Горсточка муки,
Глоток воды и пальцы.
Кто пекарь? Ты? Я?
Полотенце промокло насквозь, а волосы всё не желали подсыхать. Я взъерошил мокрые пряди пальцами и уже начал подумывать о том, чтобы переместиться обратно в кухню, но тогда пришлось бы не только заново затапливать плиту, а и тащить с собой из кабинета «капли» и прочие принадлежности для магических упражнений. Во дни моего одинокого пребывания в мэноре так обычно и происходило, но матушка никогда не одобряла смешивания дел служебных и семейных, а возвращение её и братьев должно было произойти с минуты на минуту: за окнами дома уверенно темнело. Принимая во внимание возможность возникновения склоки под хорошо знакомым девизом «опять раскидал повсюду свои мудрёные штуковины», я сгрёб угли из плиты в жаровню и отправился туда, где учёным занятиям ничто не должно было помешать — к себе в кабинет, по совместительству бывший и спальней.
Практика тщательных омовений перед началом ответственных дел известна издревле, но потомки редко прислушиваются к мудрости предков, вот и сейчас, на третьем столетии от основания Нэйвоса, пожалуй, лишь жрецы в храмах неусыпно следили за чистотой собственного тела. Признаться, у меня необходимость мыться с ног до головы всякий раз, как отваживаешься на важную затею, вызывала усмешку. До недавнего времени, а точнее, до недавнего приключения в маленьком городе под названием Кенесали. Приключения, опытным путём подтвердившего: вода способна уносить с собой тени чувств и мыслей. Древние рукописи называли в числе полезных сторон омовения именно избавление от чуждых, принесённых извне влияний, но излагали свои предостережения и советы, как водится, весьма вычурным языком, почему и не воспринимались со всей серьёзностью. А зря, ведь они были совершенно правы.
Человеческое, да и любое другое живое существо, находясь в Потоке, мешает его течению. Струи Силы, столкнувшиеся (или же прошедшие насквозь) с той областью пространства, которую занимают тело и душа, уносят с собой оттенки встретившейся на пути личности: так речные воды, подмывшие глиняный берег, на какое-то время становятся мутными. Но если бы Поток молниеносно рассеивал впитанные чувства, не возникало бы трудностей при отрешении от мирских забот, а на деле происходит обратное. Боль, злость, удовольствие, ненависть, любовь и прочие ощущения, почерпнутые у одного человека, текут вместе со струями Потока прочь, а когда задевают кого-то другого, оставляют на нём незримые следы чужих переживаний. При должном сосредоточении вполне можно почувствовать пришельцев извне, а вот избавиться от них гораздо сложнее, и тут на помощь приходит... Правильно, вода. Стихия, подобная Потоку во многих своих качествах, способна поглощать и тени душевных терзаний, вышедших за пределы тел. Поэтому мылся я с остервенением. Тёр себя мочалкой, как в первый и последний раз. Что мне нужно будет делать вечером? Ловить эхо зёрен Хаоса. И чем меньше нанесённых слоёв песка будничной суеты останется на поверхности моей души, тем лучше.
— Позволите нарушить ваше уединение?
Звонкие колокольчики голоса. Шёлк, шепчущийся с паркетом. Как я мог забыть?!
Мог. Увлечённый сладкими мыслями о ревности, упустил из виду источник их возникновения — чёрноволосую эльфийку, невесть за каким аглисом ступившую в пределы Кэллос-мэнора. Вчера вечером гостья изволила отдыхать, утром тоже не явила своё прекрасное личико обитателям дома, только сейчас, ввечеру напомнила о себе. Но и я хорош: не помню, с кем живу под одной крышей.
— Как пожелаете, hevary.
В ответ она улыбнулась, по-прежнему вежливо, и всё же, толика укоризны в изгибе чётко очерченных губ чувствовалась.
Обычно к снисходительному высокомерию в свой адрес я отношусь равнодушно: замечать замечаю, но пропускаю мимо, потому что никоим образом не могу (и не рвусь, чего греха таить) менять положение вещей. Однако давно знакомая и привычная мина в исполнении иноплеменницы показалась удивительно оскорбительной и настоятельно требующей отпора. Хотя бы следующего:
— Прошу простить мою нерадивость: хозяин дома должен прежде всего заботиться о благе гостей, а потом уже о семейных нуждах.
Веера длинных ресниц опустились, потом снова приподнялись, а их обладательница заметила:
— Гости приходят и уходят, их можно пускать на порог или гнать прочь, но круг семьи драгоценнее всего на свете.
И как сие понимать? Как наставление или как тонкое признание отсутствия обиды? Попробую уточнить:
— Я должен был уделить вам время и внимание, hevary, а сам даже не узнал цель вашего визита... Прощу прощения.
— Вы можете исправить свою ошибку. К примеру, сейчас.
Ой, только мне и не хватало вести светские беседы, на ночь глядя! Особенно сегодня.
— Боюсь, мне придётся снова просить вашего прощения, но... У меня есть неотложные дела вне мэнора.
Она понимающе кивнула, и в следующее же мгновение нанесла удар, не подлежащий отражению:
— Дела не могут ждать, но... Вы же не выйдете на мороз с мокрой головой?
Хороший намёк. Мол, полчаса ты, парень, всё равно просидишь дома, так почему бы не поболтать? Разумеется, эльфийке невдомёк, что меньше всего мне сейчас нужно забивать мысли пустыми разговорами, и она старается извлечь свою выгоду. Ладно, пусть извлекает:
— Вы правы. Я слушаю вас, hevary. Со всем почтением и прилежанием.
Гостья мэнора снова улыбнулась. Занятно: нежно-розовые губы изогнуты луком с момента появления эльфийки в комнате, но можно с уверенностью сказать, когда женщина, в самом деле, улыбается, а когда совершенно бесстрастна и лишь следует правилам поведения в обществе... Чудеса, да и только!
Шёлк цвета морской волны, уложенный сотнями затейливых складок на тонкой фигурке: если это платье, то где швы? А если единый кусок ткани, то как остаётся неизменным без видимых крючков, пуговиц, шнурков и прочих застёжек? Гладкие чёрные пряди длинных волос свёрнуты кольцами и плотно прилегают к голове, будто посажены на клей. Ни одного украшения — ни цепочки, ни бусинки, но они и не нужны, потому что эльфийка сама по себе является драгоценностью. Дороже золота и алмазов. Говорят, на юге за женщину эльфийского рода отсыпают столько монет, что целый караван не способен первезти за год... Врут, конечно. Правда, в этой лжи есть немалая доля истины. Если бы я вознамерился предложить свою гостью в качестве товара, мог бы обеспечить безбедную старость не только себе и детям, а ещё и своим правнукам...
— Пока что вы не слушаете, а смотрите. И так внимательно, словно составляете подробную опись моих достоинств и недостатков.
Прячу в кривой усмешке смущение мальчишки, застуканного за совершением проказы. Хорошо, что невозможно точно прочитать содержание чужих мыслей! Хотя, моё лицо, видимо, было достаточно красноречиво, если эльфийка сочувственно склонила голову набок:
— Ваше положение столь бедственно?
— В каком смысле?
— Вы словно собираетесь выставить меня на торги... Имеется покупатель?
Вместо ответа снова прячу голову под полотенцем.
Самое неприятное, в голосе гостьи не слышится ни нотки осуждения. Понимание, разочарование, быть может, но только не обвинение в злом умысле. Очень плохой знак: выходит, даже для стороннего и незаинтересованного наблюдателя я выгляжу человеком, попавшим в крайне затруднительное положение. Нет, в таком настроении мне нельзя приниматься за дело. Нужно срочно менять... точнее, меняться.
Пропускаю влажные пряди через пальцы. Сохнут, но медленно. Стало быть, разговора не избежать. И всё же, сначала сделаю глубокий вдох, задержу воздух в груди, и скажу самому себе: всё идёт, как полагается, Тэйлен. Необходимые приготовления сделаны, неприемлемые исходы учтены, а со всем остальным ты справишься. Наверное. Может быть.
Кажется, на сердце полегчало.
— Простите, если оскорбил вас, hevary, и будьте снисходительны к простому деревенскому парню, который...
— Который хочет, чтобы его оставили в покое?
Раскусила. Полностью. Остаётся лишь признать поражение. Точнее, полный разгром превосходящими силами противника. Сдаюсь:
— Что привело вас в Кэллос-мэнор?
Эльфийка удовлетворённо провела изящной ладонью по краю стола.
— Любопытство.
— И только?
Тёмно-лиловые глаза заинтересованно сверкнули:
— Вы считаете указанную причину недостаточной?
— Проделать долгий путь только, чтобы посмотреть на незадачливого поэта? Глупо.
— Для вас — да. Для меня... Впрочем, у любой женщины есть право на милые глупости. Одну из них я уже совершила, приехав в Нэйвос, теперь очередь другой.
— Столь же странной?
Полукружья бровей приподнялись, становясь резче.
— Судите сами. Я хочу, чтобы вы... Переложили на свой язык одну песню.
— И только-то? Ради такой мелочи не стоило далеко ехать: надо было обратиться к Гебару и...
— Это ещё не всё. Я хочу видеть, как вы делаете перевод.
Может быть, она сумасшедшая? Если среди людей безумцы нередки, и в других стадах найдутся паршивые овцы.
— Простите, но... Ваше желание невозможно выполнить.
— Почему?
Она удивилась, но не отступилась, хотя я постарался вложить в голос всю возможную твёрдость.
— Потому что стихи рождаются внутри меня: вы попросту ничего не увидите.
Мягкое и непреклонное:
— Я всё же хочу попробовать.
Устало соглашаюсь:
— Пробуйте. Но не сейчас, пожалуйста!
— Мне нужно всего несколько минут. Просто послушайте, а потом выскажите свои впечатления.
Эльфийка плавно и стремительно шагнула к шкафу и, не задумываясь, сняла с полки одного из пьюпов. Знала заранее? Если помогала Гебару, не могла не знать: каждый из «поющих мешочков» отличается от другого окраской, и при должной наблюдательности, а главное, желании, нетрудно запомнить, кого из них какой мелодии научили.
В сосуд упали несколько светлых катышков корма. Пьюп встрепенулся, проглотил корм и... Заиграла музыка. Но у меня не оказалось времени на привыкание к звукам невидимых струн, потому что сразу после второго из коротких аккордов вступила эльфийка.
Биение сердца. Шаги пульса по тропкам вен. Просто — шаги. Быстрые, торопливые. Спешащие добраться до цели, неведомой и слушателю, и певице. Вокал безыскусный, даже грубоватый: не придворная песня, ни в коем случае. Тревожная. Мелодия словно карабкается вверх, а потом, после недолгого отдыха падает вниз, отчаянным и полным решимости водопадом. Но никак не улавливается время... Речь идёт о прошлом? Тогда не были бы слышны нотки сомнений и не чувствовалось промедление, так свойственное настоящему. А будущее? Есть ли оно? Что прячется за туманом предчувствий? Какие потери и обретения?..
Песня оборвалась так же внезапно, как и началась. Эльфийка сложила ладони на талии, напоминая прилежную ученицу, выполнившую урок и ожидающую вердикта наставника.
— Что скажете?
— Чем вы накормили пьюпа? Мне не удаётся столь малыми средствами заставить его петь.
Она лукаво прищурилась, но ответила:
— Сладкое сырое тесто: горсть муки, ложка мёда, глоток воды и несколько капель анисового масла. Вам записать рецепт?
— Спасибо, я запомню.
Эльфийка выдержала вежливую паузу и спросила снова:
— О песне... Вы так и не сказали, что услышали в ней.
— Немногое.
— Его можно выразить словами?
Конечно, можно. Но меня никогда ещё не заставляли так торопиться с описанием впечатлений.
— Дорога. Тропа. Путь.
Она немного подумала, и, соглашаясь, опустила мягко очерченный подбородок. Соглашаясь, но не до конца:
— Ещё что-то?
— Вам мало услышанного?
— Любая песня рассказывает о пути. Из прошлого в будущее. Из начала в конец. Иногда водит по кругу... Вы правы, это песня странницы. Но откуда и куда она идёт?
Понятно: пока не выложусь полностью, меня не отпустят... Вспоминаю колебания тембра голоса — от чуть хрипловатого и нарочито непритязательного до глубокого и насыщенного отчаянной мольбой. Словно певица доказывала исполнение своих обещаний и требовала ответить, почему другая сторона отступилась от клятвы. Странница, говорите?
— Она проделал долгий путь. Возможно, совершила много ошибок. Достигла заветной цели, но... Что-то изменилось. Что-то нарушилось, и странница снова оказалась в начале пути. Не зная, куда шагать дальше.
— Теперь я вижу, что не зря проделала свой путь.
Эльфийка выглядела довольной: даже матовое мерцание гладкой кожи, казалось, стало вдвое ярче.
— Можно идти от свершения к свершению, но каждое из них ослепительно сияет манящим рассветом лишь издали, а вблизи оборачивается усталым закатом. Можно встречать каждый день, как битву, но когда волны улягутся, на поверхности океана жизни не остаётся твоих следов. И наступает миг, когда всё, чего ты желаешь — это вернуться. Вернуться туда, где тебя терзала боль, но именно благодаря ей ты чувствовал, что живёшь... Тогда появляется зов, неслышимый обычному уху, но не умолкающий ни на вдох. Ты внемлешь ему и стремишься в обиталище своей мечты, разрушенное и оплаканной, надеясь найти в пепле пожарища хоть один уцелевший росток. Росток любви... И хотя обещание счастья вновь оборачивается ложью, вера в обретение смысла ещё жива. Пока тень возлюбленного не растворилась в темноте вечной ночи...
Она говорила, не пела, но слова одно за другим сплетались в мелодию, внешне совсем непохожую на песню, о которой шла речь, а ритм, рождающийся внутри, глубоко в груди, ритм, подчиняющий себе биение пульса, был мне уже знаком.
— Очень красиво. У меня никогда так не получится.
— Я не сказала, что должно получиться так, — возразила эльфийка. — Я пришла увидеть, как получается иначе.
— Но зачем? Ваш пересказ... Совершенен. Мне нечего добавить, а уж пытаться своими неуклюжими словами рассказать то же самое... Кощунственно. Не подбивайте меня на преступление перед красотой.
Изысканная улыбка окрасилась грустью. Эльфийка вернула сытого пьюпа на место и подошла ко мне.
— Красота не существует сама по себе, мы либо видим её, либо не замечаем. Но подумайте сами: вы человек, я принадлежу к другому народу. Мои глаза черны, как грозовые тучи, ваши похожи на уютный мох лесной поляны... Мы не можем видеть красоту одинаково. И мы не должны так поступать. Радуга рождается из всех красок мира, и красота ничем не отличается от неё.
— Хотите посмеяться над моими жалкими потугами?
— Хочу открыть для себя новую сторону красоты.
Больше она не сказала ни слова, доверив право убеждения своему взгляду. Очень удачно, надо сказать, потому что лиловая темнота, вспыхивающая искорками, не просила и не приказывала. Просто ожидала моего ответа. Ни мгновения не сомневаясь в том, каким он будет.
Я тоже не сомневался. Знал, что приму брошенный вызов, как принимал подобные ему много раз в таком далёком, почти невозможном прошлом, что думал: забыл, навсегда и бесповоротно. Оказывается, память куда хитрее нас. Спряталась, затаила своё дымное дыхание, но дождалась заветного приглашения вновь появиться на свет во всей красе.
Не могу отказаться. Переплавка хаоса впечатлений в ритмичные строки песни — самое прекрасное из подвластного мне. И самое ценное. Наверное. Может быть.
— Можете считать: заказ принят.
Я застегнул камзол и поёрзал плечами, поудобнее устраивая тело в одежде.
Эльфийка проследила мои движения и спросила, смешивая в равных долях интерес и вежливость:
— Вы отправляетесь на важную встречу?
— Да.
— Встречу с женщиной?
Хм, как ответить? Врать нехорошо, да и, смыв с себя грязь чужих и своих прегрешений, негоже ударяться в новые. Ведь меня, действительно, ждёт женщина. Даже две женщины: удача и судьба. И от того, насколько я им приглянусь, будет зависеть многое. Почти всё.
— Что, если так?
Эльфийка провела взглядом по моей одежде и шутливо нахмурилась:
— Тогда всё должно быть на своём месте. И воротник рубашки в том числе.
Она вытащила край замявшегося кружева из-под камзола, расправила, пригладила пальцами. Я уже собирался поблагодарить за неожиданную, но вполне приятную заботу, но взгляд наткнулся на застывшую в дверях комнаты Ливин: лицо девушки дрожало и кривилось в гримасе странного отчаяния.
Эльфийка почувствовала мою растерянность и отстранилась.
— Пусть ваш путь сегодня минуют ловушки бед. Доброй ночи, heve.
— Доброй ночи... — заученно повторил я.
Гостья прошла мимо Ливин, коротким кивком изобразив приветствие, а когда лёгкие шаги окончательно стихли в коридоре, моя невеста задала вопрос, но вовсе не тот, которого я ожидал:
— Что ей нужно от тебя?
— Ничего. Впрочем, вру: она желает, чтобы я выполнил перевод одной песенки.
Бледно-розовые губы поджались:
— И конечно, этот самый перевод не получится на расстоянии?
— Что ты имеешь в виду?
— Почему она стояла так близко к тебе?
— Всё лишь поправила воротник.
— Можно подумать, в этом доме больше нет никого, кто приведёт твою одежду в порядок!
Злится? Но по какой причине? То есть, было бы понятно, присутствуй между нами жаркая страсть и безумные обещания, но ведь ничего похожего нет. Есть договор двух взрослых и разумных (как хочется верить) людей, намеревающихся продолжать жизненный путь вместе, а не по отдельности... Не понимаю.
Сомневается в моей «верности»? Клятв я, конечно, не приносил, но не имею привычки бегать на сторону, когда под боком всё, что душе угодно. Новая вспышка ревности? Не рановато ли? Или угольки старой так и не смогли погаснуть за день прогулок по лавкам Нэйвоса?
— Лив... — Я подошёл к девушке. — Не волнуйся ни о чём.
Она отвернулась.
— Не обращай внимания на ерунду.
Тихое и обиженное:
— Это не ерунда.
— Подумаешь, кто-то дотронулся до воротника моей рубашки!
— Ты позволил ей это сделать.
Ого, звучит, как обвинение! Похоже, мы свернули не на ту тропинку. Куда она выведет? Попробовать вернуться к развилке? Беда в том, что я не помню, когда дорога лучиками разбежалась в стороны.
— Лив, она — моя гостья.
— Она всего лишь гостья!
— Ну-ка, посмотри на меня.
Пальцы, коснувшиеся щеки и намеревающиеся повернуть голову обиженной девушки обратно, встречают на своём пути ручеёк. Тёплый и колючий. Так и есть: плачет. Почему мне не нравится то, что я вижу? Нет, не так: настораживает меня. Пугает. До невозможности странное ощущение. Словно каждую минуту совершаю ошибки, а сам не могу ни понять, в чём они заключаются, ни найти способа их исправить.
— Я чем-то тебя обидел? Не сопровождал в прогулке по городу? Извини, у меня были дела. И сейчас есть.
— Ты уходишь.
Как она произнесла эти слова... Ни тени вопроса. Одно-единственное голое утверждение. Можно подумать, мы прощаемся навсегда.
— Да, мне нужно уйти. У меня назначена встреча.
— С женщиной?
И эта туда же! Кому какая разница: с женщиной, с мужчиной? Да хоть с тысячью демонов! Я сказал, что занят. Я уже десяток раз извинился за своё «недостойное» поведение. Этого мало? Что ещё мне нужно сделать, аглис подери, чтобы получить немножко свободы на сегодняшнюю ночь? Наверное, устроить смертоубийство: порешить всех домочадцев и гостей. Только тогда не услышу ни единого возражения.
— Это не имеет значения.
— С женщиной?
Настырная... Не зли меня, милая, ну пожалуйста!
— Я же сказал, Лив: неважно.
— Значит, с женщиной.
Прозрачная зелень глаз посерела от тени непонятной скорби.
— В конце концов, это моё дело!
— Да. Твоё дело.
Она опустила взгляд, с минуту смотрела на один из щитов паркета, видимо, подсчитывая, сколько досочек ушло на создание деревянного узора, потом снова посмотрела на меня, отрешённо и бесстрастно.
— Не буду желать спокойной ночи: если у тебя много дел, покой только помешает... Ты долго будешь занят?
Честно признаюсь:
— Не знаю.
Она кивает:
— Понятно. Не смею больше тратить твоё время.
— Лив...
Обнять её? Прижать к себе? Пообещать, что никогда и ни на кого её не променяю? Не могу: сейчас моё время и мои действия принадлежат не мне. А уж мысли и вовсе витают далеко-далеко от мэнора. Но когда я вернусь... Всё сделаю, как надо. Наверное. Может быть.
Зелёные глаза уже ничего не требуют и ни о чём не просят, лишь с некоторым отстранённым интересом ждут продолжения моей фразы. А слов-то и нет. Нет слов, способных одновременно объяснить, испросить прощение и обнадёжить. Поэтому я молчу. И она молчит. Также молча поворачивается и уходит, но на сей раз знаю: идти следом меня не приглашают. Не заслужил.
Главное достоинство человека, увлечённого своим делом, это способность отодвигать в сторону всё, что может помешать в достижении цели. К примеру, выбросить и забыть личные трудности. Подумаешь, обиделась! На пустом и ровном месте. Как это говорит об уме моей невесты? Не лучшим образом. С одной стороны, глупая жена — подарок небес, но если к глупости примешивается ещё и вечная ревность? Умную женщину можно или уговорить, или подкупить, а что делать с дурой? А, знаю: надо самому стать дураком. Тем более, недолго осталось...
Последнюю тилу эля я заливал в себя уже почти перед самым «Перевалом» — в тихом трактире на углу, и пойло оказалось по качеству самым дурным: вроде и без горечи пережаренного солода, а на вкус всё же тяжёлое и оставляющее в голове даже не туман хмеля, а настоящий дым. Мутный, хоть глаз выколи. И ноги сразу же стали подгибаться. Точнее, вознамерились жить своей жизнью, отдельно и от тела, и от сознания. По крайней мере, привратник игрового дома, вышедший на улицу попыхтеть трубкой, окликнул меня с явным участием:
— Эй, парень, ты бы шёл домой: негоже в таком виде бродить по ночам. Неровен час, наткнёшься на лихих людей.
— Лихих? — Я старательно сфокусировал взгляд на усыпанном старыми шрамами лице привратника. — Это вы о патрулях стражи, что ли?
Он хохотнул:
— А о ком же? Самые, что ни на есть, лихие. Щипачи хоть только на деньги зарятся, а эти за милую душу ещё и тумаков надают, да таких, что и не встанешь после... Ты вот что, парень, передохни пока здесь, а как патруль на новый круг пойдёт, я тебе скажу.
— Благодарствую.
Плюхаюсь на ступеньку крыльца. Привратник задумчиво пускает колечки дыма, но в итоге не выдерживает и спрашивает:
— Из-за чего напился-то?
Честность — лучший способ расположить к себе. А скрывать мне, собственно, и нечего:
— Поссорился.
— С женой?
— С невестой.
— Это плохо, — соглашается мой собеседник.
— Куда уж хуже?
— Правда, коли она тебе не по нутру была, так и ладно: разбежитесь в стороны, пока глупостей не наделали.
Разумный совет. Может, действительно, поступить подобным образом?
— Да как сказать, дяденька... Она девушка хорошая. Здоровая. Работящая. И на лицо миленькая. В общем, лучше пары будет не сыскать. И вроде, не против будет замуж за меня пойти.
— А чего ж поссорились? — Недоумевает привратник.
— Да ко мне в дом hevary приехала. Работу заказать. А гостью ж уважить надо, верно? Вот я и старался... Перестарался только.
Новый сочувственный смешок над ухом.
— Случается... А она-то хоть хороша?
— Кто?
— Гостья эта?
— Ну-у-у... — Эльфийки «нехороши» не бывают. Но привратнику рассказано уже сверх необходимого: — Неплоха, уж точно. Да не в том дело! Я ж извинялся, подарки дарил, увещевал по-всякому, а невеста только губы дует да волком смотрит. Мол, ещё под венец не повёл, а уже на чужое добро заглядываешься. Дура.
Со мной соглашаются и развивают мысль:
— Все бабы дуры. Ласково с ними обходишься, считают, что обманываешь. Руку подымешь, и того хуже: крики, слёзы, обиды смертные... Зачем вообще на них женимся?
Вздыхаю:
— Кто б объяснил...
— Слушай, — заговорщицки шепчет привратник, — говорят, когда в любви не везёт, удача в игре сама в руки идёт. Может, тебе сегодня кости кинуть?
— Какие кости-то? И где?
— Да прямо тут: до полуночи в этот игровой дом всех пускают, и босяков, и подвыпивших, так что, пройдёшь, как миленький. А там глядишь, в самом деле, повезёт. Ну как? Рискнёшь обогатиться?
Э, он не только привратник, но ещё и зазывала: затаскивает с улицы мало вменяемых людей, чтобы вводить тех в разорение. Нехороший дяденька, нехороший... Впрочем, ему зачтётся, а мне пора приступать к делу:
— Говоришь, может повезти?
— Смотри сам: с невестой ты поссорился, значит, с любовью дело плохо. Верная примета!
— Ну, раз так...
— Иди, иди, не сомневайся!
Он помог мне подняться и почти втолкнул в открытую дверь.
— Ещё благодарить будешь!
Буду, дяденька, ой как буду. За то, что существуют на свете охочие до чужих бед люди.
Тёплую одёжку любезно принял на хранение служка, взамен выдавший мне деревянную бляшку с какой-то закорючкой, похожей на букву, но не поддающейся определению: создавалось впечатление, что резчик сам в жизни алфавита никогда не видел, а работал исключительно по чьим-то рассказам и описаниям из третьих рук. К тому же, закорючка была вымазана краской, ржаво-красного цвета, навевающей нехорошие раздумья.
В тенях короткого коридорчика, ведущего к игровому залу, меня поймал heve Майс, взволнованный и озлобленный:
— Сколько можно вас ждать?!
— А куда торопиться? Сейчас только восемь часов пополудни, и времени более чем достаточно.
— Да вы уже на ногах не стоите!
— Я и не собираюсь стоять. Я буду сидеть. На стуле. Когда доберусь до ближайшего... Ладно, пойду пока, осмотрюсь, а вы занимайтесь своим делом. Договорились?
Он проглотил недовольство, а я отодвинул занавеску входа и шагнул в гомонящий зал.
Философы много размышляли и будут ещё размышлять над причинами притягательностью игры для людских душ. Я никогда не задавался подобными вопросами, ни до восемнадцати лет, ни после двенадцати: после как раз было уже не до азарта и соревнований. Касаемо же времени «до»...
Пожалуй, в моей жизни игр не существовало. Что есть игра? Действо, призванное развлечь, обогатить, утвердиться в собственной значительности, но не тяжким трудом, а волей случая. Если же вы твёрдо знаете, что развлечения за чужой счёт радости не принесут, получение денег законно и благоугодно лишь за выполненную работу, а вашу высоту над другими должны прежде всего признавать эти самые «другие», надобность играть отпадает. Исчезает полностью. Можно посредством игры, к примеру, бросать жребий, назначая исполнителя незавидного дела, дабы никому не было обидно. Но ставить случайность себе на постоянную службу...
Игра способна принести состояние или лишить оного, это верно. Вот только выигранные деньги — деньги шальные. То бишь, дурные, своевольные и нечистые. Недаром полагается треть от каждого выигрыша нести на алтари к богам, вымаливая прощение и освящение для оставшихся двух третей. Иначе не будет удачи ни в игре, ни в жизни, ни в посмертии... Можно, конечно, заподозрить внушающих сей порядок жрецов в желании поправить дела храмов, но, как ни печально, слишком многое подтверждает: легко пришло — легко ушло. Стало быть, нет смысла держаться за выигранное. Лучше отпустить, и как можно скорее, чтобы груз чужих бед не висел на сердце.
М-да, этот зал будет попроще, и значительно: стены обтянуты холстом, а не шёлком, пол скрипучий, стулья кривобокие. Единственное, что заслуживает похвалы, так это столы для игры, но ожидать иного было бы глупо: если в Плече надзора прознают, что управитель игрового дома не поддерживает своё хозяйство в исправном состоянии, хлопот не оберёшься. На одну мзду уйдёт столько монет, сколько не выручишь от посетителей за год. А кстати, почём здесь угощение?
Не слишком дорого: всего три сима за тилу эля. Вино, конечно, стоит побольше, но вино меня мало интересует. А вот солёные печенюшки интересуют, да ещё как! Обзаведшись вазочкой, прислоняюсь к стене, потому что все места за столами заняты, а других стульев в распоряжении не имеется.
Много народу ходит в «Перевал», ничего не скажешь. Или это только сегодня случился наплыв? Наверняка, heve Майс расстарался, приводя в исполнение свой коварный план... Ну ничего: пока постою, а потом посмотрим.
Стук костей, тяжёлое дыхание игроков, шаги, гул одобрения удачного броска или напротив, разочарованные вздохи — обычный шум игрового дома. Привычный шум. И совсем нетрудно разложить его на составляющие, чтобы уделять внимание только тому, что важно. Нетрудно для меня, потому что я слушаю не ушами. Точнее, не только ими...
— Господа, господа, прошу на несколько минут оторваться от ваших занятий!
А вот и объявление о начале боевых действий. Heve Майс собственной персоной, высоко поднявший подбородок, но скорее не из чувства собственной важности, а потому, что тугой высокий воротник не позволяет шее находиться в каком-либо ещё положении.
— Приближается всеми нами любимый праздник, а к празднику принято дарить подарки. Вы все, собравшиеся здесь, уже одарили меня своим присутствием и часами, проведёнными за игрой, негоже и мне оставаться в стороне. И в честь наступающего Зимника я объявляю Большую Игру!
Зал зашептался. Я отправил в рот очередную печенюшку.
— Сегодня я поставлю на кон самое дорогое, что могу вам подарить!
Он извлёк из кошеля и поднял высоко над головой уже знакомую мне пластинку опала в рамке чернёного серебра. Раздались присвистывания и восторженные вздохи: народ явно не ожидал такой щедрости от хозяина заведения.
— Больше того: и завтра, и послезавтра Большая Игра продолжится! А сегодня... Все вы при входе, сдавая плащи, получили бляшки. Посмотрите на них. Те, у кого буквы на бляшках выкрашены в красное, вступят в Игру сегодня!
Счастливчиков оказалось примерно треть от присутствующих, чуть меньше, чем букв в алфавите — девятнадцать человек разного возраста, хорошо хоть, одного пола. Впрочем, в зале вообще не было видно женщин, потому что hevary предпочитают забавы с цветными картинками, а не с кубиками костей.
По знаку heve Майса столы были освобождены, те, кому не повезло с бляшками, заняли места зрителей, а все остальные, в том числе и я — с глупой улыбкой на лице и полуопустошённой кружкой эля в руке, расселись по местам и приготовились слушать правила игры, которые взялся разъяснять лично хозяин «Перевала».
— Истинная удача должна приходить не замысловатыми путями, а прямо и просто, потому для определения победителя я выбрал всем вам знакомую и понятную игру: «Свинью».
Точно, игра понятная и простенькая до безобразия. Проще только «Больше-меньше». Но действо достаточно продолжительное и исключающее случайную победу. А правила таковы: берётся одна-единственная кость, но каждая её грань имеет свой вес. Побеждает тот, кто выбросит необходимое количество раз тот или иной знак на игральной кости. Например... Нет, сначала нужно обратиться к истории.
Игра в кости появилась так давно, что никто не помнит имени её создателя. Впрочем, некоторые свято верят: сие развлечение ниспослано нам богами то ли в наказание, то ли в награду, и возможно, они недалеки от истины. Доподлинно известно лишь, что первые кости стучали по плитам храмов, а жрецы использовали их для толкования божьей воли или, точнее, для подмены её своими измышлениями. Создавший кубики с нанесёнными на грани рунами вряд ли предполагал, что его детище переродится в народную забаву, потому что вкладывал совсем иной смысл в чередование разноцветных рисунков.
Senh — Anh — Dieh — Rieh — Inh — Аnuh. Чёрный — белый — красный — синий — зелёный — золотой. «Лишь сила жизни способна вывести из тьмы духа на свет мира» — такая заповедь прописана на гранях игральной кости. И в этих словах больше смысла, чем может показаться даже на первый взгляд.
Дух, душа темны, потому что скрыты внутри телесной оболочки, но скрыты не только и не столько плотью, сколько стенами страха, мешающего выйти на свет, стать одним целым с миром вне нас и тем самым вкусить настоящую жизнь. А до поры, пока мы прячемся от обжигающих лучей истины в своих укромных домах, мир дробится на песчинки, и хаос разрастается всё больше и больше... Я тоже до недавнего времени прятался. Прятался изо всех доступных мне сил, но, как выяснилось, делал это зря: жизнь всё равно добилась своего. Взяла меня за шкирку и вытащила из тени на солнце. Хорошо ещё, ожоги были не так страшны, как могли оказаться: ничего не стоит сгореть дотла, когда твой мир переворачивается с ног на голову...
Так вот, самая слабая грань — Senh, полночь. Самая сильная, соответственно, Аnuh, полдень. Победа придёт к тому, кто выбросит пять раз золочёную грань. Но можно подбираться к выигрышу и другим путями: десять раз разжиться зелёной Inh, пятнадцать раз — синей Rieh, двадцать раз — красной Dieh или двадцать пять раз — белой Anh. Как говорится, кидай — не хочу. Но если выбросишь чёрную Senh, все твои старания идут псу под хвост и приходится начинать сначала.
У каждого стола поставили выкрашенную чёрной краской и расчерченную на троих (а у одного — на четверых) человек деревянную доску, и глашатаи игры приготовились ставить меловые отметки в нужных графах или же напротив, стирать все набранные результаты. Служки вынесли каждой компании игроков по одной кости и стаканчику: хочешь, бросай пальцами, хочешь, «взбалтывай». Heve Майс подал сигнал, и игра началась.