Пасифик (СИ)

Глава 32. Бешерунг

А на рассвете начался дождь.

Непонятно, откуда пришли тучи: всю ночь небо сияло первозданной чистотой, но к шести утра горизонт оказался обложен ватой, а к восьми — дорожные раскопы переполнились водой и слились в сплошное глинистое море, рассекаемое беспомощно сигналящими буйками уборочных машин.

Дождевик помог лишь наполовину. Одежда ниже пояса напиталась водой, отяжелела и намертво приклеилась к ногам. Хаген представил, как будет снимать с себя эту холодную, липкую сбрую, скатывать брюки, одновременно выжимая их на пол. Ему вдруг остро захотелось промотать с десяток кадров и сразу же оказаться в тепле.

— Сейчас-сейчас, — прокричал Мюкке, нажимая кнопку, отводящую турникет.

Весь внутренний двор был разгорожен и поделен на участки. Хаген беспрепятственно преодолел кордоны. Лишь у самой двери ему преградили путь укутанные чёрной клеёнкой шинельные чучела, но узнав, торопливо впихнули в холл и ввалились следом, сморкаясь и громыхая прикладами.

— Погодка! — с чувством сказал Густав. — А синоптики обещали сушь. Чтоб у них в мотне было так же сухо, как нас тут разнавозило!

— Н-да, — неопределённо откликнулся Хаген.

Он сбросил дождевик и, внутренне передёрнувшись, начал стягивать чвакающие ботинки, зацепляя один о другой. И только оставшись в носках, склизких и заскорузлых, понял, что дежурных девочек внизу нет, а есть толпа гогочущих ландскнехтов, которых как-то неудобно просить об одолжении. Хотя статус позволял.

— Тапочки, — сказал малыш Уго.

И в самом деле, он держал одноразовые тапки, выдаваемые посетителям «чистой зоны».

— Спасибо, — поблагодарил Хаген.

Он сидел на скамье, вытянув перед собой ноги в картонных сандалиях, и чувствовал себя неспособным пошевелить даже суставом. От скучившихся в жарком помещении тел пари́ло как в бане. Сквозь сплошную переливчато-серую пелену пробивался рассеянный свет, двигались тени. Где-то в отдалении, со стороны запасного въезда, слышалось натужное тарахтение фур, подвозящих провиант: колёса передних углубили колею, и теперь хвост автоколонны, состоящий из фургонов помельче, нещадно буксовал, зарываясь в грязь.

Наконец, техслужба догадалась запустить сразу оба насоса. В то же мгновение дождь прекратился и повалил снег — пышными, сдобными хлопьями. «У-у-у!» — хором выдохнул холл, погружаясь в густой сумрак. И сразу будто зашуршали еловые лапы, и шум стал тише, и глуше голоса.

— Вас там искали, — предупредил Уго.

— Видел, — согласился Хаген. С самого утра его браслет разрывался от вызовов. Но того, которого он ждал — и обмирал заранее, как на качелях, ежесекундно, бесконечно, до головокружения — его-то как раз и не было. — А шеф… он…

— Сказал, что будет рад, если вы зайдёте.

— А? Когда? Сейчас?

Уго пожал борцовскими плечами.

— Он просто сказал, что будет рад. Что если вы захотите заглянуть, то он будет рад. Я сам удивился.

Это что-то новое. Что-то…

«Он знает», — подумал Хаген. У него пресеклось дыхание — от ясности на грани отчаяния. «Боже мой! Конечно, знает». Он встал и побрёл к лифтам. Маятник сейсмографа раскачивался всё сильнее. Ложная память шумела в висках, торопя и подгоняя, он плыл, не чувствуя ног в уродливых бумажных шлёпках, уже расползшихся от сырости.

Уго бубнил в ухо, косноязычно излагая последние новости. Бу-бу-бу: новостей было много. Взрывники уже работают под Стеной. Всё идёт по плану. На полигоне Вертштофф наконец-то провели испытания психотронной установки «Гайер», а заодно и мобильного реанимационного комплекса — шеф доволен как слон. В министерстве создан специальный подотдел военной пропаганды, руководителем которого назначен некий Ранге, скользкий типок, из тех, что без мыла…

— Хорошо, — сказал Хаген, отводя его шершавую ладонь. — Спасибо, дружище. Дальше я сам.

***

Ведущий нейрофармаколог Хель, профессор Отто Рауш был в радиологии. Крутил в нервных пальцах электронную сигарету и смотрел в окно, за которым бесновалась метель отходящего года.

— Не передумали? — спросил он, не оборачиваясь. — Вас уже хотели объявить в розыск. Проклятая Территория…

Он замолчал, прислушиваясь. Голос пустоты проникал в изломы шиферных крыш: расстроенная флейта, подсвистывающая сквозь зимний ветродуй. Патрульные жаловались на стонущий, тоскливый звук, он мешал заснуть, а караул ночной смены уверял, что если приложить к уху свёрнутую туалетную бумагу, обыкновенный пипифакс, то сквозь этот примитивный фильтр рано или поздно начинают просачиваться обрывки слов. Территориальные байки.

— Теперь я понимаю, как тут сходят с ума. Айзеку нельзя здесь находиться. Излучение плохо на него влияет.

— Вы повлияете лучше, — сухо сказал Хаген.

Рауш осторожно положил сигарету на подставку. Его вкрадчивые движения таили в себе нечто угрожающее, и когда он рассмеялся, в рассыпчатом смехе тоже была угроза.

— Хотел бы я иметь вашу уверенность. Вернер как-то сравнил его с антенной радиотелескопа. Знаете эти загадочные штуки, устремившие свой рог прямо в открытый космос? Попеременно принимающие сигналы то из центра галактики, то из чёрных дыр за её пределами? Я абсолютный профан в физике, но сравнение мне понравилось. Говоря откровенно, я даже слегка завидую: ему всё-таки удалось преодолеть бич всех исследователей — тиски специализации и не распылиться на мизер. Но потом я вспоминаю, чем он в итоге стал…

— Тем, что вам всем нужно, — сказал Хаген. Представил, как выпускает пули в это благообразное, рассудочно-приличное, припудренное автозагаром лицо — и вдруг увидел: зияющий мозговой кашицей кратер на месте третьего глаза. Пиф-паф! Трах-тах-тах. Вишнёвой косточкой в переносицу.

— Да… — признал Рауш. — Мне будет интересно над ним поработать. Слыхали про «Гайер»? Райхслейтер очень доволен.

— Настолько, что решил наградить его химическим ошейником.

— А иначе не получится. Он же всё взрывает. Или вы думаете, это метафора?

— Нет, — сказал Хаген. — Теперь я знаю, что не метафора.

Он чуть не захлебнулся, но выплыл. Потрясающая живучесть. «Вернер, — подумал он. — Это важно, это надо запомнить». Что важно и что запомнить? Сердце билось так звонко, с таким усилием, словно пыталось разом наверстать всё неотбитое. «Вот если бы я знал, как поступить…» — внутренне слукавил он, надеясь на подсказку, но, Боже, по-прежнему темна была ночь и день, неотличимый от ночи, и млечная в лунной дымке пустота шептала «элои!.. элои!..»

— Любопытный у нас разговор получается, — сказал Отто Рауш.

Отворотившись от распахнутых крыльев метели, он наклонился вперёд и прищурился, собрав складки лба в подобие мыслительной кардиограммы. Зашуршали листы, скрипнул пол. Хаген оглянулся. В комнату входили парамедики — в страшных жреческих костюмах, в резиновых нарукавниках, в шапочках и пластиковых очках, сдвинутых на лоб.

Он был окружён.

Один из парамедиков принёс и положил пакет из обёрточной бумаги, всё так же прищёлкнутый по углам и перевязанный лентой. Второй санитар бережно опустил на стол запотевший контейнер.

— Здесь три, как вы и просили, — сказал Рауш. — Но вам едва ли понадобится даже одна. Максимум четверть кубика и только капельно. Будьте предельно осторожны, помните, что эффект кумулятивен и развивается не сразу. При передозировке мы просто не успеем среагировать.

— Я буду осторожен, — сказал Хаген. — Как никогда в жизни.

***

Должен на что-то решиться…

На что?

Перед тамбур-дверью «шлюза» бурлила толпа, но внутри было тихо и темно, и лишь две живые души — Хайнрих и Ридель — скрючились в три погибели за маленьким раскладным столиком. Углубившись в свой замкнутый подземный мирок, они играли в шахматы. Играли пять минут, и десять, и полчаса. За то время, пока Хаген мялся у порога, ситуация на доске разительно изменилась. Белые уже не наступали победно, а прятались по углам, срывая с себя знаки различия, пакуя золото и перебираясь в Чили. И только вездесущий белый ферзь, пренебрегая своим преимуществом, для чего-то остался защищать почти разбитого короля. Должно быть, понял, что дальше доски не ускачешь.

Тук-тук. Никого нет дома.

Хаген прикоснулся к утопленной клавише переговорника.

— Разрешите войти?

Скажи, что ты занят.

Что ты болен.

Что ты устал.

В действительности, он даже не спросил. Просто подул на мембрану, и она посветлела, запотевая. Хаген провёл по ней пальцем, и она послушно поменяла цвет. Так просто. Туда светлое, сюда тёмное. Влажность. Такая же нежная, бархатистая тканевая выстилка прикрывала микрофон рации. «Отложим, — подумал он. — До лучших времён. Ты не в форме и я, я тоже, слабосильный Давид…»

В горле запершило и…

— Кха-хаа…

Он запечатал рот ладонью, но было поздно.

— Йорген, — прошелестела мембрана. — Заходите. Я жду.

***

Он вошёл — как взошёл на эшафот.

И окунулся в ещё более густой полумрак, прохладный и синий, ночное зазеркалье. Не так уж всё и изменилось. Гортанно ворковали средства связи, и доктор Зима деятельно грезил в своём рабочем кресле, запрокинув голову и полуприкрыв глаза, опутанный затейливой цифровой сетью. Лишь двигались губы, да порхали пальцы на невидимом пианино — прозрачной сенсорной клавиатуре.

Тик. Так. Трак-так-так.

Но скрипнул под ногой пол — и со щелчком погасли лишние экраны, заткнулись певчие птицы; только назойливый какой-то робот всё тараторил про сглаженный потенциал, да изолинию, да усилители, пока на главном мониторе распускался мохнато-алый, бриллиантовый от утренней слезы цветок шиповника.

Распустился — и пала тишина. А в тишине…

— Я опоздал, — сказал Хаген.

Ох, нет же, снова не сказал! Прособирался и охрип, недосчитался гласных. Мучительно отвёл глаза от белых полукружий с вишнёвым терпким ореолом, просвечивающих сквозь тонкое, ажурное… Поди ж ты, взрослый человек — а вот, рубином зажглись уши, и кровь загрохотала в висках.

— Юр-ген, — возвестила драматическим вагнеровским сопрано проказница Тоте. — Хой-хо, хо-хо!

— Йорген, — строго поправил доктор Зима. — Ну, сколько можно-х-х…

И вздрогнул, показал уязвимую шею, ещё сильнее запрокинувшись назад. Задышал по-звериному, загнанно, рвано и часто. «Упрямец», — засмеялась Тоте, что-то вытворяя у него под рубашкой. Из груди тераписта вырвался смешок, похожий на глухое рычание, он дёрнул головой и сказал:

— Брысь!

Но тут же опомнился, сверкнул своими льдистыми фотоэлементами. Босой, с закатанными рукавами, оскаленный, дикий и совершенно стеклянный от жара.

Хаген посторонился.

Проходя мимо, Тоте задела его свистящим шёлком.

— Пиф-паф, — комично округлив глаза, пропела она. — «Враг я веселья, мрачен всегда…» Айзек, у него тут…

— Знаю, — сказал доктор Зима.

***

«Моргенштерн» заметало.

В треугольном разрезе неплотно сошедшихся штор мельтешила суетливая бумажная круговерть. Метель так и льнула к стеклу, как будто тщилась заглянуть внутрь; даже окруженный стенами, Хаген чувствовал напор, от которого прогибались ветрозащитные экраны, а здание покачивалось на ветру и скрипело корабельными рёбрами, по сотой градуса, но неуклонно меняя курс.

Рулевая рубка остывала. Накалившиеся за ночь электронные потроха потрескивали как угольки в камине. На дверце шкафа повис бессильно скомканный белый халатик, кресло-сугроб утонуло под наброшенным на него апельсиновым пледом, а в моторном отсеке пахло резко и странно — озоном, горькой кожей, йодоформом…

Вот же чёрт! Чёрт… чёрт!

— Опять глаз не сомкнули, — медленно сказал доктор Зима.

— И вы.

— Туше́, — признал терапист и украдкой застегнул пуговицу. Кажется, он был смущён. Хаген тоже. Внутренне подбираясь, переодеваясь в чистое, совершая чудовищное над собой усилие, чтобы переступить порог, он был готов очутиться на ристалище, плахе, электрическом стуле… Но уж никак не в родительской спальне.

Все эти фокусы… капкан… ловушка памяти.

Без умолку, без счёта, как песок…

— Разоружайтесь, — резко приказал человек в кресле.

Что тут у нас? С сосущим чувством физической — сердечной — боли Хаген увидел вещи, оставшиеся от Франца. Преодолевая упругость загустевшего воздуха, послушно приблизился к столу и начал методично опустошать кобуры и карманы.

Он выложил: раз — волоконный шестизарядный лазерный револьвер, медицинский модификант боевого оружия «Штралленваффе», два — автоматический облегченный адаптируемый мини-пистолет «Модель P-99», три — дистанционный дротиковый инъектор с системой радиолокационного определения цели, четыре — два безыгольных шприца, пять — выкидной десантный нож, шесть — маленький перочинный нож, и, поколебавшись, — семь — полукастет со встроенным шокером.

— Ещё?

— Больше нет.

— Даже странно, — процедил Кальт. — Я-то рассчитывал увидеть как минимум реактивный миномёт. — Он скрипнул зубами, с волчьей тоской посмотрел на графин, стоящий слишком далеко.

— Мне вас недоставало, эмпо-техник, гуманист с ведром металлолома и баночкой гвоздей… Где-то шлялись опять… набирались ума по тёмным углам. Так каков результат, мой бедный Йорген? В изобилии принесённых вами данных я прямо потерялся. Сразу виден комплексный подход, университетская школа… С кем же вы решили танцевать, бесталанный карьерист, — с художником или с Мартином, любителем честной игры?

— С вами.

— Ну… и ладно. Правильно. А это что?

— Подарки, — сказал Хаген. Он аккуратно перебросил оба пакета человеку, сидящему в кресле и попросил: — Не разворачивайте пока.

— Не буду, — помедлив, согласился Кальт.

***

— У меня тоже есть для вас подарок, — сказал он позже.

Проглянувшее солнце заливало золотом его глазницы, и стеклянные шпангоуты, и стену с неразличимым в белизне эстампом. Корабль вздыхал, томился, поводил боками; в графине бултыхались звёзды, а доктор Зима пил и не мог напиться. От высокой температуры поглощённая жидкость сразу же проступала росой и испарялась; это был кризис, но дело шло на поправку.

— Не хороните любимых раньше времени, — посоветовал Кальт, что-то заприметив. — А лучше поднимите-ка зад и возьмите вон, на тумбочке. Наденьте сразу, при мне. Зарубите себе на носу: теперь в этом вы будете и есть, и спать, умножать столбиком, любиться, упражняться… даже испражняться…

— Что это? — изумился Хаген.

«Это» выглядело как футболка из какого-то шелковистого, текучего материала. Бесшовная ткань ласкала кожу как машинное масло, вынутое из холодильника. Когда терапист заговорил, в его голосе определённо прозвучали горделивые нотки:

— Одежда мастеров, «лёгкая броня». Вентилируемый бронежилет на базе углеродных нанотрубок. Полифункциональная эластомерная мембрана, садится под размер и, между прочим, правит осанку. Не мнётся, не рвётся и отлично пачкается — как раз для вас. А ну-ка, примерьте!

Это была не просьба, а приказ, и Хаген повиновался. Прохладная броня прилегла к телу и словно приросла к нему, не сковывая и не сжимая, похожая на самый лёгкий в мире гидрокостюм из волшебной резины. «Я — обермастер!» — он выбросил ладонь — «хайль», изобразил апперкот — и костюм усилил и ускорил движения. Действительно, чудесная разработка. Неожиданно для себя он улыбнулся, и Кальт отсалютовал ему бокалом с утонувшей звездой.

— Вот так. Нам же не нужно, чтобы вы получили пистон из рогатки, когда будете в очередной раз дёргать за бороду бывших приятелей из «Кроненверк» и пылесосить окраины. Мы ещё поохотимся вместе, Йорг! Да-да, подберём упавшие карандаши, те самые, что вы вчера уронили. Знаете, как называется мат в два хода? Дурацкий мат. И я ничего не забываю.

Корабль тряхнуло. Хаген с ужасом смотрел в это гранитное, помолодевшее лицо. Терапист наблюдал за его агонией ярким, зачарованным взглядом естествоиспытателя.

— Вы никогда от них не отстанете!.. Вы… бронтозавр… тираннозавр… чёртов вы ящер!

— Захлопните рот, — спокойно сказал Кальт. — Теплокровное млекопитающее. Хотите воды? А впрочем, я всё выпил. Тогда просто посидите смирно и не устраивайте драм. Не знаю, что там происходит на вашей Луне, но жить вы будете по земным законам. Я ещё сделаю из вас мастера!

Он был страшен.

— Вы мне нужны, — сказал он категорично. — Со дня на день…

Схватив графин, он некоторое время разглядывал его на свет, потом шлёпнул по пульту, и когда в комнату заглянул Ридель, приказал: «Ещё воды!» Судя по скорости, с которой охрана выполнила его распоряжение, в «шлюзе» хранился запас необходимого.

— Я мог бы принести сам, — глухо сказал Хаген.

— А я вам не доверяю, — с натугой дыша, парировал Кальт. — Вашей обезьяньей породе… Вы меня отравите. Или того хуже — усыпите и выдадите лавочнику. Все идеалисты заканчивают подмастерьями в мясной лавке. А, эмпо-феномен? А ну-ка, подите сюда!

Даже сейчас, полыхая жаром как доменная печь, он не утерял способности искривлять пространство. Хаген не успел и моргнуть, как оказался прижатым лбом к оконному стеклу. Обезумевший кукловод держал его одной рукой, а второй набирал код, отпирающий верхнюю фрамугу. Наконец, защиты были сняты, рама приотворилась и в комнату хлынул звонкий морозный воздух, принесший с собой карусель роящихся снеговых мух.

— Хорошо, — бормотал Кальт, подставляя ветру грудь и щёки. — А, техник? Хор-рошо? Вон она, ваша Территория. Полюбуйтесь напоследок.

Сам он тоже жадно оглядывал заметённый двор, и лагерный аппельплац, огороженный железным терновником, — между блоками уже началось какое-то ворошение — чистили дорожки, а из трубы комендантского дома заворачивался кралей мирный обеденный дымок, — и пасмурные ряды кирпичных заслонов, за которыми горели отражённым серебряным светом суставчатые башни и штанги трансляторов.

— Перспективные планы. Вам, конечно, сложно понять, как они строятся, вы тоже бабочка-однодневка, но поверьте, они есть.

— Верю, — просипел Хаген. Говорить в стекло было неудобно, из-за расплющенного кончика носа голос звучал немного гнусаво. — Но… всё же, зачем я вам нужен? Для нейроматриц?

— Как вы скромны некстати, — весело сказал Кальт. — Ваши нейроматрицы уникальны, но давайте мыслить масштабнее. Через три дня, уже практически через два, мы сломаем Стену. И если миф насчёт вашего севера — не просто миф, то нас ждёт много интересной работы. Жизненное пространство и никаких проблем с плодовитостью! Я уже сказал — у меня на вас большие планы. На вас и фрау Тоте. Точнее, на ваше потомство. Ну что вы уставились на меня своими ясными глазами?

— Но… ведь…

— Да-да, я знаю. Саркофаг. «Так было, так есть…» А будет всё-таки по-моему! Как только я освою север и освою Территорию — а я смогу, я понял принцип, — всё изменится! Сначала север, потом юг — двойной аншлюс. А пока я тружусь над нулевым человеком, вы станете семенем новой расы. Почти натуральной. Ну, может быть, не слишком дальновидной, слишком эмоциональной, слишком… а, ладно, никто не совершенен!

Он издал задушенный смешок.

— Адаптация. Как вы умудряетесь выживать, техник? А ведь умудряетесь. У вас будет живучее потомство, принципиально новая, эмпо-устойчивая ветвь, а я смогу начать селекционные программы. Там, на вашем севере. На нашем севере. Слышите, Йорг, вместе — мы с вами — создадим нового человека.

— О Боже! — тихо сказал Хаген. — Боже… Боже мой!

Он мог бессмысленно и раз за разом повторять только это, потому что снова слышал звук — протяжный гудок и скрежет, свист и лязганье неудержимо несущегося в ночи экспресса, трубный рёв древнего, примитивного, но очень прочного, покрытого сталью и чешуёй механизма, — или всё же организма? — прокладывающего себе путь по рельсам обманчивого электронного времени. В висках гремело всё сильнее, он закрыл глаза и увидел расплывающиеся зеленоватые пятна, невыносимые как зубная боль.

О Боже! Боже мой!..

— Пока что здесь нет науки, — строго сказал доктор Зима. — Она будет, Йорг, дайте мне срок. А за неимением науки мы обойдёмся волей. Уж чего-чего, а её у меня достаточно! Верите?

— Да, — ответил Хаген. — Господи, ну да! Ещё бы…

И, помолчав, спросил:

— Айзек, а не хотите распаковать подарки?

_________________________________________________________________________________________

[1] Бешерунг — Bescherung — обмен подарками перед Новым годом и Рождеством, а также сюрприз

[2] "Враг я веселья, мрачен всегда" — реплика Хагена из "Кольца Нибелунгов" ("Гибель богов")