Осколки

Глава 5

Пронзительный мощный ветер с проливным дождем все никак не давали мне уснуть. Вязы, растущие вдоль дома, царапались ветвями об окна, и Ахиллес скулил всякий раз, когда грохотал особенно звучный раскат грома. Наконец усталость настигла меня, груз событий последних трех дней обрушился сверху, подобно стене, и я провалился в сон без сновидений.

Я был в отключке тринадцать часов и проснулся с тяжестью на душе и с болью в мышцах, для снятия которой потребовалась пятимильная пробежка под дождем.

Моя спина кровоточила.

Когда я вернулся домой, Кэрри уже ждала меня на пороге, хлопая газетой, взятой из моего почтового ящика, по ноге; ее волосы казались влажными, безжизненными, торчали во все стороны, завиваясь на самых концах, как бывает в такие промозглые дни, как этот. Ее дыхание поднимало в воздух маленькие облачка пара, и, казалось, ей было так скучно, что она более не могла ясно видеть. Я был потрясен, обнаружив, что она поджидает меня здесь. Я знал, что она была лучшей подругой Линды.

Кэрри время от времени встречалась с Джеком с тех пор, как мы учились в старшей школе, но до прошлого года я никогда не считал ее своей подругой. На прошлое Рождество они с Джеком пригласили меня на ужин, и через десять минут после моего приезда Джек получил известие, что его напарник был ранен, после того как грабитель выпустил в него несколько пуль. С мрачной улыбкой Джек вручил мне подарок, изрек: «Счастливого Рождества» — и ушел, ни капельки не растеряв своего абсолютного спокойствия.

И вот что в итоге случилось: мы с Кэрри каким-то чудом завязали сносный разговор и вскоре, забившись в уголок дивана, стали целоваться. В какой-то момент та расплакалась, признавшись, как ей было бы страшно выйти замуж за полицейского; менее чем через час она проклинала Джека, задаваясь вопросом, предложит ли этот ублюдок хоть когда-нибудь узаконить их отношения. Мы выпили слишком много и добрались до кровати, а в полночь, когда мы лежали друг на друге, она заставила меня открыть мой подарок; это была книга о пятнадцати наиболее эффективных способах убить кого-либо.

— О боже, от тебя воняет так же сильно, как от вареной капусты, — сказала она.

— И тебе тоже прекрасного доброго утра.

Я отпер свою дверь, и собаки бросились на нее, виляя хвостами, вывалив языки.

— Убери от меня этих тварей! — скривилась она.

Я оттащил чихающего Ахиллеса и Улисса в сторонку, но они отказались уходить далеко и некоторое время еще кружили у ее ног, прежде чем улечься, довольно фыркая. Я завел ее в дом — собаки протрусили следом — и пошел искать полотенца для нас обоих.

— Долго ты меня ждала? — спросил я.

— Не особо. Думаю, меньше получаса. Я подумала, мы могли бы сходить пообедать к Беннигану.

— Звучит неплохо.

Кэрри бросила почту на диван и начала вытирать волосы теми особыми массажными движениями, которыми пользуются некоторые девушки, встряхивая свои длинные локоны и пропуская их через пальцы раз за разом.

— Но не раньше, чем ты примешь душ, — добавила она.

— Если с тобой за компанию — с радостью, — сказал я.

Кэрри рассмеялась и швырнула в меня полотенцем. Я попытался улыбнуться, но у меня ничего не вышло. Она ничего не заметила.

Я сел на скамью для жима. Мышцы ног оставались напряженными, закаменевшими, в то время как торс и руки все еще казались размякшими, лишенными всякой силы.

— Мне бы полчасика позаниматься, — сказал я, — иначе превращусь в Квазимодо.

— Правда, что Лон Чейни в «Горбуне из Нотр-Дама» носил такой дурацкий накладной горб, что уже через пятнадцать минут съемок у него жутко начинала болеть спина? — задала она неожиданный вопрос.

— Нет, — сказал я.

Она пожала плечами.

— Жаль.

Я лег на скамью, проскользнул под перекладину с осторожностью, чтобы не содрать корку с царапин на спине, и ухватился за штангу, рассчитывая продержаться три подхода по десять подъемов.

— С каких пор ты претендуешь на лавры Арни Шварценеггера?

— Просто делаю все, что в моих силах, чтобы сохранить Америку здоровой.

Кэрри издала звук, похожий на «гм», изящно обошла собак и запрыгнула на диван. Изучила все, что мне пришло, заметила:

— У тебя тут такие разношерстные адреса.

— Ну да, частенько отовсюду пишут, — выдохнул я. — Отказы от издательств.

— Редакторы возвращают твои рукописи? Ты, верно, тратишь на почтовые расходы больше, чем тебе могли бы заплатить, если бы твою писанину все-таки взяли в печать.

— Твоя правда, — сказал я.

— Я не понимаю, почему бы не устроиться преподавателем английского на стороне, чтобы заработать немного денег? Ты пишешь всего пару часов в день, а остальное время просто сидишь без дела.

— Остаток дня я сижу и думаю, что еще написать.

— Это все еще безделье.

— Не отрицаю. Ну, таков мой график.

— Хм.

Я стиснул зубы, подняв штангу в десятый раз, затем, опустив снаряд, расслабился немного, готовясь ко второму подходу.

— Почему ты такая бодрая сегодня? Есть особая причина?

Снова раздался полувыдох «хм-м-м», который при большей продолжительности и при свете полной луны мог бы сойти за горестный вздох.

— Насчет Линды… — начала она.

— Давай не будем об этом.

— Я вижу, ты и сам не прочь поговорить.

— Это не так.

— Отрицание никак не облегчит твою участь.

Я впился в перекладину штанги побелевшими пальцами.

— Я ничего не отрицаю, просто не хочу об этом говорить.

— Тебе станет гораздо легче, если расскажешь мне, что произошло, Натаниэль.

— Откуда такая уверенность, Кэрри?

— А что тебе еще остается? Может, хватит уже упрямиться? Я-то думала, ты придешь ко мне, поделишься своим взглядом на этот ваш разлад, покричишь немного, поноешь, ну и уйму стандартных вопросов задашь — мол, что она мне рассказала, и вернется ли она к тебе. И раз уж я пообещала ей ничего не рассказывать, мне придется возвести каменный фасад, который ты в конце концов пробьешь благодаря своему упрямству, и уж после всего я вывалю перед тобой все подробности, потребность в которых ты сейчас отрицаешь. Я — та самая нейтральная полоса, где вы двое можете обменяться чувствами, не сталкиваясь лицом к лицу.

— Не совсем, — сказал я.

Пока я концентрировался на ровном дыхании и контроле над собой, Кэрри встала и побродила по моей гостиной. Боковым зрением я наблюдал, как она подошла к книжному шкафу, достала одну мою книгу, полистала без интереса, вернула на место. Я закончил свой второй подход и решил приступить к третьему без передышки. Трудно представить, сколь много усилий такие парни, как Ирокез, вкладывают в свои ежедневные тренировки. Когда я снова поднял штангу, мне показалось, что она стала тяжелее на пуд.

Кэрри повернулась, когда я сипло выдохнул. Она была здесь по причине, которую я не вполне мог понять: Линда уже рассказала ей о нашем разрыве, но я не верил, что само по себе это могло расстроить Кэрри. Она не искала моей правды, и сам я никаких попыток пошептать ей на ушко или поплакаться на плече не предпринимал. Ей было все равно, мне было все равно. Линде, думаю, тоже было плевать.

Кэрри снова хмыкнула. Она была более нерешительной, чем обычно, и ее угрюмое настроение дало мне повод предположить, что она хотела поговорить о себе и Джеке. Я не хотел ничего об этом слышать.

Ее экскурсия продолжилась у моего стола, заваленного стопками бумаги — шестерка глав и черновые рукописи, что-то невостребованное, улетевшее на пол монтажной. Я берег эти отвергнутые виньетки на тот случай, если им найдется место в очередном романе про Джейкоба Браунинга (если таковой образуется). Ее пальцы пробежались по клавиатуре моего компьютера. Штанга становилась все тяжелее с каждой секундой, но было приятно испытывать себя на прочность. Вены вздулись на моих предплечьях, пульс участился, и я начал задыхаться, доводя себя до предела. В конце концов даже моя мошонка начала дико и болезненно пульсировать, и я, на последнем издохе зацепив перекладину за рейки, опустил руки.

— Господи, что на тебя нашло? — спросила, морщась, Кэрри. — Что-то, черт возьми, определенно тебя гложет. — Она развернулась и взяла мой блокнот. Полистала его, издавая тихие «хм», видимо, означающие интерес, качнула бедрами, захлопнула… и уставилась прямо на адрес, нацарапанный на обложке. Огонек в ее глазах вспыхнул раньше, чем хоть какие-то слова сорвались с губ.

— Черт, этот адрес! — воскликнула она наконец, переведя взгляд на меня. — Дюн-роуд. Я уже видела его… буквально сегодня! — Она прошла к дивану, схватила газету, развернула ее. — Сегодня ограничились маленькой заметкой, а вот вчера об этом аж на первой полосе упомянули. Там какое-то чадо богатеньких родителей с собой покончило, верно? А почему ты заинтересовался? Собираешь материал для нового романа?

— Нет, — сказал я.

Я не хотел ей ничего говорить и отнюдь не желал сорить информацией направо и налево, будто какой-нибудь добрый дядюшка с конфетами в канун Хэллоуина — тебе одну, и тебе одну, и вот еще тебе… Прежде чем навестить «Мост» прошлой ночью, я прочитал газетные статьи, в которых рассказывалось о том, что происходило на вечеринке. Основные факты были верны; ни один репортер больше ничего не узнал ни от полиции, ни от врачей скорой помощи, ни от гостей на месте происшествия. Я провел бо́льшую часть дня и ранний вечер в библиотеке, изучая все, что мог, о семье Сьюзен.

Лоуэлл Хартфорд был предпринимателем, к которому деньги стекались по многим руслам. Он занимался компьютерной техникой, антиквариатом, международным обменом культурными ценностями для различных музеев. Казалось странным, что убранство дома в Саутгемптоне не отражало его интереса к изобразительному искусству. Лоуэлл возглавлял корпорацию и путешествовал по всему миру, но богатым был далеко не всегда — в статьях о нем не раз ретроспективно упоминалось нищее детство в трущобах Чикаго. Я отсмотрел материалы с давностью вплоть до пяти лет и собрал все, что мог, о Хартфорде и его семье. На страницах светской хроники имелись короткие заметки о том, как Джордан и Сьюзен в шестнадцать лет устраивали балы дебютанток. В других статьях сообщалось об активном участии их матери Сары в кампаниях по поиску недорогого жилья для бездомных, участии в антинаркотических движениях, о ее решительной позиции против порнографии и тестов на животных. Учитывая, что почти всегда я имел дело с микрофильмами, а не с реальными подшивками газет, не выходило досконально разобрать, что собой представлял Хартфорд с виду. Но даже по переведенным в негатив фотографиям можно было отметить: этот человек почти никогда не улыбался.

— Ты меня слушаешь? — тихо спросила Кэрри.

— Да, — сказал я.

— Ты хочешь, э-э, пошалить? — спросила она неуверенно; неуверенная в моем участии в ее жизни, но не в самой себе.

— Да, — сказал я.

Я увеличил нагрузку, чтобы проработать грудные и спинные мышцы. Пот стекал с меня рекой, контуры рук и груди подтягивались и становились более четкими. Напрягаясь, я сохранял быстрый темп, широко раскрывая и затем смыкая руки; металлические гири лязгали, когда я сводил их над собой, затем опускал обратно на пол, затем снова поднимал. Голова Улисса качалась взад-вперед, пока он наблюдал за мной.

— Ты возбуждаешь меня, — сказала она, — будучи таким… влажным. Я прямо-таки вспоминаю, как мы с тобой забавлялись в прошлое Рождество.

Я рассмеялся и закончил свою тренировку. Я встал и подошел к ней; ей было жарко, ее руки небрежно скользили по блузке, задевая грудь, горло покраснело.

Возможно, тот факт, что Джек до сих пор не сделал ей предложение, снова толкал ее на измену; по прошествии десяти лет — стоило ли сомневаться в этом? В двадцать семь лет ей казалось, что ее биологические часы тикают уже не так славно, как прежде; материнские инстинкты выходили на первый план. Раньше она порой вызывалась посидеть с Рэнди — в те дни, когда мы с Линдой планировали провести вечер наедине. Сейчас меня, в общем-то, мало волновали причины — только то, что мы собирались сделать.

Позже, когда она проснулась, я притворился спящим; она молча оделась и ушла, прекрасно зная, что я притворяюсь. Я принял душ и попытался немного поработать над книгой, но слова не шли на ум. Курсор залип в верхнем углу экрана моего компьютера, будто ожидая, когда я вытащу повествование из своей головы. Но его там больше не было. Я едва мог вспомнить сюжет, который так четко держал в голове, — тот самый, который так быстро и легко возник два дня назад. Казалось, что значительная часть моей жизни прошла всего за несколько часов. Было чувство, что эта первая неделя октября заполнит больше половины моей биографии.

Упорство — такая черта характера, что легко удостаивается как восхищения, так и презрения. Наблюдая за курсором, я почувствовал, как тиски одержимости сжимаются у меня на висках. Мой брат привык принимать обезболивающие горстями, опустошая прямо в рот целые флаконы, но ни одно лекарство не помогало; он рано потерял веру во врачей. Нервы в моих пальцах затрепетали, и с некоторым изумлением я осознал, что для человека, который гордился своей праздностью, я на самом деле жаждал действия. Чувствовать себя подобным образом было опасно, особенно если ты — отпрыск семейства Фоллоуз; недолго и совсем над собой контроль потерять. Разные гротескные образы приходили на ум; стены складывались и раскладывались перед глазами. Я видел, как падала Сьюзен — покадрово и дотошно, от первых до последних секунд, от шага с подоконника до красных брызг. Мои ладони сами невольно потянулись к глазам.

Слава богу, зазвонил телефон.

Голос на другом конце провода произнес «Натаниэль!» с такой горячностью, что на секунду я усомнился в том, мое ли это имя. Говорящая явно долго плакала, еще не вполне закончила плакать, и ее прерывистое дыхание потрескивало на линии, разбивая мое имя на семь слогов.

— Натаниэль…

— Джордан?

Она попыталась сказать что-то еще, но что бы это ни было, оно потонуло в долгом, прерывистом всхлипе. Дождь лил все сильнее, хлестал по оконным стеклам, стены ходили от ветра ходуном. Я едва ли слышал ее.

— Успокойся, Джордан. Ты слишком быстро дышишь. Сделай глубокий вдох.

Плач продолжался, пока я молча ждал, пытаясь найти что сказать и зная, что сказать нечего. Я слышал, как у нее во рту сгущается слюна, как она задыхается; Джордан кашляла, давилась и плакала. Прошло, наверное, минуты три, прежде чем дар речи вернулся к ней, да и то — лишь в ипостаси надтреснутого шепота.

— Прости, Натаниэль, — сказала она. — Я не знаю, почему я вообще решила позвонить тебе, но мне нужно поговорить хоть с кем-то, и я не думаю, что кто-то другой станет меня слушать, и…

— Послушаю, отчего ж нет, — успокоил я ее, гадая, откуда у нее мой номер.

— Мои родители должны вернуться из Каира где-то завтра. Не уверена, что они знают, что произошло. За последние два дня я несколько раз пыталась дозвониться до них в отель, но чертов оператор с Ближнего Востока не мог меня соединить. Мне сказали, что полиция связалась с менеджером, но он каким-то образом исказил историю. Я думаю, мои родители считают, что Сью арестовали.

— Арестовали?

— Около часа назад пришла телеграмма: «Позвони Мичему и все объясни. Будем дома в скорейшем времени». Фрэнсис Мичем — наш адвокат, а смысл мне звонить адвокату? Они думают, Сью в тюрьме. Что я им скажу! — На смену истерике в ее голосе пришла ярость. — Я ее старшая сестра. Они велели мне за ней присматривать.

— Твоей вины в произошедшем не было, Джордан.

— Мой отец так не подумает. Ты его не знаешь. Он будет меня винить.

В ее голосе звучала убежденность. На несколько секунд линию заполнили помехи, дождь барабанил по окнам, как бесцеремонный ребенок на Хэллоуин. Мои собаки бегали кругами, в комнату проникал запах опавших листьев, принесенный бурей. Ветки грозили разбить стекло вдребезги.

— Если так, он будет не прав.

— Спасибо, что так думаешь, но сколько бы мне ни исполнилось, в его глазах я всегда буду мелюзгой, у которой все из рук валится. Так что я уже, считай, виновата. Я боюсь его и даже не могу объяснить почему. Он никогда не повышал голоса. Ни разу. — Она подавила очередной всхлип. — И я даже думать не могу о том, через что пройдет мама, когда узнает правду.

— Они звонили Сьюзен на день рождения?

— Я не уверена. На вечеринке я сильно набралась, ты видел. Если и звонили, я мимо ушей пропустила. Они прислали ей египетский амулет, отец его купил в Александрии. Он пришел на день раньше, его доставил курьер. — Ее голос смягчился, трепет страха вымыл из него все гневные обертоны. — Ты был с ней, Натаниэль. Ты знаешь, что произошло.

— Нет, — сказал я. — Я тоже ничего не знаю.

Она проигнорировала эти слова.

— Я взяла твой номер с ее прикроватной тумбочки, она засунула его под телефон. Ты придешь завтра? Ты все расскажешь им? У тебя нет причин соглашаться, но… согласишься ли ты?

— Да.

Лоуэлл Хартфорд показался мне человеком, который терпеть не мог неудач; Сьюзен была девушкой, преисполненной столь глубокого самоуничижения, что оно просачивалось наружу. Да, я был с ней. И по-своему я тоже боялся встретиться лицом к лицу с родителями Сьюзен. Я до конца сыграл свою роль насильника, вершителя саморазрушения — она хотела, чтобы ее жестко трахнули, а меня охватили мизогинистские настроения. Что мне стоило вести себя иначе? Сказать другие слова, проявить хоть малейшую нежность. Вкус крови наполнил мой рот так же, как моя кровь наполнила рот Сьюзен.

— Да, — повторил я.

— Спасибо…

Вдруг, как будто весь разговор только к этому и подводил, я выпалил скороговоркой:

— Откуда у твоей сестры эти шрамы по всему телу?

— Какие шрамы? — не поняла Джордан.

Температура продолжала падать в течение всей ночи, и к одиннадцати часам утра вступили в силу ранние зимние заморозки. Для своего второго визита в хартфордский дом я надел угольно-черный костюм, серую рубашку и галстук. Теперь уже моросил сильный дождь, и в доме с таким количеством окон, как у этого — на каждом стекле были толстые корки льда, — меня охватило легкое чувство клаустрофобии, как будто я находился в подводной лодке. Без вечеринки особняк выглядел мрачным и заброшенным. Волны разбивались о берег, и звук этот хорошо разносился по всей округе.

Словно магнит, двери внутреннего дворика постоянно притягивали к себе внимание, но смотреть было не на что: разбитую мебель из дворика убрали.

Джордан встретилась со мной взглядом. Она была не просто напугана, а пребывала в сущем ужасе, и я, конечно, мог понять почему. На моем бюро все еще стоит фотография, сделанная примерно в тысяча девятьсот тридцатом году, на которой моя бабушка смотрит в камеру с очень застенчивой улыбкой — к тому времени у нее почти не осталось зубов, — а по бокам от нее стоят мои мать и тетя, которым было тогда, наверное, шесть и пять лет. Бабушка — женщина невысокого роста, но не коренастая и не хрупкая; все в ее внешности говорит о пережитых трудностях, но не напрашивается на жалость. Она слегка сутулится из-за того, что по шестнадцать часов в день сидит за швейной машинкой, но ее руки все еще достаточно сильны, чтобы таскать глыбы льда с улицы через четыре этажа в морозилку. Мать и тетя уже тогда, на том древнем снимке, потихоньку проявляют те же черты — скупые не по-детски улыбки предупреждают, что они станут женщинами, которые смогут тяжело трудиться, родить много детей, вести домашнее хозяйство и выживать, но так и не научатся хорошо готовить, потому что с младых ногтей им ясно дали понять — все полезно, что в рот пролезло.

Так вот, у Лоуэлла Хартфорда был почти такой же вид, как у моей бабушки, — будто он разыграл все сданные ему плохие карты и обратил их в свою пользу. Ростом он был всего пять футов пять дюймов и весил сто пятьдесят фунтов; чистейшим образом выбрит, но с намеком на густую иссиня-черную бороду.

Его брови выгибались сатанинской дугой, прямо как у Джека Николсона.

Даже с закрытыми глазами, сидя в своем кожаном кресле в кабинете, он казался до одури представительным и внимательным ко всему происходящему. Его лицо обветрилось под египетским солнцем, как у фараона. Его жена Сара сидела на диване рядом с Джордан, одной рукой приобнимая дочь и нервно похлопывая ее по плечу. Никто не плакал, никто не старался изо всех сил утешить ближнего. Все молчали. Миссис Хартфорд выглядела так, словно приняла тройную дозу валиума.

На еще одном диване, аккурат напротив Хартфорда, сидел Фрэнсис Мичем, адвокат и друг семьи, державший стакан разбавленного виски так крепко, что побелели невероятно волосатые костяшки пальцев. Он продолжал смотреть на меня спокойно, пристально, и я знал, что моя фамилия ему точно знакома. Адвокат, выцарапавший у правосудия свободу для моего отца, был знаменит в среде собратьев; мало кто так наглядно демонстрировал американскому обществу, на что способны лазейки в законах.

Как и в случае с Ричи Саттером, тот факт, что Мичем знал, как меня зовут, давал ему некоторую власть надо мной.

— В этом нет никакого смысла, — сказала Сара Хартфорд, похлопывая Джордан по плечу. Ее бледная рука ходила вверх-вниз, как крыло голубя. Горе переполняло комнату, будучи почти ощутимым. — Я никак не могу понять… в этом нет никакого смысла. Вообще никакого. У нее было все. Что могло случиться? — Не останавливаясь, чтобы перевести дух, она продолжила: — Кто-нибудь хочет кофе? Или выпить? Бутерброд? Ты, должно быть, проголодался, Лоуэлл. Такая ужасная еда в самолете для первого класса, ты почти ничего не съел.

— Все будет хорошо, мам, — отстраненно протянула Джордан.

Фрэнсис Мичем был толстым парнем с ужасным париком и волосками в ноздрях длиннее, чем у клятого бигфута. У него был один из тех странно модулирующих голосов, которые разбрасываются каденциями. Его улыбка казалась слишком широкой, и он смотрел на себя сверху вниз почти так же пристально, как на меня, стряхивая ворсинки со своего пиджака, играя ремешком от часов и разглаживая штанины каждые несколько минут. Судя по всему, в прикосновениях к своему телу он испытывал некую странную потребность. В моих глазах он был главным кандидатом на пополнение рядов «толстых Эрни». И еще мне жутко досаждал запах его лосьона после бритья — жеманный, почти что женский аромат.

Мичем облизнул широкие губы и одарил миссис Хартфорд покровительственной улыбкой, на которую она ответила тем же.

— Никто не мог заподозрить, Сара, — сказал он. — Я часто навещал ее, пока тебя не было в Штатах, и все же никто не мог предположить, что наша Сьюзен будет мечтать о том, чтобы покончить с собой.

Рука Сары Хартфорд заходила вверх-вниз быстрее.

— Но если бы мы были здесь… тогда…

— Ничего бы не изменилось, — заверил ее Мичем более твердым голосом. — С самого детства она была своенравной и упрямой девчонкой, не слушавшей никого, кроме себя. Для нее не существовало авторитета выше собственного, и если уж что-то втемяшилось ей в голову, это было никак не вытравить. В школе она не получала неуды по дисциплине лишь тогда, когда прогуливала. А сколько раз нас приводили из-за нее в суд?

— По меньшей мере дюжину…

— Больше дюжины. Она была молодой женщиной, которая жила своей собственной жизнью, и как бы вы ни старались, вы не смогли бы изменить исход событий. Самоубийство — это самая эгоистичная форма самовыражения.

Многие люди согласились бы с ним, но он был не прав — более, чем мог себе представить, — и мне совсем не понравился его самодовольный тон.

— Ваша речь вот-вот заставит меня расплакаться на всю округу, мистер Мичем.

— Что?.. — озадаченно переспросил он. Через полминуты, как будто, по крайней мере, услышав меня, он повторил гораздо громче: — Что? — И еще раз, куда более гневно, как бы говоря: «Да как ты смеешь!»: — Что?

Мне стало интересно, каково было Сьюзен выслушивать этот менторский тон изо дня в день. Мичем пристально посмотрел на меня и скривил губы, волоски у него в носу зашевелились. Он, конечно, расскажет Хартфорду все о моем брате и отце, как только я уеду, но сейчас — попридержит карты. Он снова уставился на меня так, будто в этот момент перед его внутренним взором прокручивался какой-то странный и жуткий фильм. Так Д. Б. обычно смотрел на собак.

— Где находится тело? — спросил я.

Хартфорд вздрогнул, не открывая глаз. При слове «тело» рука его жены затрепетала быстрее. Джордан оно тоже застало врасплох, и она горестно сгорбилась.

— Похоронное бюро Уайта, — ответил Мичем, явно говоря скорее с отцом Сьюзен, чем со мной. В его голосе слышались неприятные нотки, будто он ненавидел Уайта лично или все похоронные бюро в принципе. — Все приготовления уже сделаны. Похороны будут завтра.

Джордан кивнула. Я заметил, что она больше не пользовалась косметикой, чтобы так сильно изменить свои естественные черты. Хотя ее волосы все еще наводили на мысль о типичной блондинке из Калифорнии, она укротила их буйство, и теперь локоны обрамляли ее лицо «сердечком». Она была так похожа на свою сестру, что я едва мог на нее смотреть.

— Полиция хочет поговорить с тобой, папа, — сказала она. — Они просили позвонить, как только ты вернешься.

— Они могут подождать. — Будто Лазарь, вернувшийся из чертогов смерти, Лоуэлл Хартфорд резко открыл глаза. Я почувствовал укол совести; ни в одной из газетных статей должным образом не описывалась та энергия, которую он излучал. Подперев подбородок кулаком, он мимолетно оглядел каждого из нас, задержав взгляд на своей дочери, и затем — сфокусировал его на мне.

Он был человеком, верившим в интересы, и полагал, видимо, что и у меня наверняка таковые за душой водятся. Возможно, он думал, что я каким-то образом начну вымогать у него деньги или попытаюсь охмурить Джордан, раз уж со Сьюзен все сложилось неудачно. Может быть, Более-Толстый-Эрни навешал ему лапши на уши обо мне, и теперь он продумывал план мести. Я ощутил всю тяжесть его испытующего взгляда. Наш поединок в гляделки длился всего несколько секунд, но это были невероятно напряженные несколько секунд. Он и сам это почувствовал.

— Кто ты вообще такой, Фоллоуз? — спросил он.

Я повторил ему ровно то, что рассказал лейтенанту Смитфилду. Я признался в том, что переспал со Сьюзен, безо всяких обиняков, так как подозревал, что Джордан в конце концов это ему выболтает — если не по доброй воле, то в страхе перед силой, заключенной в маленьком, жилистом теле родителя.

— Боже мой. Боже мой, — знай себе причитала миссис Хартфорд.

Мичем сделал вальяжный жест рукой с бокалом, полным виски.

— Еще и неразборчива в связях была… — протянул он с печалью во взгляде и голосе. — Такое поведение лишь подтверждает мою точку зрения.

— Какую точку? — поинтересовался я.

Его глаза сузились, и он сделал большой глоток из своего бокала. У меня возникло ощущение, что он разыгрывал шоу для Хартфордов, просто строя из себя моралиста-судью, — но реального гнева для того, чтобы игра вышла достоверной, у него ко мне не было, вот он и обзывался, будто школьник-задира, как бы забирая у Хартфордов все неподобающие их статусу слова, которые они сами, возможно, хотели в мой адрес сказать. Он был рупором для немых, хорошо подготовленным, с ладно написанной ролью, и мне стало интересно, кем этот тип был, когда не прикидывался.

— Папа… — робко сказала Джордан.

Если бы она хранила молчание, то стена, которую Хартфорд воздвиг вокруг своего разбитого сердца, возможно, не треснула бы; яд, накопившийся за преградой, не хлынул бы столь сильным потоком. И, что главное, ударил бы не по ней, а по мне — в намеченную цель.

Но, взяв слово, она нарисовала у себя на лбу мишень. Огонь вспыхнул на его щеках, и он взвился со своего места, будто чертик на пружинке.

— Джордан, — прошептал он. Девушка расправила плечи, сидя прямо, ее мышцы в этом положении так и закаменели. — Ты ничего не ценишь. И не научилась ценить. Лучшие школы, репетиторы, дорогая одежда, каникулы по всему миру… все, что ты когда-либо хотела, тебе давали… и все равно ты копаешься в грязи, называя каждого проходимца и негодяя, который только попадется на пути, своим, мать твою, другом! А на день рождения сестры ты тащишь их в дом! В мой дом!

Он поднял руку и влепил ей пощечину — чрезвычайно легкий и скользящий удар вышел, на удар не особо и похожий, — затем снова занес руку для пущей выразительности. Я сорвался со своего места и крепко схватил его за запястье. В тот момент он слишком уж сильно напомнил мне моего собственного отца.

Никогда не причинил бы тебе вреда.

Лоуэлл резко обернулся.

— Прочь, — выплюнул он мне в лицо. Я был выше его на шесть дюймов и тяжелее где-то на пятьдесят фунтов, и все равно потребовались силы, чтобы хватка держалась крепко.

Я сказал:

— Троньте ее еще раз, и я вас головой в камин запихну, мистер Хартфорд.

У него отвисла челюсть.

— Лоуэлл, бога ради! — призвал к порядку Фрэнсис Мичем, глядя на меня по-новому и корректируя игру на ходу. Он почти что ухмылялся, зуб даю. — Ты переполнен горем. Не вымещай это на своей единственной оставшейся дочери. Садись, садись…

Хартфорд посмотрел на свою жену и увидел, что слезы текут по ее щекам. Она дико шмыгала носом, остекленело таращилась в никуда и по старинке похлопывала Джордан по плечу. На ее шее выступили красные пятна. Лоуэлл склонил голову; весь его гнев испарился — вытесненный, возможно, стыдом.

— Да, — пробормотал он. — Ты, конечно, права.

Я отпустил его запястье, и он подошел к Джордан и раскрыл свои объятия.

Она ждала какого-нибудь знака прощения от своего отца, чего угодно, что избавило бы ее от чувства вины. Она прижалась к нему. Хартфорд крепко обнял ее, баюкая, а затем другой рукой обнял жену, так что они втроем раскачивались в такт неслышимому реквиему. Бросив на меня взгляд через плечо дочери, хозяин дома приказал:

— Убирайся из моего дома к чертям собачьим. — Я почти ожидал, что он добавит: «И никогда больше не переступай мой порог».

Мичем улыбнулся впервые за весь вечер.

Я вышел. Проливной дождь обрушился на «Мустанг». Этим утром я узнал больше о Сьюзен, о ее семье и о том, каково это — жить в таком окружении. Узнал, что она, возможно, больше похожа на меня, чем я думал ранее.

Проезжая по Дюн-роуд и глядя на дворники, не справляющиеся толком с очищением лобового стекла, я решил, что и сам делаю мало полезного.

Нужно было узнать, откуда у нее эти шрамы.