Осколки

Глава 4

На следующий день я заехал к своему другу Харрисону, и мы вдвоем отправились на пробежку в парк. В попытке компенсировать пропуск вчерашней встречи за завтраком я позвонил ему в семь утра. Харрисон всегда просыпался к семи, чтобы успеть несколько часов уделить письму, прежде чем в полдень начнется его смена в качестве охранника.

Харрисон сразу почувствовал, что что-то не так. Давить на меня не стал; он вообще был единственным, кто никогда не давил. Я рассказал ему всю подноготную о расставании с Линдой, но мы были друзьями достаточно долго, чтобы он понял — у меня за душой кое-что еще имелось. Он уставился в землю, и с того места, где тропа сужалась так, что мы уже не могли бежать бок о бок, повел меня через лес.

Я молчал так долго, как только мог, уверенный в его понимании.

Короткие рассказы были сильной стороной Харрисона. Он снискал немного дурной славы, когда в «Мердерзоун» был опубликован его роман «Тянусь к твоей селезенке». Эта история вызвала настолько живой отклик у читателей, что редакцию прямо-таки завалили невиданным доселе количеством писем.

В течение последних пяти лет Харрисон занимался редактированием рукописи в добрую тысячу страниц, повествующей о жизни Эдгара Аллана По. Бо́льшую часть этого труда я прочел еще в колледже — по крайней мере, в ее первой версии; позже Харрисон переписывал большие куски раз за разом — в поисках совершенства, коего так и не обретал. Роман мне не нравился, ведь Харрисон беспардонно заимствовал обрывки тех сведений, что выпытал о моем брате: в его версии По жрал собачье мясо и издевался над детьми. Харрисоновский По искалечил беднягу Ворона и бессердечно убил нежную Линор.

Две женщины с детскими колясками проводили нас взглядом, когда мы свернули с тропинки и пересекли игровую площадку. Не заметить Харрисона было невозможно: при росте шесть футов пять дюймов он весил двести фунтов, был мускулист и крепчайше сбит, двигался с грацией атакующего медведя. Даже не будь этой ауры грозной силы вокруг него, хватало бы и пышной черной гривы вкупе с пиратской бородой, чтоб привлекать стороннее внимание; он напоминал более высокого и чуть более здравомыслящего Чарльза Мэнсона. Ему не особенно нравились подобные аналогии, хотя он и соглашался с ними.

Мы преодолели третью милю и не обменялись и десятью словами. Его терпение намного превзошло мое. К тому времени, как мы добрались до баскетбольной площадки, я тяжело дышал, но мне хотелось выговориться. Харрисон понял это и поднял взгляд. Он замедлил шаг, остановился и посмотрел на меня.

— Хочешь со мной чем-нибудь поделиться? — спросил он.

— Нет, — сразу сказал я. Отрицание — типичная защитная реакция. Но в следующую же секунду я добавил: — Я не знаю.

— Понятно. — Харрисон прошелся кругом, разминаясь, потягиваясь, явно в гармонии с миром и с собой. Он был одет практично — в мешковатую бело-зеленую толстовку и пару выцветших серых спортивных штанов, протершихся на коленях. — Что, как только порвал с Линдой, так сразу тяжелые времена пошли?

— Нет.

— Понятно.

— Дело не только в этом. Мне, возможно, нужно время…

Харрисон пожал плечами и прислонился спиной к рабице, глядя на пустой корт.

— Понятно, — повторил он.

— Да чего тебе понятно? — спросил я, но он больше ничего не сказал.

Я взобрался на верхушку забора и уселся, взгромоздившись, как ворона. Он лежал подо мной и слушал, пока я рассказывал ему о Сьюзен Хартфорд — с самого начала, не опуская никаких деталей, предоставляя полный отчет, а не ту отредактированную версию, которую я скормил Смитфилду. Через некоторое время я уже говорил не с Харрисоном, а, возможно, с призраком Сьюзен или, на худой конец, сам с собой. Это заняло час. Харрисон так и не проронил ни слова. Капли пота скатились по моей спине и собрались у основания позвоночника.

Дамы с детскими колясками исчезли. Ветер остудил мою пылающую спину; пара самых глубоких царапин уже воспалилась. Вдалеке залаяли собаки.

— И это все? — наконец спросил Харрисон.

Я пытался сообразить, есть ли еще что-то, стоит ли мне упомянуть что-нибудь, что он мог бы счесть достаточно интересным, чтобы поместить в свою книгу о По. Промолчал в итоге. Он огладил бороду, пробежал пальцами по черным с серебром волосам, вернул те пряди, что выбились, на место.

— Значит, ты теперь в этом деле по уши?

— Да, — признал я.

— На твоем месте я бы так же себя чувствовал. С ней было хорошо в постели?

— Да, разве я не сказал?

— Нет. Ты вывалил кучу нюансов, но ничего не сказал о том, что ощущал сам.

— Мне было хорошо.

— А ей?

— У нас все было хорошо.

Он нахмурился, как будто уличил меня во лжи.

— И я бы так решил на твоем месте. Самовнушение — лучший инструмент работы с собой, ты же сам знаешь. У тебя был подобный отвязный секс прежде?

— Нет.

— Вот и у меня никогда не было. — Он погладил свою бороду, как любимого питомца. — Все кончено, ты же знаешь.

— Нет, — отрезал я, — ты не прав.

— Прав, еще как. С этого момента тебе уже ничто не поможет. Что бы ты ни думал о том, что испытываешь к ней, на самом деле ты испытывал это только к себе. Она была не в том положении, чтобы что-то отдавать взамен. Что бы ты ни вкладывал в вашу связь, это все — пустое. В конце концов ты возненавидишь ее за то, что она тебе дала. Может быть, ты уже ее ненавидишь. Но вот вопрос: готов ли ты с этим смириться? Когда ты, наконец, поймешь, что все это время был один?

— Не сильно-то ситуация и поменялась, выходит, — резонно заметил я.

— Значит, решил докопаться-таки… развернуться и поплыть против течения. — Он вздохнул, как чрезмерно снисходительный родитель — как будто у него за плечами имелся весь опыт этого мира, но он все равно дозволял мне наступать на грабли. — И с кого решил начать раскопки? С того загадочного улыбчивого парня, важной шишки?

— Я пока не решил.

— Есть какие-нибудь наметки, как его на самом деле зовут?

— Нет.

— Почему бы тебе не спросить у Джордан?

— Я не хочу идти по этому пути. Во всяком случае, пока. Есть и другие соображения. Она только что потеряла свою сестру. Я, по крайней мере, часть причины, и еще я случайно наставил ей синяк. Родители — далеко… в общем, девчонка сейчас через ад проходит, и я не хочу усугублять ее бремя.

— А что такого? — парировал Харрисон. — Оправдание, честно говоря, слабенькое. Ты мог бы сэкономить себе много времени и хлопот, найти ответы на все вопросы с первого же захода. Джордан почти наверняка знает все, что тебе нужно выяснить. То, что ты хочешь услышать.

Он был прав, но я пока не хотел встречаться с Джордан лицом к лицу. Хотя бы пока не удостоверюсь, что она снова накрашена и не так сильно похожа на свою сестру.

Писательские шестеренки в мозгу Харрисона крутились так, что их почти слышно было. Я так и видел, как сюжет его книги о По обрастает новыми деталями и претерпевает очередные изменения, предложение за предложением. Он спросил:

— Ты рассказывал Джеку о чем-нибудь? Возможно, стоит заручиться поддержкой реального копа — на случай, если этот лейтенант Смитфилд решит навешать на тебя всех собак.

Поморщившись от «собачьего» фразеологизма, я ответил:

— У Джека своих забот полон рот, да и копы из Нью-Йорка своих коллег из Саффолка не то чтобы жалуют. Нет между ними особой любви, понимаешь?

Харрисон ухмыльнулся, но без особой веселости.

— «Нет между ними особой любви», — повторил он. — Дружище, да ты поэт. У меня мурашки бегут по коже, когда ты вот так вот нанизываешь слова, как на нитку. — Он встал и повернулся, глядя на родителей, играющих в футбол со своими детьми на поле. — Значит, она попрощалась одними губами, прежде чем сигануть из окна. С тобой или с кем-то еще?

— Со мной, — уверенно сказал я.

— Интересно, знала ли она, что делала, или просто случайно встретила идеального парня, преодолевшего ее боль. Может, она ночи напролет сидела на том пляже — отвергая других, ожидая тебя. — Да, она вполне могла ждать. У нее хватило бы веры и устремленья. — У тебя есть догадки насчет того, что тебя ждет дальше, или хочешь услышать мои?

— Кое-какие есть.

— Хорошо. — Он медленно покачал головой, пряча лишенную веселья улыбку где-то за бородой. — Возможно, ты ничего не вызнаешь. Или случайно узнаешь что-то такое, что тебе совсем не понравится. Ты в любом случае останешься в проигрыше, Натаниэль. Весь вопрос в том, много ли с тебя сдерут.

Я кивнул.

— Так каков твой дальнейший план? — спросил он.

— Надавить на пупок кому-нибудь, а там — будь что будет.

— Этот «кто-нибудь» вполне может надавить на тебя в ответ.

Боже, пускай так оно и будет.

— На это я и рассчитываю.

— Позволь-ка озвучить банальную истину: отчаявшиеся совершают самоубийство, ибо не видят другого выхода. Ее загнали в угол. — Он никогда бы не сказал очевидного, если бы не думал, что я слишком туп и кой-чего в упор не вижу.

— Да. Я хочу выяснить, кто на нее так повлиял.

— Считай, это было убийство.

— Само собой. — Мой брат рассматривал бы дело именно в таком свете; так ставки в нем зримо повышались.

— На самом деле я использовал похожую тему в романе об Эдгаре По. — Под этим Харрисон подразумевал, что узнал еще кое-что обо мне, изучая историю моей семьи. Мне не нравилось, что он роется в микрофильмах, читает старые вырезки. Он вздохнул и сказал: — Теперь мне придется кое-что переписать.

Само собой. Постоянные улучшения, ревизии, беспокойство — в этом были все мы.

Кошки Северного побережья плакали в ночи, словно голодные младенцы, прыгали с мусорных баков в переулке, прокрадывались мимо дверных проемов и отбирали друг у друга рыбьи кости на задворках клуба. Бирюзовый неоновый нимб полыхал над тротуаром, растворяясь в темноте и высвечивая украшения дам, выстроившихся у перил в ожидании своей очереди.

На дверях «Моста» красовался плакат: суровая черно-белая фотография Зенит Брайт с печальными глазами. На ней она была в тени — голова запрокинута, локон светлых волос ниспадает на щеку, вниз до уголка рта, тонкие струйки сигаретного дыма вьются вокруг, как благовония перед алтарем. Хороший, заманивающий образ — с такой девушкой хотелось бы свидеться поближе. Хотелось услышать, как она поет.

Очередь теперь была длиннее, чем когда я встал в нее в девять часов. Было 10:20, и я знал, что Зенит Брайт будет выступать во втором отделении. Я был пятым от двери, и мое терпение, как ни странно, еще не начало иссякать.

Зенит Брайт и ее группа были приглашены на весь октябрь в «Мост». В последний раз, когда я видел ее выступление, за ней еще даже не закрепился образ исполнительницы сентиментальных песенок о несчастной любви. Ну и особой звездой она тоже не была, в общем-то. Я никогда не был в клубе «Мост», но слышал, что это подходящее местечко, если вам нравятся заунывные певички, атмосфера нуарного фильма, лобстеры и шампанское по двести долларов за бутылку.

Снаружи «Мост» выглядел как большинство клубов — большой и привлекательный, с неоновой подсветкой. При дневном свете можно было видеть катера, отплывающие через пролив Лонг-Айленд в Коннектикут; мигая бортовыми огнями, они растворялись в ночи.

Суета официанток и барменов порождала единственный звук, доносившийся из-за входной двери, заглушая любую музыку, которую могла играть группа Зенит. Последние полтора часа я наблюдал, как вышибалы на входе то шугают прочь пятерых недорослей, то ведут четверку пьяных мужиков и их не менее поддатых спутниц через парковку, то просто флиртуют напропалую с гостьями, сравнивая их с кинозвездами. И, конечно же, эти ребята не уставали поигрывать мышцами. Они все были одеты одинаково — галстук-бабочка алого цвета, широкий пояс, черный жилет и рубашка без рукавов; их бицепсы с пушечные ядра размером ничто не стесняло.

Без двадцати одиннадцать я очутился в начале очереди. Вышибала спросил:

— Как у вас дела сегодня вечером, сэр?

— Хорошо, спасибо.

— Добро пожаловать в «Мост». Наслаждайтесь шоу.

Внутрь меня проводила женщина в сетчатых чулках, которая тепло улыбнулась мне.

— С компанией встречаешься или просто в бар пришел посидеть? — спросила она.

— Ни то ни другое, — сказал я. — Я был бы признателен за столик на двоих как можно ближе к сцене. — Я сунул ей пятидесятидолларовую купюру, не вполне уверенный, что все пройдет гладко с моей просьбой.

Она снова улыбнулась, уже не так тепло, и подвела меня к маленькому столику чуть в стороне от сцены, утопленному в тени, прямо перед пианино. Когда она ретировалась, тут же подошла официантка с коктейльным меню. Я заказал «просто пиво».

Проведя без сна последние сорок восемь часов, я был убаюкан обстановкой, хотя у меня ужасно чесалась спина. Непоследовательные мысли сплетались в сеть весьма мрачных подтекстов; вкус Сьюзен сохранился глубоко у меня во рту. Когда принесли пиво, я стал медленно его потягивать, оглядывая зал, наблюдая за тем, как другие посетители пьют и болтают. Грохот барабанов привлек мое внимание к сцене, где трое музыкантов подошли к своим инструментам. Гитарист и басист исполнили несколько быстрых гамм, в то время как барабанщик взялся отбивать ритм.

Зенит Брайт появилась в дальнем конце зала. На ней были белая рубашка с темным галстуком, поверх которой был надет малиновый свитер без рукавов, и темно-фиолетовая плиссированная юбка, украшенная узором из нот. Она ступала вперед решительно, с высоко поднятым подбородком, и ее глаза казались такими же грустными и красивыми, как и на том плакате снаружи. В них не было той же небесной синевы, что у Линды, но и темени, как у меня или у Сьюзен, не наблюдалось. Казалось, Зенит едва замечала публику, сквозь которую пробиралась, всецело сосредоточившись на том, чтобы проложить себе путь к сцене. Одинокий луч прожектора проследовал за ней — и оставался на ее фигуре до конца выступления.

Безо всякой привычной болтовни она села за пианино и мягко заиграла на высоких клавишах. Ее нежный голос шел будто из-под воды поначалу, и впечатление от него далеко не сразу вытанцовывалось — порой, бывает, слышишь что-то прекрасное, но до конца это не осознаешь. Сначала мне показалось, что она лишь легко, вполголоса, напевает или даже наговаривает некие слова, уставившись на участок стены позади меня; когда же я заметил, что она взаправду, по-настоящему и в полную силу поет, звук будто сам по себе зародился у меня в голове — и ее голос тут же стал сильным и звучным, заполняя клуб, вливаясь в него подобно дыханию при поцелуе.

Ее волосы рассыпались по лицу, повторяя образ с фотографии на плакате. Приятный штрих. Она не брала пауз, и музыкальные номера плавно перетекали из одного в другой, но люди все равно чувствовали себя обязанными аплодировать, и первые несколько секунд каждого нового номера заглушали рукоплескания. В конце концов до зрителей дошло, что так они нарушают плавность ее выступления, и большинство из них больше не хлопали. Пары встали и двинулись на танцпол; все остальные остались сидеть без движения, будто заговоренные.

Когда выступление Зенит Брайт закончилось, толпа разразилась тем, что до сих пор сдерживала. Шум, казалось, никак не подействовал на звезду вечера. Она присела, скромно улыбнувшись, в полупоклоне, и жестом пригласила участников своей группы встать рядом с ней — что они и сделали, а затем снова разошлись по сторонам, когда в честь солистки опять зазвучали аплодисменты. Прожектор погас, когда она прошла мимо меня к бару. Ожил музыкальный автомат, отправляя пластинку под иглу, но записанные песни звучали так блекло и нечетко в сравнении с тем, что выдавала для нас Зенит.

Поклонники последовали за ней и собрались вокруг, когда она заняла место в баре. Мне не хотелось протискиваться сквозь толпу, поэтому я сделал все возможное, чтобы встретиться с ней взглядом, не выглядя при этом слишком подозрительно. Десять минут спустя, вежливо выслушивая болтовню какого-то парня, она чуть подалась вперед, и наши глаза встретились; есть контакт. Мне понравился этот ее взгляд с умудренным, все еще будто бы грустным прищуром, который на самом деле был призван спрятать легкую опаску. Я улыбнулся — в безнадежной попытке успокоить ее; подняв кружку с пивом, я указал на пустое кресло напротив себя. Она извинилась перед компанией и подошла ко мне.

— Привет, — сказала она. — Я рада, что ты пришел на концерт.

— Я бы его ни за что не пропустил. — Банально, но для завязки разговора сойдет.

— Ты ведь… Нат, верно?

— Натаниэль. Да.

Она села и скрестила руки на скатерти.

— Вокруг тебя собралась толпа парней, но что-то я не видел, чтобы тебе хоть раз что-то принесли, — продолжил я. — Могу я предложить тебе что-нибудь выпить?

Она наклонила голову назад, затем вперед, пока не приняла решение.

— Ладно. Конечно. Диетическую колу, пожалуйста.

Я подозвал официантку, заказал еще пива и диетическую колу. Тупая головная боль ожила, с новой силой пульсируя в висках.

— Я видел твое выступление в «Городе грехов» и в «Волнах на заливе», а…

— А теперь все по-другому, — закончила за меня Зенит Брайт. Само собой. Улучшения, ревизии, беспокойство — в этом все мы. — Когда я только начинала выступать, у меня была группа под названием «Ноктюрн». У нас был хороший репертуар, но все песни с потрохами принадлежали тамошнему гитаристу. Он писал отличные партии, но никому из участников своего слова не давал — ни лишнего аккорда, ни сымпровизированных соло, ничего такого, что могло бы прийтись ему не по душе. В какой-то момент все от такого подхода устали. И вот, восемь месяцев назад я вышла из группы… а остальные укатили в Лос-Анджелес, где недавно подписали свой первый контракт со звукозаписывающей компанией. — Зенит Брайт нахмурилась. — Но что это за контракт, если по нему даже не выпустят винил? В общем, я осталась здесь, у побережья. Работаю с новой командой, добиваюсь того звучания, о каком всегда мечтала. — Она улыбнулась. — Не слишком ли все, что я только что сказала, похоже на биографические заметки?

У нее были открытые, дружелюбные манеры.

— Вовсе нет. Меня заинтересовала причина смены стилей. А так — я очень рад, что ты делаешь то, что хочешь делать.

— Ты как писатель должен понимать это лучше остальных.

— Пожалуй.

Пауза затянулась. Мы знали, что подошли к тому моменту, когда стоит заговорить о смерти Сьюзен. Головная боль усилилась, как и зуд в спине. Принесли наши напитки. Она не знала, как подступиться к этой теме, и, пусть я и думал об этом все время, пока стоял в очереди у входа, я и сам не знал. Я понимал искренность ее молчания, но подобная заминка была вполне преодолима. Стоило просто набраться духу.

Но Зенит набралась его первой. Уставившись в свой стакан с содовой, она спросила:

— Вы со Сьюзен были хорошими друзьями?

— Нет, я едва знал ее. А вы?

— Аналогично. Я лишь мимоходом с ней поздоровалась, поздравила с праздником. Больше мы не разговаривали. — Зенит отодвинула свой пустой бокал в сторону и озадаченно откинулась на спинку стула. — На самом деле она привела много людей, чтобы познакомить со мной, как бы рекламируя меня… но в приятной, ненавязчивой форме. Я не понимала, почему она так поступает, но и не возражала особо. Сарафанное радио — лучшая реклама из возможных, особенно в Хэмптоне. — Она покачала головой. — Нет, я не была лично знакома со Сьюзен. Меня пригласил на ее вечеринку друг моей подруги. Седьмая вода на киселе.

Я задавался вопросом, были ли у Сьюзен вообще какие-нибудь настоящие друзья, или все в ее жизни просто плыли по течению в том же царстве мимолетных знакомых, и каждый из нас был призраком, витающим вокруг нее.

— Кто именно?

— Кто меня пригласил?

— Да.

Она неопределенно указала на другой конец зала.

— Ричи. Он вошел где-то две минуты назад, пока мы разговаривали.

Я проследил за ее небрежным взмахом; мне потребовалась минута, чтобы понять, на кого она указывает. Люди болтали, смеялись, склонялись над своими напитками, но прошло совсем немного времени, прежде чем блеск его зубов и рубиновая булавка для галстука привлекли мое внимание. Его волосы были мокрыми и зачесаны назад в тугой пучок, будто он только что выскочил из душа, и еще он был свежевыбрит, как и положено полуночнику. Охранники окружили его, застыв на своих орбитах. Я наблюдал, как официантка принесла загадочному типу с вечеринки графин с вином.

— Как его зовут? — спросил я.

Зенит состроила смущенную гримасу.

— Ричи Саттер. — Выражение ее лица заставило меня заподозрить, что я коснулся не самой удобной темы.

— Дай-ка угадаю. Он владелец «Моста»?

— Почти. Клуб принадлежит его отцу. Ричи просто ведет дела, доставшиеся ему по наследству. — Забыв про Ричи уже в следующий момент, она сказала: — Прозвучит странно, но я чувствую, будто поступаю как-то неправильно… не совсем по правилам. Она умерла только вчера, а сегодня я уже выступаю как ни в чем не бывало… сижу здесь, с тобой. — Ее волосы снова упали на щеку, и она откинула их назад.

— Никаких правил не существует, — сказал я. — Мне хочется с ним познакомиться.

— С Ричи? Но почему?

Это был хороший вопрос. Я не был готов к хорошим вопросам. Бывают моменты, когда не можешь разобраться в сути того, что чувствуешь или думаешь в данный момент, когда невинная ложь и увертки менее полезны, чем переход к сути дела.

— Вчера вечером он, сдается мне, передал Сьюзен пакетик кокаина.

— У тебя такой голос, будто ты на войну собрался, — заметила Зенит, чуть изогнув бровь.

— Кто знает, — неопределенно откликнулся я.

— Ищешь материал для новой книги?

— Нет.

Тень испуга проступила на ее лице.

— Ты же не хочешь ввязаться в заварушку с этим человеком? — Зенит бросила на меня быстрый взгляд, как бы говорящий, что сейчас она пытается оказать мне большую услугу. — Не создавай ему проблем, Натаниэль.

— Я-то?

Шедшая мимо нашего столика пожилая пара остановилась и похвалила выступление Зенит. Не обращая на меня внимания, леди и джентльмен сделали ей комплимент — сказав то, что, как я понял, мне следовало сказать, как только она подсела ко мне. Что ж, повсюду — смерть. Из-за этого я слишком закопался в собственные думы.

Пара ушла, и Зенит повернулась ко мне лицом, спокойно рассматривая меня.

— Ричи Саттер богат, красив, обаятелен и делает практически все, что, черт возьми, ему заблагорассудится. Именно он и вышел на «Ноктюрн» первым. Дело было пару лет назад, еще до того, как отец передал ему управление клубом. Когда «Ноктюрн» отчалил, я продолжала благодаря ему выступать на концертах, играть собственную музыку, работать на разогревах. Когда «Мост» открылся с новым владельцем, Ричи попросил меня стать его постоянной звездой… и вот я здесь. — Она нахмурила брови. — Натаниэль, я действительно не знаю, зачем тебе все это рассказываю, за исключением того, что, возможно, ты хороший парень.

— Да, я такой. — Я едва удержался, чтобы не почесать саднящие царапины, которые мне оставила Сьюзен.

— По твоему стальному прищуру я вижу, ты хочешь спросить, не его ли я любовница. Нет, мы с ним не связаны. — Удивительно, но уж этого-то я точно знать не желал; не мое это дело. — Я не стала бы спать с кем-то ради работы, и даже ради того, чтобы сохранить ее, — не стала бы. Если думаешь, что Сьюзен Хартфорд покончила с собой из-за наркотиков — что ж, не стану спорить, я ее не знала. Но даже если так — в этом лишь ее вина, не так ли?

— Может, и так, — откликнулся я.

С видом спорщицы Зенит собиралась сказать мне что-то еще, но не успела. Крупный мужчина с шеей сорок шестого размера подошел к нам, уперев руки в бока. Он наклонился над столом и произнес:

— Мистер Саттер попросил вас и вашего друга присоединиться к нему за его отдельным столиком, мисс Брайт.

Она посмотрела на меня, и я улыбнулся своей самой обаятельной улыбкой. Стоит, конечно, заметить, что от улыбки этой ни одна дама в каких бы то ни было клубах не падала ни разу к моим ногам.

— Гм, — неуверенно протянула Зенит.

— Конечно, не вопрос, — сказал я.

Ее глаза расширились, и нетерпеливый вздох, который она издала, должно быть, был слышен на другом конце комнаты. Когда она встала, я мог сказать, что она почувствовала, что каким-то образом сыграла мне на руку и неприятностей, о которых она меня только что предупреждала, совершенно определенно не миновать.

Зенит подошла и взяла Ричи Саттера за руку — так, как дети подходят к незнакомцам, протягивающим конфеты и мороженое. Он не поднялся ей навстречу, но жестом указал на кресло рядом с собой. Я не знал, почему за ним всюду ходили вышибалы — свита мужчин с мрачными лицами и каменными челюстями. Он был либо параноиком, либо его кто-то здесь очень недолюбливал.

— Зенит, ты, как всегда, была на высоте, — сказал он ей. — Мне жаль, что я пропустил третье отделение, но я не слышал ничего, кроме похвал за твое выступление.

— Спасибо тебе, Ричи, — сдержанно ответила певица.

— Как публика приняла две новые песни?

— Хорошо. Думаю, можно добавить их в постоянный репертуар.

Мужчина повернулся ко мне:

— Ох, прошу прощения за свои манеры. Я Ричи Саттер. Прошу, присаживайтесь.

— Ричи, — сказала Зенит, — это Натаниэль Фоллоуз.

Я бы никогда не подумал, что это возможно, но улыбка Саттера сделалась еще шире, когда он услышал мое имя. И этот жест расположения ничуть не согрел пресловутые угли моего сердца. Смотреть, как этот тип улыбается, было все равно что сидеть в первом ряду на показе фильма «Челюсти» или наблюдать, как изображает веселье мой брат. Выдача моего имени этому типу лишила меня всяческой форы, на какую я мог бы рассчитывать, оставаясь в тени анонимности.

— Рад познакомиться с тобой, Натаниэль.

Я пожал ему руку.

Ричи Саттер был одним из тех редких мужчин, которые обладают широкой сферой самовыражения без необходимости сильно напрягать лицевые мышцы. Легкий изгиб его верхней губы мог превратить улыбку в усмешку, оскал и гримасу отвращения — на выбор. Его манера поведения явно основывалась на жестком менеджменте эмоций. Большинство людей заполняют свое личное пространство либо освещая его, либо затемняя, но всегда существуя в нем. Ричи Саттер был исключением — он замкнулся в своей собственной ауре, умело прячась у всех на виду. Сидя рядом с ним, я чувствовал притяжение, порожденное будто бы каким-то водоворотом. Он редко закрывал рот, обычно оставляя на виду свои сверкающие зубы. Его глаза были словно отполированные черные самоцветы.

Я был полон решимости не заводить разговор о Сьюзен первым. Вчера, когда я, спотыкаясь, пробирался сквозь толпу, пока полицейские просеивали ее, я не заметил Ричи или Зенит среди оставшихся, и пришел к выводу, что они ретировались в числе первых.

— Кажется, я припоминаю, что видел тебя вчера вечером на вечеринке в Хартфорде, — сказал он. — Или я ошибаюсь?

— Да, я был почетным гостем Сьюзен.

— Вот как? Я не знал об этом. Я не думал, что у нее был постоянный мужчина.

— Если и так, то это был не я. Прошлой ночью я впервые оказался в доме на Дюн-роуд. — Я оглядел комнату, услышав смех и медленную музыку, льющуюся из автомата. — На самом деле я нечасто бываю в клубах, и я не думаю, что когда-либо был в таком, как этот. Учитывая завораживающие баллады мисс Брайт, шампанское, приятную прохладную атмосферу, чулки и мини-юбки официанток, я бы сказал, здесь есть необходимый уровень мастерства, чтобы привлечь клиентов и удержать их. Сьюзен часто приходила сюда?

Ричи Саттер облизал губы.

— Трагичная судьба, — задумчиво произнес он.

— Да, — согласился я.

— Она была милой девушкой, но… — Он позволил этому «но» повиснуть в воздухе, как болтающейся петле. — Но я не могу сказать, что ее самоубийство сильно удивило меня. — Его манеры начали раздражать. Он был таким скользким, что я и сам будто умылся жиром, просто сидя с этим типом за одним столом, и этой психической слизи он источал так много, что она буквально заволакивала все кругом. Кажется, брось в него горящую спичку — и та скорее погаснет, чем что-нибудь запалит. Я улыбнулся и сохранил ровный, дружелюбный тон.

— Итак, почему ты хочешь сказать, что богатая, красивая девятнадцатилетняя девка, совершающая самоубийство в свой день рождения, — не шокирующее до чертиков дело, Ричи?

У одного из его парней была прическа с шипами, делавшая его похожим на Статую Свободы; мужик скрестил руки на груди и свирепо посмотрел на меня, но зубы его босса продолжали сверкать. Саттер почти восхищал меня в каком-то непостижимом смысле.

— Я верю, что некоторым людям суждено стать жертвами, — сказал Ричи Саттер. — Рождаются ли они с таким менталитетом, или он растет в них на протяжении всей жизни, я не знаю. Они оплакивают судьбу, проклинают жизнь и жалуются на несчастья, но ничего не делают, чтобы изменить свои обстоятельства. Они отказываются даже прилагать усилия. Ныть ведь легче, чем бороться. Лучше дуться, чем драться… или работать… или всего себя посвящать какому-либо делу. Или даже рисковать. Такие часто предпочитают заниматься проституцией тем или иным способом — может быть, сексуально, может быть, духовно порабощая себя до тех пор, пока не продадут все, что у них есть, и практически ничего не останется за душой.

Зенит сказала:

— Возможно, они просто слишком напуганы.

Он выглядел будто слегка удивленным тем, что она заговорила.

— Страх — убийца души. Отчаяние — скорее цель, чем средство. Я убежден, что смерть — это конец жизни, в то время как апатия — ее противоположность. — Мне понравилась эта фраза, и я поклялся украсть ее. Он отхлебнул вина. — Какая пустая трата жизни. — Он сказал это таким тоном, будто только что обнаружил вмятину на крыле своей машины. — Думаю, она даже не осознавала, какую боль причинит всем, кто останется после нее.

— Я тоже об этом думал, — сказал я.

— Вот как?

— И еще вот о чем…

— О чем же?

— Забрала ли она весь тот пакетик кокаина, который ты ей всучил, с собой в окошко? Толкачество — вот что реально пустая трата жизни, не так ли, Ричи?

Это был слабый стимул, но он сработал. На мгновение улыбка дрогнула, но нужно было внимательно наблюдать, чтобы уловить это. Шипастый парень, этот недоделанный Ирокез, издал какой-то хрюкающий звук и сделал шаг вперед — тактика, согласно которой я должен был весь съежиться. Я оглядел приборы на столе, уставился на скрещенные нож с вилкой. Моя левая рука — довольно прыткая бестия, и я легко мог добраться до этих вот острых штучек. Интересно, чем стоило воспользоваться в первую очередь.

Я посмотрел на его шипастую физиономию и сказал:

— Разве мама никогда не говорила тебе, что стероиды уменьшают половые железы?

Ирокез явно разозлился, но перестал таращиться на меня. Зенит, сцепив зубы, издала приглушенный стон. Ричи Саттер еще разок продемонстрировал мне свои белые зубы.

— Уже довольно поздно, и мне нужно заняться кое-какими делами, — сказал он. — Спокойной ночи, мистер Фоллоуз. Было довольно интересно поговорить с вами.

Зенит проскользнула мне за спину, схватила за локоть и быстро потащила к входным дверям.

— Умно, — пробормотала она, — очень умно. Ты от природы такой агрессивный или тебе просто по душе резкие сюжетные повороты?

— Ты же не намекаешь, что твой друг Ричи мог нанести вред моему благополучию, не так ли? — простодушно поинтересовался я.

Снаружи накрапывал мелкий дождик. Я прислонился к своему «Мустангу», вдыхая прохладный свежий воздух. Поднялся ветер, зловеще завывая и качая верхушки деревьев. Коричневые и красные листья кружились над парковкой, застревая в канализационных решетках. Дождь с ревом обрушился на мою мигрень, захлестал по крышам, густо заливая весь пролив Лонг-Айленд. Я постоял с минуту, чувствуя прилив жизненных сил от ледяных струй на лице. Туманный свет луны просачивался сквозь облака, и на миг мне показалось, что я вижу ночную радугу[7]. По спине пробежали мурашки — будто на меня смотрели глаза мертвых детей.