Пасифик (СИ)

Глава 27. Письмо

Дымящееся, исходящее жаром зеленовато-жёлтое марево клубилось перед глазами.

От него запотевали стёкла и забивались фильтры, оба индикатора надрывно пищали, а открытые участки кожи, подвергшиеся воздействию ядовитых паров, немилосердно дёргало, жгло и щипало. Даже не требовалось сверяться с газоанализатором, чтобы понять, что это…

— Борб, — пробубнил Мориц. — Борб! Бл-блр.

Вытянутое рыло противогаза превратило его в инопланетного жителя. В резинового муравья с гофрированным хоботом, исчезающим в холщовом подсумке. Инопланетный муравей показал куда-то в сторону, а когда Хаген пожал плечами, сделал неприличный жест. И лишь потом сообразил включить микрофон.

— Хлор. Мать твою, хлор!

— Угу.

Сцепившись за руки, они побрели вслепую, рискуя угодить в новую ловушку, но любая ловушка представлялась более желанной, чем потная душегубка, в которой они нежданно-негаданно оказались. Треснувшая по швам земля извергала нечистоты, дурной воздух, дрожа, поднимался к небу, слоясь и распадаясь на фракции. Кругом сипело и клокотало. Опустив голову, Хаген продвигался вперёд, борясь со спазмами, скручивающими пищевод. «Только не сейчас! — мысленно взмолился он, когда горький желудочный сок выплеснулся на корень языка. — Ради Бога, пожалуйста! Не сейчас!» Последняя четверть часа слегка сместила приоритеты, но всё-таки не хотелось выбирать между летучим отбеливателем, разъедающим ноздри, и смертью от удушья в собственной блевотине.

Кажется помогло. Вот только надолго ли? Он споткнулся, и Мориц, каучуковый боевой муравей, опять загудел что-то сердитое, неразборчивое, наверное, изощрённые марсианские ругательства. Он всё твердил, повторял, всё настаивал — «д-ди», «д-ди»… «Что-что?» — переспросил Хаген. «Д-ди! — с отчаянием прожужжал муравей, дёргая его за локоть. — Д-ди! Идит! Д-дит!»

Выводи! Выводи, идиот!

Ах, да!

Совершив невероятное усилие, он перетасовал карты и с невыразимым облегчением увидел, как светлеет, очищается горизонт, окольцованный круглыми иллюминаторами противогаза. Газоанализатор издал сверчковый стрёкот, агональное подмигивание индикатора сменилось ровным голубым свечением. Теперь можно было разоблачаться и дышать — о, Боже! — широко, свободно, полной грудью, полоскать горло и нёбо прохладным свежим ветром, уповая на то, что Территория не предложит какую-то новинку за пределами своего обычного диапазона — сернистый ангидрид, аммиак, фосген…

— Спасибо, что не «лост», — сказал Мориц, отдуваясь и размазывая грязные дорожки пота по мокрому, распаренному лицу. — Вот в прошлый раз…

Он осёкся.

— Где мы? Ленц?

— Здесь, — откликнулся Ленц устало. — Но это не моё.

— Юрген?

— Не знаю.

Возобновившаяся тишина, пришедшая на место кастрюльному свисту и бурлению преисподней, была настолько полной, что в ней можно было утонуть. «Где я?» — переспросил у себя Хаген и не обнаружил ничего — ни названий, ни координат. Двери памяти затворились. Он был один, поглощённый и частично переваренный чуждым организмом, безымянная клетка, инородное тело в окружении насторожившихся макрофагов. Не совсем один — рядом копошились ещё две клетки, он чувствовал их тепло и смятение.

Опрокинутое небо смотрело на них двумя неяркими солнцами. В центре каждого диска медленно раскрывалось тёмное, жадное устье голодного зрачка.

— Чудно, — подбил итоги Мориц. — Мы заблудились.

Он растерянно поморгал воспалёнными веками и произнёс то, о чём Хаген боялся даже помыслить, но не мог оттолкнуть и потому подкрадывался к страшной догадке, как сапёр к динамитной шашке с дефектным взрывателем.

Короткое сочетание букв, знакомое всем солдатам, даже безымянным.

«Verm.».

Пропали без вести.

***

Этот развороченный перекрёсток трёх дорог, судя по всему, находился в центре какого-то провинциального городка, не так давно угодившего под бомбёжку. И не только. Почти каждый дом мог рассказать свою историю, используя в качестве иллюстративного материала ещё не затянувшиеся шрамы — следы пулемётных очередей, сколы и трещины, выщербленные и напрочь отбитые углы, надписи масляной краской на стенах, стрелки, указывающие путь к ближайшему бомбоубежищу.

Убежище. Мы тоже должны найти убежище!

— Они уже здесь, — сказал Ленц.

Его веки тоже опухли, превратив глаза в узенькие щёлочки, сквозь которые он и рассматривал мир с пристальной недоверчивостью, будто ожидая подвоха от тех, кто шёл рядом. Обкусанные губы цвета фуксии сложились в тревожную, жалобную гримасу.

— Здесь…

— Кто, дружище? — непривычно участливо спросил Мориц.

Ленц не ответил. Лишь дёрнул плечом и ускорил шаг, вырвавшись вперёд.

Идти было трудно. То ли ночной дождь обогнул эти края, то ли всё успело высохнуть, но дорога оказалась засыпана толстым слоем пыли, прыскающей из-под ног тонкими фонтанчиками. По обочинам громоздились песчаные валы, скрытые под выброшенной из домов рухлядью, обломками досок и цельных брёвен, камнями, осколками стёкол и битой черепицей. Узкий солнечный луч отразился в зеркальном плавнике, что наискось застрял в оконной нише. Внезапно Хаген испытал желание подбежать к окну и заглянуть внутрь, вытащить и поднести к лицу этот обломок, чтобы проверить — отразится там что-то или нет. Опасное желание.

Услыхав шорох, Ленц обернулся и произнёс абракадабру. Может быть, снова «они здесь», а может, заклинание на одном из мёртвых языков. Много «р», много «йот», шипящих и гортанных гласных. Много «т», вставших колом в голосовых связках.

— С ним что-то творится.

— Со всеми творится, — резонно отозвался Мориц. — Но до чего же мило, что ты заметил!

Он вытянул из кармана энергобатончик «Тагесрацион», поочерёдно надорвал лепестки упаковки и вгрызся в середину, остервенело двигая челюстями так, что зашевелились уши.

— У него так уже было? — Хаген понизил голос, но всё же не смог избавиться от ощущения, что Ленц прислушивается к разговору. Возможно, даже догадывается, о чём идёт речь.

Мориц с трудом сглотнул и подавил сухую отрыжку. Поразмышлял, вспоминая.

— Нет. Так было у Рогге. Это… плохой знак.

— Почему?

Следовало ожидать, что огнемётчик отбрехнётся по обыкновению или отделается хохмой, но Мориц был вполне серьёзен.

— Потому что на Территории первое правило — не оглядываться. Смотри вперёд, глазей по сторонам, но упаси тебя бог наступить на собственный след. Рогге наступил.

— И что с ним случилось? — спросил Хаген.

Еле выдавил вопрос и, уж конечно, не хотел получить ответ. Не сейчас. Не здесь. Не из этих уст.

Вообще никогда.

— Он дал себя съесть, — ответил Мориц. — Он заплакал. И Территория сожрала его с костями. Вот так-то!

***

Трум-пум-пум.

— Мне надо отлить, — сказал Мориц. — Сделать пи-пи. Увлажнить анемоны. Добежать до моря и пустить кораблик на жёлтых парусах. Опорожнить сливные баки.

— Да ради Бога, — откликнулся поражённый Хаген. Ему казалось, что он привык ко всему и он отнюдь не считал себя знатоком хороших манер, но эвфемизмы напарника неизменно вызывали желание слегка почиститься и пропылесосить уши. — Уверен, что всех оповестил? Наверное, стоило дать объявление по громкой связи?

Они валяли дурака, как клоуны на арене, но всё это было лишь притворство, усыпление внимания невидимых пока зрителей, сужавших круги и отрезающих путь к отступлению.

Преследователи…

Кто знает, когда это началось? Электронное время тоже чудило напропалую, то принимаясь идти вспять, то калеча рубиновые цифры, отламывая от них точку или поперечину, превращая в символы мёртвого языка, окончательно заполонившего сознание Ленца.

— Я быстренько. Не уходите без меня. Потом все вместе закатимся в «Шлараффию» и хлопнем по баночке лагера!

Закончив, Мориц со стоном взвалил увесистый ранец и встряхнулся, распределяя тяжесть по плечам. Он устал, бледный лоб покрылся бисеринками пота, и всё лицо казалось вымоченным в мутной, грязной воде, что стояла в уголках закисших глаз и наполняла морщины и вдавлины.

Эй, а откуда взялись морщины?

«Мы останемся здесь навсегда, — с суеверным ужасом подумал Хаген. — Мёртвые без погребения. Куда делись все те, кто пропал без вести до нас? Что, если это они прижимаются к щелям и замочным скважинам, следят из подвалов, погребов, подземных дыр, целый полк безымянных солдат, получивших пулю в грудь, подорвавшихся на мине, задохнувшихся во тьме бомбоубежищ? Кто сказал, что Территория убивает? Возможно, она растворяет, разлагает на молекулы, аминокислоты, чтобы позже воссоздать себя, построить очередной мираж, очередной крючок на рыбку-простачка… И мы будем плавать здесь вечно. Как Рогге…»

— Любовь… а-кх-ха… Любовь тяготит. Вся эта высокая материя тяготит неимоверно. Как булыжник… тянет на дно.

— На складе есть модели поновее, — сказал Хаген. — А ты всё маешься с этим древним барахлом.

— Так ведь есть и группенлейтеры поумнее, — ядовито откликнулся Мориц. — Но попёрся в эту срань я почему-то с тобой. Что бы ты ещё понимал! Огонь — это стихия, не вашим пукалкам чета! С таким ранцем мой дед исколесил полконтинента и, уж будь спок, дал кой-кому прикурить. Понял? А барахло поищи поближе, в своей дурной башке. Она нас сюда завела.

Дурная башка. Всё верно. Лучше и не скажешь.

Теперь вокруг тянулись руины. Никаких вам уцелевших домов, никакой иллюзии мирной жизни, окопавшейся на изолированном квадратике словно оазис благополучия. Кто-то здорово постарался, не пропустив ни одного жилого здания, магазинчика или табачной будки, всё исколото, искрошено, перекручено, оголившиеся арматурные каркасы изгибались и образовывали такие причудливые формы, каких не обнаружишь и в музее современного искусства. «Упадочного искусства вырожденцев», как наверняка выразились бы в ныне упразднённом Отделе культуры. Повсюду экспонаты, экспонаты…

Я тоже экспонат. Мы все.

Оловянные солдатики на каминной полке. Понурые часы с обвисшими усами-стрелками, памятник механическому времени. Сколько ещё протикает до той поры, когда Кальт обнаружит отсутствие своего карманного многофункционального техника и решит собрать рассыпавшиеся карандаши?

Час? День? Неделя?

С другой стороны, почему бы нет? Если альтернатива — остаться здесь, вмурованными в камень, зарытыми заживо под землю, растворёнными в дождевой воде. Унылый рефрен — всё познаётся в сравнении. Меньшее и большее зло и ни капли добра. «Но как же Пасифик?» — спросил он себя, надеясь уловить хотя бы эхо той мучительной радости, что охватывала его всякий раз при воспоминании, которое и само было эхом, отражением отражения. Пасифик, Пасифик, откликнись, База, приём!..

Бесполезно.

Поздно. Слишком поздно.

«Меня забыли, — подумал он. — Самое страшное, что может случиться, — это не газ, не пуля, не виселица, не электрический стул. Самое страшное — это забвение».

В этот момент произошло кое-что ещё. Наглядно доказавшее, что случаются вещи и пострашнее.

***

Они продвигались гуськом по узенькой тропинке среди дощатых заборов, за которыми виднелись однотипные коробки казённых сооружений, похожих на тюремные бараки. Шурп, ш-шурп. Ботинки утопали в песке, приобретшем меловой оттенок — дорога была вымощена известняком. Нещадно топочущий Мориц превратился в грязнулю-пекаря, с ног до головы обсыпанного мукой и сахарной пудрой. Набитый до отказа подсумок игриво шлёпал его по бедру.

— Стойте! — внезапно попросил Ленц.

Вовлеченные в автоматический, размеренный ход — ни дать, ни взять заводные военные машинки — они бы, возможно, проигнорировали этот призыв, но Ленц шёл в авангарде, и Хаген едва не ткнулся в его напрягшуюся спину, а спустя секунду заработал весьма болезненный тычок пониже лопаток и раздражённый вопрос:

— Какого…

— Тс-с-с!

Воздев указательный палец и выставив подбородок, Ленц застыл с распахнутой грудью, словно ловя звуковые волны поверхностью кожи. Светлые, мягкие волосы, едва успевшие отрасти, встали дыбом и блестели, будто наэлектризованные.

— Слышите? Вы слышали?

— Что?

— Это…

Шшш-с — посвистывал ветер. Напрягая обострившийся слух, Хаген мог различить шуршание пересыпающихся песчинок. Меланхоличный скрип проседающих балок. Прозрачный голос пустоты. Ничего, заслуживающего внимания.

«Сейчас он откроет рот и скажет что-то на дневнем языке. На языке проклятых. Что-то вроде… йа, тоте’ вгах! Ф’нглуи мглв’нафх йогнарр рльех фтан, Тоте! Что-то вроде этого».

И Ленц действительно открыл рот, но произнёс совсем другое:

— Кто пустил сюда детей?

Посеревшее юношески округлое лицо затряслось от возмущения.

— Это… это просто безответственно! Безответственно! Я не…

Он неуверенно вытянул руку, глядя то ли на неё, то ли сквозь — вдаль, где высился изрядно накренившийся пятиэтажный дом, точнее остатки его обглоданных стен с чёрными провалами окон.

— Э, приятель…

— Детей? — спросил Хаген. Ему показалось, что он ослышался. — Каких ещё де…

— Ремаген, — прошептал Ленц. Его лицо осветилось и приняло экстатическое выражение. В этот момент он был по-настоящему прекрасен, несмотря на угольные точки, разводы, царапины, аллергическую сыпь, проступившую на крыльях носа. Он выглядел, как человек, долго крутивший ручку регулировки радиоприёмника, перебирая частоты, и совершенно неожиданно для себя наткнувшийся на волну «Благая Весть».

— Ремаген, — повторил он с восторгом. — Я помню! Я… сейчас…

Он обвёл спутников округлившимися глазами, коротко вздохнул и вдруг сорвался с места и побежал вперёд, тяжело выбрасывая ноги.

***

— Э-э-э! — заголосил Мориц. Он первым сообразил, что случилось. — Хальт, дурень! Стой, куда?

Они бросились следом, и тут землю тряхнуло.

Не удержавшись на ногах, Хаген упал на четвереньки, взметнувшаяся волна известковой пыли ударила и запорошила глаза. Он сделал вдох и поперхнулся, пополз назад, судорожно втягивая воздух, содрогаясь всем телом в попытке выхаркнуть меловую взвесь, забившую лёгкие. Почва разъезжалась, его неумолимо втягивало внутрь образовавшейся воронки. Он услышал сдавленный крик и заскулил сам, пополз на животе, извиваясь как угорь, яростно отпихиваясь ногами от ставших подвижными выступов твёрдых пород, обнажившегося скального фундамента в окружении песчаных струй.

Штанина зацепилась за острый край ветки или камня. Хаген изогнулся и дёрнул, вслепую попытался скинуть петлю или хотя бы разорвать ткань, но она оказалась чертовски прочной. Проклятье! Он бросил взгляд назад, и это было ошибкой. То, что он увидел, наполнило его первобытным ужасом, праотцом современных кошмаров, и заставило тело задёргаться ещё сильнее, отчего грунт стремительно пополз вниз, навстречу гигантской личинке муравьиного льва, составленной из облупившихся яиц. Яиц? Белесые шары настойчиво пробуривались вверх, земля вокруг них кипела и опадала, и какие-то белые, тонкие стебли — корни? пальцы? — выныривали со сверхъестественной быстротой, отбрасывая комья и булыжники.

Головы! Боже мой, это головы!

Шшш-с — свистел песчаный поток, увлекая за собой обломки досок, жестяные банки, куски фанеры и толя. В ход пошло содержимое куч, нагромождённых по обочине. Вгрызающаяся в землю рука Хагена наткнулась на короб пехотной тележки, прицеплённой к чему-то ещё. Издав натужный стон, он подтянулся, вернее, попытался подтянуться, и вся конструкция просела. Зазвенела натянувшаяся цепь.

Сейчас меня…

— Давай сюда!

Что-то мелькнуло сверху, схватило за рукав и потащило, с силой, хоть и большой, но явно недостаточной чтобы выкорчевать его из-под земли.

— Да помогай же! — в изнеможении, почти со слезами прохрипел Мориц. — Не могу!..

Хаген заработал локтями, коленями и, всё-таки нашёл выступ, относительно неподвижный, от которого и смог, наконец, оттолкнуться. Ещё, ещё! С каждым рывком он ощущал, как лопаются жилы, омерзительный щелчок, полузадушенный «тонк» басовых гитарных струн. «Я — больной зуб!» Приотворившиеся на секунду двери памяти явили давно утраченное, выпукло-полуобморочное: звяканье железных инструментов, раздражающий, с пряничным оттенком запах эфира, чувство распирания и ни с чем не сравнимое облегчение, когда укоренившиеся отростки нехотя поползли из развороченной десны.

— Быстрее, дубина!

Последнее усилие увенчалось успехом. На подламывающихся ногах они заковыляли прочь от дыры, края которой неуклонно расширялись. Хаген держался ориентира — подпрыгивающей горбатой спины, выбеленной ракушечной пылью до полной неузнаваемости. Неузнаваемый Мориц цедил неузнаваемые слова, опять этот древний язык, птичий щебет, скрежет, уханье, плеск подземных источников и много-много песка.

Засыпать значит быть засыпанным.

Всё глубже и глубже. Меловой порошок доходил уже до щиколоток. Зелёные пятна с прорезями для глаз и рта парили в невесомости, и яркие острозубые звёзды усыпали горизонт, на котором, ничуть не смущаясь присутствием двух солнц, восходила маленькая круглая луна, похожая на кнопку «стоп».

А с обратной стороны горизонта спокойный и растворенный в небесной лазури плавал Пасифик.

«Спаси нас! — взмолился Хаген. — Никто не заслужил такого. Что бы они не сделали! А я, не шпион, не солдат, не совершивший ничего дурного, разве я заслужил? Несправедливо! Несправедливо!»

Несправедливо!

Светловолосая босая женщина неторопливо прошла по гребню стены, держа в руках белый платок, свёрнутый конвертиком. Дойдя до края, повернула обратно. Её просторная одежда рябила и раздувалась от ветра, фиолетовый треугольник на груди маячил как наградной знак. В такую награду удобно целиться.

— Да вот же, вот!

Мориц тыкал пальцем куда-то вперёд. Хаген прищурился.

Здесь должны быть рельсы.

И в самом деле увидел их — закопчённые сизые полоски на тёмном полотне гравийной насыпи, игрушечные шпалы, мигающий огонёк семафора. «Далеко», — он машинально прикинул расстояние и одёрнул себя: ерунда, расстояние, как и время, не имело никакого значения.

— Ленц, — неуверенно позвал Мориц. — Эй, Петер, дружище!

Потерянный романтик стоял на краю траншеи, выкопанной прямо посреди пустыря. Это был он, его тощая, долговязая фигура со вздёрнутыми плечами — одно чуть выше другого, его комбинезон, дополненный свеоотражающими вставками — всё, что бы он ни надел, сразу начинало выглядеть как кольчуга. И всё же Хаген засомневался — обращённое к ним худое, неподвижное лицо утеряло признаки возраста и индивидуальности. Куда-то подевалась щенячья припухлость, кожа плотнее обтянула череп, впавшие глаза смотрели прямо и без выражения, без каких-либо признаков припоминания, хотя первые же слова доказали обратное.

— Я ничего не знал, — не шевеля губами, произнёс Ленц. — Мориц, веришь? Ничего.

На таком расстоянии голос должен был потеряться в стрёкоте и гуле, гудении толстых медных проводов, натянутых между телеграфными столбами, но звук транслировался прямо в мозг, передавался без потерь, если не считать лёгкого дребезжания титановой пластинки, застрявшей между вращающимся диском патефона и губчатым веществом, также изрытым траншеями и воронками от снарядов.

— Ты ничего не знал, — торопливо закивал Мориц. — Верю, верю…

— Веришь?

— Ну, конечно, верю! Прекращай дурить!

— Не верь мне, — сказал Ленц.

За мгновение до того, как он шагнул вперёд, Хаген увидел, как колыхнулось то, что казалось густой тенью, наполняющей котлован, эту глубокую земную ванну, укреплённую полусгнившими деревянными щитами; как меняется ландшафт далеко позади, обрастая деталями: увидел искаженные очертания домов, их ломкие скелеты, объятые бушующим штормом, от которого кипел асфальт и плавились стёкла, задранные вверх длинноствольные иглы зенитных орудий, и среди них — приземистые, толстые трубки реактивных миномётов, залпами выплёвывающие огонь в застланное дымом свинцовое небо.

Не верь…

Чёрная, с маслянистым бликом жидкость, похожая на мазут, приняла кольчужного Ленца целиком и сразу. Он погрузился, как погружается камень, без плеска и волнения, лишь лёгкая вмятина обозначила место и тут же выправилась, и лишь спустя несколько секунд на поверхность выскочил пузырь, за ним второй и третий, поменьше, и больше ничего.

— Ленц, — выдохнул Мориц. — Ленц?

Сощурившись, Хаген всматривался в темноту, уровень которой начал понижаться, словно кто-то вынул пробку, перекрывающую сток. От напряжения перед глазами плясали искры, и на миг ему показалось, что на краю траншеи, аккурат там, откуда шагнул оловянный солдатик, стоит маленькая прозрачная фигурка. Атмосферное явление, мираж, образованный уплотнившимся до стеклянности воздухом.

Иллюзия. Фокус.

Не сговариваясь, они заскользили вниз по склону, взрывая землю каблуками. Песок скрипел на зубах, они были окутаны облаком мелко просеянной пыли, мешающей видеть то, что впереди. «Там ничего не будет», — подумал Хаген и вдруг ощутил уверенность. Откуда ни возьмись, взялись дополнительные силы, он побежал, стремясь первым заглянуть в траншею, чтобы убедиться в своей правоте.

Фальшь, бутафория … кручу-верчу, ловкость рук и никакого…

Мориц тоже поднажал. До цели они добрались одновременно и одновременно же нагнулись, вытянув шеи и не подступая близко к проседающему краю, чтобы сохранить равновесие. «Ничего, — повторял Хаген, пока взгляд скользил по влажной глинистой массе, подобно клейстеру выпятившейся в местах состыковки дощатых перегородок, поддерживающих бока траншеи. — Пусто. Его там нет. Мы его не увидим. Нет…»

Однако Ленц был там. И они его увидели.

***

Он лежал на животе, неловко подвернув углом правую руку и уткнувшись лицом в топкую грязь. Полоски мазута обвивали тело, которое становилось всё более плоским, тщедушным, словно таяло, соприкоснувшись в чернильной жидкостью, всё ещё поблёскивающей на дне котлована. Взгляд Хагена не мог оторваться от участков, не защищенных тканью — шея и поросшая светлым пухом ложбинка у основания черепа, ушная раковина и часть щеки — всё было покрыто пузырчатой плёнкой. Если напрячь глаза, можно было заметить шевеление: пузырьки лопались, перемещались, сливались друг с другом в борьбе за новые участки плоти. Они ели. Как он и предполагал, растворяли, разлагали, поглощали белки, жиры и углеводы, превращая их в строительный материал для новых кошмарных порождений. Простейшая биология.

Заболоченное дно траншеи тоже находилось в беспрестанном броуновском движении, затрагивающем верхние слои почвы, и Хаген представил, что стало с лицом Ленца, наполовину утонувшим в этом чудовищном протоплазменном киселе. Представил — и подавился спазмом, когда содержимое желудка бросилось к аварийному выходу.

— Так, — высоким голосом сказал Мориц.

Отскочив от края, он обвёл сумасшедшим взглядом пространство вокруг себя. Хаген тоже поспешил отойти: он больше не мог находиться рядом с тем, что ещё недавно было Петером Ленцем, последним романтиком из Ремагена, а теперь больше всего напоминало свёрток грязной одежды, выброшенной в сточные воды. Живые сточные воды.

Небо багровело. Хаген не сомневался, что разразится гроза. И она разразилась.

— Вы! Говно! — заорал Мориц, надсаживаясь, крутясь по сторонам как волчок. — Говно, вы все говно! Он просто выполнял приказ. Дисциплина, э? Свиньи, недоделки! Вы все плевка его не стоите!

Он с дрожью втянул в себя воздух, готовясь к новой вспышке ярости.

Прозрачные люди, заметные лишь тонкой рябью, паутинным промельком на границе поля зрения, слушали и ждали, их бесчисленные ряды свободно умещались на острие иглы, и каждая пядь земли была отравлена их молчаливым, но всё же обвиняющим присутствием.

— Вот, — Мориц показал им непристойный жест. Развернулся и продемонстрировал его тем, кто теснился за спиной. — Вот и вот! Я всё помню и ни о чём не жалею. Утритесь и сдохните!

Медленно, словно завязнув в том же клейком супе, в котором колыхались окружающие, он потянулся к брандспойту. Потянулся — и замер, глядя наверх.

На женщину, протягивающую конверт.

Звенели клёны и опять накрапывал дождь. Лидия протянула письмо. Её лицо, затенённое полями фетровой шляпки, было озабоченным.

— Как видите, это не из «Дойче Пост». Фрайбергер передал, но на вашем месте, коллега, я бы не открывала.

Её палец многозначительно постукал по адресу отправителя.

Она была права.

— А разве у меня есть выбор? — спросил Хаген, беря конверт и пожимая её руку, узенькую дощечку, опустившуюся не сразу, а после короткой задержки. — Разве есть?

Она отрицательно мотнула головой.

— Спасибо, — сказал он. Сложил конверт вдвое и сунул под отворот плаща, в нагрудный карман. — Я вскрою дома. Выбора нет, зато есть настоящий кофе. Возможно, даже турецкий. Заглянете ко мне?

Она улыбнулась.

— Может быть, позже.

Вежливая ложь во благо, во спасение. Оба знали, что никакого позже не будет.

Клён-не клён, но к какому-то дереву он определённо прислонялся. Всё было в порядке, голова легка и свежа, вымыта и проветрена, натёрта полиролью, вот только перспективу слегка перекосило, и Мориц почему-то оказался внизу, у подножия холма, а сам он сидел на каменистом уступе, разбросав ноги по песчаному склону, и оба солнца шпарили ему прямо в затылок.

Письмо! Я получил письмо.

Он чувствовал щекочущее тепло у сердца.

— Эй, счастливчик, может, они тебя выпустят, — сипло сказал Мориц. По его неровно покрашенной и оштукатуренной щеке тянулась светлая дорожка. — Вы должны! — внезапно крикнул он, обращаясь к прозрачным слушателям. — Этот хрен вообще не в курсе, как сюда попал. Он не солдат. Слыхали? Это как «Красный Крест».

Он снова посмотрел на Хагена с лихорадочным отчаянием человека, понимающего всю тщетность своих надежд, но всё же, вопреки всему, продолжающего надеяться.

— Вали отсюда, Юрген! И запомни — Арнольдсвайлер. Почти земляки. Запомнил? На лбу себе запиши.

— Выйдем оба, — сказал Хаген. Точнее прохрипел, его голос тоже остался где-то между «до» и «как бы отмотать обратно», альфой и эдак приблизительно лямбдой глубокого поиска. — Я получил письмо и дома его прочитаю. Всё теперь будет хорошо. Я обещаю! Но нужно поторопиться.

Он вскочил на ноги, окрылённый, ощущая за пазухой потаённо тикающую тяжесть подаренных пяти минут. Взмахнул руками и недоумённо дёрнулся, когда кусачая муха со свистом вонзилась в плечо. У мухи было красное шприцевое оперение.

— Почему…

Он не договорил. Ноги подогнулись так мягко, словно сам он был сделан из облачной ваты.

— Ай-ай, — сказал Франц, выходя на свет. — Тук-тук. Я тебя вижу, солдат.

Укрытием ему служила полуобвалившаяся стена одного из бараков, мимо которых они в панике пробегали, спасаясь от подземной атаки. Расстояние было приличным, но Хаген отчётливо различал каждую царапину, каждую пору на коже гипсового охотника, и приходилось признать, что преследователь выглядит отменно. Нереально. Невероятно. Как всегда.

За его спиной стоял кто-то ещё, кажется, Зигель. И поодаль — тёмные фигуры, в шлемах, спецкостюмах, с полной выкладкой. Группа Йегера. Они отправились не в глубокий поиск, а на охоту, и в руках у ухмыляющегося Зигеля, мудилы из мудил, был пневмопистолет, стреляющий дротиками с миорелаксантом.

— Солдат и… ещё один солдат. А где же третий? Ах, вон…

Мориц неуверенно выругался. Он пока не знал, как реагировать. Одна половина его лица силилась улыбнуться патрульным, вторая отставала и уголок рта так и норовил завернуться книзу. Он шагнул было к группе, но Франц предостерегающе вскинул карабин. Взгляд его, впрочем, был направлен выше. В сторону своей самой крупной добычи. Своего волшебного талера.

— Ты такой юркий, — нежно сказал Франц. — Так и выскальзываешь из пальцев. Пришлось тебя успокоить. Мы же взрослые люди. Сначала формальности, потом танцы.

— Как… ты… нашёл?

Ползучая слабость оплетала тело, как мазутные щупальца, что почти доели Ленца и теперь готовились к следующему нападению. Как только истечёт пауза перемирия, дарованная почтальоном из Пасифика… Тик-так. Письмо содрогалось и агонизировало, но он ничего, абсолютно ничего не мог поделать.

— Кхак… н-на…?

Охотник прищурился.

— Шёл-шёл да нашёл. Ты же у меня в голове, как чесотка, да только почесать нечем. Я всё гадал — почему, да отчего, да что ты такое. Вот теперь всё и выяснилось: ты и впрямь дурное семя, мастер Йорген. Сам зараза и разложил подчинённых… отравил всех… всех…

Его лицо окаменело.

— Группенлейтер Юрген Хаген и штурмманн Мориц Ринг, — громко, протяжно произнёс Франц. — Вы обвиняетесь в государственной измене и приговариваетесь к смертной казни! Приговор будет приведён в исполнение немедленно.

Задумался, сдвинул брови, что-то припоминая. Помолчал и добавил:

— Я сам лично приведу его в исполнение.