Оторва. Книга 6

Глава 19

У меня создалось впечатление, что где-то здесь, в лагере, находился салон красоты. А иначе кто делал такие великолепные причёски?

Третий раз видела Екатерину Тихоновну и снова с трудом узнала в ней хозяйку слёта. Вместо слегка легкомысленного платья, которое я видела на ней в день открытия слёта, на ней был строгий деловой костюм. Волосы были так же собраны наверху в модельную причёску, и я точно знала, что сама себе это сделать Екатерина Тихоновна не могла.

Лицо строгое, брови слегка нахмуренные. Взгляд странный, в котором боролось одновременно несколько стихий. Как у человека, которому однажды взбрело в голову покорить самое высокогорное кладбище мира, а добравшись до склона, где хаотично разбросаны тела мертвецов и которые служат живым своего рода ориентирами, вдруг понял, что желание поубавилось, но обречённо продолжает идти дальше в цепочке.

Было что-то от той обречённости, словно я и есть та самая вершина, которую изначально она не воспринимала даже за холмик, а теперь внезапно осознала: а стены-то неприступные. Вот примерно такой взгляд.

Психанула, да, но на моём месте любой вышел бы из себя. А я к тому же поступила гуманно. Приподнялась, облокотившись на стол левой рукой, и правой пробила в солнышко. И удар-то вышел не ахти. И если бы сзади не было длинной скамейки, которую Викторас повалил своими ногами, а потом рухнул на неё сверху, пытаясь втянуть открытым ртом воздух, так ничего и не случилось. Сделал бы пару-тройку приседаний, и всё.

Но наглость этого мальчика меня поразила. Какой изворотливый ум! А своим криком он мгновенно привлёк к нам внимание всех, кто находился на стадионе. Ещё и улыбку ехидную нарисовал на своём похабном лице. Вот я и не сдержалась.

А ещё больше меня разозлило, что все поверили этому запёрдышу. Мол, я сама подтвердила, что в шахматы играть не умею, а Викторас — супер-пупер. Со мной даже без ферзя соглашался играть. К тому же все видели, что я проворонила королеву, а судья, тот самый в кепочке из пятидесятых (он ещё и судья, бестолочь), возмущался больше всех.

Как же! Мало того что Бурундуковая проиграла, шахматы расшвыряла, так ещё и избила маленького дылдочку. Где он избиение видел? Ткнула еле-еле, а лицом Викторас сам приложился об скамейку.

Одним словом, выслушать мою версию никто не захотел. Даже Виталик и Люся смотрели на меня отчуждённо. Да ещё Гольдман подливала масло, покрикивая, что Ольга Павловна была совершенно права: у Бурундуковой ярко выраженная немотивированная агрессия.

Сообразив, что разговаривать не с кем, продемонстрировала им фак с двух рук и, развернувшись, ушла.

Не успела прилечь, прибежала Люся и сходу спросила:

— Зачем ты это сделала? Ну проиграла, и ладно. Все знали, что ты не умеешь в шахматы…

Я ей не дала договорить. Подняла руку, заставив испуганно умолкнуть, и сказала:

— Люся, иди в жопу.

Я ведь пыталась объяснить, но если даже подруга не поверила, о чём вообще говорить.

В этот момент в палатку вошла Екатерина Тихоновна и, увидев меня с поднятой рукой, окликнула:

— Ева!

Небось, решила, что я Люсю хотела ударить. Наверняка со стороны это выглядело именно так.

Она дождалась, когда я опущу руку, и тоном, не допускающим возражений, сказала:

— В Ленинскую комнату за мной.

Сама села на стул, а меня оставила стоять, как провинившуюся, и теперь разглядывали друг друга: она меня — я её.

Вероятно, искала на моём лице следы раскаяния. Разумеется, не нашла, и у неё появился тот самый взгляд неуверенного покорителя вершин.

— Ты не хочешь дать своим действиям какой-нибудь оправдательный повод?

Я усмехнулась.

— Я не собираюсь оправдываться. Оно никогда не выглядит искренне и воспринимается как ложь и неумение брать на себя ответственность. А ещё это подрывает доверие и делает нас слабыми и неуверенными. К тому же мне не в чем оправдываться перед вами. Вас там не было. Там вообще никого не было. Только я и он. Хотите верить ему? Это ваше право, но я — одна из тех, кто знает, как было на самом деле.

— Почему это никого не было? — взгляд Екатерины Тихоновны сделался удивлённым. — Пятнадцать комсомольцев в один голос заявляют, что ты ударила Виктораса. Ты это отрицаешь?

— Вы знаете, Екатерина Тихоновна, у врачей есть хорошая поговорка: нужно лечить не симптомы, а причину.

Она молчала около минуты, размышляя над моими словами, и, по-видимому, не приняв никакого решения, сказала:

— Не понимаю. Что ты имеешь в виду?

— А имею я следующее, — с вызовом сказала я, — кто из этих комсомольцев видел, как шахматы разлетаются в разные стороны?

— Несколько человек видели, как ты их швырнула, и тренер это подтвердил. Не понимаю.

— Весь мир видел, как американцы высадились на Луну. И что? Это ведь не значит, что они там побывали.

Взгляд Екатерины Тихоновны потерялся в прострации. Словно это не у меня, а у неё произошло эмоциональное выгорание.

Сколько продлилось бы её молчание, неизвестно, но, слава богам, минут через десять влетел, словно ошпаренный скипидаром, Артём. Открыл рот, намереваясь что-то сказать, но, заметив меня, хмыкнул и произнёс довольно-таки возбуждённым голосом:

— Ева, выйди. Екатерина Тихоновна, это срочно.

Очень вовремя явился. Как раз объявили обед, а я после таких перипетий всегда голодная, как медведь после спячки.

Сразу не ушла, задержалась в тамбуре и растопырила ушки, но Артём так тихо говорил, что кроме «бу-бу-бу» ничего не разобрала.

Едва наш отряд построился, как громкоговоритель выдал новое указание: всем построиться на плацу.

Плац! Обозвали поляну, заросшую травой между палатками, — плац. Но, вероятно, случилось что-то непредвиденное, раз все отряды начали торопливо занимать свои места.

Решила, что если, ни дай бог, кому-то пришло в голову пропесочить меня таким образом за шахматную партию — пошлю всех далеко и надолго.

Однако, как оказалось, всё было гораздо сложнее. Неизвестно откуда прибавилось офицеров в парадной форме. Майор Истомин появился и сделал несколько кругов, останавливаясь около каждого отряда и что-то напутствуя. Не обошёл и наш. Остановился, придирчиво осматривая каждого комсомольца и не переставая повторять:

— Стоять ровненько, понимашь. По сторонам не крутить головами, понимашь. На приветствие отвечать дружно, понимашь.

Заело пластинку. Но раз так часто начал повторять любимое словечко, значит, и в самом деле случилось что-то из ряда вон.

Я стояла позади всех в одиночестве. Люся то и дело кидала на меня обиженные взгляды и топталась на месте.

Я тронула впереди стоящего Виталика и шёпотом спросила:

— Что случилось? Не знаешь?

Он отрицательно помотал головой и сказал:

— Бурундуковая, ты была не права. Ты ударила комсомольца, перевернула шахматы. Твои заслуги не дают тебе права обходиться так со своими товарищами.

Я скривилась. Ещё один идейный, и ответила так, как это бы сделала Синицына:

— Не товарищ он мне. Понял?

— Бурундуковая, — попытался он мне что-то сказать, но я его перебила.

— Виталя, иди в жопу со своими наставлениями. Я доступно объяснила?

— Я…

— Головка от патефона.

Я развернулась и незаметно проскользнула за палатку. Стоять на жаре не хотелось, а пилотка не очень-то и помогала.

Но едва я легла на койку, в отдалении раздался шум двигателя, и явно пошло какое-то оживление. Как ни странно, любопытство во мне не проснулось, и я осталась лежать, слушая, как все отряды горлопанят кому-то приветствие. Кричали громко, но слов я всё равно не разобрала, просто подумала, что явилось какое-то начальство, и вот теперь-то и начнётся в лагере суматоха.

Давно было пора. Уже сколько дней, а народ дурью мается вместо соревнований. К тому же, совершенно не было понятно, где собирались устраивать прыжки в воду. Ну не с обрыва же в море! Или в Черноморское возить будут в плавательный бассейн? Вообще глупость. Могли и весь слёт там провести. Или в каком-нибудь пионерском лагере, выставив детишек на два сезона.

— Бурундуковая!

В палатку влетел запыхавшийся Северцев Иннокентий Эдуардович собственной персоной.

Я даже сглотнула от неожиданности и приподнялась на койке.

— Что?

— Немедленно выходи, мы с ног сбились тебя разыскивать. Лежит она. Сказано было стоять в строю.

Я почесала макушку, пытаясь представить, что происходит за пределами палатки и как это связано лично с моей персоной.

— Ева, вставай, — едва ли не взмолился Иннокентий Эдуардович. — Все тебя ждут.

— Меня? Зачем?

Северцев выудил из кармана платок, протёр им лоб и чуть ли не слёзно сказал:

— Ева, пожалуйста.

Что «пожалуйста», он не договорил, но мне стало понятно: произошло действительно из ряда вон выходящее, если НВПэшник лично бегает, разыскивая Бурундуковую.

Застегнула туфельки и перевела взгляд на Иннокентия Эдуардовича.

— Или мне ботинки надеть?

Он в это время вытирал платком лицо. Отнял руку, разглядывая обувь и махнул рукой.

— Иди так, только умоляю, давай быстрее.

Я оправила юбку и шагнула на выход. Обошла палатку и остолбенела. В первый момент показалось, что Артём и его шеф Михаил, который, вероятно, и приехал, когда я расслышала шум мотора, держат двумя руками портрет в полный рост. И не абы кого, а Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева.

А в следующее мгновение портрет повернул голову.

Мать моя женщина!

Так вот какие крики мне послышались. Все дружно приветствовали дорогого Ильича. Я знала, что Брежнев любил окунаться в народ, так что его телохранители с трудом оттаскивали в сторону, но то, что он явится на слёт, для меня было неожиданностью. И вот зачем меня вытащили на свет божий. Сидела себе в палатке, как мышка, и пересидела бы эту встречу вполне спокойно. Нервничать из-за приезда Первого секретаря я не собиралась, и уж тем более лицезреть его собственными глазами. Это ведь не Градский. А портретов я уже насмотрелась по всем городам.

Я остановилась, но Инокентий Эдуардович подтолкнул сзади так, что буквально вытолкнул из рядов отряда, и шепнул что-то на ухо, но я не расслышала. Хотела попятиться назад, но Михаил меня успел увидеть и помахал рукой, подзывая. Я показала на себя одной рукой и кивнула, мол, зачем, но он замахал ещё энергичнее. Представила, какие лайки сейчас заработаю от Леонида Ильича, и опять попятилась назад. Он же мне бровями всё лицо исцарапает, а у меня с собой тонального крема нет.

— Бурундуковая!

Голос Михаила заставил вздрогнуть, а тут и Брежнев, до сих пор смотрящий в противоположную сторону, повернул голову, заметив меня.

Что-то спросил у Михаила, получил утвердительный кивок, и вся троица направилась в мою сторону. Вспомнила граффити Дмитрия Врубеля и машинально прошептала, едва шевеля губами: «Господи! Помоги мне выжить среди этой смертной любви».

Надвигался на меня Первый секретарь, как тот самый Эверест. А учитывая, что он был гораздо выше, не ожидала такого, а своими объёмами превосходил тоненькую фигурку Бурундуковой раза в три, мне захотелось развернуться и убежать. С трудом убедила себя остаться на месте, хотя потом не раз сожалела.

Они остановились от меня в полуметре, и Брежнев, не оборачиваясь, спросил:

— Так это и есть она? — причём в голосе проскользнуло удивление.

— Она, Леонид Ильич, собственной персоной.

Что имел в виду Михаил, я не поняла, потому как в следующую минуту Брежнев расплылся в улыбке, примерно как пёс в «Бременских музыкантах», и, схватив меня за уши (во всяком случае, показалось именно так), притянул к себе. Звон в ушах от поцелуя раздался такой, будто я со всего размаха влетела лбом в колокол. А потом стало звонить со всех сторон. Люся позже сказала, что было всего три поцелуя, но мне в тот момент казалось, будто их не меньше десятка.

А ещё сбоку полыхнула вспышка. Оставалось надеяться, что это фото не попадёт на страницы газет, чтобы потом кто-нибудь не ляпнул: «Это выглядело крайне омерзительно».

По правде говоря, так оно и было. Водка, намешанная с папиросами. Именно та ядерная смесь, которую я ненавидела. И после троекратного приложения этот ядовитый запах был везде: в носу, на губах, во рту и, вероятно, частично оказался в желудке.

— Михаил Петрович, ты знаешь, что делать, — сказал Брежнев, потеряв ко мне всяческий интерес. — Развернулся и двинулся в сторону чёрного автомобиля, который стоял там же, где когда-то остановился Каренин, доставив меня на слёт.

Леонид Ильич пошёл, помахивая ручкой, около микрофона остановился, но не стал им пользоваться, что-то прокричал, развернулся и сел в салон автомобиля.

Что он сказал на прощание, я не разобрала. Звон в ушах продолжал стоять, жуткий и громкий. Единственная мысль пришла в голову: «Это что сейчас было? Первый секретарь СССР приезжал на слёт, чтобы меня обслюнявить?»

Додумать не успела. Меня почти мгновенно окружили парни и девушки моего отряда, пытаясь задавать бестолковые вопросы. Уже и позабыли, что Бурундуковая только час назад избила своего товарища без всякого на то повода.

Сквозь толпу протиснулась молодая женщина, которую я сразу узнала. Наталья Валерьевна. Пытала меня в Черноморском. Пытала, конечно, образно. Задавала разные каверзные вопросы и тесты подсовывала, которые я знала наизусть. Судя по её манерам, вполне квалифицированный психолог, который, несомненно, должен был вывести меня на чистую воду.

— Пойдём, Ева, — сказала она, беря меня под локоток.

— Куда пойдём? — буркнула я в ответ. — Я ещё не обедала.

Она вскинула руку, глянув на маленькие часики на запястье.

— Хорошо, иди обедай, но быстренько. У нас времени совсем мало.

— В каком смысле мало? — не поняла я.

— Мы сегодня едем в Симферополь, так что поторопись.

— Зачем в Симферополь? — брови у меня, вероятно, нахмурились самостоятельно.

— Иди ешь, и потом всё узнаешь.

В углу палатки, где мы обедали, за отдельным столиком устроились Артём и ещё один парень из команды Михаила. Тоже обедали, но оба не спускали с меня глаз, вероятно, думая, что я сейчас рвану куда глаза глядят.

Ошибались. Надоело мне бегать. Вроде ничего дурного не предвещалось, только непонятно, зачем мне сегодня в Симферополь ехать. Но моим желанием никто интересоваться не стал. Поставили перед фактом, и лети белым лебедем. Или гусем общипанным. Тут уж как карта ляжет.

Лишний компот с Садией выпить тоже не дали. Аккуратно оттеснили девушку и повели меня под белы рученьки в нашу палатку.

А я надеялась хоть компотом сбить запах после душевного поцелуя.

— Твои вещи, — поинтересовалась Наталья Валерьевна, когда я вынула всё из рюкзака.

— Конечно, мои, — подтвердила я.

На помощь психологу пришла Екатерина Тихоновна, и они вдвоём, осмотрев мой багаж, единогласно пришли к решению, что ничего из моих вещей не подходит.

— Куда не подходит? — Вероятно, в моём голосе прозвучала некая враждебность.

Они обе посмотрели на меня, и Наталья Валерьевна сказала:

— Ева, вещи прекрасные, но чтобы попасть в Кремль, нужно нечто другое. Там, как бы тебе объяснить, существует дресс-код. Поняла?

— Поняла, — согласилась я.

Мои вещи точно не для Кремля. Там нужен костюм, галстучек. Вот только где я это найду? В Симферополе, что ли? В магазине готовой одежды? И на всякий случай уточнила:

— У меня другого нет. А тот, что в магазине, мне не нравится.

— Я это заметила, — кивнула Наталья Валерьевна. — Вот поэтому мы и поедем прямо сейчас.

Логика на грани фантастики. К тому же я не выяснила, какого лешего мне делать в Кремле. Потому как, нужно полагать, меня решили транспортировать в Москву помимо моей воли. Президент ясно сказал Михаилу: «Ты знаешь, что делать». Хотя Михаил тоже укатил на другом автомобиле вслед за Брежневым.

— И зачем мне в Кремль?

— Какая тебе разница? — усмехнулась Екатерина Тихоновна. — Это же в Кремль. Никогда не мечтала там побывать?

— Нет, — буркнула я в ответ. — Нас и здесь неплохо кормят.

— В каком смысле? — не поняла Наталья Валерьевна, но тут же спохватилась. — Ты не на званый обед едешь, глупая, — и она рассмеялась. — На награждение!