Пасифик (СИ)

Глава 5. Центр Адаптации

Ноздреватые дымные облака еще не разошлись, но истончились. Сквозь их поредевшую нитевидную структуру проглядывала голубизна, слабый намёк на неё. Затаённый луч солнца скользнул по щеке. Хаген запрокинул голову, подставляя лучу горло и подбородок с зигзагообразной царапиной после утреннего бритья. Давно бы так. Он чувствовал себя сильным и посвежевшим, холодный с капелькой морозца воздух развеял остатки хмеля, сигаретного дыма и сонной одури, принеся кристальную чистоту и устойчивость.

В норме?

Определённо, техник.

«Мы ещё повоюем». Он притопнул, с удовольствием почувствовав твёрдость камня под ногой, и тотчас ощутил прилив сил, неутолимое желание действовать. Что угодно — петь, кричать, драться, бежать, пригибаясь под пулями, — лишь бы не терять время, не зарастать мхом, не мокнуть в чашке тоскливой сизой плесенью. Всё, что угодно, лишь бы не стоять на одном месте. Хватит, настоялись уже…

Он запнулся и встал, как вкопанный.

Центр Адаптации походил на коробочку с секретом. Само здание отличалось чёткостью линий и какой-то унылой строгостью, но витражные окна второго этажа и неожиданный и даже неуместный на общем фоне фигурный балкончик навевали мысль о прихотливости воображения архитектора. Заинтригованный, Хаген обозрел Центр с разных точек, но так и не смог составить представление о его вместительности и предназначении.

Оглянувшись по сторонам, он торопливо пересёк улицу, взбежал по ступенькам низкого крыльца и постучал. И уже сделав это, заметил квадратную утопленную кнопку звонка, а над ней — любопытный глазок камеры.

Ожила решётчатая коробка коммуникатора:

— Кто?

— По делу. Будьте любезны, откройте.

— По какому делу? — прошелестело ещё тише.

— Мне бы не хотелось объясняться на улице.

Он опять оглянулся. С самого утра его преследовало тревожное ощущение, и сейчас оно усилилось. Ощущение не слежки, но ускользающего времени, необходимости торопиться, пусть даже улица была пуста и никто не интересовался, что делает техник «Кроненверк» в таком отдалённом районе.

Щёлкнул замок.

— Проходите, — разрешил безжизненный голос.

В полутёмную прихожую он шагнул с опаской — и не потому, что боялся нападения, а потому что не хотел разочароваться. В облике здания было что-то притягательное, вызывающее внутренний подъём и надежду на лучшее, но обстановка внутри оказалась самой обыденной: ряды вешалок вдоль кафельной стены — на некоторых из них висели куртки, сразу напротив входа — большое зеркало, покосившееся и захватанное пальцами, а над ним — прямоугольная картинка в массивной оправе. Из мебели лишь стойка для обуви да уходящий под потолок стеллаж, забитый картонными коробками.

Впустивший человек тоже не вызывал особого интереса. По внешности — типичный рабочий с плоским лицом, напрочь лишённым индивидуальности.

— Что вы хотели?

За его спиной был вход в небольшой зал. Хаген прищурился. Ему показалось, что зал полон людей, сидевших за низкими столиками, а может быть, прямо на полу. Они были увлечены каким-то делом, но выполняли его самостоятельно, не обращаясь к соседям.

— Что вы хотели? — терпеливо повторил человек, открывший ему дверь.

— Я бы хотел видеть фрау Глауб.

— Кого?

— Марту Глауб. Мне известно, что она работает здесь. Она меня ждёт.

Недоуменный взгляд в ответ отнюдь не расхолодил его. Заранее приготовившись к такой встрече, он собирал силы для решительного рывка, если, конечно, тот понадобится. Но обитатели странного дома сдались без боя: грязноватый палец указал вверх, и Хаген зашагал по узкой, скрипящей всеми ступенями лестнице, чувствуя себя нежданным гостем и всё же с сознанием своей правоты.

***

Она ожидала его в самой дальней комнате.

Сначала он увидел глаза, одни глаза, наполненные ужасом, на белом, обескровленном лице. Он сразу же остановился, не решаясь идти дальше.

— Вы меня нашли, — беззвучно произнесла она, едва шевеля замёрзшими губами.

— Пробил по реестру. Я знал, что вы работаете в Центре. Знал, что состоите в долгосрочной, официально зарегистрированной связи… Состояли. Простите. Это было довольно просто.

Он осторожно приблизился, но не стал садиться в одно из мягких кресел, стоящих вполоборота друг к другу. Узкая, как платяной шкаф, комнатка нервировала его, а Марта, сжавшаяся в углу дивана напоминала затравленного зверька со вздыбленной шерстью. Следовало сказать что-то такое, что мгновенно разрядило бы напряжение.

— Нужно было наведаться к вам ещё тогда. Непонятно, почему я не сделал этого сразу?

Паршивое начало. Он вздохнул. Весь запал куда-то испарился, оставив лёгкое недоумение.

Прошло добрых пять минут, прежде чем Марта пошевелилась. Прежде она сидела скорчившись, с ногами, прижав колени к животу, теперь же развернулась, опустила босые ступни на пол. Просторный халат, перехваченный поясом, обволакивал тело как мешок; в этом безразмерном одеянии она выглядела молоденькой и истощённой, безнадёжно уставшей, но ещё пытающейся хорохориться.

— Вы пришли за мной?

— Я пришёл к вам. Из Пасифика, — сказал он, и опять поразился волшебству этих слов. — Меня зовут Хаген. Юрген Хаген.

— Хаген, — повторила она, точно пробуя имя на вкус. — Вы Хаген. И вчера вы…

— Да. Я искал Сопротивление, но не думал, что оно найдёт меня само… вот так…

Она обдумала его слова, пожала плечами.

— Приходится быть осторожной. В прошлую нашу встречу у меня мелькнула мысль, что, возможно, вы тот, кого мы так ждали. Но у меня не было подтверждения, а вы промолчали.

— Приходится быть осторожным, — ответил он в тон. — Я же не мог козырять своим положением направо и налево. Тем более сейчас, когда ужесточились проверки. Извините. И спасибо, что не ухлопали сразу.

Последнее вырвалось непроизвольно. Должно быть, в голосе прозвучало раздражение. Марта поглядела исподлобья, чуть наклонив голову.

— Вы очень нас напугали вчера. Вывалились, как чёрт из табакерки.

— Я, знаете ли, тоже несколько опешил. Выстрелы, вопли, паника, сирена…

По её бледным губам скользнула слабая тень улыбки.

— Целились не в вас.

Конечно, сообразил он, мысленно поморщившись от собственной тупости. Мецгер. Иллюминация в честь «Кроненверк», но пока не понятно, увенчалась ли успехом. В утренних сводках тишина. И будет тишина, пока они не сообразят, как отреагировать. Хотелось бы знать, что именно там случилось. До чего же не вовремя меня скрючило. Или, наоборот, вовремя?

— Это же очень рискованно! — произнёс он вслух. — И чего именно вы хотели добиться, устранив Мецгера? Думаете, ему не найдут преемника?

— Мы готовились очень долго, — сказала она, как будто оправдываясь. — К сожалению, всё прошло не так гладко, как планировалось. Так, наверное, и бывает… Могло быть хуже. Мецгер ранен. Не серьёзно, но это заставит его задуматься и остановиться. Как вы считаете?

Чёрта с два!

— Но почему именно Мецгер? — спросил он, чтобы избежать прямого ответа, и она заглотила приманку:

— Этот проект — «Лишние люди», который предложил Мецгер, он возмутителен. Сначала эмпо-чистка. Мы промолчали, согласились с тем, что преподносилось как необходимость. Это казалось таким… обоснованным. Понимаете?

Он кивнул.

— Теперь новое — нас хотят свести к минимуму, сделать придатком машины. Технические знания — прекрасно, но человек несводим к одной-двум и даже трём функциям. Вы со мной согласны? — спросила она доверчиво, и он согласился:

— Конечно. Но что вам дало вчерашнее?

— Не знаю, — сказала она. — Тогда нам показалось, что это единственная возможность как-то повлиять. Выразить мнение…

— Тогда?

— Тогда. Сейчас, когда всё уже совершилось, я начинаю сомневаться. Я часто сомневаюсь, но это ничего не значит. Мы рискнули и сделали. Получилось… не очень удачно. Но всё-таки это была попытка. Да?

— Наверное, — опять согласился он, потому что молчать было слишком жестоко.

Но на душе стало тяжело. Всё опять не то и не так. Слишком наивно и слишком мелко. Неужели вся их программа — напугать Мецгера, добиться послаблений, прекращения репрессий? Безусловно, цель хороша, правильна и в дальнейшем может привести к развитию, но соотносится ли она с интересами Пасифика?

А каковы интересы Пасифика? «Я, наверное, и вправду туп, — подумал он с ожесточением. — Туп или болен, раз не могу найти ответа на такой простой вопрос. Или же тупы те, кто меня послали. Где мои инструкции, где, чёрт возьми, хоть какие-то директивы? Да хотя бы намёки, я был бы благодарен и за них. И самое поганое, что я даже не уверен — возможно, намёки были, были инструкции и многостраничные указания, но я потерял их, забыл, вытряс, развеял по ветру. Проклятая мигрень!»

— Хотите чаю? — спросила Марта тихонько, даже боязливо. — У меня есть, хороший. Почти натуральный.

— Спасибо.

Пока она хлопотала — сначала с опаской, с оглядкой через плечо, потом смелее — он всё глубже погружался в уныние. Только здесь, в этой комнатке, заставленной старомодной мебелью, он отчётливо и до конца осознал легкомысленность и легковесность своих надежд на Сопротивление. Чего он, собственно, ожидал? Автоматизированная до последнего чиха махина Райха и крошечная песчинка, затянутая зубчатыми колёсами. Ну хорошо, не песчинка — камешек, обкатанная трудностями упрямая галька, кремень со сколотым краем. Собьётся ли ход механизма? Крайне маловероятно. Чудеса случаются, но не в Трауме.

Нет, не в Трауме.

— Вы расстроены, — заметила Марта. Она сноровисто обустраивала пространство — передвинула низенький столик, застелила его невесть откуда взявшейся цветастой скатеркой, расставила чашки, сахарницу, — и в то же время бдительно подмечала каждое его движение, настроение, мимолетную мысль. — Вчера в Цирке вы очень меня удивили. Не только своим появлением, но своим видом. Вам было очень плохо, верно? Вы и сейчас так выглядите. Что я могу сделать, чтобы вам стало лучше?

— Я и так чувствую себя лучше. Ох, чч-ч… — он торопливо отхлебнул слишком горячий чай и обжег язык. — Вчера я, и впрямь, расклеился. Перебрал лишку, а тут ещё представление… К такому я не был подготовлен. Шум, треск, пиротехника… Фокус, да? Вы бы видели — там была девочка…

— Она на манеже уже три дня подряд. И может быть, продержится ещё день или два, если ей дадут отдохнуть. Скорее всего, дадут, ведь детей нейтралов не так просто найти. Она немного восстановится и опять сможет выступать.

— Действительно, — пробормотал он. — Это же так практично.

Она внимательно посмотрела на него:

— Юрген Хаген, вы рассердились.

— Не на вас.

На самом деле, он слегка покривил душой. Но Марта не заметила.

А может, не приняла близко к сердцу.

***

— Чем, собственно, занимается ваш Центр? — спросил он часом позже, когда они вышли на пустынную Вассерштрассе. Сначала Хаген пытался приноровиться к мелким шажкам своей спутницы, но потом отвлекся, забегал вперёд и запинался, резко снижая скорость. — Насколько мне известно, те, кто покидает Саркофаг, уже обладают необходимой базовой подготовкой. На Фабрике их доводят до кондиции, распределяют по линиям или направляют на обучение второй ступени. А потом… что происходит потом?

— Потом они работают. Но некоторые работают хуже. И тогда обращаются к нам.

— И вы…

— Мы помогаем. Рисунки, несложные упражнения… беседы. Даже — вы удивитесь — диета! Иногда самых простых вещей оказывается достаточно, чтобы им полегчало.

Ветер усиливался. То и дело Марта останавливалась и приглаживала волосы, обеими руками, как будто умывалась. Наконец, Хаген поднял воротник её пальто и получил в ответ сдержанное: «Спасибо». Со стороны они смотрелись супружеской парой — доброжелательные, до тошноты вежливые чужие люди, успевшие слегка надоесть друг другу.

Чем ближе к побережью, тем меньше жизни встречалось на пути: вместо домов — запертые наглухо строительные вагончики с обтянутыми полиэтиленом иллюминаторами окон, монолитные кубы из железобетона, а то и просто трубы, снабженные гигантским вентилем и неизвестной Хагену маркировкой.

Он начинал тревожиться. И чтобы отвлечься — отрывисто сыпал вопросами, а Марта отвечала, с готовностью, но без энтузиазма.

— Вы сотрудничаете с Отделом Обучения?

— Мы существуем лишь милостью прошлого начальника Отдела Культуры, — она скорчила гримаску. — Сейчас отдел упразднили, и мы находимся в подвешенном состоянии. Спасает лишь то, что Центр практически на самообеспечении. Частные заказы и благотворительность.

— И хватает?

— Когда как, — ответила она неопределенно. Было видно, что вопрос ей неприятен. — Знаете, какими они выходят из Саркофага? Наполненные и пустые. Вы спрашиваете, зачем нужен наш Центр. Можно сказать, что здесь они учатся улыбаться.

— Мне казалось, это происходит само собой.

— Наверное, — согласилась она серьезно. — Но у нас это происходит быстрее. В нашей жизни так мало поводов для радости.

— Я вообще удивляюсь, где вы их находите.

Она круто остановилась, но не повернулась. В отгибе ворота он мог видеть только кусок раскрасневшейся щеки и изящную ушную раковину, прикрытую тёмными, слегка вьющимися прядками волос.

— Просто вам есть, с чем сравнить, а мы лишены такой возможности. Пасифик. Мы так давно не видели никого, кто прибыл бы из Пасифика, не слышали вестей о нём, только нагнетание страстей, пространные рассуждения о возможной угрозе. Ничего конкретного, но когда это повторяется раз за разом, чувствуешь нервозность, — она коротко вздохнула, спрятав кисти в рукава пальто, как в муфту.

— Ерунда и пропагандистская чушь, — сказал он резче, чем намеревался. Перед мысленным взором возникла приглаженная, лоснящаяся довольством, щеголеватая фигура Ранге. — Чушь и фокусничество! Запудривание мозгов. В ваших ежедневных сводках нет ни слова правды.

— Всё-таки они скорее ваши, чем мои, — откликнулась она, оборачиваясь и не без юмора оглядывая его всего, особо останавливаясь на эмблеме и нарукавной повязке. — Сводки. Вы же — кто? Безопасник? Партийный функционер?

— Техник. Старший техник. Если быть точным, игротехник, здесь это называется именно так. А там я был психофизиком.

Он помрачнел. Марта осторожно коснулась его рукава, словно желая успокоить.

— Вы говорите «здесь» и «там». Так тяжело — привыкнуть к новым местам.

— Невозможно, — подтвердил он с жаром.

— Расскажите мне про Пасифик.

— Пасифик…

Он запнулся, конвульсивно сглотнул, и в этот момент всё, о чём он запрещал себе думать, воскресло во всей полноте, и он задрожал от радости и боли, когда на испачканном ржавчиной и сажей индустриальном полотне проступили знакомые лёгкие контуры…

— Хаген, что? Что вы вспомнили?

— Я не вспомнил, — пробормотал он, пробуждаясь. — Это…

Что это было? Он не знал. Внешние впечатления вторгались в сознание, пачкая и стирая содержание. Марта держала его за руку — крепко и нежно. Он благодарно сжал её пальцы.

— У вас осветилось лицо, — сказала она. — У вас сейчас было очень хорошее выражение лица. Видно, что вы любите Пасифик и пойдёте на всё во имя него.

— Никогда не думал над этим.

— Но это правда, — произнесла она с ноткой задумчивой убежденности. — Некоторые вещи заметны только извне.

— Может быть. Не хотелось бы проверять. Я не военный человек, — уточнил он и понял, о чём должен спросить:

— Скажите, Марта, вы должны быть в курсе того, что назревает. Будет война?

— С чего вы взяли? — спросила она удивлённо. — Какая же война возможна с… с тем местом, откуда вы прибыли? Вы что-то знаете?

— Ничего определённого. Слухи, пьяная болтовня. Скопление желчи. Вот только вчера я беседовал с одним офицером, из тех, что у Стены. Он был вне себя. Мы травили анекдоты, пили, чокались, но если бы он узнал, кто я, не сомневаюсь — спустил бы с меня три шкуры. Что там у вас делают со шпионами с той стороны? Не надо, не отвечайте. Я уже догадываюсь.

— Зачем же вы слушаете пьяную болтовню?

— Затем, что это не болтовня! — Он опять схватил её руку и сжал, больно, требовательно. — Марта, мне нужно знать.

— Но мне нечего вам ответить! Я считаю, что война — абсурд, сейчас, когда нас изо всех сил теснит Территория. Но ведь я тоже не военный человек, Хаген. Мы не воюем, мы сопротивляемся!

Разгорячившись, она повысила голос, и вдруг ветер стих, сошёл на нет, и они осознали, что стоят друг напротив друга, напрягшись, как борцы, а вокруг — похожее на заброшенный стадион пустое пространство, разгороженное на квадраты прорванной во многих местах оградой из крупноячеистой сетки. И лишь сосредоточившись, можно было угадать за чередой низких строений и проволочных заборов расплывающуюся в тумане колотушку водонапорной башни.

— Война…

— Война. Нет, Хаген, войны не будет. С другой стороны, пьяное возмущение тоже может быть справедливым, — быстро проговорила она, вновь отворачиваясь и поднимая воротник. — Своеобразная плата за то, что мы не живём, а выживаем. Кто-то спокойно спит и даже видит сны, а кто-то вынужден каждый день, каждую минуту бороться с ложной памятью, носить чёрные очки и плотно занавешивать окна, как только на небе появляется круглая луна. Наверное, это справедливо. Вы тоже так считаете?

— Я ничего не считаю, — он постарался ответить как можно мягче. — Я лишь хочу вернуться. Очень хочу.

— Естественно.

«Как всё сложно», — он стиснул челюсти, злясь на себя, на неё, на тех, кто сейчас находился по ту сторону Стены — о да, прежде всего на них! Сопротивление. Что он должен сказать, чем оправдаться, и должен ли? И за что? За то, что Райх — прокладка, обеспечивающая чужое благоденствие? Но сегодня он здесь, и они в одной лодке, дырявой посудине, вот-вот готовой черпнуть бортом тяжёлой воды, а завтра? Что будет завтра?

Кальт. Фабрика. Фокусы. Снова фокусы, морок, загадки, и кто-то дышит в спину.

Не могу. Не могу.

— Куда мы идём? — раздражение выплеснулось так круто, что стало откровением для него самого. — Куда вы ведёте меня, Марта? Вы меня запутали! Я вам не верю. Я не пойду дальше!

— Но вы же сами хотели к морю, пока они собираются. Это было ваше желание.

Разве? Он не помнил.

— К тому же мы уже пришли, — сказала она тихонько.

***

Под ногами был песок — серый, однородный, шелковистый, он пересыпался с тихим шуршанием и тут же разравнивался, уничтожая следы. Ни камешка, ни ракушки, ни соринки. Хаген пожалел, что не надел перчатки, но потом осмелел и запустил пальцы в упруго-зернистую гладь, обрывающуюся впереди ровной огибающей — тоже серой, но иной, со ртутным отблеском. Тяжёлая вода.

— Почему — море? Если океан?

— Какая разница, — Марта прислонилась к его плечу, коротко вздохнула. — Так привычнее — море. Только вслушайтесь: мо-ре. И уже кажется, что можно уплыть. А можно ли переплыть океан?

— Этот? Или теоретически?

Он скорее почувствовал, чем услышал незнакомый звук, вибрацию, распространившуюся от плеча до подбородка, и вдруг понял, что она смеётся — искренне и от души, как смеются дети.

— Хаген! Почему вы такой пасмурный и правильный, как… транспортир? Как амплитудный детектор с полупроводниковым диодом? Как астролябия? Ну конечно, этот океан не переплыть. В нём даже не искупаться.

«Почему?» — хотел он спросить, побуждаемый своим вечным спутником, духом противоречия, но всё было ясно и без слов, при одном только взгляде на зеркальное пространство и, особенно, его край, ложащийся так ровно, то ли лижущий, то ли просто перекрывающий берег. Хотелось вновь и вновь зарываться пальцами в песок, ощущать его ласково-шершавую, прохладную текстуру, проводить по нему пальцем и следить, как исчезают следы — но ничто не заставило бы по доброй воле прикоснуться к этой воде, прозрачной, чистой и безнадёжно мёртвой.

Ничто, кроме любопытства.

Она не радиоактивна.

Он всё же заставил себя прикоснуться и был вознаграждён чувством победы над собой: самая обычная вода, чуть более плотная и совершенно никакая — ни тёплая, ни холодная — на ощупь, однако ощущения не отменяли главного, и он вздохнул с облегчением, отстранившись от водяной кромки и тщательно обтерев руки.

— Берег даже не огорожен. А скажите, Марта, неужели не было случаев, когда ваши подопечные рассматривали бы вот это… как выход?

— Никогда, — она категорично мотнула головой. — Нет-нет, никогда, никто. Посмотрите внимательно, Хаген… вы же понимаете…

Он понимал.

Может быть, когда-нибудь.

Если я захочу исчезнуть без следа. Без прошлого, без будущего.

Океан простирался перед ним как безразмерное полотно, градиентно переходя в линию горизонта. На поверхности воды то тут, то там возникали маленькие выпуклости, впадинки, но тут же разглаживались, и серебристый отсвет перетекал дальше, постепенно тускнея, словно впитывая туман и дождевую взвесь, приносимую слоистыми облаками.

Если бросить камень в обычную воду — появятся круги. Но мне нечего бросить: тяжелой воды боятся даже камни. Зачем камню будущее?

— С другой стороны точно так же?

— Наверное, — сказала она рассеянно. — Я не видела, но должно быть так же. Море не меняется.

Я тоже. И никто.

— Вы задумались?

— Размышляю над тем, что вы сказали. Вот, — он указал на водяное зеркало. — Вот причина того, в чем вы неосознанно меня обвиняете. Райх — это щит, Райх — заслонка, Райх — это коридор, но ведь я-то бессилен что-либо изменить.

— Иногда я думаю, что причина в нас, — она чертила носком ботинка линии и тут же разравнивала, не дожидаясь, пока песок сделает это за неё. — Я не знаю, откуда берётся такое чувство, но оно есть. И Хаген, я вас не обвиняю. Но наше «здесь» и ваше «там» слишком различно. А вы — единственный, кто прибыл из-за Стены. И всё, что мы захотим сказать Пасифику, услышите вы. Больше никого нет — только вы. Все жалобы, и недовольство, и даже ненависть…

— Я не военный человек.

— Иногда это не важно.

— Тогда не говорите мне о справедливости, — произнёс он с неожиданной горечью. — Вы ничего о ней не знаете!

— Зато я видела Стену! — горячим шёпотом сказала она. — Ту, из-за которой вы пришли. Мне её показали однажды. Холодная, стальная, уходящая вверх, непроницаемая. Достающая до неба. И ни зазора, ни окошечка, ни глазка — ничего, кроме автоматических ворот, пропускающих бесконечные составы оттуда, всегда и только в одном направлении — оттуда сюда: зерно, фрукты, молоко, ткани, дерево, мрамор, фарфор, даже картины — да, когда-то нам присылали и картины. Но Стена, Хаген! — и я спрашиваю себя, неужели это справедливо? Наверное, да, иначе бы вы не смотрели на меня так укоризненно. Вы думаете, я обвиняю? Вовсе нет! Пасифик щедр. Посмотрите — когда мы почти утратили надежду, он подарил нам вас.

— Я не подарок.

— Для меня вы подарок.

— И транспортир.

— Да. И астролябия. Знаете, Хаген, когда я увидела вас впервые, то еще не знала, кто вы, но уже тогда удивилась — вы были ярче, ярче и теплее, чем всё остальное. Вчера было иначе, я не сразу узнала вас в темноте, но сегодня вы вспомнили — и засветились, и я обрадовалась рядом с вами! У вас очень хорошая улыбка. Но вы так мало улыбаетесь.

— Просто мне есть, с чем сравнить, — тихо сказал он. — Простите, Марта, но мне кажется, что выстрел в Мецгера был страшной ошибкой, непоправимой ошибкой. Раньше я боялся за себя. Теперь я буду бояться ещё и за вас.

— Тогда вы начинаете понимать суть нашего «здесь», — печально улыбнулась она.

***

— Я уже не боюсь! — сказала она на обратном пути.

Вибрация новостного вызова пронзила запястье в тот момент, когда они проходили мимо ремонтной мастерской. Всего несколько фраз: нападение — группой неизвестных — ранен — будут приняты меры. Никакой конкретики. Они прослушали текст молча и до конца. Из приотворённых ворот мастерской доносились голоса, бульканье и свистки, резонирующий звон железа о железо. Хаген стиснул челюсти так, что заиграли желваки.

Но Марта взяла его под руку, а потом и вовсе прижалась щекой к жёсткой ткани его куртки.

— Я так боялась раньше, Хаген, невыносимо… такая мука! И не только я. Конечно, у нас была надежда, но такая маленькая, ускользающая, что её почти что и не было. Я почти перестала верить, и сейчас… Пусть мы совершили ошибку, неисправимую ошибку, сейчас это уже не важно. Бывают времена, когда нужно что-то делать. Делать глупости. Раньше мы делали глупости в одиночку, теперь будем вместе. Будем?

Вместе. Хорошее слово. «Я устал», — подумал он, и как бы в подтверждение этих слов в виске опять затикало тупой распирающей болью, о которой он вроде бы успел забыть.

Но они уже подходили к дому, и двери его были призывно распахнуты. На низком крыльце стояли люди — мужчины и женщины в мешковатых робах рабочих. Они терпеливо переминались с ноги на ногу, и точно такие же люди прижимали носы к оконным стёклам, теснились на балкончике, перегибаясь через витое ограждение. Погружённые в состояние бесконечного ожидания, они не переговаривались, но взгляды их были направлены в одну сторону — в сторону идущих рука об руку Хагена и Марты.

— Нет.

Он ощутил резкий приступ слабости. Постыдного животного страха, сводящего колени и низ живота.

— Марта, я не могу! Я не готов. Что я им скажу?

Она мягко засмеялась и прижалась к его боку ещё сильнее, словно хотела перелить свою решимость через прикосновение.

— Всё хорошо, Хаген. Им нужно так мало.

«Мне тоже, — подумал он. — И никто, никто не может мне помочь!»

Ещё минуту назад он чувствовал себя больным от мыслей, лихорадочно сменяющих друг друга, сейчас же в голове гудела пустота.

Они подходили всё ближе, и теперь он ясно различал лица — не только общность, но и своеобразие, и это было ещё хуже, потому что каждый ждал какого-то особенного слова, а именно этих слов у него и не было.

— Что я скажу им? Что я им скажу? — пробормотал он неразборчиво, но Марта услышала и обернулась. Глаза её сияли.

— Скажи им то же, что сказал мне. «Я — Пасифик».