София, — прошептала она, стараясь попасть ему в тон, чтобы брат — не дай Бог — не почувствовал себя неловко. Но перед глазами опять все поплыло, и она начала проваливаться, проваливаться… София встрепенулась и вскинула голову, словно в последней попытке удержаться на поверхности.

— Это очень важно для галереи, — продолжал Питер. Он стоял у окна, небрежно прислонившись к подоконнику. За окном было сизое небо, топорщились голые ветки деревьев. Лицо Питера оставалось в тени. Он отсалютовал воображаемому генералу: — Есть любой ценой избежать скандала. Есть сохранить репутацию. Можно подумать, кому-то есть дело до нас, до нашей галереи и до нашей репутации. Хотя… бульварная пресса охотно купила бы снимок, на котором ты болтаешься на перилах.

— Да-а, — сказала София, подивившись тому, что ее собственный голос звучит словно из соседней комнаты.

— И вот еще что… Нас немного беспокоит твой американец.

— Американец? — София закрыла глаза и тотчас живо представила себе этого непроходимого тупицу, Ричарда Шторма. Она с силой втянула носом воздух и простонала: — О-о…

— Он обещает держать язык за зубами, но отказывается брать деньги. Я говорю отцу: «Не смеши меня, он американец, а зарабатывать деньги — это у них в крови». Может, он просто не понимает по-английски. Может, просто взять пачку банкнот, помахать у него перед носом и сказать: «Смотри, это денежки, денежки». Кстати, что это за имя такое — Ричард Шторм?

Перед глазами у Софии все закружилось. Сознание снова уходило от нее. Ее опять тянуло ко дну.

— Не знаю, право… — пробормотала она. — Мы почти незнакомы… честное слово…

— Так или иначе, на аукционе он спас нашего старика — что правда, то правда.

София в последний раз приподняла отяжелевшие, словно налитые свинцом веки:

— …на аукционе?..

Она хотела закричать, но у нее не хватило сил, а Питер… Питер был слишком далеко. На мгновение ей показалось, что он касается ее щеки. Показалось, что она улыбается. И откуда-то сверху до нее долетел его голос, в котором внезапно послышались горькие нотки:

— Не волнуйся, Софи. Я скажу этим выродкам, чтобы они прекратили травить тебя всякой дрянью. Все они подонки… подонки…

Но это был уже не Питер. Его место занял Ричард Шторм. Он вел ее за руку, а вокруг был пейзаж, словно сошедший с картины Рейнхарта: стелющийся по земле туман, едва различимые контуры скал на фоне безжизненных небес, покосившиеся надгробные плиты, руины аббатства. Впереди показались очертания полуразрушенной стены. София не хотела никуда идти. Она злилась на своего спутника, и в то же время ловила себя на том, что полностью доверяет ему. А Шторм смеялся и подбадривал ее, то и дело оглядываясь и весело приговаривая: «Тук-тук! Тук-тук!» Облаченные в черные балахоны фигуры двигались в тумане, вместе с туманом, и, когда они проходили мимо, одна из них подняла голову и уставилась в пространство мертвым взглядом. Из пустых глазниц сочилась кровь и стекала на разлагающуюся плоть. Шторм увлекал ее все дальше. Она сопротивлялась, упиралась, но делала это словно понарошку, шутливо, и по-детски смеялась. «Никогда в настоящей жизни я не была так счастлива», — сказала она. Шторм улыбнулся и согласно кивнул: «Тук-тук». Внезапно сон оборвался и начался новый — теперь София и Шторм были в склепе. Перед ними чернел вход в подземный коридор. Справа разливалось изумрудное сияние, но впереди стелилась кромешная тьма. В нишах лежали высохшие мумии, по которым ползали пауки, с потолков свешивались клочья паутины. В одной из мумий София узнала себя. Или это была ее мать? Скорее всего мать, потому что вот же она, а рядом Шторм, его сильная, теплая рука лежит у нее на плече, а тело его такое горячее, что, кажется, вот-вот расплавится. И они вдвоем движутся дальше, подходят к тайному алькову, вход преграждает каменная плита. «Мы обязательно должны это сделать? — спрашивает она. — Вдруг оно мертвое?» «Тук-тук», — отвечает он. Ей страшно, но она верит ему. А потом наступает кризис. Хаос. Они отодвигают камень, и на нее набрасывается огромная кобра. Змеиная пасть заполняет собой все пространство.

София проснулась и в ужасе огляделась по сторонам.

Кресло, в котором еще недавно сидел Питер, теперь занимал Ричард Шторм. Собственной персоной. Во плоти. Он сидел, наклонившись вперед и подпирая ладонями подбородок. Джинсы, клетчатая рубаха — настоящий ковбой. Волевое лицо, мощный рельефный лоб — словом, глаз не оторвать.

София зажмурилась, но это не помогло. Наваждение продолжалось.

Шторм оживился и поднял голову:

— Привет, детка. Как мы себя чувствуем?

Какое-то время София не могла понять, спит она или бодрствует. Ее мысли путались, однако она уже успела обратить внимание, что небо за окном потемнело — день кончился, наступил вечер. Черные ветви деревьев переплетались на фоне пурпурного неба, образуя затейливый узор. С каждой секундой все ее чувства обострялись. Действие лекарств закончилось.

И ее все больше тяготила нелепая ситуация, в которой она очутилась.

На губах Шторма играла улыбка.

— Вот пришел на второй раунд, — сказал он и пальцем ткнул себе в нос. — Валяй, вмажь мне еще раз. Могу поспорить, если бы не эффект неожиданности, я бы и в первый раз сумел блокировать удар.

Софию душили слезы. Она чувствовала себя униженной, раздавленной. Ей было мучительно думать о том, что она болталась в петле, давилась и корчилась — и все это на глазах у человека, которого она едва знала. И теперь еще ревет белугой. Она чувствовала себя полной дурой и ненавидела Шторма еще больше. Нет, он действительно занудный, противный америкашка.

— Вот возьми, — сказал Шторм, протягивая ей бумажную салфетку.

София, не скрывая раздражения, высморкалась. Она старалась не смотреть на него. Ей не нравилось, что он маячит здесь, не хотелось видеть перед глазами пряжку его ремня. Она вдруг вспомнила, что — не считая простыни — на ней только тонкая ночная рубашка.

— Не надо передо мной… маячить, — пробормотала она, махнув рукой. Слезы градом катились по ее щекам. Этот тип был круглым идиотом.

— Э-э, извини. Я вовсе не хотел маячить. Я отойду вот сюда. — Шторм направился к окну. Прислонился к подоконнику, скрестил на груди руки. Самодовольный чурбан. И эта идиотская, точно приклеенная, не то улыбка, не то ухмылка…

— И не надо… — София снова высморкалась, нарочито шумно.

— Что? — Шторм, недоумевая, пожал плечами. — Что я такого сделал?

— Не стоит ждать от меня благодарности, — сказала София. — Я никого не просила спасать меня и не испытываю никакой радости по этому поводу.

— Да, не повезло тебе.

— Какого черта ты лезешь в чужие дела? Неужели так трудно оставить человека в покое?

— Знаешь что? Мне в отличие от тебя не нужно оправдывать свои действия.

София принялась яростно тереть ладонями щеки и нос, пытаясь положить конец своему постыдному плачу. Но слезы не унимались. Такого с ней не случалось с далекого детства.

— Такая симпатичная девочка, — говорил Шторм. — Молоденькая, преуспевающая, к тому же чертовски умна — любой подтвердит. И вдруг вешаться? Я что-то не понимаю. В голове не укладывается. Если у тебя какие-то душевные неурядицы, урегулируй. Зачем же сразу?.. — Шторм покачал головой и посмотрел в окно, точно желая заручиться моральной поддержкой ночного города.

София недоумевала. Да как он смеет говорить с ней в подобном тоне! Что он себе позволяет? Да что он знает о ней! С каким наслаждением она размозжила бы ему башку каблуком. Но каблуков не было — ноги ее были босы, и ей оставалось лежать под простыней, стискивая в кулаке мокрую салфетку, тихо злиться на себя и на Шторма — за то, что он нагло вторгся в ее личную жизнь, — и шмыгать носом, из последних сил пытаясь унять слезы.

Наконец, скопив достаточное количество ядовитой иронии, София сказала:

— Вот, значит, как в Америке поступают с душевными неурядицами? Их регулируют.

— Ну да. — Шторм передернул плечами. — А что здесь такого? Разве в Англии нет психотерапевтов? Или законы запрещают англичанам иметь хоть какие-то слабости?

— Нет, мне это нравится, в самом деле, — язвительно заметила она. — Если в прошлом у тебя есть какой-то изъян, тащи свою жизнь в мастерскую, там отрегулируют. А еще лучше вовсе избавиться от проклятого прошлого. Наверное, именно, после этого у человека появляется какая-нибудь странная фамилия — Шторм или что-нибудь в этом роде?

Шторм откинул голову назад и залился самозабвенным, лающим смехом — так, в воображении Софии, должна была лаять гиена, застигнутая лучом прожектора. Она пришла в отчаяние. Неужели ничто не может пронять этого типа, задеть его за живое?

— Ну ладно, — сказал Шторм, радостно посмеиваясь — ну вылитый клоун! — Положим, ты не в состоянии изменить свое прошлое. Но стоит ли из-за этого сводить счеты с жизнью? А если бы прошлого действительно не было, что тогда? Нет, серьезно…

София только закатила глаза. На это нельзя было даже сердиться. В голове у нее гудело, в горле саднило, кровь стучала в висках, а Шторм восседал на подоконнике и заявлял как ни в чем не бывало: «А если бы прошлого действительно не было, что тогда?» София уже не знала, как относиться к его словам — как к обычному американскому трепу или высшей, доступной лишь просветленным мудрости.

— Нет, ты мне скажи, — на повышенных тонах продолжал Шторм, — если ты не в состоянии справиться со своими проблемами, что ты будешь с ними делать? Сдашь в кунсткамеру? Отправишь в отпуск? Или я чего-то не понимаю? — Он уже спрыгнул с подоконника и теперь расхаживал по комнате, в такт словам размахивая рукой. — Нет, я серьезно, как девушка вроде тебя могла решиться на такое? Ты что, спятила?

— Да ты хоть знаешь, с кем ты разговариваешь? — в сердцах воскликнула София. Она вдруг отчетливо поняла, что пыталась повесить не того, кого надо. — И прекрати… махать у меня перед носом руками!

Шторм удивленно посмотрел на свою руку, словно прежде ее там не было.

— Да пропади все!..

— Послушай, ты за кого себя принимаешь? И как ты вообще сюда попал?

Шторм рассеянно кивнул.

— Сам не понимаю. — Он отвернулся к окну: — Видела бы ты, сколько здесь охранников. Чувствуешь себя как Оби-ван Кеноби на Мертвой Звезде.

Нет, этот человек решительно кретин. София с трудом сдержалась, чтобы не расхохотаться. Шторм оглянулся:

— Что это? Ты вроде как смеешься?

— Вот еще.

— Да? А мне показалось, ты только что засмеялась.

— Выходит, ты ошибся.

— Выходит, так.

Какое-то время он неподвижно стоял у окна, повернувшись к ней спиной. У него были широкие, мощные плечи. Такие же плотные, как и его мозги.

София уже не плакала. Сказать по правде, ей даже стало легче. Она чувствовала, что постепенно становится самой собой. Прежней. Холодной и неприступной.

— Что ж, искренне признательна вам за визит, мистер Шторм.

Этот наглец снова радостно заулюлюкал.

— Ну-ну, — сказал он, поворачиваясь к ней. — «Искренне признательна за визит» — это класс. Очень по-английски. А попросту говоря: «Пошел вон» — я правильно понял?

— Меня радует, что вы начинаете понимать английский.

Шторм снова захохотал.

— Это здорово, честное слово. Жаль, что я не умею так выражаться. «Искренне признательна вам…» Ха-ха-ха. Нет, это здорово, серьезно. Только вот что я хочу тебе сказать. — Шторм поднял палец, поднеся его так близко к ее лицу, что лишь безупречные манеры не позволили Софии вцепиться в него зубами. — Ты мне нравишься. Очень. У нас, янки, это значит: «Ты мне нравишься. Очень». О'кей? Так что не надо больше себя подвешивать. О'кей? Мне это небезразлично. Ты понимаешь, о чем я?..

— Ах, ради Бога, да уйдешь ты наконец? — София порывисто отвернулась, чтобы он — чего доброго — не заметил ее смеющихся глаз. «Не надо больше себя подвешивать». Боже, какой чудак, право! Она услышала, как он направился к выходу.

И тут ее словно осенило.

— Постой!

Шторм, остановившись возле двери, обернулся. В уголках губ его играла все та же нелепая полуулыбка-полуухмылка.

— Что там произошло? — спросила она. — На аукционе. С «Волхвами». Питер сказал… Короче, что случилось?

— Не волнуйся, — промолвил Шторм. — Я уже говорил сэру Майклу. Я заставил твою помощницу выйти из игры. Ставки подскочили до полумиллиона, и конца видно не было.

— Полмиллиона… фунтов?

— Точно, детка, их самых. Это могло продолжаться до бесконечности, так что я посоветовал твоей дамочке отступиться.

София почувствовала, что вот-вот снова потеряет сознание. Перед глазами у нее все плыло.

— Подожди… Ты хочешь сказать, что отец… то есть галерея… что мы так и не купили эту картину?

— Именно это я и хочу сказать. Только не надо снова выражать мне признательность — я и так уйду.

— Да, но кто же?.. — прошептала София.

Но Шторма в палате уже не было.

3

— Эти американцы настолько прямолинейны, что невозможно определить, чего же они хотят.

Сэр Майкл темной громадой возвышался у окна. Безупречный черный костюм, красный шелковый платок, красный шелковый галстук. Руки сцеплены за спиной. На многозначительном лбу многозначительная морщина. Как всегда, остроумен.

Обложенная подушками, София, склонившись над подносом, рассеянно водила вилкой по тарелке с белой желеобразной массой. Из головы у нее не выходил Ричард Шторм.

У нее снова начиналась депрессия. Больничная атмосфера нагоняла уныние и угнетала. На нее словно надели свинцовую кольчугу.

Отец поместил ее в частную клинику, больше похожую на дорогой отель. Голубые стены. Гравюры — лодочники, катающаяся на коньках публика. Шторы с веселеньким рисунком — ласточки, лютики, водяные лилии. Клиенту предоставляли секретер, телевизор. Но за всем этим было серое, монотонное однообразие. Софию тошнило от стандартной мебели, покрытой дешевым лаком. В этой кровати с поблескивавшими стальными прутьями она чувствовала себя словно во вражеском логове. Мягкие, кошачьи шаги персонала в коридоре действовали на нервы.

Но хуже всего было то, что это место странным образом оживляло в памяти картины ее неудавшегося самоубийства. Они, эти картины, буквально парили в воздухе, населяли его. София воочию видела свое тело, извивающееся в корчах. За секунды до смерти — смерти нелепой, случайной, ошибочной и от этого еще более страшной. А потом появился Шторм.

Появился Шторм. Выбил дверь. Бросился на балкон и вытащил ее. На руке у нее, повыше локтя, в том месте, где сомкнулась его ладонь, до сих пор оставался синяк.

— Что у него на уме? — негодующе вопрошал сэр Майкл, покачиваясь с пятки на носок. — Шныряет, вынюхивает. Тайком проникает к тебе в палату. Мы же предлагали ему деньги. Чего он хочет?

София продолжала водить вилкой по тарелке. «Забавно, — думала она, — но великому сэру Майклу, никогда не приходит в голову, что его дочь может просто нравиться мужчинам. Очень».

Сэр Майкл, погрузившись в задумчивость, принялся расхаживать в изножье кровати. Весь его облик словно предвещал бурю. Наконец он произнес сквозь зубы:

— Эти американцы. Чем они там у себя занимаются? Только и делают, что подают друг на друга в суд и участвуют в бесконечных ток-шоу. Не может же он в самом деле предъявить нам иск. Тем более здесь, в Англии. А я еще предлагал ему деньги!

София невольно улыбнулась, вспомнив слова Шторма: «Не надо больше себя подвешивать. О'кей?»

— Он не будет предъявлять нам иск, — сказала она.

Сэр Майкл замер.

— Боже правый, уж не хочешь ли ты сказать, что он собирается выступить на ток-шоу?

София смерила его пристальным взглядом:

— Нет, папа, не волнуйся.

— Может, ты… излила перед ним душу или что-нибудь в этом роде?

— Нет.

— Хм. Ну и славно. И все же я ему не доверяю. — Он вернулся к окну, царственным взором окинул окрестности — что было за окном, София не представляла. — Кстати, он что-нибудь говорил о торгах?

София наконец положила вилку и откинулась на подушки. Она видела отражение сэра Майкла в окне — темные, размытые черты, непроницаемый взгляд. Она с грустью подумала, что именно в такой манере проходит и их беседа. Недомолвки, туманные многозначительные фразы. Так они разговаривали всегда. Как будто правда заведомо известна, и излагать ее вслух не имеет смысла. Как будто все то, о чем умалчивается, не достойно внимания. Всю жизнь София считала, что именно так и принято общаться в семье. Теперь она с удивлением обнаружила, что это раздражает ее. Потому что на самом деле правды она никогда не знала. Она чуть не погубила себя — и все потому, что она не знала правды. И она так устала. Устала быть утонченной, устала от интриг.

— Не много, — промолвила она. — Сказал только, что остановил Джессику, когда цена поднялась до полумиллиона.

— Несколько странное поведение, ты не находишь? — ворчливо заметил сэр Майкл. — Зачем он это сделал? Возмутительно.

— Неужели ты бы выложил такую сумму?

В ответ сэр Майкл лишь пожал плечами.

Повисла пауза. София чертовски устала: этот разговор тяготил ее, хотя она понимала, что его не избежать.

— Так кто же в конце концов покупатель? — осторожно поинтересовалась она.

Сэр Майкл расправил плечи:

— В том-то и вопрос. Все это выглядит довольно таинственно. Этот тип выписал чек от имени некоего фонда. «Дети надежды», так, кажется. С чеком все в порядке. Только вот загвоздка — такого фонда «Дети надежды», похоже, не существует. И никто не знает, что это за человек. Раньше его никто не видел.

София смотрела на отца и молчала. «Дети надежды»? — думала она. — Или Дьявол из Преисподней?» Она едва не покончила с собой, решив, что за всем этим стоит ее родной отец, а оказалось, это некая организация, которой не существует в природе. «Дети надежды». И все же: почему сэр Майкл так хотел купить «Волхвов»? Знал ли он — слышал ли — о том человеке, о «восставшем из мертвых»? Почему ничего не сказал ей? Почему не попытался уберечь ее от рокового шага? Почему ее спас Ричард Шторм, человек, которого она едва знала? Почему не отец?

— Папа…

— Так или иначе, это была всего лишь моя прихоть, — перебил ее отец. — Мне всегда нравился Рейнхарт, вот я и подумал, почему бы не приобрести…

София притихла, уязвленная его ложью. Сэр Майкл подошел к кровати, взял ее руку в свою большую, испещренную старческими пятнами ладонь.

— Самое главное, чтобы ты поправилась. И выброси из головы этот вздор. — Он неуклюже склонился над ней, трогательно заботливый отец, который, несомненно, считал ее попытку самоубийства результатом чисто женского нервного срыва и был бессилен помочь ей. — Послушай, я не хочу показаться законченным эгоистом, но я хочу спросить: этот нелепый случай, там, в галерее, он имеет какое-то отношение к нам? То есть ко мне?

Губы Софии дрогнули, словно с них готовы были слететь какие-то слова, но затем снова сомкнулись.

— Ты и есть законченный эгоист, — наконец промолвила она вполголоса. — Нет. Разумеется, нет. Просто на меня что-то нашло. Теперь уже все позади, и я понимаю, что вела себя глупо.

Сэр Майкл выпрямился, довольно улыбаясь:

— Что ж, прекрасно. Тогда вперед. — Он хлопнул в ладоши. — Как знать, может, нам удастся приобрести следующую створку триптиха.

Погруженная в собственные мысли, София подняла на него отрешенный взгляд.

— Следующую?..

— Ну да. После аукциона поползли слухи, что «Волхвы» не единственная створка, всплывшая в Восточной Германии. Поговаривают, что скоро на торги выставят «Богородицу».

— «Богородицу»?

— Да, — сказал сэр Майкл, потирая руки. — Похоже, ее приобрел третий участник торгов — тот, что делал ставки по телефону, — и теперь ищет покупателя.

— О Боже. — София закрыла глаза.

Она действительно смертельно устала. Ночь была на исходе, приближался рассвет. Ей было одиноко и страшно. «Волхвы» — «Богородица» — «восставший из мертвых» — залитые кровью глаза Джона Бремера — все это не выходило у нее из головы. Хорошо бы заявить в полицию… но что, если это повлечет за собой арест отца? — или финансовый крах? И то, и другое означало бы для него верную гибель. Да и не могла она доверять полиции. Кем бы ни был этот Дьявол из Преисподней, у него могут быть связи в полиции. Так сказал Джон Бремер. Собственно, у него повсюду могут быть свои люди. Нет, она никому не могла доверять — не могла поделиться своими страхами. Впрочем, в этом не было ничего нового. Она никогда ни перед кем не изливала душу, никому не верила, не поверяла своих тайн. Никому не рассказывала о своих подозрениях относительно сэра Майкла или о событиях той далекой ночи в Белхем-Грейндж. Так будет и дальше, если только она не положит этому конец. Пора избавиться от кошмара, который преследовал ее последние несколько недель. Или лет? А вернее, всю жизнь.

София встала с кровати и подошла к окну. Занимался рассвет. Она раздвинула шторы, открыла подъемную раму. Зябко поежилась — холодный утренний воздух проникал под тонкую ночную рубашку. Внизу по мокрому асфальту шуршали шины. Шуршали голые ветви деревьев. София выглянула в окно.

Клиника занимала старое викторианское здание. Палата находилась в боковой башне на четвертом этаже. За широким перекрестком, за уличными огнями, виднелась вспученная приливом Темза. Над стальными канатами Челсийского моста пролетал баклан, направляясь туда, где в разрывах туч брезжил рассвет.

«Вот прыгнуть бы отсюда вниз и покончить со всем этим раз и навсегда», — подумала София.

У нее за спиной распахнулась дверь. В комнату гарцующей походкой вошел Ричард Шторм, со своей идиотской улыбкой и букетом роз и фрезий. Цветы он держал в вытянутой руке, как фокусник, который на глазах изумленной публики извлекает букеты из цилиндра.

— Доброе утро, — сказал он. — Я вернулся. Как мы себя чувствуем?

— Рада вас видеть, мистер Шторм, — тихо проговорила София. — Мне нужна ваша помощь.

4

Бум-бум. Бум-бум. Бум-бум.

Отыскав — между портретом демона Асмодея и фотографией Огопого, цеуглодона с озера Оканаган, — свободную полоску желтых обоев, Шторм бился головой о стенку. В промежутках между ударами он стонал, и в стоне его явственно слышалось: «София, София». Шторм предавался этому занятию более получаса, и Бернард уже серьезно опасался за собственный рассудок.

Секретарь «Бизарр!» плавал в виртуальном пространстве Интернета, вылавливая последние сообщения о некоем пикси, который, стартовав с острова Баффинова Земля, пересек Гудзонов залив и теперь, судя по всему, направлялся в глубь материка в сторону Саскатуна. Покачиваясь на своей табуретке, Бернард время от времени отбивал пальцами дробь на клавиатуре — он поддерживал связь с девчонкой по имени Гвен, дочкой рабочего медного рудника. В настоящее время она сообщала, что маленького — ростом четыре дюйма — зеленого человечка в форменной фуражке лесничего якобы видели на заброшенном пшеничном поле, где он самозабвенно пек овсяные печенья. Работа с Интернетом требовала предельной собранности, а человек, методично бьющийся головой о стену — бум-бум, София, София, бум-бум, — кого угодно мог свести с ума.

Наконец Бернард не выдержал. Возведя к потолку ангельские очи, он выключил компьютер и развернулся. Шторм стоял в углу и мерно покачивался, чем, собственно, и достигался контакт лба со стеной.

— Мне почему-то кажется, что ты чем-то расстроен, — сказал Бернард.

Шторм оглянулся; в глазах его отразилось искреннее изумление, словно он до сих пор и не подозревал, что в комнате, кроме него, кто-то есть.

— Я в отчаянии, — пробормотал он. — Вот как это называется — в отчаянии.

Тем не менее он прекратил биться головой о стену, прошелся по комнате и в задумчивости остановился у странного растения с двумя похожими на выпученные глаза наростами.

Бернард молча наблюдал за ним. Он уже пришел к печальному заключению, что его американский коллега болен. Теперь он склонялся к мысли, что положение даже хуже, чем можно было предполагать. Синие круги под глазами, потухший взор, неестественная бледность — Бернарду это не нравилось. Очень не нравилось. К тому же он сам был подвержен приступам ипохондрии и не любил забивать голову подобными вещами.

— С тобой такое бывало? — спросил Шторм. — Когда хочется — просто — налить женщину в стакан и выпить ее всю — вместе с телом и душой — одним глотком.

Бернард задумчиво наморщил лоб:

— Боюсь, что нет. Видишь ли, я верю, что каждому воздастся… ну и так далее… То есть мне самому доводилось умирать и мною кормились черви — но только не из-за любви.

Шторм не понял, что хотел сказать Бернард, и пожал плечами:

— Поверь мне, ты ничего не потерял. Но клянусь Богом, я ее не понимаю.

— Я слышал, что такое бывает, когда влюблен.

— Да я о другом. Я имею в виду Харпер. Я не понимаю, зачем она заставила меня вмешаться. Что у нее было на уме?

Бернард не ответил. Оттолкнувшись ногой от пола, он развернулся на 180 градусов. У него имелись свои предположения относительно мотивов, которыми руководствовалась Харпер, но он считал, что ему пока лучше помалкивать.

Шторм поднял голову и растерянно огляделся. Он словно впервые видел все это: журнальные обложки с фотографиями экзотических существ; аквариумы с формальдегидом, в котором плавали странные твари; державших каминную доску атлантов; плотоядный кактус, высокие окна, за которыми раскинулось угрюмое зимнее небо.

— Ей что, все это принадлежит? — спросил он. — Все здание? Откуда у нее деньги?

Бернард улыбнулся. Так-то оно лучше. Он любил посплетничать. Странно, что именно этот вопрос до сих пор почему-то совершенно не интересовал Ричарда Шторма.

— Ага, — сказал Бернард, многозначительно тряся холеным пальцем. — Я вижу, Харпер не рассказывала тебе о своем отце. О своем Магуитче[31]…

— Магуитч? Что за странное имя? Неужели ее отца звали Магуитч?

Бернард шумно вздохнул:

— Да нет же, отца ее звали совсем не так…

В следующий момент внизу звякнул ключ, загремели запоры. Бернард приложил палец к губам.

Из холла донесся голос Харпер:

— Как вы полагаете, не являются ли сетчатые своды, которые встречаются в средневековой архитектуре, подсознательной реконструкцией раковин древнейших моллюсков?

Шторм и Бернард в недоумении переглянулись. По долетавшим снизу красноречивым звукам — скрипам, хлопкам, шлепкам, шарканью, звяканью, не говоря уже о периодических криках, — они могли точно сказать, в какой части дома Харпер находится в данный момент. Вот она повесила плащ на вешалку. Вот подковыляла к камину, тому месту, где неизменно зажигала свою трубку. Вот подошла к сервировочному столику, взяла кувшин, налила себе воды.

— Существует гипотеза, согласно которой одна планарная структура, поглощающая другую, в дальнейшем может имитировать поведение своей жертвы, — продолжала разглагольствовать Харпер Олбрайт, поднимаясь по лестнице. — Мы признаем, что инстинкты могут быть обусловлены генетической памятью. Следовательно, субстанция памяти с более сложной структурой передается куда более сложными, изощренными способами, так что в конечном итоге кузница человеческой души содержит в себе не только сознание собственной расы… — Харпер появилась в дверях и остановилась, чтобы перевести дыхание. Шторм потер виски, Бернард закатил глаза. Харпер стояла, тяжело опираясь на трость, и время от времени машинально подносила к подбородку трубку. — …но и сознание целого мироздания. Согласны?

— Не думаю, — буркнул Бернард.

— Ага! — воскликнула Харпер. — Что ж, тогда предлагаю подумать, не поместить ли нам в следующем номере статью о гигантских пиявках.

Войдя в комнату, она поставила трость, прислонив ее к плечу атланта. Достала из сумки большой желтый конверт и поковыляла к рабочему столу Бернарда. Сунула конверт в ящичек для бумаг, подошла к окну и грузно, с натужным стоном, опустилась в кресло.

Шторм молча наблюдал за ней. Бернард — тоже. Они оба молча наблюдали за ней. Наблюдали, как она, скинув башмаки, ладонями помассировала себе ноги; как откинулась на спинку кресла; как разгладила подол платья, украшенный узором из виноградных листьев и кистей одинаково тошнотворных зеленого и фиолетового цветов. Шторм наблюдал за ней стоя, сунув руки в карманы джинсов. Бернард — сидя на своем табурете. Оба молчали.

— Что?! — первой не выдержала Харпер. — Что? Что такое?

Шторм покачал головой и поднял руку, давая понять, что будет говорить.

— Как ты могла, Харпер? — спросил он. — Как ты могла так поступить с ней?

— Ага. — Харпер ткнула в его сторону чубуком погасшей трубки. — Я так понимаю, мисс Эндеринг все-таки обратилась к тебе за помощью.

Шторм подошел к ней и вперил задумчивый взгляд в окно.

— Сегодня утром, подходя к больнице, я увидел ее в окне, в боковом крыле здания — похожем на башню. Она была похожа на сказочную принцессу, которую заточили в замке.

— Ха, — отрывисто хохотнула Харпер.

— Как только я вошел в палату, она сказала, что хочет встретиться со мной. Вечером. Наедине. И она не хочет, чтобы об этом узнал сэр Майкл. — Шторм до боли зажмурил глаза.

— Прекрасно, — промолвила Харпер. — Значит, она хочет рассказать тебе что-то важное. Возможно, она долгие годы носила это в себе, а теперь ей необходимо выговориться. Не сомневаюсь, она выложит тебе все.

— Харпер, но она почти не знает меня.

— Не смеши меня, Ричард. Ты спас ей жизнь. Совсем как в кино. Если она принцесса, то ты сказочный принц. Кроме того, сдается мне, что больше ей некому довериться.

Шторм снова поднял руку.

— Это-то меня и пугает, — произнес он жалобно.

На толстых стеклах очков Харпер догорали последние блики дня. Бернард не смог разглядеть ее глаза, но заметил, как смягчилось ее лицо, когда она посмотрела на Шторма.

— Мой юный друг, — сказала Харпер, — София Эндеринг большая девочка. Она уже взрослая. Скажи ей правду и предоставь ей самой принимать решение.

Шторм прислонился к стене. В его глазах появилось выражение растерянности и страха. Он был похож на испуганного ребенка. В такие моменты Бернарду хотелось удариться во все тяжкие — хотелось забыться.

— Не знаю, могу ли я рассказать ей, — пробормотал Шторм. — Имею ли я право.

Воцарилось молчание — тягостное, тоскливое молчание. Шторм тупо смотрел на висевшее на стене бра. Бернард разглядывал носки кроссовок. Харпер сосредоточенно изучала трубку. Все трое избегали смотреть друг на друга.

Затем Шторм, не произнося ни слова, направился к выходу. На пороге он оглянулся и смерил Харпер недобрым взглядом.

— В таком случае как ты могла поступить так со мной? — тихо спросил он. — Я же был вне игры, понимаешь? Я сжег все мосты. Я спокойно плыл по течению, и меня это вполне устраивало. Ты понимаешь? А теперь…

Бернард ждал, что ответит Харпер. Но Харпер продолжала молча разглядывать трубку. Шторм постоял еще немного, затем повернулся и вышел.

Как только за Штормом закрылась дверь, Харпер вдруг вскочила и, как была в одних чулках, стала мерить шагами ковер с цветочным узором, время от времени машинально тыкая мундштуком трубки себя в подбородок. И не переставая бубнить:

— Бернард, мы уже рядом. Мы близко. Сегодня, этим вечером, мы, возможно, все поймем. Что-то узнает Ричард — что-то я. Мы поймем все…

Бернард встал и, стараясь двигаться с присущей ему неторопливой грацией, удалился в примыкавшую к редакционной комнате кладовку. Он был возбужден и не хотел, чтобы Харпер это заметила.

В кладовке хранились старые журналы, папки с газетными вырезками, коробки с карандашами и ластиками, макетные листы, сломанная машина для резки бумаги. После того как в редакции появился компьютер, все это превратилось в ненужный хлам, но Харпер не хотела ничего выбрасывать. Кроме того, здесь имелись раковина, холодильник и электрический чайник. При желании можно было приготовить кофе, чай или горячий шоколад. Бернард сунул в рот сухой крекер и включил чайник.

Он слышал, как Харпер нервно расхаживает по комнате, разговаривая сама с собой.

— Нет, каков наглец? Самонадеянный наглец. Носится со своим собственным «я»… все эти годы… ошибка… ошибка… Ну сегодня-то мы наконец узнаем все…

Бернард бросил в черные кружки пакетики с чаем, задумчиво глядя на закипающий чайник.

— Как по-твоему, сколько Ричард еще протянет? — крикнул он.

Шаги смолкли. Из носика чайника вырвалась струйка пара, щелкнул выключатель.

— Не знаю, — угрюмо буркнула Харпер. — Но по-моему, не пройдет и года, как ему потребуется помощь врача.

Бернард, которого начинала мучить изжога, кивнул и разлил по кружкам кипяток.

— А тебе не кажется, что все это — ну, то, что ты используешь его таким образом, — что все это не делает тебе чести? Я хочу сказать — это очевидно — он по уши влюблен в красотку Эндеринг, а ты выуживаешь через него информацию…

Как только кружки нагрелись, на их черных поверхностях проступили странные рисунки: лица инопланетян с пустыми круглыми глазами и выпуклыми, несоразмерно большими лбами. Они были выполнены особой чувствительной краской и проступали лишь под действием тепла. Это были сувениры, которые редакция дарила своим подписчикам. Фокус с инопланетянами неизменно приводил Харпер в восторг.

Вот и теперь она гулко расхохоталась, когда Бернард протянул ей кружку. Она уже обулась и сидела на краешке кресла. Бернард вернулся к столу и опустился на табурет. Харпер поднесла кружку губам и принялась громко дуть на горячую жидкость. От пара у нее запотели очки.

— Если кто его и использует, то только не я, — сказала она, заметив вопросительный взгляд Бернарда. — Ты же сам говорил. Именно с появлением Шторма все пришло в движение. Он замешан во всех событиях — причем с самого начала. История, которую он прочитал на вечеринке, его связь с девушкой, даже его одержимость привидениями — все это сыграло свою роль. Героем управляет судьба, мой друг, остальные просто тащатся следом. Ричарду Шторму осталось ответить лишь на один вопрос: сможет ли он стать героем собственной жизни?

— А как же Эндеринг?

Харпер задумчиво покачала головой:

— На ее месте я непременно влюбилась бы в него.

— И разбила бы свое сердце…

— Не задумываясь… Вдребезги.

— Черт побери! — Бернард с грохотом поставил кружку на стол рядом с клавиатурой. — И ты еще смеешь говорить, что он самонадеянный наглец! Да ты самонадеянна ничуть не меньше Яго.

Харпер многозначительно кивнула:

— Он делает свое дело, я — свое.

Бернард порывисто отвернулся и, чтобы скрыть обуревавшие его эмоции, принялся лихорадочно искать себе какое-нибудь занятие. Именно в этот момент его взгляд упал на желтый конверт, лежавший в ящичке для бумаг.

— Это еще что? — спросил он, открывая конверт.

— Ах да. Это-то я и имела в виду, когда говорила о сегодняшнем вечере. — Харпер поставила кружку на низкий кофейный столик и встала. — Это баллада «Юный Уильям», относящаяся к четырнадцатому веку. Я обнаружила ее в одной антологии в Лондонской библиотеке. Пришлось перевести ее на современный английский — памятуя о твоем прогрессивном образовании.

— Премного благодарен.

— Я воспринимаю эту находку как подтверждение того, что мои предположения оправдались — и «Черная Энни», и «Замок алхимика», и «Волхвы» восходят к одному и тому же, более раннему источнику, возможно, английскому и, возможно, датируемому тринадцатым или даже двенадцатым веком. Сходство очевидно.

— И тебя это заинтересовало?

Харпер взяла сумочку и трость и смерила Бернарда долгим, испытующим взглядом.

— Бернард, Бернард, — протянула она, выделяя каждый слог, и в ее голосе послышалось осуждение. — Это не могло меня не заинтересовать. Посуди сам. Яго открыто, не делая из этого тайны, охотится за триптихом Рейнхарта. Он даже хочет, чтобы об этом знали, и надеется, что хозяева других створок дадут о себе знать. Он боится другого — вдруг кто-то догадается об истинной причине, которой объясняется его любовь к искусству.

— И причина кроется в средневековых байках?

— Вот именно. Это след — по крайней мере на этом настаивает наш друг доктор Мормо. Думаю, именно эти истории подтолкнули Яго к поискам триптиха, и именно они, возможно, приведут нас к разгадке.

Бернард, озабоченно наморщив лоб, прочитал балладу.

— Все сходится, — продолжала Харпер. — Заметь: Яго забеспокоился лишь тогда, когда Йорг раскопал для меня «Замок алхимика», звено, связывающее триптих с первоисточником. Именно после этого Яго натравил на нас своих головорезов. Теперь, если я не отступлюсь и продолжу искать первоисточник, объединяющий все эти произведения…

— Он прикажет своим головорезам убить нас.

— Гм… Вот это я и хочу выяснить. В антологии говорится, что баллада оказала влияние на творчество Монтегю Джеймса[32], одного из самых известных писателей-мистиков. Так что теперь я должна поговорить с миссис Понсонби. Если с ее помощью мне удастся найти очередное звено, и если наш друг Ричард Шторм сумеет разрушить оборонительные редуты мисс Эндеринг… то как знать? Как знать?..

Бернард усилием воли придал себе обычное скучающе-равнодушное выражение.

— Так что же, по-твоему, за всем этим кроется? — спросил он, незаметно наблюдая за Харпер, которая уже направлялась к выходу. — Что за секрет, обладать которым так жаждет Яго? Какое-нибудь тайное оружие? Средство, позволяющее покорить весь мир? У него есть какие-нибудь политические амбиции? Он хочет облагодетельствовать человечество — иными словами, устроить ад на земле? Если он добивается именно этого, то может уже сейчас открывать шампанское — мы и так живем в настоящем аду.

Харпер замер на пороге и, обернувшись, посмотрела на своего секретаря.

— Ты еще слишком молод, чтобы быть таким циником, — сказала она. — А я слишком стара и слишком мудра. Нет, я уверена, политикой здесь не пахнет. Нас с Яго объединяет немногое. Но прежде всего — стойкое равнодушие к вопросам житейской мудрости. Мне, как и ему, в высшей степени наплевать, во имя чего люди пытают или убивают друг друга — во имя братства, во имя свободы и равенства, во имя дьявола или Господа Бога. История не пишется одними добрыми намерениями. Поступки — вот самое главное.

— Ты действительно веришь в это?

— Я ни во что не верю.

— Ах да.

— Ладно, я ушла.

— Немного странно все это, ты не находишь?

— Ха.

— А что еще роднит тебя с Яго? — криво усмехнулся Бернард. Но Харпер не ответила — хлопнула входная дверь, и ее трость застучала по мостовой.

5

А вскоре после этого Харпер не на шутку перепугалась.

Она ехала в такси — от Фулем-роуд в сторону Дрейтон-Гарденс, — целиком погрузившись в собственные мысли. Рассеянно почесывая сморщенной ладонью сморщенный подбородок и глядя безучастным взором в ветровое стекло — навстречу уличным фонарям.

Неожиданно ее сознание зафиксировало довольно странную деталь. Водителю то и дело приходилось тормозить, останавливаться, маневрировать между встречным транспортом и припаркованными у обочин автомашинами. И тут Харпер обратила внимание на одно обстоятельство: слишком много — неправдоподобно много — машин имели похожие номерные знаки. Ей постоянно встречались одни и те же цифры в разных сочетаниях — единица и две тройки: 133, 313, 331.

Харпер стала внимательнее смотреть по сторонам. Они подъезжали к Прайори-Уок. Слева показалось длинное кирпичное здание, справа — магазин, в котором торговали подержанными автомобилями. На тротуарах горели фонари, то есть освещение было довольно сносным. До пересечения с Олд-Бромптон-роуд оставалось каких-нибудь двести ярдов. Недалеко. Харпер начала считать.

До ближайшего светофора мимо проехало девять машин. Четыре из них — «лендровер», «фольксваген», БМВ и «вольво» — имели номера: 133, 313, 331 и снова 133.

Харпер пыталась внушить себе, что это не более чем случайность. Такое бывает. Но по спине у нее пробежали мурашки.

«…когда мы приближаемся к заветной цели, когда чувствуем, что след еще не остыл, случайности происходят все чаще и становятся все более знаковыми». Да, так, кажется, говорил Бернард. Повторяющиеся цифры, случайные встречи, необъяснимые совпадения. Это словно след Зверя.

Харпер пристально наблюдала за улицей, но скоро запуталась и уже не могла взять в толк, то ли сочетания одних и тех же цифр действительно повторяются чаще обычного, то ли она просто не обращает внимания на остальные.

Машина петляла по закоулкам Южного Кенсингтона, и Харпер уже казалось, что она придает слишком много значения всяким пустякам.

А потом такси выскочило на залитую светом Кенсингтон-Хай-стрит. У входа в «Маркс энд Спенсер» мальчишка-разносчик рекламировал последний номер «Стандард»:

— За час тридцать три до аварии в Ноттингеме!

Когда такси поднималось по Кенсингтон-Черч, Харпер в глаза бросился выставленный в витрине антикварного магазина ценник: 313 фунтов. Водитель прибавил ходу. Они уже были в районе Ноттинг-Хилл. Харпер покосилась на электронный термометр на колокольне Святого Павла…

Он рядом, он где-то рядом. При этой мысли Харпер зябко поежилась.

Такси съехало к обочине и остановилось.

— Портобелло-роуд, — обернувшись, сказал водитель. — С вас один фунт тридцать три пенса.

Роуз Понсонби, очаровательная старушка девяноста лет, величественно восседала на кушетке среди розовых подушек и любимых кошек. В одной руке она держала блюдце с чашечкой чая, другой грациозно поднесла ко рту кусочек бисквитного печенья.

— Что касается меня, то я считаю, что, когда зубы впиваются в яремную вену, получаешь ни с чем не сравнимое, близкое к оргазму наслаждение. — Голос у Роуз был чрезвычайно высокий и чуть надтреснутый. — Однако остальные дамы расходились в оценках, если речь заходила об использовании зубов. Маргарет, к примеру, настойчиво доказывала, что зубы символизируют фаллическое начало, в то время как Джоан — она сильно сдала и слышит уже не так хорошо, как прежде, — буквально вопила, что все эти фаллические ассоциации не что иное, как попытка защитить неискушенного читателя от очевидной вагинальной угрозы, которую символизирует рот, снабженный страшными клыками. — Она радостно хихикнула. — Ах, дорогая, я так люблю порассуждать на отвлеченные темы. Я нахожу, что ничем не оправданная, бессмысленная жестокость замечательно возбуждает.

— Да-да, превосходно. — Харпер кивнула — мысли ее были заняты совсем другим. Она так и не притронулась к своей чашке — фарфоровой с синим узором в китайском стиле — и к печенью. Она то набивала табак в пенковую трубку, то машинально подносила к ней огонь, хотя все это время практически не курила. Она сидела на краешке розового пуфика — о ее испещренную синими венами щиколотку терлась черная мэннская кошка[33], — и ее рассеянный взгляд то и дело скользил по стенам небольшой гостиной.

В этой комнате — буквально забитой книгами, которые стояли на полках, валялись на каминной полке и стопками возвышались на полу, — с эркером, наглухо занавешенным тяжелыми зелеными гардинами, с бесчисленными пуфиками и креслами, занимавшими все свободное место вокруг круглого чайного столика, — Харпер становилось все более не по себе, она начинала испытывать что-то вроде клаустрофобии. Тем более что глаза ее продолжали натыкаться на те же загадочные, мистические сочетания трех цифр. Остановившиеся часы на каминной доске, стрелки которых показывали 3 часа 31 минуту. На чайном столике стопка библиотечных книг — сплошь фантастика — с одним и тем же индексом: 133. В углу на полу подле небольшого бюста Константина Великого спала персидская кошка. «Почему именно Константин?» — про себя размышляла Харпер. Выбитая у основания бюста надпись на латыни гласила: «Сим победиши», напоминая о видении императором в 312 году от Рождества Христова креста — событии, подтолкнувшем его к принятию христианства в… триста тринадцатом.

— Так ты хотела поговорить о Монти?[34] — спросила Роуз. — А ну-ка, подите прочь, гадкие животные, — прикрикнула она на двух кошек — полосатую и черепаховую, — которые вскочили на столик, едва не опрокинув чашки. — Он наверху, Монти, — только я сомневаюсь, что он согласится составить нам компанию. Он не появляется с осени, с тех пор, как его оскорбила Джулия Фицрой-Лиман-Сент-Джон. Она спросила его, почему после своей смерти он совершенно не озлобился, тогда как привидения из его рассказов — настоящие исчадия ада. Как можно сказать такое душке Монти? — Роуз мечтательно закатила глаза, все это время она нежно поглаживала примостившуюся у нее на коленях мальтийскую болонку. — На самом деле Джулия просто всегда ревновала его ко мне.

— Да уж, — буркнула Харпер, поднося к губам чашку с остывшим чаем.

На колонтитуле прижатой книгами газеты значилось: Март 13-е, 1992, пятница. Харпер почувствовала, как на лбу у нее выступает испарина. Она ничуть не удивилась бы, увидев в дверях эмиссаров Яго, явившихся, чтобы похитить ее.

Роуз Понсонби многозначительно вздохнула, рассеянно поправила пучок серебристых седых волос на затылке. Длинная полосатая кошка прыгнула к ней на колени и грациозно выгнула спину.

— Мы с Монти все вспоминаем старые добрые времена, которые кончились с началом Первой мировой войны. Разумеется, я была тогда еще ребенком, но Монти все прекрасно помнит. Ты же знаешь, он был деканом Королевского Колледжа в Кембридже, и я с удовольствием слушала его рассказы о знаменитых рождественских вечерах.

Харпер все больше мрачнела, слушая ностальгические вздохи Роуз: на губах старой дамы брезжила блаженная улыбка, она задумчиво покачивалась на кушетке, не переставая поглаживать кошек. Меж тем взгляд Харпер упал на валявшийся возле торшера клочок бумаги с номером телефона: 313-… — остальных цифр не было видно.

— Сначала было праздничное богослужение, — продолжала Роуз Понсонби. — Затем ужин, горячий эль с пряностями, карты. А затем группа избранных уединялась в комнате Монти. И вот там-то… — Роуз подалась вперед, глаза ее лихорадочно заблестели. — Монти уходил в свою спальню и возвращался с последней рукописью. Гасил все свечи, кроме одной. Садился в кресло с высокой спинкой и подголовником — и начинал читать. Нет, Харпер, ты только представь себе, что это такое — быть первым слушателем его великих рассказов. «Древо покаяния», «Аббат Томас». Или «Свистни, и я приду к тебе, малыш». Это же великие рассказы. Лучшего в жанре мистики просто нет. И вот бедняжка теперь сам обитает в мире теней… — Она горестно покачала головой и снова многозначительно вздохнула.

Звякнула чашка, Харпер снова принялась набивать свою трубку… Однако она знала, Роуз не любит, когда ее подгоняют.

Роуз Понсонби плеснула себе еще чаю, сделала глоток, причмокнула губами.

— Ага. — И, выдержав паузу, добавила: — Кстати, на этих чтениях иногда бывал Роберт Хьюз.

Харпер отложила трубку и пристально посмотрела на сидящую перед ней старуху с дряблой кожей и восковым лицом.

— Роберт Хьюз, — медленно повторила она, — автор «Черной Энни»?

— Вот именно, дорогая. Так ты хотела поговорить о балладе «Юный Уильям»? Это Хьюз принес Монти украшенную цветными рисунками рукопись, которая лежала в основе баллады. Монти говорит, что Хьюз был довольно приятной личностью. Разумеется, в то время у него имелись собственные литературные амбиции. Так вот, эта рукопись… Автором ее был некий монах из Белхемского аббатства. Кажется, это в графстве Букингемшир. После ликвидации монастырей рукопись каким-то образом попала в Германию. Там ее отыскал знакомый Хьюза и привез в Англию. Хьюз показал рукопись Монти, который, надо отдать ему должное, несомненно, являлся одним из крупнейших миедиевистов своего времени. О, Монти до сих пор трясется, когда говорит о секуляризации монастырей. Особенно его возмущает варварское отношение к книгам. Король Генри[35] абсолютно не заботился о том, чтобы сохранить монастырские библиотеки! Это возмутительно! Все эти рукописи с их прелестными иллюстрациями утеряны — просто утеряны. А ведь бедные монахи трудились над ними не покладая рук. Монти очень расстраивается: я даже стараюсь не говорить с ним об этом, чтобы лишний раз не тревожить его.

— Да-да, — пробормотала Харпер, посасывая мундштук трубки. — Так ты говоришь, Хьюз каким-то образом завладел той рукописью, а потом отдал ее Джеймсу, который, в свою очередь, сочинил еще один рассказ?

— Нет, нет, нет! — пронзительно заверещала Роуз Понсонби. — Мистер Хьюз сам использовал рукопись. Она легла в основу его дивного рассказа. Ты упоминала его: это «Черная Энни». Именно в этой средневековой истории он черпал вдохновение. Монти только перевел рукопись с латыни. Он хотел опубликовать перевод в «Кембриджском сборнике букинистических редкостей», однако сомнения относительно происхождения рукописи не позволили ему это сделать. И разумеется, он не мог включить перевод в свой «Путеводитель по аббатствам запада и юга Англии». Словом, рукопись так и не увидела свет.

Харпер, сверкая глазами, подалась вперед, рискуя соскользнуть с пуфика.

— Роуз, дорогая моя, а какова дальнейшая судьба рукописи из Белхемского аббатства?

Роуз Понсонби задумчиво вскинула голову:

— Она попала в Британский музей.

— Ага.

— Только боюсь, что в сорок первом году, десятого мая, она была уничтожена. Ты знаешь, эти немецкие бомбардировки… Рукопись постигла та же судьба, что и двести пятьдесят тысяч книг, — она сгорела. Ужасная потеря.

От волнения у Харпер пересохло во рту.

— Н-да, — протянула она. — А что стало с переводом, который сделал Джеймс?

— О, он хранился в библиотеке Королевского Колледжа.

— Но…

— Но его выкрали оттуда… лет двадцать назад.

— Понятно. — Харпер озадаченно потерла ладонью лоб. — То есть, если я правильно понимаю, рукописи Белхемского аббатства больше не существует. Так же как и копии — ни оригинала, ни сделанного Джеймсом перевода.

— Кроме разве вот этого. — С этими словами Роуз Понсонби наклонилась — три кошки одновременно спрыгнули с ее колен на ковер, — извлекла из-под стопки книг большой желтый конверт и протянула его Харпер.

Харпер дрожащей рукой взяла конверт:

— Так это копия перевода Джеймса?

— Ну, не совсем копия, — промолвила Роуз. — Некоторое время назад во время одной из наших бесед я выказала интерес к этой рукописи, и Монти пересказал мне ее содержание. Можешь не сомневаться — я все записала добросовестно.

Харпер скептически покосилась на свою приятельницу:

— Ты хочешь сказать, что записала это со слов духа Монтегю Джеймса?

— О, можешь не беспокоиться, с памятью у него все в порядке. — Роуз Понсонби неопределенно пожала плечами: — К тому же много лет назад, в Королевском Колледже, я видела оригинал — еще до того, как его похитили. Представь себе, Монти изложил содержание абсолютно точно, слово в слово.

Не будь Харпер так возбуждена, она, вероятно, обратила бы внимание на сгущавшиеся над ней тучи. Однако сейчас все ее мысли занимало одно: у нее в руках находилось последнее звено, ключ к разгадке. Во внутреннем кармане плаща лежал заветный перевод — перевод документа, который, по ее мнению, вдохновил авторов «Черной Энни», «Замка алхимика», баллады «Юный Уильям» и, наконец, Рейнхарта. Харпер не сомневалась, что именно этот документ, обнаруженный Яго двадцать лет назад, и толкнул его на поиски триптиха. И вот теперь он был в ее руках. Харпер думала лишь об одном — поскорее добраться до дома и прочесть его.

Ежась от холода, в сопровождении кошачьего кортежа она шла по садовой дорожке, удаляясь от небольшого уютного особняка Роуз Понсонби. Роуз махала ей рукой, стоя на крыльце. Затем кошки разбежались, Роуз исчезла за дверью. Харпер осталась одна.

Надвинув шляпу на лоб, она брела по безлюдной Портобелло-роуд, с одной стороны которой возвышались внушительные особняки, с другой — дома поскромнее. Шагов через десять она вошла в облачко зыбкого света — над головой у нее проплыл фонарь, — затем фигура ее вновь растворилась в вечернем сумраке.

Сзади остановилось такси.

Если бы не возбуждение, Харпер давно бы заметила, что такси следовало за ней от самого дома Роуз Понсонби и затормозило только теперь, когда она остановилась перед забранной стальными жалюзи витриной антикварной лавки.

Краем глаза заметив свет фар, Харпер обернулась и обрадованно махнула рукой.

Такси проехало несколько метров вдоль тротуара и затормозило напротив. Стекло опустилось, но лицо водителя было в тени.

— «Конец Света», — сказала Харпер.

— Именно туда, уважаемая, — ответил водитель.

Харпер настолько погрузилась в собственные мысли, что, когда заподозрила неладное, было уже слишком поздно. Размышляя о полной превратностей истории англо-германского культурного обмена — от нашествия кельтов до бомбардировок Британского музея, — она не заметила, что такси, петляя по проулкам Кенсингтона, все дальше удаляется от ее дома. Когда же она наконец выглянула в окно, то увидела, что машина едет на восток — мимо промелькнула громада Альберт-Холла.

Харпер выпрямилась и посмотрела на латунную табличку, прикрепленную к спинке переднего сиденья. Надпись на табличке гласила:

У Харпер похолодело в груди. Ее охватил такой страх, какого она не испытывала еще никогда. Она подняла голову и увидела перед собой зеркало заднего вида.

Смотревшие на нее глаза водителя сверкали злорадством. В уголках обезображенного шрамом рта играла недобрая ухмылка.

У Харпер перехватило дыхание — это был тот самый верзила, который напал на нее у выхода из паба.

Оконные стекла были задраены, двери — заперты. Положение безвыходное.

6

А неподалеку, по мосту Ватерлоо, в тот момент шагал Ричард Шторм. На душе у него скребли кошки. Вокруг раскинулся город — «Большой дым», «Серая леди», Лондон, — город был так красив, что у Шторма щемило сердце. «Смотри же, смотри!» — думал он. На востоке над сизым маревом плыл сверкающий купол Святого Павла. Стая птиц плела в небе затейливый рисунок танца, словно подчиняясь указаниям невидимого хореографа. На западе открывалась величественная панорама комплекса Парламента — башенки и шпили, пронзая небо, образовывали изысканный силуэт. Мосты, перекинутые через реку: похожие на светлячков огоньки на набережной. Корабли, башни, купола, театры и храмы — все это обрушилось на Шторма, и он шел вперед, словно оглушенный красотой города.

Он хотел бы прожить здесь всю жизнь, но знал, что ему это не суждено. Он мечтал оказаться среди всей этой красоты наедине с Софией, чтобы только мосты и церковные шпили видели, как он целует ее, внимали их сокровенным беседам, но даже в уме не смел рисовать подобные картины — слишком мучительным было сознание неосуществимости мечты. С досады Шторм пнул ногой каменный бордюр тротуара. «Ты свободен! — твердил себе он. — Ты вне игры. Вне жизни и вне желаний. Ты Будда. Ты Хэмфри Богарт из «Касабланки». Парень, который сказал всем: «Гудбай». Ты уже приготовился уйти. И вдруг это…»

«Тролли, — с грустью думал он. — Вот что это такое». Люди религиозные верят, что миром правит Бог. Атеисты полагают, что над всем стоит равнодушная природа. Но на самом деле это тролли. Маленькие безжалостные гомункулы в кожаных курточках с множеством застежек-молний. Они прячутся за задником сцены, на которой играют жизнь, и стараются доставить людям как можно больше страданий. Удовлетворяют собственное любопытство. Всюду суют свой нос, грозят пальцем. Шторм слышал, как они громко потешаются над ним.

Да, в своем деле они преуспели. Стоило Шторму перейти мост и оказаться на южном берегу, как острая боль, точно стрела, пронзила все его существо: пример феноменальной жестокости природы. Поганые тролли.

София стояла, облокотившись о каменный парапет, и задумчиво глядела вниз, на бурую, грязноватую воду Темзы. Увидев Шторма, она сразу выпрямилась. Щеки ее зарумянились от холода. На ней было синее пальто с поднятым воротником, а на голове шелковая косынка, из-под которой выбивалась прядь черных волос. Она казалась такой, какой Шторм видел ее в первый раз — холодной, высокомерной, неприступной. Держалась раскованно и вместе с тем неестественно прямо, с вызовом. На губах ее играла легкая, ироничная полуулыбка-полуусмешка. Шторм хотел что-то сказать, но от восторга и изумления у него перехватило дыхание, и лишь облачко пара вырвалось у него изо рта.

Он подошел к ней. Некоторое время оба молчали, не зная, что сказать. Наконец она подала ему свою тонкую, изящную руку, и он поспешно — и бережно — пожал ее.

— Спасибо, что пришли, мистер Шторм, — промолвила София.

Они молча пошли по набережной. Вокруг летали, парили, садились на воду и вновь взмывали в небо, оглашая воздух пронзительными криками, белые чайки. На противоположном берегу Темзы открывалась панорама Уайтхолла. Шторм лихорадочно соображал, пытаясь найти нужные слова. Сказать он сейчас должен был только одно, но заставить себя сделать это не мог. Он не мог говорить с Софией о своей болезни, как женатый человек, оказавшись в подобной ситуации — и почувствовав то же, что чувствовал теперь он, — не смог бы заговорить о том, что у него есть жена. Шторм боялся разрушить последнюю, пусть даже иллюзорную надежду.

Так они шли и молчали, и он украдкой бросал на нее робкие взгляды. Внезапно София остановилась.

— Я боюсь… — Она не договорила и вдруг рассмеялась.

Шторм смущенно улыбнулся.

— Боюсь, я… — София прикрыла ладонью ют; у нее тряслись плечи. — Боюсь, что… — Но все ее попытки побороть приступ смеха оказались тщетны. Она попятилась и нетвердой походкой направилась к парапету. Шторм, продолжая глупо улыбаться, почесал затылок. София, обхватив себя руками за плечи, пыталась унять неуместный смех и виновато поглядывала на Шторма, но ничего не могла поделать. Закрыв лицо ладонями, она ждала, когда к ней вернется самообладание. — Боюсь, первые впечатления обо мне у вас не слишком благоприятные… — Продолжить она уже не смогла. Смех буквально душил ее. Она привалилась к парапету, сотрясаясь от хохота.

Шторм по-прежнему растерянно улыбался. Спрятав руки в карманы, он наблюдал за ее весельем. Жизнь, секс, деньги, весна, он сам — все это вдруг снова обрело смысл. Если бы еще недавно кто-то сказал ему, что он способен так полюбить, он бы рассмеялся. И все же это произошло. Это было как песня. Как плохая песня с избитыми словами. Вроде той, где поется: «Я никогда не зна-а-а-а-ал — что любовь может быть насто-я-а-а-а-щей — пока я вас не встре-э-э-э-тил…» Что-то в этом духе. Но куда страшнее было то, что он все время ловил себя на мысли: если так будет продолжаться — если она, прекрасная и розовощекая, все так же будет стоять, прислонившись к парапету набережной, и заливаться серебристым смехом, и за спиной у нее будет все та же величественная панорама красивейшего из городов, — если так будет продолжаться, он, ей-богу, споет эту песню здесь, сейчас, во весь голос. Нет, он отдавал себе отчет, что это довольно глупо, но бороться с нахлынувшим чувством уже не мог. И внезапно его осенило: вот он, собственной персоной, Ричард Шторм, американец из Голливуда, — проживающий в конце двадцатого века на планете Земля с ее нищетой, расизмом, терроризмом, девочками с проколотыми носами, с культурой, пребывающей в состоянии свободного падения, с людьми, которые не стесняются произносить перед телекамерой слова вроде «пердуны» и тому подобное, — вот он, в своей собственной бренной, стремительно разлагающейся оболочке, — и его сердце поет и ликует!

Боже правый, если он не поцелует эту женщину, то просто взорвется.

— О-о! — София вконец измучилась. Обхватив ладонями лицо, она устало покачала головой. — Ах! Просто не понимаю, почему всякий раз, когда вы рядом, я становлюсь совершенно невменяемой! — Она смахнула слезу. Потупила взор. Зябко поежилась. Как будто вместе с последним отзвуком смеха растаяла в воздухе ее привычная уверенность в себе. — Во время нашей первой встречи я залила вином всю гостиную. В другой раз вы застали меня, когда я прыгнула с балкона с петлей на шее. Потом я ударила вас, а когда вы пришли ко мне в клинику, плакала, как ребенок. Теперь вот смеюсь, как круглая идиотка. Представляю, что вы обо мне подумали! Что я, должно быть, выжила из ума.

Она вопросительно заглянула ему в глаза, словно ища в них ответ. Шторм молчал. Он просто умирал от желания подхватить ее на руки и вознести в небесный замок.

— Но, видите ли, — удрученно продолжала София, — именно поэтому… — Она прищурилась, словно пытаясь правильно оформить свою мысль. — Именно поэтому мне так хотелось поговорить с вами. Встретиться. Мне это было необходимо. Честное слово. Потому что все остальные — да? — даже не знаю, как это выразить, чтобы вы не истолковали мои слова превратно, чтобы не сочли меня эгоцентричной, взбалмошной дурой, — все остальные считают… Они считают, что я неспособна совершать подобные поступки. Они думают, что у меня все под контролем. Всегда. И если я теряю контроль, если совершаю какое-то безрассудство, они просто не обращают на это внимания. Делают вид, будто ничего не произошло. И вдруг появляетесь вы, человек, который, наверное, думает, что я только тем и занимаюсь, что совершаю всякие безрассудства. Признайтесь, вы думаете: у этой Софии Эндеринг не все дома. Впрочем… я не знаю, что вы обо мне думаете. Но вы все-таки пришли, понимаете? И приходили ко мне в клинику. И еще вы сказали, что… что я вам небезразлична… — Она смущенно отвела глаза. — Понимаю, то, что я говорю, — нелепо, но для меня почему-то очень важно, что вы сказали, что я вам небезразлична. Что есть человек, которому я небезразлична. — Она сделала глубокий вдох, словно собираясь с силами. — Поэтому я захотела встретиться с вами. Поговорить. Поговорить с человеком, который потом… не будет презирать меня за это. Вы… понимаете?

И тут Шторм запел.

— Что ты делаешь со мно-ю-у-у? — пел он. — Я просто околдован тобо-ю-у-у!

София бросила на него изумленный взгляд.

— Скажи мне, почему так происходи-и-ит? — голосил Шторм. — Ты надо мной волшебную имеешь вла-а-асть. Мечтаю жить я в плену твоих ча-a-ap. Ты в сердце моем раздула пожа-а-а-ар! Только ты, ты одна, ты одна-а-а-а! — Последнее он добавил от себя, в песне такого не было.

— Я… э-э… — растерянно пробормотала София, и вдруг лицо ее озарилось улыбкой.

Шторм сделал шаг вперед, положил руки на плечи Софии и поцеловал ее.

Все-таки он кое-что понимал в кино.

— Знаешь, я не очень-то сильна в сексе, — сказала София. — Для тебя это, должно быть, важно — чувствовать себя настоящим мужчиной и все такое?

«Секс?» — думал Шторм. Какой секс? Вот они идут — и это не сон! — по мосту Ватерлоо. За спиной у них плывет купол Святого Павла, над головой кружат птицы, и вокруг Лондон, словно один гигантский съемочный павильон. Ее глаза широко распахнуты, и в них — изумление, смятение, восторг, — и всякий раз, привлекая ее к себе и целуя влажные губы, он осязает ее желанное, податливое тело.

— Можно я просто буду смотреть на тебя? — спрашивает он. — Просто так. Чтобы был купол собора… и эти птицы…

София растерянно оглядывается, подставляя щеку его губам.

— Купол?.. — Она смотрит на него, затем касается его лица ладонями, и он целует кончики ее пальцев. — Просто… считается, что… мужчины всегда… Но я должна кому-то рассказать. Все эти странные вещи. Обо мне. Я должна…

Шторм сгреб ее в охапку, покрывая поцелуями ее лицо, чувствуя, как в ней, в ее теле, просыпается желание. Он хотел ее… И в то же время для него это был момент глубочайшего прозрения. Просветления. «Нет, нет, нет, — твердил ему внутренний голос. — Какие, к черту, тролли? Ты просто спятил! Как тебе в голову могло прийти? У твоих ног лежит этот великолепный, невероятный город — с его собором, окутанным ночной дымкой; с бодрящим, колючим ветром; с этими звездами. В твоих объятиях восхитительное женское тело — источник единения двух душ. Такое под силу разве что Санта-Клаусу, чтоб мне провалиться! Даже смерть в такие мгновения сладка и желанна — и кратка, как момент истины, как волшебство, которое всегда кончается слишком быстро. Да, именно Санта-Клаус, ты можешь рассчитывать на него. Он что-нибудь придумает. Он поможет».

— Так расскажи мне. — Шторм отпрянул, увидев ее губы, жадные, ищущие его. — Расскажи мне все. Расскажи, почему ты хотела убить себя. Как ты решилась на такое? Как ты могла? Я был взбешен, я так разозлился, что хотел врезать тебе. И врезал бы, если бы ты первая не врезала мне.

София рассмеялась и ласково погладила его по щеке. Подошла к парапету и посмотрела вниз, где в черной воде отражались гирлянды огней. Она поежилась, и ему захотелось обнять ее, согреть. Но он не позволил себе поддаться этому сладкому соблазну.

— У меня бывают такие черные полосы, — сказала София и брезгливо поморщилась. — Так это называется. В моей семье. Черные полосы Софии. Со мной начинает твориться что-то странное. Все вокруг делается холодным и неприветливым. И у меня возникает чувство отстраненности и превосходства и — в то же время — неизбывной тоски. Я понимаю, что все осталось, как прежде, что ничего не изменилось, но чувствую, что все это пустое, все — вздор, понимаешь? И теперь мне так странно, что я рассказываю тебе об этом. Ведь у нас не принято обсуждать подобные вещи.

Шторм шмыгнул носом, у него начинался насморк.

— У кого это не принято?

— У нас… в семье. Если бы они услышали наш разговор, то пришли бы в ужас. Ты в их глазах чужак. — Она улыбнулась, как будто вспомнила что-то смешное. — Однажды я вела машину и на скорости девяносто миль в час вылетела с автострады. Был страшный скандал. Приехала полиция… Отцу пришлось выкручиваться, что-то врать. Потом мы ни разу об этом не говорили. Ни разу.

Шторм украдкой вытер ладонью нос.

— В чем же дело? — спросил он мягко. — В том, что у тебя бывает депрессия?

София ответила не сразу.

— Нет, — сказала она. — Есть еще кое-что. — Она пристально вглядывалась в черную воду, а Шторм пристально вглядывался в ее лицо, пытаясь понять, почему ей так трудно излить ему душу. — Эти люди. Они называют себя «восставшими из мертвых». Большинство из них обычные преподаватели или антиквары, или коммерсанты. Но некоторые… они вроде шпионов, разведчиков. Они действуют втайне от всех. Основное их занятие — поиск произведений искусства, похищенных во время войны. Они пытаются вернуть их законным владельцам — до сих пор тысячи шедевров считаются утраченными. Это бывает небезопасно, потому что приходится иметь дело с людьми, пользующимися дурной репутацией, понимаешь? С бывшими фашистами, с неонацистами. Или просто с ворами или мародерами. — София заставила себя заглянуть ему в глаза, и Шторм отметил, что даже это дается ей с огромным трудом. — В тот вечер, после приема, на котором ты читал… этот рассказ, один из них подошел ко мне. На улице. Его звали Джон Бремер. Он сказал, что людей убивают, потому что некто любой ценой хочет приобрести «Волхвов» — ну, знаешь, ту часть триптиха Рейнхарта, которую…

— Да-да, я помню.

— И что он устроил так, чтобы створку выставили на аукционе, здесь, в Англии. Он рассчитывал таким образом выманить убийцу, заставить его открыться.

«Якоб Хоуп, — вспомнил Шторм. — Малый по прозвищу Яго. Этот «восставший из мертвых» скорее всего был прав».

— Бремера убили. Той же ночью. Его тело выловили в Темзе. — София понуро опустила голову. — Потом отец сказал мне, что мы должны купить «Волхвов», а у меня в тот момент как раз была черная полоса, и я подумала, что это он виноват… в смерти Бремера… и не только его. Я уже точно не помню, что я тогда подумала.

Шторм, сунув руки в карманы, нащупал в одном из них бумажную салфетку и с облегчением высморкался.

— Да ты совсем замерз, бедняжка, — сказала София.

Шторм пропустил ее замечание мимо ушей.

— Ты была знакома с этим человеком? — спросил он. — С Бремером?

— Нет, я видела его один-единственный раз.

— И он вот так, ни с того ни с сего, подошел к тебе? Или он знал тебя как специалиста по живописи Рейнхарта?

Шторм интуитивно почувствовал, какой именно вопрос он должен задать. София задумчиво склонила голову и вдруг медленно пошла вдоль набережной, так что ему пришлось догонять ее.

— Нет, дело в том… — София остановилась. Они стояли лицом к лицу, ежась от холода. — Дело в том, что мне уже приходилось оказывать им услуги. Они такие — как бы тебе сказать? — безумно… добропорядочные. В основном немцы. Идеалисты до мозга костей. Кристально честные. Мечтают восстановить справедливость. Они стараются привозить произведения искусства в Англию, потому что здесь самые жесткие законы, регламентирующие права собственности. В других странах если ты что-то купил, то можешь не беспокоиться. Здесь же, если вещь краденая, законный владелец имеет на нее больше прав. Словом, когда у них возникали трудности, я помогала, потому что… потому что…

Она могла не продолжать. Шторм все понял.

— Потому что ты пытаешься искупить вину своего отца.

София удивленно вскинула голову, и с ее губ сорвался легкий вздох, в котором были и облегчение, и благодарность за то, что он понял ее без слов. Шторм протянул к ней руки и привлек к себе. София уронила голову ему на грудь.

— Ты права, — сказал он. — Я замерз.

— Много лет ничего не происходило, — говорила София. — Ничего определенного. Но я как будто знала все.

Они сидели в баре отеля «Савой». В углу, на банкетке, плечом к плечу. Шторма неудержимо влекло к ней; его пьянил ее запах, блеск ее волос вызывал в его душе восторг, ликование. Но вместе с тем его мучили сомнения; к желанию примешивалось горькое чувство вины: он должен сказать ей, должен открыть всю правду — пока не поздно. Но он никак не мог заставить себя, и только слушал ее рассказ, и смотрел невидящим взглядом в стакан с диет-колой, к которой так и не притронулся.

Пианист играл «Если бы на свете была только любовь», играл так, словно это был походный марш. Но рояль стоял в другом конце зала. В их уголке было тихо. Лился мягкий свет. Где-то далеко сновали официанты.

София сжимала в ладонях бокал, в котором плавился лед. Взгляд у нее был отсутствующий; она словно плыла по волнам воспоминаний.

— Даже не знаю, когда я впервые услышала эти… эти слухи, — продолжала она. — Не помню, чтобы кто-то хоть раз сказал мне об этом прямо. Это просто носилось в воздухе. Что отец нажил состояние, скупая предметы искусства у наци. Что все, что у нас есть… что все это не совсем чисто, понимаешь? — Она посмотрела на Шторма и поспешно добавила: — Нет, не то чтобы я знала что-то конкретное. Нет… просто время от времени… сама не знаю. То вдруг мне на глаза попадется какой-то счет, о котором я понятия не имела. Словом, иногда меня начинали терзать сомнения. — Она вдруг скривила губы. — Или ко мне подходили какие-то люди. В галерее. Не совсем… чистоплотные. И они обращались ко мне слишком… фамильярно — ты меня понимаешь? Они словно рассчитывали на мою помощь. Это как бы подразумевалось. — Она вдруг вздрогнула. — Потом они перестали подходить ко мне. — Шторм смотрел на нее, затаив дыхание. Ее глаза завораживали, в них можно было увидеть все: мольбу, одиночество, непреклонность. — Ты, наверное, считаешь, что я должна была что-то сделать, что-то сказать. Но у нас… в нашей семье… это не принято. И потом… Это убило бы моего отца. Хватило бы малейшего намека на скандал. Намека на то, что мне все известно… для него это равносильно смерти. Я бы не вынесла. — София устало смежила веки. — Понимаешь, я постоянно заботилась о нем. После того, как умерла мама. Сестра вышла замуж, а брат… его это не интересовало. Отец всегда был такой беспомощный, если дело касалось мелочей. «София, где я оставил записную книжку?», «Где мой смокинг?» Пожалуй, быт всегда оставался той областью, в которой нам было легко общаться. Ну и еще галерея… — Она поставила бокал на стол. — Все это было так давно. Война. Какое это теперь имеет значение. В конце концов, это же всего лишь искусство, верно? Ведь он же никого не убивал — он только покупал картины.

— Но почему же тогда ты поверила, что он именно тот, кого искал «восставший из мертвых»? — спросил Шторм.

— Я… как тебе сказать… просто я… — София осеклась, устремив на него беспомощный взгляд.

— Расскажи мне, что случилось с твоей матерью, — сказал Шторм.

София закрыла лицо ладонями.

— «Сердце мое обливается кровью, ибо по множеству грехов моих я сделался чудовищем в глазах Господних», — задумчиво повторила София. — Как ты догадался, что это моя любимая вещь?

— Здесь такие запоминающиеся слова, что ошибиться трудно.

Шторм включил стерео и поставил компакт-диск с записью кантат Баха. Диск валялся на книжной полке, среди альбомов по искусству. София сидела на диване и наблюдала за его действиями — ироничная улыбка на губах, беззащитность во взгляде. «Mein herze schwimmt im blut weil mich der sunden brut in Gottes heilgen augen zum ungeheuer macht»[36], — пело сопрано. Шторм, переходя от окна к окну, задергивал шторы. Несмотря на ее ироничную улыбку, он понимал, что теперь София в его власти, что она беззаветно вверила ему себя. Он расхаживал по ее квартире, как у себя дома. Подошел к камину, опустился на колени, поднес спичку к газовой конфорке. Между выложенными моррисовскими изразцами панелями затеплился огонек. София сидела неподвижно, словно загипнотизированная.

— Это так похоже на Лауру, мою сестру. — Голос ее слегка дрогнул. — Я отправила ей компакт-диски по почте в тот день, прежде чем… пойти в галерею. Понимаешь, она не могла просто вернуть их мне при встрече — тоже послала по почте. Все должно выглядеть пристойно, чтобы не пришлось ничего говорить друг другу, ничего объяснять.

— Хочешь выпить? — спросил Шторм. — Может, еще джина?

Он стоял в углу возле небольшого бара, пытаясь разобраться с замком, спрятанным в затейливой восточной резьбе.

— Нет-нет, мне уже хватит.

— Ладно. Тем более что я все равно не знаю, как открыть эту штуку.

У камина, напротив дивана, стояло мягкое кресло. Шторм опустился в него: он хотел сохранить ясную голову, а потому сознательно держал дистанцию. И все же… у него щемило сердце, когда он смотрел на Софию, такую хрупкую, беззащитную и одинокую. На стене, прямо у нее над головой, висел забранный в рамку постер — репродукция картины Каспара Фридриха[37] из Берлинской галереи. На картине влюбленная пара любовалась луной. Шторм представил себе, как София выбирает картину, как вешает ее на стену, в который раз с грустью подумал о том, как одинока ее жизнь.

Он машинально наклонился вперед и, сложив ладони, спрятал их между коленей.

— Так что же произошло? — спросил он.

— Она покончила с собой. — София как-то невесело рассмеялась. — Впрочем, это так… скучно.

— Послушай, не надо! — Шторм буквально подпрыгнул в кресле. — Скучно! И это ты о собственной матери? Софи, девочка, я тебе не верю.

— Извини, — растерянно пробормотала София. Шторма так и подмывало броситься к ее ногам. — Просто мы никогда… я никогда ни с кем не говорила об этом.

— Так поговори со мной, — предложил Шторм. — Расскажи мне все. Ладно?

И София начала говорить. Она словно погрузилась в дрему, и слова ее казались более живыми, чем она сама; они текли из нее, как течет прорвавшая дамбу вода.

— Я ее почти не помню. Помню только ее улыбку. Она сидит в кресле и наблюдает, как я играю с няней в саду. Я знаю, она очень любила Белхем-Грейндж, любила наш дом. Здесь жила ее семья, здесь были ее корни. У нее было обостренное чувство долга. Перед арендаторами, перед соседями, перед всеми. Все считали ее замечательной женщиной. Чуткой, отзывчивой, очень доброй. Забавно — она любила театр, музыку. Ах да, и еще кино — обожала голливудские фильмы. У нее было прекрасное чувство юмора… Это остается с тобой, какие-то штрихи, слова… Они мало что значат, верно? Но у меня есть… у меня были ее фотографии. И мне всегда казалось… что в ней была какая-то удивительная щедрость. Говорили, что она благотворно влияла на моего отца. Я могу себе это представить. Он такой чопорный. Очень старомодный, консервативный. Питер, мой брат, говорит, что мама часто подшучивала над ним и что с ней он становился другим. Я тоже пыталась, но… — София тряхнула головой, словно пытаясь вернуть себе привычную уверенность в себе. — Говорят, после каждых родов она страдала депрессией — послеродовой, как теперь принято выражаться. Но в тот день… я не знаю. Я не знаю, зачем она это сделала. Почему решила наложить на себя руки. Иногда я даже злюсь на нее. Наверное, это ужасно.

В ее взгляде появился немой вопрос: «Ты тоже считаешь, что это ужасно?»

— Это естественно, детка, — сказал Шторм. — Тут уж ничего не поделаешь.

На щеках Софии вспыхнул румянец. «Auf diese schmerzensreu fallt mir alsdenn dies trostwort bei»[38], — неслось из динамиков.

— Я уже говорила, что в семье эта тема не обсуждается, — продолжала она. — И уж конечно, мой отец не будет об этом говорить. А он единственный, кто, возможно, знает правду.

Шторм положил локоть на подлокотник и подпер голову ладонью. Он понимал, что теперь нужно быть более деликатным — любое неосторожное слово может ранить ее. …если когда-нибудь она сбросит маску неприступности, перед тобой окажется создание столь же хрупкое, сколь и драгоценное. Даже дыхание его стало тише.

— Значит, самоубийство твоей матери каким-то образом связано с… делами отца?

— Нет-нет, — поспешно проговорила София. — Я не знаю. Честное слово, не знаю.

— Однако что-то навело тебя на мысль, что твой отец, возможно, причастен к убийству этого Бремера. И это «что-то» имеет отношение к смерти твоей матери, верно?

София вскинула голову. Она сидела перед ним неестественно прямая — руки сложены на коленях, — и голос ее, когда она наконец заговорила, доносился словно из поднебесья.

— Да, меня действительно преследует одно воспоминание. Из-за него у меня бывают кошмары.

Шторм весь обратился в слух.

— Мне было четыре или пять лет. Мама еще была жива. Однажды ночью я проснулась. Что-то разбудило меня. Какой-то непонятный звук. В стенах что-то стучало. Тук-тук. Тук-тук.

Шторм уронил руку на подлокотник.

— Я позвала маму, но она не пришла, — продолжала София. — Тогда я встала и отправилась искать ее. Должно быть, в спальне родителей никого не было. Я не помню. Помню только, что спустилась вниз по лестнице и пошла по коридору. Я звала маму, и меня все время преследовал этот звук.

— Боже, — прошептал Шторм.

— Да, — кивнула София. — Совсем как в том рассказе, который ты читал. Я смутно помню, что было потом. Кажется, я подошла к последней двери, которая вела в кабинет отца. Тогда, на приеме, когда ты читал, я буквально воочию представляла себе комнату с книжными шкафами. Но еще — хотя я не совсем уверена — я помню какую-то мебель, старинные сундуки, что-то большое в центре. Это было похоже на кладовую. И этот звук — он становился все громче. Дверь отворилась, и за ней… — У нее дрогнул голос. — Я вижу это как сквозь туман. Иногда мне кажется, что мне все приснилось. Или я вычитала это в какой-то книге… Я увидела своего отца — он склонился над мамой, боролся с ней. А потом он выпрямился. Он стоял над ней, что-то сжимая в руке. Кажется, нож. А мама, скорчившись, лежала на полу. Оба они были… в крови.

София посмотрела на Шторма. Ее глаза были пустые, холодные, и он уже готов был поверить, что вся эта история ей на самом деле глубоко безразлична.

Он покачал головой:

— Но ведь она, кажется, повесилась?

— Так мне потом сказали. Но все, что происходило после той ночи, стерлось из моей памяти. Отец проводил меня в спальню и уложил в кровать. Это было всего лишь мгновение, да и то я не уверена, что мне это не приснилось. Кажется, потом пришла няня. Мне что-то объяснили, и я снова уснула. Не помню.

Они молчали. Тихо звучала музыка. «Ich, dein betrubtes kind, werf alle mein sund… in dainetiefe wunden…»[39] София сидела все так же неестественно прямо, вскинув голову, и во взгляде ее был вызов. Мерно горело пламя газовой горелки в камине. За окном шумел ветер: чуть заметно колыхались шторы. У Шторма возникло странное ощущение: как будто комната — и они вместе с ней — плывут по воздуху, как будто они последние оставшиеся в живых.

Он молчал. Что-то подсказывало ему, что сейчас лучше воздержаться от дальнейших расспросов. И еще — он не мог более выдерживать ее магнетический взгляд.

И все же он чувствовал, что в ее рассказе чего-то не хватает. Что-то упущено.

— Ты когда-нибудь слышала о человеке по имени Якоб Хоуп? — спросил он. — Или Яго? Святой Яго? Тебе что-нибудь говорит это имя?

София задумчиво склонила голову набок:

— Нет. Странное имя. Никогда не слышала…

— А брошь? Та, что принадлежала твоей матери. Как она к ней попала?

София пожала плечами:

— Я всегда думала, что это фамильная реликвия. Кажется, какой-то скандинавский символ. Я уже говорила, мама трепетно относилась к своей родословной. Абингдонам приятно думать, что в их жилах течет кровь викингов. Возможно, в этом символе зашифрованы слова, которые Один шепнул на ухо мертвому Бальдру[40].

— Да-да, сначала я тоже так подумал.

На губах Софии мелькнула улыбка.

Шторм хлопнул себя по коленям.

— Что ж, теперь, я, кажется, понимаю, почему ты выронила бокал.

— Да, теперь понимаешь. — Внезапно она расплакалась. — Прости, прости.

Шторм бросился к ней, обнял за плечи, поднял, привлек к себе.

— Я помню, что буквально за секунду… — бормотала София, пряча лицо на его груди, — до того, как прыгнуть с балкона, я подумала: как все глупо. Моя жизнь, я сама. Все это глупо и убого.

«Und mir nach reu und leid nicht mehr die seligkeit noch auch sein herz verschliefst»[41].

— Неправда, — прошептал Ричард Шторм. — Вовсе это не глупо и не убого. По крайней мере для меня.

София оказалась права: в сексе она была не сильна. Она совершенно не умела расслабиться, а в результате то лежала как каменная, то суетилась, словно чувствуя свою вину. Она не могла заставить себя довериться партнеру, и от этого получалось еще хуже.

Однако по счастливому стечению обстоятельств именно здесь проявились две черты характера Ричарда Шторма, которые более всего привлекали к нему людей. Во-первых, он обладал безграничным терпением и великодушием, особенно если дело касалось женщин. Возможно, он был таким от природы, однако годы, которые он прожил вместе с матерью — взбалмошной женщиной с театральными манерами, — отточили это его качество до совершенства. Разумеется, в тот момент ему было непросто сохранять спокойствие. Сбросив одежду. София стала еще прекраснее. Она лежала на кровати, обратив к нему исполненный мольбы и смятения взор. Шторму казалось, что кожа ее вот-вот вспыхнет от его прикосновений. Одна нога ее была согнута в колене и чуть отставлена в сторону. Зрелище это настолько возбуждало плоть, что Шторм всерьез опасался, как бы ему не взлететь в воздух наподобие реактивного снаряда. Ему мучительно хотелось обладать ею — у стены, на полу, в кресле, — воображение рисовало картины буйной и грубой страсти, он видел себя Марлоном Брандо в «Последнем танго в Париже». Он хотел, чтобы с ним София увидела звезды. «Ах, Ричард, такого со мной еще не было!» Словом, в голове у него уже сложился готовый сценарий.

Но здесь-то и заявила о себе вторая замечательная черта характера Ричарда Шторма. Его натура, его работа, его наблюдательность — все это вместе взятое способствовало тому, что с годами у него появилось одно твердое убеждение: реальность ничего общего не имеет с кино. Он давно уяснил себе истинное положение вещей. И теперь он обнимал Софию, ласкал ее тело, покрывал поцелуями ее лицо, говорил нежные слова, а все его существо изнывало от нестерпимого желания. В конце концов терпение было вознаграждено, и он погрузился в ее отзывчивое лоно. Он шептал, что любит ее, и ему хотелось одного — оставаться в ней вечно. Он целовал ее глаза — смятение и испуг в них постепенно сменялись выражением томной неги. И по едва уловимым признакам — по тому, как блестящие, шелковистые волосы разметались по ее лицу. — Шторм не без гордости отметил, что ему все-таки удалось подарить ей несколько приятных мгновений. Пока этого было достаточно.

А затем на него обрушилась бездна. Шторм с ужасом понял, что совершил чудовищную ошибку. София доверчиво прижималась к нему, а он гладил ее лицо. Ее карие глаза мягко светились, на губах играла таинственная улыбка — так улыбается женщина, которой кажется, что она совершила что-то чрезвычайно умное. И на него она теперь поглядывала как-то лукаво. Просто Мата Хари. Мерилин Монро. Роковая женщина. Шторм ликовал — он обожал ее.

И казнил себя за то, что позволил событиям зайти слишком далеко — он должен признаться, сказать ей, как мало — страшно мало — времени им отпущено.

Шторм зарылся лицом в густые черные пряди. Закрыв глаза, он вдыхал ее запах, представляя себе, что так было с самого начала мироздания. «Может, как-нибудь пронесет, — думал он. — Что, если врачи ошиблись? Что, если все это нелепая ошибка?» Как в фильме «Не присылайте мне цветов» с Роком Хадсоном и Дорис Дей. Ведь он нормально себя чувствует. Даже отлично, черт побери. По крайней мере с того самого злополучного дня ничего страшного не случилось. Подумаешь, головные боли. Голова не болит только у дураков. Небольшая слабость в левой руке — но это бывает только иногда, от случая к случаю. А в остальном он в полном порядке. Все замечательно. Великолепно. Иначе жизнь не имела бы смысла. Господь не позволил бы ему воспылать таким искренним чувством к женщине только затем, чтобы вскорости призвать его в мир иной. Нет, этого не может быть. Господь не такой, он же понимает.

София лежала, раскинув руки.

— Я чертовски голодна, — сказала она, потом обняла его и шепнула на ухо: — Я все правильно сделала? Тебе было хорошо? Боже, я никогда еще не испытывала такого голода.

Сердце его обливалось кровью от сознания, что по множеству грехов своих он соделался чудовищем в глазах Господних.

«Эх, мистер Магу[42], какое же вы дерьмо!» — подумал Ричард Шторм.

7

Примерно в то же самое время, когда Шторм и София шли по мосту Ватерлоо к отелю «Савой», по Стрэнду проехало такси под номером 331. За рулем сидел человек со шрамом и поросячьими глазками буравил ветровое стекло. Впереди возвышался Темпл-Бар-Мемориал, увенчанный фигурой грифона с раскрытым клювом[43]. Сидевшая на заднем сиденье Харпер Олбрайт с тревогой поглядывала в окно.

До боли стиснув ладонями набалдашник трости в виде головы дракона, она беззвучно шевелила губами и лихорадочно соображала. Здесь, где заканчивался Уэст-Энд и начинался Сити, где залитые огнями здания театров сменялись узкими мрачными улицами, у нее еще сохранялась слабая надежда на спасение. Можно было постучать тростью по стеклу, чтобы привлечь внимание редких прохожих или водителей, следовавших во встречном ряду. Хотя надежда на то, что среди городского шума ее заметят, была весьма слаба. Кроме того, это было небезопасно, учитывая исполненные ненавистью взоры, которые время от времени Харпер ловила на себе в зеркале заднего вида. Она не сомневалась — громила, который теперь сидит за баранкой, еще не забыл, как его жизнь висела на острие ее клинка. Он будет только рад поводу поквитаться с ней.

Однако Харпер понимала и другое — как только останутся позади многолюдные улицы, как только они въедут в Сити, у нее не будет ни единого шанса. Теперь или никогда.

Сгорбившись в три погибели, она нервно грызла побелевшие от напряжения костяшки пальцев. Ей было страшно, однако она не подавала виду.

Такси неумолимо приближалось к Сити.

«Упрямая старуха», — думала Харпер. Она готова была рвать на себе волосы. Но факт оставался фактом: ей хотелось удовлетворить собственное любопытство, которое оказалось сильнее всякого страха.

Среди множества вопросов, касавшихся загадочной личности Яго, самым главным был следующий: почему он до сих пор не убил ее? Просто из вредности? Или он одержим мыслью не дать ей найти заветную рукопись, которую она теперь прятала под плащом? Зачем все эти предупреждения и угрозы? Почему просто не избавиться от нее? Харпер совсем запуталась в своих подозрениях. Желание подтвердить или опровергнуть их — желание получить хоть какой-то ответ — было настолько сильным, что она не могла противостоять ему. А потому пленение и поездка неизвестно куда представлялись ей предначертанием судьбы.

Харпер злилась на саму себя. Ее все глубже затягивает в пучину, ей грозит чудовищная опасность, а она — если не учитывать притаившийся в глубине души липкий страх — вся трепещет, словно предвкушая что-то необыкновенное. В прежние времена она трепетала так, предвкушая новую встречу с ним.

Старая дура! Да, Харпер хотелось рвать на себе волосы. В бессильной злобе она еще крепче стиснула набалдашник трости. Она была до смерти напугана и страшно возбуждена.

Внезапно такси затормозило и остановилось. Они только-только въехали в Сити. Сразу за «Грифоном». Харпер была настолько поглощена собственными мыслями, что не сразу поняла, где они находятся. Краем глаза она заметила, что водитель многозначительно кивнул стоявшему на тротуаре коренастому мальчишке-разносчику, который, в свою очередь, многозначительно покосился на тяжелые чугунные ворота у себя за спиной.

Водитель обернулся и смерил Харпер недобрым взглядом.

— Вот мы и приехали, дорогуша. То, что ты и хотела. Конец света.

Юнец подскочил к машине, распахнул дверь и просунулся в салон.

— Выходите, любезная. — В глазах его сверкнуло злорадство.

— И чтобы без глупостей, — добавил водитель, кивнув на ее трость. — Все равно не поможет. Слишком поздно.

— Если б я захотела, то давно раздавила бы тебя как клопа, — проворчала Харпер, подбираясь к двери. Когда юнец попытался положить руку ей на плечо, ее передернуло от отвращения и она поспешно сбросила его ладонь. Сойдя на тротуар, она разгладила складки плаща и выпрямилась. Мальчишка увивался рядом. Хотел взять ее за локоть.

— Только посмей до меня дотронуться! — рявкнула Харпер. — Пальцы переломаю.

Он отскочил, состроив злобную гримасу, и махнул в сторону ворот.

— Вижу, вижу, — буркнула Харпер.

Повесив сумку на плечо, она двинулась вперед, что-то бессвязно бормоча себе под нос. При ее приближении ворота, словно по волшебству, медленно распахнулись.

Стиснув зубы и затаив дыхание, Харпер вступила в узкий проход. В просвете между ветвей платана она увидела западное крыльцо церкви Темпла. Теперь она поняла, где находится. У входа во «Внутренний Темпл»[44]. Следом за ней вошел мальчишка-разносчик. Ворота с глухим скрежетом захлопнулись у них за спиной.

Впереди простирался узкий, полого уходящий вниз темный коридор. Пахло плесенью.

Харпер замерла в нерешительности. Откашлялась. Осмотрелась. Презрительно хмыкнула. Но это была лишь бравада — вдруг за ней наблюдают. Если в такси она таяла от страха, то теперь от нее осталось одно мокрое место. Наконец, собрав последние крохи самообладания, Харпер шагнула в неизвестность.

Ветер завывал, стиснутый в узком проходе, словно предупреждая о подстерегавшей ее опасности. «То, что надо», — размышляла Харпер. Именно так представляла она эту сцену. Вобрав голову в плечи и мрачно потупив взор, Харпер упрямо шагала вперед, чеканя шаг и с яростью вонзая трость в булыжную мостовую.

Подняв голову, она явственно различила за деревьями очертания церкви Темпла.

Тамплиеры, или рыцари Храма, — стражи Иерусалима после того, как крестоносцы, захватив город, вырезали язычников и установили в нем власть воинства Христова, хранители, если верить легенде, Святого Грааля; предтечи тевтонцев и госпитальеров; солдаты, банкиры, политики, в конце концов превратившиеся в касту изгоев; обвиненные в сатанинской ереси; претерпевшие гонения и пытки; закончившие жизнь на кострах, — они построили эту церковь в 1185 году, приблизительно шестьдесят пять лет спустя после образования Ордена. Прообразом послужил храм Гроба Господня в Иерусалиме. Церковь Темпла была одной из пяти сохранившихся в Англии ротонд. Оказавшись в тени мрачной, с зазубренным навершием стены, Харпер почувствовала себя крохотной и ничтожной.

Ветер выл, навевая тоску, порождая то приглушенный шепот, то сдавленный стон в голых ветвях деревьев. А под цоколем круглой церковной башни таинственным светом мерцали древние гробницы. Глазам Харпер открылся западный придел — каменные ступени, закрытые двери, едва различимые в глубокой нише. И эта глубина вызывала странное ощущение — словно незримый, но могучий поток увлекал ее внутрь. Она еще раз с досадой подумала, что пришла сюда не по собственной воле, что не в силах противостоять неумолимому Року и что все происходящее было давным-давно предрешено и неизбежно.

С замиранием сердца, но без всякого удивления, она услышала глухой удар, словно там, в глубине, кто-то рухнул замертво, и вслед за этим массивная дверь стала открываться.

Харпер остановилась у арки. Расправила плечи, собираясь с духом. Наконец дверь открылась, и ее взору предстало внутреннее убранство церкви — если только можно назвать убранством кромешный, непроглядный мрак.

— Ты всегда любила театральные эффекты, — сквозь зубы пробормотала Харпер.

Стукнув тростью по каменному полу, она вступила под арку. На мгновение замешкалась — и вступила внутрь, устремив невидящий взгляд в темноту.

В тот же миг дверь за ней закрылась, где-то под сводами прокатилось гулкое эхо. Тьма была абсолютной. Она буквально обволакивала Харпер, которая теперь могла полагаться лишь на обоняние и слух. Харпер ощущала сырую и затхлую атмосферу храма. Откуда-то потянуло жарким зловонием — что это было? — словно ей в спину дышала смерть. Он был рядом, кружа вокруг, точно хищник. От страха Харпер пробрала крупная дрожь. Ее так и подмывало крикнуть в темноту: «Это подло! Ты ведешь себя недостойно!» Но она не закричала. Нет, она не доставит ему такого удовольствия! К тому же вся эта чушь была как раз в его духе.

— Знаешь, ты похожа на тихоокеанского лосося, — раздался у нее за спиной приглушенный голос.

У Харпер перехватило дыхание.

— Кажется, я рассказывал тебе о тихоокеанском лососе. Я всегда серьезно относился к твоему образованию. — Он двигался вдоль стены, и его голос постоянно перемещался. — В самом деле, удивительное существо — лосось. Повинуясь инстинкту, он покидает океанские воды и заходит в реки. Повинуясь инстинкту, поднимается на сотни миль, преодолевая отливы и пороги. Поднимается туда, где появился на свет, мечет икру — и погибает.

Голос смолк. Харпер машинально продолжала поворачиваться на месте, пытаясь уловить, откуда он исходит. Но это была игра. Когда он заговорил снова, голос опять раздался у нее за спиной.

— Ради любви рыба готова проделать долгий путь, в конце которого ее ждет смерть. Но она не в силах что-либо изменить. Очевидно, инстинкт саморазрушения заложен в ней от природы. Вот к чему я клоню: некоторые люди подобны лососю. Возможно, даже большинство. Взять хотя бы тебя: ты гоняешься за мной, словно одержимая, потому что не в силах противостоять моим чарам. Даже зная, что я намерен убить тебя… Несколько вымученное сравнение, ты не находишь? Не знаю, почему оно пришло мне в голову.

— Да, пожалуй, немного притянуто за уши. — Харпер облизала пересохшие губы. — Но коль скоро мы заговорили о тихоокеанском лососе, хочу напомнить, что у него перед смертью отрастают острые зубы.

Он радостно засмеялся:

— А ты действительно ничего не забыла. — И чиркнул спичкой.

Красная вспышка на мгновение ослепила Харпер. Она всплеснула руками и прикрыла лицо ладонями. Потом сквозь пальцы начал сочиться скупой серый свет, в котором проступили очертания причудливых каменных голов, выставленных в сводчатых нишах. Демон, сатир, царь с пустыми глазницами. Последний взирал на нее из-под арки, подпираемой каменными колоннами. К нему прилепилось странное существо со звериным оскалом и страданием во взоре. Гротескная фигурка человечка, ковыряющего в носу, — плачущий крестьянин. Готические головы. Спичка догорала. Харпер опустила глаза — у ее ног лежали каменные изваяния мертвых крестоносцев.

Наконец она посмотрела на Яго, который в этот момент подносил спичку к фитильку свечи. Он разглядывал ее с кривой усмешкой. Стоило ей увидеть его лицо, озаренное неровным желтоватым светом, она все вспомнила.

Он был не просто красив — худощавый, элегантный, в белом костюме, черные, ниспадавшие на плечи волосы, резко очерченный профиль, глаза, словно подернутые туманной дымкой, и магнетический взгляд. В нем было что-то еще. Необузданная, животная энергия, магическая сила, которая проявлялась в каждом его движении. Легкость, упругость, уверенность. Ему было удобно в собственной шкуре, и в жизни он чувствовал себя как рыба в воде.

Люди тянулись к нему. И теперь Харпер мучительно пыталась вспомнить, как он выглядел, когда она видела его в последний раз. Той ночью, когда тайком ускользнула из лагеря секты. Когда осторожно раздвинула ветки и увидела ту самую прогалину в лесу. Перед ней предстал он. Харпер разглядела его фигуру сквозь густые испарения аргентинских джунглей. Его приспешники бормотали какие-то заклинания. Женщина, которую держали за руки, давилась беззвучным криком. Вот он вознес над головой кривой жертвенный нож, и на лице его в тот момент лежала печать безумия и экстаза. А перед ним на алтаре лежал младенец. Его собственный сын.

Двадцать пять лет минуло с того дня. Все это время Харпер искала его, и теперь она не имела права забыть — она должна была вспомнить все, до мельчайших деталей.

Свеча, которую Яго сжимал в руке, затянутой в зеленую перчатку, наконец загорелась. Он откинул назад черные волосы и стал медленно водить свечой перед ее лицом, вглядываясь в ее черты, словно изучал каменное изваяние, на которое наткнулся в пещере. Харпер стояла неподвижно, как статуя, с такой силой стискивая набалдашник трости, что уши дракона впивались в ладонь. Но все ее существо сжалось подобно шагреневой коже, ей хотелось залезть под поля своей шляпы, спрятаться за линзы очков. Она понимала, что Яго видит ее насквозь — видит мешки у нее под глазами, видит каждую морщинку, видит дряблую, преждевременно состарившуюся кожу.

— Ах, Харпер, — промолвил он. — Как ты постарела.

Харпер почувствовала себя уязвленной, однако не показала виду.

— Прошло двадцать пять лет. — Слова ее прозвучали глухо, словно их произнесло каменное изваяние.

— Да-да, конечно, и все же… — Он сложил губы бантиком. — У тебя такой нездоровый вид… вся в морщинах.

— Ладно, что дальше?

— В том, что ты сделала, не было никакой необходимости.

— Боюсь, ты не прав.

Он рассмеялся:

— Ты хочешь сказать, что сделала это из-за меня.

— Да.

— Бедняжка. И все потому, что я показал тебе, какая ты на самом деле.

— Ты показал мне, какой я могла бы стать, Якоб. Но прежде всего ты показал мне, кто ты есть на самом деле.

Он снова засмеялся и потянулся, раскинув руки на манер распятого Христа; желтый свет от свечи снова выхватил из мрака контуры бесовских голов в каменных нишах и скорченные фигуры крестоносцев на полу.

Все так же, в позе распятого Христа, он грациозной походкой, неторопливо обошел вокруг Харпер, не сводя с нее иронического взгляда.

— Кто я есть, — повторил он. — Однако, дорогая моя, ты всегда знала, кто я.

Харпер попыталась возразить, но слова застряли у нее в горле.

— Знала, знала, — улыбнулся он. — И тем не менее стала моей любовницей.

Харпер усилием воли заставила себя не двигаться с места. Теперь он очутился у нее за спиной.

— Я был твоим любовником.

— Если ты называешь это любовью, — огрызнулась Харпер.

Наконец он остановился. Сбоку. Харпер чувствовала на щеке его дыхание. Горячее, влажное, смрадное. Дыхание зверя.

— Ты права, — продолжал он тем же ироничным и в то же время вкрадчивым тоном. — Давай говорить начистоту. Я был твоим хозяином. Верно?

Губы Харпер искривились в презрительной усмешке.

— Я владел тобой, Харпер. А потом ты умоляла меня снова овладеть тобой. Я даже помню твой голос, когда ты умоляла меня об этом.

— Я была молода.

— Не так уж и молода.

— И наполовину безумна.

— Только наполовину.

— Это было давно, Якоб.

— Не так уж давно. Ты даже не успела забыть. Я вижу — ты все помнишь. Твоя плоть помнит.

Харпер наконец осмелилась повернуть к нему голову. Она боялась, что дрожащие губы выдадут ее чувства, а потому процедила сквозь зубы:

— Да, я все помню.

Он закатил глаза:

— Ах да, совсем вылетело из головы. Дети. Несчастные мертвые малютки. Ты внушила себе, что дело именно в этом.

— Да, именно в этом.

— Отсюда твоя одержимость? Отсюда навязчивое желание досадить мне?

— Желание уничтожить тебя.

Он шумно вздохнул и всплеснул руками. Харпер вздрогнула. Но с его стороны это был жест досады, реакция учителя на непроходимую тупость ученика.

— Дорогая, по-моему, я учил тебя быть искренней хотя бы с самой собой. Я учил тебя измерять глубину собственной греховности и собственной мерзости.

— Да.

— Тем не менее ты стоишь здесь, словно моя незамужняя тетка, и утверждаешь, что отдала всю себя — свою жизнь, молодость, красоту, — чтобы выследить меня. И все потому, что ты пожалела дюжину убиенных младенцев?

— Да.

— Полно, дорогая, я тебе не верю.

Харпер больше не могла сдерживаться. Тело ее сотрясала дрожь. Она забыла, что стоило ему оказаться рядом, ее всегда охватывала необъяснимая слабость — физическая слабость, когда члены отказываются повиноваться: в такие моменты она уже не принадлежала самой себе.

Нет, она не забыла. Просто заставила себя поверить, что это осталось в прошлом.

— Посмотри на себя, — шептал он. — Харпер, ты вся дрожишь. Посмотри на себя.

Харпер раздраженно стукнула тростью о каменный пол.

— Я… — Она перевела дыхание. — Якоб, я уже не та, что была прежде.

— Вот как? В самом деле? Тогда зачем ты явилась сюда?

Он снова возник перед ней в неровном свете свечи: склоненная набок голова, клейкая улыбка, глаза змея-искусителя. Он был так беспечен, раскован, от него исходила такая энергия, что Харпер чувствовала себя старой развалиной.

Сдвинув брови, она мрачно разглядывала его.

— Что, по-твоему, я должна ответить? — хрипло спросила она. — Каких слов ты от меня ждешь? Ты философ, Якоб, а я — нет. Я знаю только… — Она покачала головой.

— Что? — спросил он, продолжая улыбаться. — Что ты знаешь?

— Я знаю, что моя душа восстает против тебя.

— Твоя душа! Силы небесные!

— Да и не только моя душа.

— Вот как? И что же еще?

— Все! — рявкнула Харпер. — Все восстает против тебя. Сам… Предвечный.

Якоб Хоуп расхохотался. Откинув голову и схватившись одной рукой за живот, он буквально покатывался со смеху. Его качало, казалось, он вот-вот споткнется об одно из валявшихся на полу каменных изваяний. Наконец грубый хохот сменился низким смешком. Он покачал головой:

— ЖЕНЩИНА, БОГА РАДИ, ОТКРОЙ ГЛАЗА!

Он поднес свечу к своему лицу. Густые черные пряди сверкнули бриллиантовым блеском. Пламя словно ласкало гладкую кожу. В бездонной глубине его глаз вращались огненные колеса. Харпер увидела в них свое собственное перевернутое отражение.

Самые худшие ее опасения оправдались. Отрицать очевидное было глупо.

Перед ней стоял мужчина тридцати — максимум тридцати пяти лет. Такой, каким она увидела его впервые.

Он нисколько не состарился. Время было не властно над ним.

— Предвечный — это я! — провозгласил Якоб Хоуп. — Я кормлюсь костным мозгом времени. Я был здесь задолго до того, как в океане зародилась жизнь, и останусь здесь, когда земля обратится в пустыню, усеянную костями. А ты, Харпер, начинаешь действовать мне на нервы. По-моему, тебе следует пересмотреть свое поведение.

С этими словами он задул свечу. Харпер вся съежилась: густой мрак снова объял ее. Остались только его голос, его дыхание и запах зверя.

— Ах, Харпер, Харпер. Иногда ты меня по-настоящему огорчаешь. Знаешь, после Аргентины я готов был убить тебя. О-о…

Он издал низкий, похожий на утробное рычание звук, в котором слышалось столько ярости, что Харпер затрепетала.

Но он продолжал:

— Временами ты бываешь просто невыносима. Ты заставила меня усомниться в моем предназначении. Едва не заставила. Но… у меня еще был Грааль. «Синий цветок», синий камень. Этого оказалось достаточно, чтобы ко мне вернулся здравый смысл. Пойми, когда тебе в руки попадает нечто такое — когда ты покупаешь это, прогуливаясь по марокканскому базару, — это не просто случайность, это никак не может быть просто случайностью. Что бы ты там ни думала. «И явится тот, кто станет Предвечным». Так сказано в пророчестве. Поэтому, несмотря на все твои происки, я знал, что я избран. Знал это и не высовывался. — Тон его стал высокопарным, он как будто бахвалился перед ней. — Я не высовывался. Терпение, Харпер, терпение. И вдруг — пять лет спустя, местечко в районе Эджвер-роуд — по дороге в Дамаск, — что-то вроде озарения: разлитая банка содовой, и мне открывается следующее звено. Рассказы — это был след. О, я знаю, что ты-то меня понимаешь. Представь себе, дорогая, двадцать лет. Я ждал двадцать долгих лет, прежде чем вышел на след. Терпение, Харпер, терпение. Хоть время и поджимало. Я уже начал впадать в отчаяние, я уже стоял на краю пропасти, как вдруг стена рухнула, и Рок снова указал мне мое истинное предназначение. А теперь… снова ты!

Слова его обжигали душу. Должно быть, он стоял совсем близко, потому что даже в кромешной тьме Харпер чудилось, что она видит зловещий блеск его глаз.

— Теперь я понял, как далеко ты зашла по тому же следу, — продолжил он. — Впрочем, это неудивительно. Я сам учил тебя, верно? Я научил тебя всему, что ты знаешь. Я горжусь тобой, девочка. Я восхищаюсь тобой настолько, что — усомнись я хоть на секунду в том, что ни единого экземпляра текста больше не осталось, — я бы не отказал себе в удовольствии: растер бы твои кости в муку, чтобы приготовить себе хлеб.

Его дыхание снова опалило Харпер. Рука ее дернулась, и трость выбила дробь на каменном полу. «Почему же тогда ты не сделаешь этого?» — мысленно спросила она. Ее так и подмывало спросить это вслух. Нет, она не должна. Это может спровоцировать его. Он заподозрит неладное. Если ей дорога ее жизнь, лучше держать язык за зубами.

Но молчание лишь подстегнуло Якоба.

— Думаешь, я не способен на это?

— Так почему же тогда ты не сделаешь этого? — выпалила она и тут же подумала: «Дура старая!» — Почему? Почему бы тебе не убить меня?

Он попятился. По крайней мере Харпер больше не чувствовала на щеке его дыхание. Она стояла, точно окаменев, тщетно вглядываясь в темноту. Во рту у нее пересохло.

— Дело в мальчике, верно? — спросила она. — Тебе нужен мальчик. Наш сын. Он нужен тебе. Ты хочешь, чтобы он принял твою сторону. В этом все дело? Да? — Яго не ответил. Где он? Харпер нерешительно шагнула вперед. — Если ты убьешь меня, он узнает. Он поймет, чьих это рук дело. Даже если меня собьет машина или убьет молнией, даже если я утону в Темзе или мирно усну вечным сном в собственной постели, он все равно будет знать, что за этим стоишь именно ты. И этого он тебе никогда не простит. Он будет бежать от тебя, как от прокаженного. Ты боишься, что я стану мученицей в его глазах. Он тебе нужен. Ведь так? Ответь мне!

Однако тишину нарушало лишь ее собственное разгоряченное дыхание.

— Якоб?

Ничего. И все же… Все же в окружавшей ее пугающей черной пустоте ощущалось присутствие некоей жизни. Он по-прежнему находился рядом. Крадучись выписывал круги. Приближался, снова отдалялся. Харпер казалось, что она слышит, как шаркают его ступни по каменным плитам пола. Как поднимается над ее головой изогнутый жертвенный нож, который она видела тогда, в аргентинских джунглях. Она готова была поклясться, что слышит, как стальное лезвие рассекает пустую мглу.

— Якоб! — крикнула она, почувствовав животный страх. Трость выскользнула у нее из пальцев и с грохотом откатилась в сторону. Харпер принялась лихорадочно рыться в собственной сумке. Настоящая свалка! Футляр от очков. Пудреница. Губная помада. Какие-то салфетки. Чеки. Ключи. Половинка батончика «Твикс». Наконец она нащупала спичечный коробок. Дрожащими пальцами вынула спичку. Чиркнула о ноготь большого пальца… Тени прыснули по углам, точно крысы. Огонек ненадолго выхватил из тьмы круглую стену, головы с искаженными адской мукой лицами, каменные изваяния рыцарей на полу. Устремленный ввысь, теряющийся в темноте неф. Где-то вдалеке алтарь, тусклое мерцание витражей…

Пусто. Кроме нее, в церковном приделе не было ни души.

— Ну и ну! — прошептала Харпер.

Она подхватила трость и поспешила прочь из проклятого места.

8

Когда Харпер добралась до дома и сняла в холле шляпу и плащ, ее ноги подкашивались от усталости. Поднимаясь по лестнице, она вынуждена была остановиться, чтобы передохнуть. С минуту она не двигалась, ухватившись за перила и прислонившись к стене.

Достигнув площадки третьего этажа, она замерла и заглянула в приоткрытую дверь, которая вела в комнату Бернарда. Бернард спал. В глазах Харпер появилось несвойственное ей выражение сентиментальной грусти и материнской нежности.

У кровати возвышалась бутылка «Гилбиз»; в пепельнице лежало несколько окурков: от них явно тянуло марихуаной. Бернард понимал, что все это выглядит ребячеством. Однако он чрезвычайно редко спал в собственной постели, а потому опасался, что это обстоятельство выдаст его с головой, — он не хотел, чтобы Харпер видела его слабость, не хотел, чтобы она догадалась, что он беспокоится за нее и что он напуган.

Потому-то он и решился на маленькую мистификацию. Со спиртным и наркотиками. Оставил включенным стоявший в изножье кровати телевизор, на экране которого теперь мелькали беззвучные картинки. Сам же принял предсмертную позу Чаттертона[45], в которой поэт был изображен на известной картине: тело распростерто на кровати, рука эффектно свисает к полу. Из открытого рта Бернарда доносилось убедительное похрапывание. Из-под полуопущенных ресниц он видел, как Харпер остановилась, как заглянула в комнату, как странно посмотрела на него. От глаз Бернарда не укрылось, какой изможденный у нее вид. Ни единый мускул не дрогнул на его лице, хотя в душе он трепетал от ужаса и возбуждения: она видела его!

Харпер поднялась в мансарду. В свою келью. Шкаф, забитый книгами, разбросанные повсюду старые газеты, фотографии. Узкая кровать, кресло-качалка. Избавившись от трости и сумки, она неуклюже наклонилась, чтобы зажечь огонь в газовом камине, затем, тяжело вздохнув, опустилась в кресло, устремив задумчивый взгляд на синие язычки пламени.

Кресло плавно покачивалось. У Харпер мелькнула мысль: а не поплакать ли ей в одиночестве, не оплакать ли свои грехи, свою слабость, свою неудавшуюся жизнь. Но даже на это у нее не осталось сил. Она слишком устала. И скорбь ее была слишком глубока, чтобы слезы могли утишить ее. А кроме того, ей еще предстояло кое-что сделать.

Она наклонилась и подняла с пола сумку. Достала трубку, табак. Затем извлекла конверт, который перекочевал в сумку из кармана плаща. Вынула из конверта рукопись и водрузила ее на колени.

«Что ж, по крайней мере ему также свойственно ошибаться», — с мрачным удовлетворением подумала Харпер. Он был уверен, что все копии рукописи уничтожены. Но дух Монтегю Роудса Джеймса спутал ему все карты.

Харпер поправила очки. Сунула в рот трубку. Не спеша раскурила. Покачиваясь в кресле, она вспомнила слова Яго: Я был здесь задолго до того, как в океане зародилась жизнь, и останусь здесь, когда земля обратится в пустыню, усеянную костями. Странные слова. Напыщенные. Глупые. Но от них веяло леденящим холодом.

Было тихо, только мерно поскрипывали разболтанные шарниры кресла-качалки. Тук-тук, тук-тук.

«Тайный механизм истории», — подумала Харпер.

И углубилась в чтение.