Осколки

Глава 6

Похоронное бюро Уайта возвышалось на фоне холма — впечатляющее архитектурное сооружение любопытного дизайна, напоминающее южные особняки довоенного периода: толстые колонны, портики и остроконечная крыша, окаймленная замысловатой решеткой. Корявое дерево перед домом придавало бы зданию менее претенциозный вид, если бы только там были качели из веревки и покрышки да пара резвящихся детишек. Стальная табличка, ввинченная в кирпичный столб у основания подъездной дорожки, извещала, что резиденция была куплена, а затем продана Вандербильтами[8] задолго до ее перехода в нынешний статус.

Я поднялся по шиферным ступенькам, открыл дверь и шагнул в тускло освещенный коридор, обшитый панелями из красного дерева. Вдоль коридора стояли вазы с вянущими цветами и керамические урны на подставках. Я пришел на день раньше, чтобы осмотреть тело Сьюзен, но подумал, что если кто-то и сможет определить, откуда взялись эти шрамы, то это будет сотрудник похоронного бюро. Как заставить его рассказать мне об этом, я пока не решил. Автокатастрофа все время приходила на ум, но я не особо верил в эту версию.

Широкая приемная вела в две комнаты: часовня А была занята семьей и друзьями АРМАНДО САНЧЕСА, а в часовне Б находилась горстка пожилых людей, оплакивающих некоего МАЙКЛА ТОРРАССИНО. Стены в часовнях были скрыты за траурными драпами, всюду громоздились венки и раскладные стульчики.

Санчеса либо очень любили, либо он был должен денег множеству людей; женщины и мужчины беззастенчиво плакали в комнате, визжали и стонали, бросались друг на друга и взывали к святым, о которых я никогда не слышал. Я приметил девушку, что сидела одна в заднем ряду, — на ее симпатичных латиноамериканских чертах было написано смешанное выражение замешательства и печали. Мое сердце взволнованно забилось, когда я двинулся дальше по коридору, переполненный страхом и торжественностью, каковые внушают нам такие места, как церкви, кладбища и другие обиталища мертвых.

Перед тем как склонить колени у гроба, всегда неосознанно напрягаешься и на ум не идут верные слова для молитвы. Какую бы сильную роль в твоей жизни ни играли всякие религиозные наставления, ты все равно в ступоре. Плакать — стыдно, не плакать — стыднее в сотни раз; и почти невозможно искренне попрощаться с бледнолицым, плохо одетым, выпотрошенным манекеном в гробу или заставить себя поверить, что это человек, которого ты когда-то любил.

Или, возможно, ненавидел. На похоронах моего отца буйствовала метель — такая сильная, что казалось, будто вот-вот второй ледниковый период начнется. Стояло январское утро, всего через несколько дней после Нового года, когда семьи должны собираться дома, пить горячий шоколад, играть в «Монополию» и смотреть традиционные праздничные фильмы. Время для детей, когда послевкусие Рождества еще не до конца улетучилось и подаренные новые игрушки не успели сломаться.

Мне было шестнадцать. Уже не ребенок. Давно уже. Сосны, росшие на кладбище, ненадежно удерживали тонны мокрого снега. Метель обрушилась на нас, как на грешников, которых приговорили к побиванию камнями. Небеса содрогались. Очертания надгробий, отмечающих места, где обрели свой последний покой свободные от друзей, врагов и новых знакомств, терялись в снежной круговерти. Розы, которые я положил на могилу отца, укрыл иней — и вот они уже неотличимы от сверкающего белого льда. Одеяния священника стали огромными хрустальными крыльями, как у архангела Гавриила. Его слова пропадали где-то в этой дикой буре, но голос звучал сильно и настойчиво. Хотя контекст различить было невозможно, мощь изреченных им слов была очевидна.

Моему отцу понравилась бы идея о том, что снег, спускающийся с неба по спирали, сопроводит его в Ад. Он любил зиму, на санках катался чаще меня самого. Стандартные снеговики с носами из кукурузных початков, глазками-пуговицами и вычерченными углем улыбками были ниже уровня его зимнего мастерства — мы строили враждующих снежных атлантов и ледяных трицератопсов, возводили их друг напротив друга на лужайке за домом, над детскими могилами глубиной в десять футов. Отец открыл водопроводную трубу во внутреннем дворике и оросил деревья из присоединенного к ней шланга, превратив двор в королевство могучих снежных зверей и гигантских сосулек, свисающих со стеклянного леса…

— …С тобой все в порядке, сынок? — спросил кто-то у меня за спиной.

Ага, ага, давай-давай.

Вернувшись в реальность, я обернулся и увидел женщину лет шестидесяти, которая держала в руке зажженную сигарету и пыхтела, точно паровоз.

— Прости, дорогой, не хотела тебя напугать, — пробухтела эта бабка в черном, словно ночь, платье слишком уж раскованного для ее лет фасона. — В таких местах мурашки так и ползут по спине, не находишь? У тебя вся краска с лица сошла… но теперь вернулась, так что все хорошо. Я просто хожу тут, курю… Как думаешь, это дурной тон? Меня вот меньше всего волнует, что думают эти чистоплюи из его семьи. — Она полезла в сумочку, вытащила пачку сигарет с ментолом. — Хочешь одну?

— Нет, спасибо.

— Ну да, ты еще молодой, — сказала она как-то невпопад. Ее мысли явно блуждали. — Ты еще мало смертей повидал, думаю. Но как только стукнет сорок или пятьдесят, почти все родственники и знакомые, к кому успел привязаться за жизнь, начнут мереть как мухи. За один только этот год я потеряла отца, двух сестер, а теперь вот и третьего мужа. Да что там, как возьмешься перечислять — не остановишься… — Явно настроенная на разговор, она повысила голос, перекрывая блеяние плакальщиков Армандо Санчеса в соседней часовне. — Сердечные приступы, рак молочной железы, печеночная недостаточность. Моя младшая сестра Рози умерла от перелома ноги. Можешь себе представить? Сломанная нога свела ее в могилу. Осколок кости прошел по ее кровеносной системе и угодил прямехонько в сердце. Однажды я читала книгу, где описывался как раз такой случай, но кто верит сходу во всю эту писательскую мишуру? Доходит до того, что ты не можешь вспомнить, кто покамест жив, кто ушел и кто находится в процессе ухода. Я думаю, моя матушка — на подходе, но сама она, конечно, бодрится. Вот так и не заметишь, как совсем никого не останется, а там уж и твой черед подходит. — Она обвила мою руку своей и спросила: — Ты здесь из-за моего Майка?

— Нет, — ответил я.

— Я подумала, что ты, может быть, сынишка соседей или племянник, которого я ни разу не встречала прежде. У Майка их семь или восемь штук где-то во Флориде. Мы были женаты всего двенадцать лет. — Кончик сигареты вспыхнул, когда женщина сделала долгую затяжку. — Он третий, кого я похоронила. Третий, можешь себе представить? А ему было всего сорок семь. Я начинаю чувствовать себя проклятой черной вдовой.

— Сочувствую…

— Спасибо тебе, дорогуша. — Она выдохнула еще немного дыма, приоткрыв слишком яркие, до неестественного оттенка напомаженные губы, и как-то вся поникла — будто под тканью траурного платья ее кости вдруг задвигались, изменив положение. — Приятно было с тобой поболтать, — добавила она.

— Взаимно.

Я миновал еще одну комнату отдыха, где были выставлены различные шкатулки с ценниками, лежащими на крошечных атласных подушечках. Двойные двери в часовни В и Г были закрыты. Я не стал дергать за ручки. Планировка бюро изнутри оказалась не самой удобной — жилые комнаты были переделаны в гостиные, а совмещенные санузлы и кухни стали рабочими зонами. Комната директора находилась дальше по короткому коридору; ведущая в нее дверь выглядела довольно-таки представительно.

Наконец я подошел к дубовой двери с табличкой МИСТЕР АРЧИБАЛЬД РЕМФРИ: ДИРЕКТОР ПОХОРОННОГО БЮРО. «Арчибальд Ремфри» звучало как имя, за которое часто задирали бы на детской площадке. Я постучался и стал ждать. Ответа не последовало. Я потянулся рукой снова, и на этот раз дверь распахнулась настежь с первого стука. Человек за ней имел мимолетное сходство с директором моей средней школы.

— Да?..

Рыжие пучки волос выбивались из-за ушей Ремфри, и еще несколько прядей оттенка ржавчины покрывали его макушку; в остальном он был совершенно лыс. Улыбка на тонких губах придавала ему вид не то клоуна, не то слабоумного. Так даже лучше, ведь оправдание своему визиту, которое я заготовил, было до ужаса простым и глупым.

— Здравствуйте, мистер Ремфри. Меня зовут Пол Прескотт. Приношу извинения за то, что побеспокоил вас.

— Ничуть не побеспокоили. Чем я могу вам помочь, сэр?

— Я… гм… я был женихом Сьюзен Хартфорд.

Ремфри присмотрелся ко мне получше.

— Боже мой, — произнес он, протягивая руку и утешительно касаясь моего локтя. — Та юная леди… ужасно, мистер Прескотт. Сожалею о вашей утрате.

Я не думал, что с ним все пройдет гладко, как с той официанткой, которой я сунул полтинник в клубе «Мост». Приходилось рассчитывать лишь на веру в то, что мужчина, собирающийся жениться на наследнице Хартфордов, и сам обладает богатством и властью.

— Спасибо. Но, боюсь, у меня к вам очень деликатная просьба.

— Уверяю вас, сэр, — гордо сказал он, — что в похоронном бюро Уайта мы делаем все возможное, чтобы наши клиенты были всем довольны.

Я чуть не рассмеялся.

— Уверен, что так и есть, Ремфри. Приятно слышать это от вас. — Лоуэлл Хартфорд взял за правило называть меня только по фамилии, безо всяких форм вежливых обращений — тем, видимо, демонстрируя свой авторитет, — и я решил следовать его примеру, заставляя нужных людей нервничать. Наглость — второе счастье. — Видите ли, меня вскоре вызывают из Штатов по срочному делу, и я хотел бы как можно скорее проститься с телом наедине.

— О, боюсь, нет, — пробормотал он, по-лягушачьи тараща глаза. — Мистер Прескотт, боюсь, это невозможно. То, о чем вы просите, определенно запрещено, у нас на этот счет строгие правила…

— Я понимаю, Ремфри. Нельзя, чтобы кто попало слонялся по похоронному бюро, но если бы вы поняли, как мало времени мы со Сьюзен могли проводить вместе раньше…

— Мне жаль, сэр, но об этом не может быть и речи. — В его голосе слышался тяжелый жалобный оттенок. — Абсолютно исключено.

Все-таки подход питбуля дает кое-какие плоды. Я попер на Ремфри, как танк.

— Меня вызвали в Марсель с деликатной миссией, представляющей национальный интерес, и я не смогу присутствовать на богослужениях.

— Ах, вот оно что… жаль, что вас вызывают. — Ремфри поморщился. — По вопросам, представляющим национальный интерес? Видите ли, сэр, дело в том, что мы пока что не завершили все… приготовления с телом. Ах… может быть, завтра, с утра пораньше?

— Нет, — отрезал я.

Желчь подступила к моему горлу, но не смогла перебить привкус крови. Я не сводил с него пристального взгляда — все еще вежливого, но уже балансирующего на грани гнева. И Ремфри этот взгляд покоробил. Он был из того типа мужчин средних лет, которые могут вспотеть и с головы до пят промокнуть за считаные секунды. Он достал носовой платок из кармана пиджака и вытер лоб.

Странно было обнаружить, что внутри меня нарастает чувство утраты, и осознать, что я не притворяюсь, — реальность моей связи со Сьюзен взяла верх, и теперь я выкладывал директору похоронного бюро то, что на самом деле чувствовал.

— Для меня так важно не отпускать ее… пока. Я должен снова увидеть ее лицо. Кое-что сказать на прощание. Это то, что она… — я чуть не сказал «хочет», — …хотела бы, чтоб я сделал. И это мой долг перед ней.

Он встретился со мной взглядом.

— Да, — тихо согласился он. — Понимаю, мистер Прескотт. Пожалуйста, ждите здесь.

Ждать я не стал. Я последовал за ним по другому коридору, ведущему кратчайшим путем к задней части дома. Стало понятно, почему Вандербильты сбыли это местечко. Окна располагались слишком высоко — стены сверху были залиты солнечным светом, а все, что ниже, купалось во мраке. Тени деревьев скользили по потолочным балкам. Сумерки царили в этом доме, ставшем прибежищем стольких мертвецов. Испуганно глянув через плечо, Арчибальд Ремфри понял, что я иду на шаг позади него. Мы перешли в другое фойе, и он открыл дверь без опознавательных знаков, которая вела в морг.

Ремфри заговорил прежде, чем я успел разглядеть, к кому он обращается:

— Мистер Стэндон, у меня есть… ах, у меня есть несколько необычная и деликатная просьба, которую, я искренне надеюсь, вы не сочтете… хм… слишком неприличной.

Стэндон, и сам напоминавший оживший труп, обернулся к нам, все еще сжимая в руке щетку для волос. Он всецело отвечал представлениям парня, воспитанного на фильмах ужасов, то есть меня, о тружениках похоронных бюро: высокий, бледный, изможденный с виду. Единственное, чего я не ожидал увидеть, так это нежности в его глазах — как будто общение с мертвыми только усиливало его благодарность жизни.

У меня в груди все онемело, когда я понял, что он работает над Сьюзен.

Они положили ее на металлический стол. Волосы были идеально уложены, рядом с головой лежала раскрытая косметическая палетка. Слева от нее стоял поднос, наполненный острыми инструментами, глянцевито поблескивающими от покрывшей их жидкости. Мне не хотелось задерживать на них взгляд.

Два других тела возлежали на разных столах с эмалированными столешницами, по бокам от которых стояли большие раковины и тележки с колесиками. Находясь здесь, я чувствовал себя так же неловко, как и остальные. Тут же захотелось убраться восвояси.

Ремфри представил меня, объяснил мою просьбу. Бледный Стэндон воспринял это как должное, застенчиво улыбнувшись и понимающе кивнув. Благоразумие подтолкнуло Ремфри обратно к двери, но Стэндон остался стоять на своем месте — молча и почтительно отводя взгляд от тела Сьюзен, хотя всего минуту назад он безо всякого стеснения расчесывал ей волосы.

Простыня была натянута на ее грудь, но неестественным образом проседала там, где ее грудная клетка продавилась от удара о верхушку пляжного зонта. Видимо, ребра еще не успели закрепить на полагающихся им местах в эстетических целях. Я увидел сморщенные толстые шрамы, покрывающие верхнюю часть ее тела и шею, и моя исцарапанная спина снова вспыхнула огнем.

Я попытался убедить себя, что на столе — совсем не Сьюзен. Что это некая оболочка, шелуха, а саму ее отпустили туда, где не нужно бояться унижения из-за невозможности исцелиться. Я попытался — и не смог. Все равно это была именно она — красивая, уязвимая, исстрадавшаяся. Мне снова захотелось прильнуть к ней, прижать ее тело к себе. Я поднял руку, потянулся, желая прикоснуться к ее коже, — и крепко сжал кулак, удерживая себя от того, чтобы отодвинуть простыню в сторону и увидеть всю глубину ее шрамов в здешнем жестоком, остром, как скальпель, свете.

Ремфри бросил на меня последний неловкий взгляд от двери и сказал:

— Я оставлю вас на несколько минут, господа. — Он повернулся и на цыпочках вышел, затворив за собой. Явно довольный его уходом, Стэндон мечтательным жестом оглаживал зубчики расчески, которую все еще держал в руке. Он посмотрел на меня, будто хотел что-то сказать, но передумал. Его кожа была такой же бледной, как у Сьюзен, хотя нанесенный не до конца макияж придавал ее чертам жутковатый оттенок.

Потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что меня пугает. Румянами Стэндон подчеркнул скулы Сьюзен, и теперь она казалась очень похожей на Джордан — на сестру, изо всех сил старавшуюся быть непохожей на нее.

Я прижал кулаки к бокам. Ей должно было быть отпущено больше. Должны были быть ужины при свечах, танцы на веранде, завтраки в постель и ленивые послеполуденные любовные игры — романтика, которую принимаешь как должное, записываешь в далекие планы, думая: «Потом, когда-нибудь потом», пока бежишь, глодаемый одиночеством, на могилу своего отца. «Должно было быть» — боже мой, насколько пустые слова: выходные в Марта-Винъярд, лодочные прогулки по озерам Бельмонт-парка, зимние вечера с нехитрой снедью, у мерцающего экрана, где крутится старый ужастик; выигранные летом на ярмарке игрушки… вот что должно было быть.

Мое сердце глухо забилось. Я покрылся холодным потом, как валуны в Монтоке в ту ночь, когда встретил ее; но моя спина горела. Перед глазами вновь замелькали кадры ее падения.

Прощай.

— Ты ведь на самом деле не ее жених, не так ли? — тихо спросил Стэндон.

— Не жених, — глупо повторил я.

Ответ его не смутил. Гробовщик ухмыльнулся с полунасмешливым смущением, как будто и не собирался уличать меня во лжи.

— Ну, ты на жениха-то и не похож. Любви не чувствуется… конечно, не все, кто сюда приходят, прямо-таки разбрасываются эмоциями, но… — Он покачал головой. — Но у тебя к ней какое-то другое чувство.

— Может быть, это горечь.

— Едва ли. Я общался с достаточным количеством мизантропов, чтобы понять, когда мне на глаза попадается очередной из этой братии. — Он улыбнулся, не показывая зубов, и жесткие линии его лица стали четче. — Но я могу понять, о, конечно могу. Она была милой девушкой, и красота пока еще никуда не делась. Моя работа — постараться сохранить ее еще на какое-то время. Чтобы все, кому не все равно, могли помнить ее такой до самого конца.

— Как благородно.

— Благородство приветствуется, если зарабатываешь на жизнь тем, чем я, — произнес Стэндон. — Ну, если даже и не благородство — то хотя бы некий краткий кодекс чести. — Он перевел дыхание и сказал: — Не мог бы ты рассказать мне, что здесь делаешь?

Я повернулся к нему, решив играть честно. Мне нужна была информация.

— Я хочу кое-что выяснить насчет ее шрамов. Вы, как эксперт, что скажете?

На невербальном уровне Стэндон уже сказал мне, что ему достаточно любопытно, чтобы принять игру на моих условиях. Он сделал рассеянный жест.

— Насколько я понял, девушка покончила с собой.

— Да, так и есть.

Он взглянул через комнату на другие тела — пожилых мужчину и женщину, — и его глаза блеснули, видимо, при мысли о том, как некоторые борются с жизнью до конца, пока не усохнут, а некоторые — сдаются почти сразу.

— Сестра моей матери, тетушка Эллен, покончила с собой. Она была даже моложе этой девицы. Мне рассказывали, что она переспала с каким-то мужчиной, который сначала обещал взять ее в жены, а потом бросил прямо у алтаря. Пятьдесят лет назад это считалось позором. — Он взял небольшую паузу, все так же пересчитывая зубья расчески пальцем. — Она оставила длинное письмо, которое лично я так и не удосужился прочесть, но скелет, гремящий в шкафу моей семьи, говорит о том, что она была беременна. В самой глубинке Библейского пояса[9] этакий грех ложится на плечи тяжелым грузом.

— Хотите сказать, Сьюзен была беременна? — спросил я.

— Нет, просто делюсь историей из жизни. — Стэндон отложил расческу и указал на шрам, тянущийся вдоль ее шеи. Его приглушенный голос громко прозвучал в комнате:

— Она сама их себе нанесла.

Подобная мысль всегда вертелась где-то на задворках моего сознания, но, услышав его слова, я понял, что головная боль слегка разжала хватку на моих висках, будто получив удовлетворительное подтверждение.

— Вы уверены? — спросил я.

— Да. Не буду утомлять вас рассуждениями об угле вхождения острия ножа и прочим жаргоном, но это очевидно, если знать, на что смотришь. Я — знаю. Судмедэксперт, думаю, тоже это отметил. — Стэндон помассировал переносицу и добавил: — Злосчастное дитя.

Но злосчастья не сваливаются в таком объеме на одного человека без причины.

Поняв, что дальнейший разговор бесполезен, Стэндон отступил в сторону и вышел из помещения, чтобы дать мне некоторое время побыть наедине со Сьюзен. Она слишком глубоко запустила коготки — не столько в мое тело, сколько, как я начал понимать, в душу, — и теперь я задавался вопросом, смог бы я полюбить ее, если бы только обстоятельства не вынудили нас быть хитрыми и опасными друг с другом. Это было бы совсем неплохо — просыпаясь каждое утро, видеть ее лицо рядом с собой на подушке, слушать, как она шутит на тему лам. Что бы случилось, если бы, плача той ночью на пляже, она призналась мне в том, что в ее жизни было хуже, чем мамины вафли? Я кашлянул; я решил, что, какие бы странные взгляды ни бросал на меня Арчибальд Ремфри, я вернусь завтра на заупокойную службу. Я должен был увидеть, кто там будет. Я снова закашлялся и протянул руку, чтобы натянуть простыню на лицо Сьюзен — или, возможно, оттянуть вниз, чтобы снова увидеть ее, узнать так, как я не узнал ее даже в постели… но я не смог этого сделать. Нельзя было испортить прическу, которую с таким большим трудом возводил Стэндон.

У меня саднило в гортани. Я опять кашлянул, чтобы прочистить горло, и понял, что что-то не так. Я развернулся и оглядел комнату: из-под двери валил черный хлопковый дым. Подбежав, я осторожно приложил ладонь к ручке — она была горячей. Черт возьми! Развязав галстук, я намотал его на руку и подергал за ручку. Дверь была заперта.

— Стэндон! — крикнул я. — Ремфри! — Я навалился на деревянную панель всем весом. По ту ее сторону отчетливо потрескивал огонь, дальше по коридору люди громко кашляли, кричали и причитали. Желтое пламя вырвалось из замочной скважины и обвилось по краям двери, жадно потянувшись ко мне.

Я развернулся и бросился к окну, поднял стул и швырнул его изо всех сил; стекло разлетелось вдребезги, но стул отскочил на меня. Снаружи на окне были железные прутья. Кому, черт возьми, могло понадобиться вламываться в морг? Я подошел к раковине и сунул голову под кран, снял куртку, намочил ее и снова надел. Старик и женщина уставились на меня набитыми ватой глазницами.

Огонь прополз под дверь, воспламенив химикаты, которые годами проливались на пол. Он последовал за моими ногами, живой, разумный и жгучий, совсем как Сьюзен при жизни. Я запрыгнул на металлический стол, прямо на тело. Слезы потекли по моему лицу, когда внутрь ворвались клубы дыма — помещение заволокло на удивление быстро. Раздался громкий треск, и часть ближайшей стены прогнулась, осыпалась дождем штукатурка. Ловя непрошеный кайф от недостатка кислорода, я осознавал, что если я быстро что-нибудь не сделаю, то для всех нас придется готовить закрытый гроб.

Я спрыгнул со стола и попытался сдвинуть его, чувствуя, как пламя лижет мне ноги. Резиновое покрытие на колесиках расплавилось, так что вышло это у меня не сразу. Когда я сильно налег на него сбоку, стол, на котором лежала Сьюзен, начал медленно вращаться. Я нацелил его на дверь и толкнул сильнее, обдаваемый языками пламени, — щурясь, чтобы разглядеть что-нибудь сквозь дым, набирая скорость. Простыня, которой была обернута мертвая девушка, соскользнула и исчезла в алых сполохах. Я закричал, когда на нас дохнула волна жара, и в последнюю секунду, когда волосы Сьюзен загорелись, рванулся вперед. Ее тело плюхнулось боком в огонь, хлынувший в комнату.

В краткий миг оглушительной тишины я закрыл лицо руками и выбежал вон.

Я снова подвел ее, и снова она умерла. Но при этом — спасла меня.

Стэндон, как оказалось, лежал, скорчившись, в огненном круге в конце коридора, раскинув руки. Его ладони были обуглены до черноты, но я подумал, что он, возможно, все еще жив. Я наклонился, обхватил его за талию, поднял и перекинул через плечо.

В морге пожар бушевал сильнее, чем в самом похоронном бюро, но дым оставался не менее смертоносным фактором и здесь — его клубы вздымались и разрастались, словно грибы после дождя. Мне вспомнилась сигарета пожилой леди. Я знал, что если споткнусь и упаду, то потеряю то немногое дыхание, что у меня осталось, надышусь дымом — и умру. Ага, ага, давай-давай. Я бежал вслепую, туда, где, как я надеялся, должна была находиться входная дверь.

От жара взорвались окна. Я натыкался на керамические вазы и статуи почтенных ангелов. Манжеты моих брюк и куртка горели, но не было времени думать ни о чем, кроме продвижения вперед. Я пригнул голову и бросился бежать, изо всех сил стараясь крепко держать Стэндона. Мои легкие были готовы сдаться.

Затем что-то твердое ударило меня по лицу, и я отлетел назад, выпустив гробовщика из рук. Я почувствовал, как меня обдало прохладной струей воды, которая потушила пламя, охватившее мои волосы и одежду. Опрокинувшись навзничь, я скатился вниз по шиферным ступенькам, и струя из мощного шланга хлестнула меня по голове. Чьи-то руки подхватили под плечи, когда я начал терять сознание.

Лица злобно смотрели на меня из окутывающего сознание дыма.

Первое принадлежало отцу. Второе — Д. Б.

А третье, хмурое — качающему головой лейтенанту Смитфилду.