Оторва. Книга третья

Глава 3

У меня на шее пионерский галстук, который давит и душит. Вокруг серые пятиэтажки, запах варёной колбасы. Кто-то громко кричит: Зарница'. Люди с плакатами обступают вокруг. Лица незнакомые, но до боли родные. Кто-то тянет за рукав, и я порывисто оборачиваюсь. Бабушка? «Ева, купи хлеба». «Но я не Ева, бабушка, я — Оля». Но Оля — это не я.

Бабушка растворяется, а вокруг снова люди с плакатами. Обступают со всех сторон, приближаются. Я, бегу спотыкаясь о трещины асфальта мимо киоска облепленного газетами «Правдой» и «Известиями». В голове звучит навязчивая мелодия: «Взвейтесь кострами синие ночи…»

Кто-то схватил меня за плечи и требует, чтобы я пела гимн. Лицо Ленина с портрета в школьном коридоре хмурит брови.

Сзади чей-то знакомый голос и резкий запах шипра.

«Пантелеймонович?» — ещё не веря в это, оборачиваюсь.

«Синицина, тебе партия доверила важное задание: спасти СССР» — шеф смотрит с грозным видом.

На пиджаке значок — ударник Коммунистического труда, в руках красное знамя.

В коридор врываются тени, сливающиеся в бесформенную массу. Кто-то громко орёт: «Партия требует справедливости!»

Я вздрагиваю, резко отбрасываю голову назад, чтобы мне какой-то крикун не заехал в лицо черенком от флага, которым он размахивает как помелом.

«Тихо!» — рявкает шеф, но его голос тонет в какофонии лозунгов и топанья. Внутри меня поднимается волна отчаяния. Спасти СССР? С этими-то? Да они сами его сейчас разнесут! Задание абсурдное, как и весь этот театр абсурда вокруг.

Шеф поправляет очки, впивающиеся в переносицу. «Товарищ Синицина, у вас ответственная командировка, ваша задача — найти и нейтрализовать источник дестабилизации! Внедритесь в ряды протестующих, выявите зачинщиков!» Он тычет в меня плакатом. На его лице застыла гримаса фанатичной решимости. «И помните, от вас зависит судьба Родины!»

Врезаюсь затылком во что-то твёрдое и чувствую, как холодный пот струится по спине. Открываю глаза и снова жмурюсь. Что это? Цветы? Я что — сдохла? Снова открываю, но теперь узкую щёлку.

Три жиденькие гвоздички мотаются из стороны в сторону, в полуметре от лица. А за ними чья-то красная рожа. Но, слава Богу, в этот раз никаких лозунгов. Ковёр с уже знакомыми оленями. Шкаф Бурундуковой. И кто тогда этот индеец, который прячется за веником?

— Привет Ева, я приехал и так рад, что у тебя всё в порядке.

У меня всё в порядке? Кто сказал, что у меня всё в порядке? Прерывая мысли, появляется жуткий дискомфорт между ног. Под простынёй голое тело до пояса, ниже резиновые бикини, которые крепко удерживают матрац.

Пантелеймонович, сука, Я тебе эту командировку вместе с плакатами, флагами и лозунгами в жопу затолкаю. И этой прокладкой заткну всё, как пыжом, чтобы ты сам проникся идеалами революции. Вот только дай моим ручкам дотянуться до твоего горла.

Гвоздички отпрянули от лица и склонились на бок, открывая физиономию человека полностью.

Нет, это не Пантелеймонович, годами не дотянул. Пацан лет девятнадцати и сразу видно, что упёртый комсомолец. Кремень семидесятых. Плакат на стене продовольственного магазина: «Пятилетку в четыре года!» — словно выгравирован на его сердце. Отглаженный костюм, галстук в тон партбилету, взгляд прямой и честный. И, наверное, искренне верит в коммунизм, в великую стройку, и в светлое будущее, как другие верят в дефицит финских сапог.

Бабушка рассказывала про таких: На лекциях всегда сидел в первом ряду, конспектировал каждое слово. После смены на заводе — собрания, отчеты, стенгазеты. В выходные — субботники, прополка картошки. Ни тени сомнения, ни намека на усталость. Доклады, перевыполнение, передовые доярки.

Мог зажечь комсомольский костер даже в болоте скепсиса, правда, с привлечением тяжелой техники. А отчеты о перевыполнении плана по сбору металлолома были настолько оптимистичными, что впору было отправлять делегацию на Марс, проверять, не он ли там тайком перерабатывает метеориты.

Только глаза, как у оленя на ковре.

— Ева?

И голос растерянный.

— Ты сейчас что сказала?

Синицына. Ты опять заговариваешься. Обещания данные шефу вслух произнесла? То-то комсомольский вожак отпрянул в испуге. Подумал что это всё предназначено для его задницы? И кто это вообще такой? И как он здесь оказался?

— Ева, — на пороге комнаты появилась мама Бурундуковой, — ты проснулась? Валера приехал. Как получил телеграмму — сразу примчался тебя проведать.

И кто такой Валера? Люся, я тебя точно стукну чем-нибудь, овца общипанная. Ладно — мозговой штурм в прошлое.

— Ой, Валерик, — и глазки невинные, — приснилось, что Лёнька Пантелеев с дружками своими, врагами революции — меня пытают и требуют выдать военную тайну. А я им грожу небесными карами.

Оленьи глаза увеличились в размерах. Что не так сказала? Вчера вечером у Люси по телевизору как раз крутили старый фильм: «Рождённая революцией». Видела когда-то. Как раз серия про Лёньку и в СССР его точно должны знать. Или плакат с Лениным не совсем то место, куда его можно впихивать? И почему? Потому что большой и не поместиться?

— Ева, ну ты даёшь. Даже во сне про такое думать нельзя. А если бы товарищ Сморщенков тебя услышал?

— Это во сне, я не помню, — сразу отбрыкалась от какого-то товарища Сморщенкова, который по ночам посещает комнаты невинных девушек. Извращенец.

Оленьи глаза исчезли, взгляд стал сосредоточенным. Он вытянул вперёд руку с гвоздиками и торжественно произнёс:

— Я стихи сочинил тебе.

Ещё один поэт нарисовался. Они, наверное, на этой почве с Евой и познакомились.

Не дожидаясь моего ответа, Валерик с пафосом продекламировал, будто зачитал доклад о повышении морального облика молодых рабочих:

'Все слова, как тоска, как плен,

Изменяют и смысл, и правду.

Всё же хочется быть твоим,

Может, глупым и непонятным.

Но как Счастья касаться губ,

Быть надеждой в твоих объятьях.

И не падая в пропасть слов

Увести в подвенечном платье'. (1)

И всучил мне свои гвоздики. При этом прикрыл глаза, вытянул шею и выдвинул вперёд нижнюю губу. Лошадиная улыбка.

Я несколько секунд ошарашено смотрела на него, потом решив, что нужно как-то похвалить рифмоплёта, процедила, словно глотая что-то кислое:

— Прелестно, — и добавила, — и оригинально, — с интонацией, подразумевающей полное отсутствие всякой оригинальности, — очень… эмоционально.

— Правда, тебе понравилось? — обрадовался он. — Я это сочинил когда летел в самолёте. Всё время думал только о тебе. И там, в тайге всё время думаю о том, как мы на следующий год поженимся.

Поженимся⁈ Вероятно, Бурундуковая только об этом и мечтала. Вот только мне этот местный поэт самоучка, мямлящий о вечной любви, и даром не сдался. Вот всё у меня прекрасно, только романтических серенад под окном и записей с кривыми стишками не хватает. Ухажёр, млять, и с глазами, полными обожания. И стихи. Боже, стихи! Не люблю стихи! Ненавижу сопли! Хочешь впечатлить? Подними штангу! Так ему и сказать? И мамка Бурундуковой улыбается во весь рот.

— А можно вы выйдите и дадите для начала мне возможность одеться?

— Конечно, — Валерка встал рядом с тёткой и оба замерли на пороге с идиотскими улыбками.

— За дверь выйдите и закройте с той стороны.

Потопали, толкаясь в проходе.

И? Люся!

Я сползла с дивана, бросила на стол цветы и потянулась за пакетом с прокладками. Заставила подружку сделать их два десятка.

На будильнике половина шестого. Это я часа четыре проспала и дальше бы дрыхла, если бы кавалер не объявился. Надеюсь, Ева со своим воздыхателем не трахалась, потому как у меня такое желание не возникло. От одного взгляда на Валерку зубы сводит. Простоватый, нагловатый, с манерами, словно только вчера слез с трактора. И стихи, наивные и искренние, как заря над кукурузным полем. Интересно, как он отреагирует, узнав, что комсомолка Бурундуковая внезапно стала фанаткой рукопашного боя и цитат Мао Цзэдуна.

Накинула халат и потопала в ванную. Задержалась на секунду увидев две улыбающиеся рожи. Устроились на кухне за столом. И два гранёных стакана, в которых странная жидкость напоминающая водный раствор краски.

— Ева, ты куда, — вопрос догнал меня уже в коридоре, потому как я прямо из ванной ломанулась в подъезд. Люсю пытать.

Сделала обаятельную улыбку. Видимо не получилась идеальной, потому что тётка отпрянула.

Едва подруга открыла дверь, как я, схватив её одной рукой за горло, зашипела:

— Кто такой Валерик? Я же тебя спрашивала, что ещё я должна знать?

Люся испуганно ойкнула, сбоку раздались шаги. Успела убрать руку, а то Мария Александровна могла неправильно отреагировать.

— Как себя чувствуешь? Легче?

— Спасибо тётя Маша, гораздо легче, — сделала дежурную улыбку и, наверное, получилось, потому как, мама Люси улыбнулась в ответ.

— А что вы в коридоре?

— Тётя Маша, я на секундочку, у нас гости и нужно быстро вернуться.

— А-а-а, — проговорила, словно пропела и исчезла за дверью комнаты.

Я перевела взгляд на подружку.

— Ну?

— Это Валера Сазонов, твой жених. Ты же всё время говорила, что как только закончишь десять классов, вы подадите заявление в загс. Ты не помнишь?

Едва сдержалась, чтобы не заехать лбом ей в переносицу. Был бы на её месте парень, уже размазала по стенке.

— Люся, блин, читай по губам: я ничего не помню. Ты можешь один раз это затолкать в свои куцые мозги? Откуда он взялся? Какие отношения у меня с ним?

Люсины глаза набухли.

— Вот даже не вздумай пустить слезу. У меня на кухне сидит Валера и мне нужно срочно вернуться.

Девчонка интенсивно закивала.

— Ну, — зашипела я громче.

— Его отец первый секретарь ЦК ВЛСМ. Товарищ твоего отца.

Вот убей, не помню, чем они занимались. Единственное, что всплыло в памяти, первых секретарей расстреливали пачками и сгоняли в ссылку. Когда это прекратили и нужна ли дружба с предполагаемым покойником? Или это в 38, а в 1977 году уже не практиковали? И товарищ моего отца.

— А Валера? Откуда он явился?

— Он же на БАМ поехал, во главе комсомольского отряда.

БАМ? Ах да Байкало-Амурская магистраль. Комсомольская стройка века. Место, где заколачивали неплохие деньги. Так Валера не просто жених. Завидный. Сколачивает состояние для будущей семейной жизни и как такого, всего из себя правильного — отшить? Что делать? План созрел мгновенно. Разрыв отношений — операция деликатная, но необходимая. Первая фаза: дискредитация. На следующем комсомольском собрании я расскажу, что Валерка — не идеал советского юноши. Вторая фаза: переориентация. В библиотеке точно найдется студент-физик с потенциалом.

Не прокатит. Скорее меня обвинят во всех смертных грехах. Ну, может тогда имитация болезни? Побег в другой город? Слишком сложно. Прямо сказать, что он ей не нужен?

В голове загудело как в растревоженном улье. И ещё стихи: «Твои глаза как звёзды октября». Тьфу.

Внезапно осенило. Игорь пишет стихи? Отлично. Научить его писать настоящие стихи. О жизни, о войне, о боли. И тогда, может быть, он перестанет видеть в ней Бурундуковую. А увидит… кого-то другого?

— Что ещё? — спросила я, — кто у него мама?

— Мама? — Люся наморщила лоб, — нет, про его маму ты ничего не рассказывала.

— А какие у нас отношения? Охи вздохи поцелуи?

— Да, — кивнула Люся, — ты каждый раз рассказывала, что вы целовались. Что это так здорово.

Вот же чёрт. И он ведь точно полезет целоваться со своей выпяченной губой. Матрац между ног показался мне наименьшим злом.

— А ещё, — потребовала я дополнительных подробностей, — я не рассказывала, что он мне под юбку лез, за грудь хватал?

Люся стала покрываться бордовыми пятнами, и усилено помотала головой. Хоть за это спасибо Бурундуковой выписать можно. И в голову пришла любопытная мысль.

— А в школе что, никто не знает кто мой жених?

— Нет, ты же сама говорила, чтобы я об этом молчала и не вздумала где-нибудь протрепаться.

Ага! Валера показался мне гораздо симпатичнее. Вот это я вам устрою комсомольское собрание. Мало не покажется, неофиты дефективные.

— И не вздумай уйти, — сказала я на прощание, — вдруг окажется, что ты ещё что-то забыла мне сообщить.

Люся пообещала, и я вернулась домой.

Улыбки никуда не делись. То ли меня рады видеть, то ли по жизни такие. Или довольны друг дружкой?

Жидкость в стаканах уменьшилась наполовину. Бухают что ли? Подняла один и принюхалась.

— Это гранатовый сок, Валерочка привёз из Москвы, — застрекотала тётка.

— Налить тебе, — тут же услужливо предложил жених.

Гранатовый сок я люблю и запах неплохой. Махнула отрицательно рукой и залпом осушила сначала один стакан, а потом второй.

— Спасибо, — я вытерла тыльной стороной ладони губы и пошлёпала тапками в сторону комнаты, провожаемая ошарашенными взглядами.

— Ева, — донёсся голос комсомольского вожака за спиной, — а может мы, пойдем, погуляем?

Погуляет он, герой-любовник. Хоть раз представлял себе, что должна чувствовать девушка в критические дни в 77 году? Как девочки на физкультуру ходят с таким ватником? А ещё и рези периодически не слабо хватают.

Даже не оглянулась. Добралась до дивана и прямо в халате залезла под простыню.

Жених явился минут через двадцать. И о чём шушукался столько времени. Вошёл и аккуратно прикрыл дверь, чем заставил меня напрячься. Вот же, тело Бурундуковой пытается доминировать? Синицына это как-то легко переживёт. Если бы не губа, то вполне симпатичный мальчик. Глаза что ли закрыть когда полезет целоваться?

Полез, сразу, без прелюдий. Вот только это не поцелуй, совсем не поцелуй. Что-то невразумительное и Еве это нравилось?

Решила не накалять страсти, а то перепугается ещё, ни дай Бог, откуда у скромной девочки такие познания, а он мне живой был нужен.

Оторвался и задышал как паровоз, ещё и дыхание задерживал, полный абзац.

— Сядь в кресло — я указала пальчиком, — у меня к тебе разговор. Серьёзный.

Валера нахмурился, но пересел.

Несколько минут прикидывала, как лучше объяснить обстановку в классе и желание очкастой мымры мне насолить. С Люсиной мамой не обсудила свой английский. У неё, наверняка, тоже вопросы появятся. С французским ещё веселее. Если с инглышом всё более или менее понятно, то куда выветрился язык лягушатников из головы Евы — просто мистика.

— Так может, прогуляемся? — перебил мои мысли Валера, — в кафешке посидим. Мороженое слопаем. Ещё мне нужно навестить кое-кого. Да ты их знаешь. Мы с тобой были у них пару раз в гостях.

Вот же неймётся вытащить меня на улицу. Была бы не против, но в резиновых бикини? Сомнительное удовольствие. И как ему объяснить? Для Евы он, вроде, не посторонний человек, но даже мне не приходит ничего в голову. Решила проверить, может быть, это Люся такая тормознутая. Сказала о критических днях.

Валера расхохотался.

— Да ладно, Ева! У кого критических дней не бывает? Я на них сидел всю дорогу, пока тебя не увидел. Вот только тогда успокоился.

Мать же твою, мальчик с критическими днями. И когда эта фраза стала обозначать реально женские дни? И как объяснить деликатно комсомольскому вожаку, что его критические дни не имеют ничего общего с моими. А он вообще знает про это? Как мучаются девчонки несколько дней каждый месяц. Вот же. Нужно было у Люси спросить, как их сейчас называют. Должно же быть какое-то подпольное прозвище.

Валера, вероятно, решил, что моё молчание можно расценить как раздумывание и пошёл в новую атаку:

— Давай сходим. Евгения Альбертовна будет рада тебя увидеть после трагедии. Отец сказал, что она сидит целыми днями дома и смотрит в одну точку. Очень тяжело ей. Оживает только тогда, когда видит знакомые лица. А ты ей понравилась. Она, последний раз, когда я зашёл к ней перед отъездом, очень ругала меня, что я тебя с собой не захватил.

Приехали. Ещё какая-то Евгения Альбертовна, про которую я ничего не знаю. И главное — знает ли её Люся. Судя по разговору — нет. Это знакомые Валеры. Отбрыкаться не успела.

— Пойдём, — снова попросил он, — ты ведь с Анниной, всё же подружками были. Неудобно как-то. Я был в отъезде, ты в больнице, а сегодня как раз девять дней. Папа сказал, что Юрий Фёдорович сказал к семи подходить.

Ещё непонятно что, но в голове внезапно забрезжило.

— Анниной? — переспросила я, — а что с ней случилось? Я не слышала.

— Я сам толком не знаю. Я ведь домой только на минуту заскочил и сразу к тебе. Отец сказал, что убили. Пацаны случайно наткнулись на неё в старой усадьбе на озере, а то могли долго не найти.

На озере? Кишинёв был криминальным городом, в котором убивали девушек пачками? Я даже приподнялась на диване пытаясь скрыть волнение.

— А как её фамилия?

— Ты забыла? — удивился Валера, — сама же говорила, что она тёзка главной героини у Лермонтова.