Осколки

Глава 12

Утратив благодаря мне и очнувшейся Лизе атмосферу полной опустошенности, дом все же не стал живее — он так и остался искусственным во всех своих проявлениях, будучи просто фальшивкой-декорацией, целлулоидным миром, где проходили съемки видео для извращенцев — проходили с куда большими усердием и искусностью, чем можно было заподозрить, глядя на брошенную Лизу.

Нет, моей жертвой был не Саттер. Сьюзен не держала на него зла. Я и представить себе не мог, что Саттер настолько недалек, чтобы сделать частью своей индустрии нечто подобное. Уж он-то не позволил бы себе такого пренебрежения мерами предосторожности. Я спускался по ступенькам, думая о том, что Лиза осталась там, наверху, одна — в синяках, использованная и отброшенная, как прохудившийся презерватив.

Или как козел отпущения.

Д. Б. убивал детей в подвале, уже потом — относил на задний двор. В детстве я думал, что схожу с ума, когда слышал из вентиляции детские голоса. Гораздо позже, при виде того, что осталось от этих детей, я тоже чуть не лишился рассудка. Отец слушал мои истории и смеялся — хотя я знал, что его гложет страх. Он боялся Д. Б., но не боялся причинять мне боль.

Я крепко вцепился в перила.

По моему загривку будто проползла холодная змея. Никто не знал, что я здесь, — если только Зенит не сообщила кому-нибудь, после того как я ушел. Меня слегка подташнивало от приторной вони освежителя; ароматы вишни и ванили делали воздух удушливым, каким-то маслянистым. Благодаря головокружению какой-то фрагмент мозаики почти встал на место — но не совсем. Я понимал, что вывел Зенит из себя, зарекомендовал себя полнейшим безумцем — но также осознал и то, что она не была причастна к смерти Сьюзен. Зенит мне сразу понравилась, но заключать с ней контракт на звукозапись я не стал бы.

Ведьмовское хихиканье Лизы наверху разогнало ледяную водицу по моим венам. Я должен был выяснить, что находится в подвале.

У меня были свои подозрения.

Я взялся последовательно проверять все двери на первом этаже, пока не обнаружил нужную. Слева, высоко на стене размещался щиток с выключателями, освещая длинную лестницу со ступенями, покрытыми дорогим ковром. Обшитые панелями из сосны стены и полированные латунные перила спускались вниз, в просторное помещение.

Сойдя в подвал, я попал в нечто среднее между детской комнатой и фетиш-залом. «Детская» часть помещения напомнила мне о брате, о всех связанных с ним кошмарах. Тут большое зеркало для самолюбования занимало всю дальнюю стену, отражая стулья, тумбу в форме сердца, кровать, столы с резиновой обивкой, кожаные ремни, наручники и штуки странного вида, назначение которых я попросту не понимал. Обстановка выглядела приятно, но вместе с тем — болезненно. Я всегда считал себя человеком с богатым воображением, но для того, чтобы ориентироваться в здешнем инструментарии, мне явно не хватало знаний. На глаза мне попалось устройство, спроектированное, похоже, для того, чтобы разместить в нем сразу трех человек спинами друг к другу и насадить их почками на острые крючки из хирургической стали; иное применение попросту не шло на ум.

Реквизит из порнофильмов был разбросан по полу — часы, пресс-папье, рамки для картин. Возможно, когда-то это все было аккуратно сложено в стеллаж с расколоченными стеклянными дверцами, опрокинутый набок. Кое-что еще привлекло мое внимание.

Чья-то нога в ботинке.

Я подошел поближе. За рухнувшим стеллажом, уткнув лицо в ковер и свернувшись калачиком, лежал Джон Бракман. В его глазах появилось слегка насмешливое выражение, как будто он попался на розыгрыш и не мог поверить, что его так легко провели. У него были выбиты передние зубы, в агонии тело скрючилось, точно у слизняка, проползшего по соли. Очки лежали в двух футах от тела — одна линза треснула, другой не было. Из широкой раны в животе, которую Бракман безуспешно пытался сжать руками, выпали кольца кишок. Кровь запеклась, но еще не полностью высохла. Он был мертв не более получаса; возможно, когда я только вошел в этот дом, жизнь еще теплилась в нем.

Я велел ему забыть о Сьюзен, и он не послушался. Невольно я даже проникся к нему уважением — все-таки он любил девчонку, доказал это ценой собственной жизни. Что же он узнал? Какой след привел его сюда? Быть может, на деле он был куда лучше знаком с делами Саттера, чем я. Горе наставило его на верный путь; каким бы разбитым он ни чувствовал себя после ее смерти, млея в тени обелиска, воздвигнутого в ее честь, было видно, что он был рад умереть как мученик во имя любви. Это был тот вид самообмана, который нравился романтикам. Это объясняло довольное выражение его глаз.

Я обернулся, почти ожидая увидеть кого-то позади. Нет, все чисто. Я прислонился к стене и попытался разобраться в происходящем. Но ни лампочка не загорелась у меня над головой, ни ослепительная молния озарения не поразила меня. Официальное расследование вряд ли связало бы смерть Бракмана с самоубийством Сьюзен или пожаром в похоронном бюро. Три разрозненных несчастных случая — вот как это все выглядело со стороны. Если кто-то, как я, хотел увидеть связь, ему требовалось прижаться лицом прямо к холсту. А это не сделать, не замаравшись.

Вид крови немного привел меня в чувство. Мне хотелось убраться отсюда к чертовой матери. Я повернулся к лестнице.

Некто Фредерик Малкомбер, он же Статуя Свободы, он же Ирокез, стоял на верхней ступеньке лестницы, опустив голову и шаркая ногами. Наши взгляды столкнулись далеко не сразу. Грузный тип был одновременно удивлен и рад меня видеть, судя по глазам.

— Ты, — прорычал он. Черты его лица исказились, нос сморщился, как у животного. Он чем-то походил на собаку — любую из тех, что были замучены моим братом. Сегодня на его волосах красовалось меньше лака, чем обычно, и влажные пряди торчали под разными углами. На подбородке у него, точно там, куда вчера вечером я нанес ему самый сильный удар, образовался небольшой круглый синяк, и меня абсурдным образом задел тот факт, что ему не пришлось накладывать швы. Он даже ножищи переставлял без той трепетной осторожности, что присуща людям, чью мошонку недавно пытались отбить.

На сей раз, как я понял, легко отделаться мне не сулило. Ирокез был взвинчен, в его черепушке роился миллион смертоубийственных мыслей, и лицо его превратилось в самый натуральный телетайп, транслирующий неандертальскую звериную жестокость. Отомстить за унижение, скрыть убийство, доказать, что не лыком шит, спрятать еще одно тело — все это было ему по плечу сейчас; жажда крови захлестнула громилу с новой силой. Он издал боевой клич, скакнул вниз, перемахнув разом три ступеньки, и вихрем налетел на меня.

Я вовремя поднял руки, чтобы частично отразить удар, но сила отбросила нас обоих на кровать. Мы врезались в изголовье, швы на моей голове рассекло о деревянный бортик, и из глаз моих излился звездный дождь. Ярость Сьюзен пела в моей крови. Жар пробежал по ранам на спине, и я почувствовал, как ее ногти снова вонзаются в меня. Экзотическое и душераздирающее чувство ненависти прорывалось наружу подобно вулканической лаве.

Моя левая рука онемела, а правую боль пронзила до самой кости. Я молился, чтобы она не была сломана. Ирокез поднялся на ноги раньше меня, но он не смог воспользоваться преимуществом до того, как я увеличил дистанцию между нами.

— Куда это ты собрался? — рявкнул он, ухмыляясь. Он был прав — здесь по сравнению с залом «Моста» места для маневра имелось не так-то много. С грацией человека, который проворачивал подобный номер бессчетное множество раз, он вытащил из заднего кармана нож-бабочку и раскрыл его. Он поначалу размахивал им без какой-либо реальной угрозы, рассекая воздух, будто дирижер перед симфоническим оркестром, но вкладывал в это дело все больше остервенения, и по его оскалу — и по глазам, в которых читалась одна только жажда крови, — я понимал, что ничего хорошего мне не светит.

Я заметил, что лезвие не отмыто как следует — по его краю засохла кровь Бракмана. Ирокез неуклонно приближался. Поняв, что снова чувствую обе руки и могу ими двигать, я сделал ложный выпад вправо, надеясь, что он клюнет и позволит мне проскочить мимо кровати. Но он не шелохнулся. Умный ход. Добыча уже на крючке.

Мне нужен был его чертов нож.

Я врезал ему ногой по лодыжке. Ирокез оскалился и выписал ножом широкую дугу. Он промахнулся мимо моего живота, но быстро сориентировался и нанес новый удар, метя в ту же цель. Стоило попытаться блокировать выпад предплечьем и засадить ему под ребра, но, учитывая, что все его кости защищали мускулы, эффекта я мог и не добиться, а у него появились бы фора и шанс рубануть меня по лицу. Малкомбер не торопился с расправой, но и я никуда не спешил. Я отступил назад и втянул живот, когда он снова бросился на меня, всячески стараясь сохранить равновесие. Отскочив от одного из устройств непонятного мне назначения, я врезался в стол с обивкой из красной кожи.

Ирокез отрывисто хмыкнул и ударил меня в грудь. У него вышел отменный убойный хук, и если бы я не лез из кожи вон, чтобы отвадить лезвие, мне наступила бы крышка. Но на чистых инстинктах я поймал его запястье обеими руками и вывихнул. На ногах Ирокез устоял, но оружие — выронил; быстро сориентировавшись, крутанулся и провел свинг, а затем и еще один — по другому уху. Нервные окончания зазвенели, и мне показалось, что все мое лицо исполосовали те же инструменты, с которыми работал Стэндон, готовя тело Сьюзен к поминальной службе. Она что-то сказала мне из своего посмертия, но я уловить не смог. А собравшиеся мертвые детишки, по обыкновению своему, смеялись.

Ирокез залепил мне кулаком в челюсть, и кровь брызнула из разбитой губы. Его руки заключили мою талию в захват. Я ударил его дважды — развернулся и всадил в него плечо, крутанулся и вогнал локоть ему в живот. Мужик был в очень хорошей форме и не упал, но с утробным всхрипом отступил. Он мог позволить себе сделать передышку, так как у меня не было возможности убежать. Нож отлетел под садистские качели, рассчитанные на троих. Мы находились на равном расстоянии от него.

— На этот раз ты умрешь, — пообещал Ирокез.

— Это мы посмотрим.

Бракман, лежа почти у самых моих ног, подбадривал меня своим забавным взглядом. Из пробоины, в которую превратилась его брюшина, уже несло разложением.

— Почему ты убил его? — спросил я.

Нарезая узкие круги, Ирокез надеялся отвлечь мое внимание. Его бицепсы вздулись, контуры твердых мышц были словно высечены из камня. Он явно хотел нагнуться за ножом — я бы на его месте просто перекатился по полу. Кто прав — покажет время.

— Он был любопытным придурком, как и ты. Начал задавать вопросы и наставил на меня пушку. — Гротескная улыбка расплылась по лицу вышибалы. — Ему повезло, что умер довольно быстро. Надо было сделать из его кишок петлю и вздернуть на ней. — Лоб Ирокеза раскраснелся, будто мысль возбудила его; ему не терпелось испытать идею на ком-нибудь. — Знаешь, что самое смешное? Его ствол даже заряжен не был.

Я вынул из него пули у себя дома четыре дня назад, а Джон ссыпал их в карман. Он так и не удосужился перезарядить.

— Что случилось с Габриэлой Хани?

— Ты никогда не узнаешь.

— Еще как узнаю.

В одно движение Ирокез развернулся, поднял придавивший труп Джона Бракмана стеллаж и запустил им в меня. Тяжеленную фурнитуру он швырнул играючи, как большую подушку. Бросок вышел неудачным для нас обоих — он промахнулся, но и я не смог взять с пола нож, и вышибала Саттера выиграл фору в шаг. У меня все еще звенело в ушах. Этот никчемный отброс наслаждался своим призванием — перекраивать при помощи ножа лица умников, задавать жару любопытным придуркам. Мне стало интересно, скольких Фредерик Малкомбер закопал у себя на заднем дворе — и наблюдал ли за его деяниями отец.

Кончик его языка показался из уголка рта, когда он ухмыльнулся. В глазах было не больше глубины, чем в простом рисунке углем на асфальте.

Нужно. Заполучить. Нож.

В голове у меня стучало, кровь Бракмана была повсюду, и что-то очень похожее на дамбу прорвалось у меня в груди — ледяной хват внезапно ослаб, и голос Сьюзен стал яснее, и я бы отдал все, лишь бы снова быть с ней и на этот раз — не оплошать.

Я перескочил через стол и прыгнул на спину Ирокеза, когда он наклонился, чтобы подхватить нож. Он, извиваясь всем телом в тщетной попытке сбросить меня, слепо пошел вперед, а я крепко вцепился в него, как безумный ребенок-переросток, играющий в «битый небитого везет», и мы оба врезались в зеркало на стене. Осколки стекла пролились на нас дождем.

Я свалился с Ирокеза и отвел его руку с ножом в сторону, рубанув тыльной стороной ладони ему под подбородок — точно так же, как он сам делал прошлой ночью; он откинулся назад, и я едва успел нанести скользящий удар. Он попытался ударить меня коленом в пах, но я сместился и принял основной удар на верхнюю часть бедра — это все еще было очень больно. Стекло хрустело у нас под ногами. Повернувшись, он толкнул меня плечом в грудь, а свободной рукой нанес мне удар наотмашь. Кровь потекла у меня по подбородку.

У Ирокеза было преимущество, когда мы боролись, но он не знал, что с ним делать. Он ужасно хотел порезать меня и продолжал бороться за право обладать ножом — вместо того, чтобы напрячь немного свои руки-кувалды и размозжить мне голову. Я обошел его сзади, схватил за левую руку и потянул. Он взвыл, перевалился всем весом и изогнулся, надеясь впиться пальцами мне в горло; хреновый маневр. Сломать ему руку оказалось до ужаса просто — Ирокез оказался не в том положении, когда стоило использовать верхнюю часть тела, чтобы скинуть меня. Кость лопнула с громким, тошнотворным звуком.

Малкомбер закричал. Прошлой ночью я немного спасовал, когда бил его по яйцам, испытывая некоторое сочувствие, если не раскаяние. Теперь мной руководили лишь спазмы ярости, ползущие по плечам и сотрясающие грудь. Он побледнел. Слезы и крупные капли пота, мешаясь, стекали по его лицу. Я выжал из него еще немного всхлипов и судорог, за сломанную руку переворачивая его на бок. Вышибала свернулся калачиком в скрюченной позе.

Когда он привык к боли, я подтащил его к себе. Наши носы оказались в дюйме друг от друга.

— Почему ты убил его?

— Пошел ты, — прорычал он между стонами, разбрызгивая розовую слюну.

— Выкладывай.

— Отъебись!

— Если не скажешь — пожалеешь.

— Пошел на…

Я врезал ему по лицу, перекрывая поток ругани.

— Сначала я подумал, что Габриэла, скорее всего, была твоей девушкой и взаправду умерла, обдолбавшись на съемках. Но теперь-то все куда яснее. Ты взбесился, стоило мне упомянуть о ней, потому что ее ты тоже убил, верно? Но зачем? — Голос больше не походил на мой собственный; слишком уж много в нем было иррационального, нездорового покоя. — Ответь мне.

— Лучше бы ты сгорел, на хрен, — слабым голосом протянул он.

— Ты устроил тот пожар в похоронной конторе и убил Стэндона тоже.

— Тебе бы сердце, на хрен, вырвать…

— Уже не получится, — сказал я. — На кого ты работаешь?

Нож лежал совсем рядом.

— Говори, — приказал я.

— У, дьявол… — выдохнул он, посмотрел на свою руку и увидел ее неестественный изгиб. Поднял другую, будто хотел прижать раздробленную кость, вернуть ее на место.

— Последний шанс, — предупредил я.

— Дьявол…

— Ладно. Ты труп.

Я потянулся за ножом, но, едва дотронулся до него, один из зеркальных осколков попался мне на глаза — и показался куда более пригодным для использования. Я поднял его, стараясь не порезать руку, — и справился-таки, не поранил себя. Столь острое стекло без труда превратило бы лицо Ирокеза в макраме за считаные секунды. Он присутствовал на самой первой моей встрече с Саттером, когда мы с Ричи обсуждали прирожденных жертв и победителей. Кем же он был, этот чертов Ирокез? Никакого понимания о нем я не имел — как и о своем лице, отраженном в узком клинышке зеркального стекла. Кто я? Неизвестно.

«Я бы никогда не причинил тебе вреда», — сказал он, беря меня за руку — и причиняя-таки…

Господи.

У моего отца, должно быть, были причины вести себя так, как он вел. И у меня тоже были. Я метил Ирокезу в горло, но попал ему в нос.

К тому моменту он уже лежал без сознания.

Я поднялся, сдерживая рвущийся наружу крик — неизвестно к кому обращенный, ради чего вызревший. И крика не получилось. Я споткнулся о ноги Ирокеза, направляясь к лестнице, и грохнулся на колени.

И увидел пленки.

Еще две кассеты лежали на полу. Они выпали из ниши, похожей на аптечку, из-за третьей секции огромного настенного зеркала, которое мы с Ирокезом разбили в драке. Не такой уж серьезный тайник, если подумать, но все-таки я задумался, что там записано.

Порно? Снафф? Компромат?

Едкий запах крови умножал головную боль, глазные яблоки пульсировали в орбитах. Ирокез весил слишком много, чтобы я мог втащить его по лестнице наверх, и я не знал, стоит ли его к чему-нибудь привязать. Его дыхание звучало прерывисто, губы заплыли и посинели. Я подволок его к столу с подбитыми мехом наручниками, защелкнул на запястье здоровой руки стальной браслет. Нужно было сдать этого типа Смитфилду, да побыстрее — вот только Дикси-Хиллз находился в часе езды от Саутгемптона и юрисдикции лейтенанта. Значит, вовлекать в дело Сьюзен придется и местных блюстителей порядка.

Я подобрал кассеты, поднялся по лестнице, задвинул засов на двери в подвал. Некто Фредерик Малкомбер подождет. Я обшарил кухню и гостиную в поисках телефона, но смог найти только нерабочий радиотелефон.

Копам вряд ли понравилась бы моя история; на втором этаже я подумал о том, чтобы сразу просмотреть добытые кассеты, но нужно было выйти из дома и вызвать их. Мысль о том, чтобы надолго оставить труп Бракмана в подвале, мне не понравилась, так что выбора не было. Лиза все еще лежала на кровати, тихонько похрапывая — практически беззвучно, живо напомнив мне о том, как Сьюзен заснула в моих объятиях на пляже. Не было никакого смысла оставлять ее на попечение копов; я не знал, в какой ситуации она оказалась, но, если ее найдут в таком состоянии, это может разрушить ее жизнь. Я помог ей одеться и привести себя худо-бедно в порядок.

Она проследовала за мной, как щенок, шатаясь, вышла из дома и побрела куда-то по подъездной дорожке, вихляя задом. Холодный ливень снаружи едва ли привел ее в чувство.

— А мы куда? — спросила она, ничего не понимая.

— Домой, — сказал я.

— Я не хочу возвращаться домой.

— Куда в таком случае выдвигаемся?

Лиза подумала немного.

— Домой.

При ней не было ни сумочки, ни удостоверения личности.

— Ты живешь поблизости? — спросил я.

Дернув головой, она сказала:

— Да.

— Покажешь дорогу?

— Хорошо.

Направляясь к моей машине, она поскользнулась на мокрых листьях, и ее всем телом повело к столбику ворот. Я поймал ее и вел за руку до самого «Мустанга». Потребовалось некоторое время, чтобы вытянуть из нее адрес — как оказалось, она жила совсем рядом с Линдой, в доме такого же типа застройки.

У самой входной двери я понял вдруг, что Лизе никак не попасть внутрь самой. Если это был родительский дом, хозяев на месте не было. Но либо Лиза привыкла возвращаться в неадекватном состоянии, либо продумала все наперед, потому что ключ вскоре нашелся под одной из декоративных ракушек в саду рядом с крыльцом. Мы вошли, и она опустилась на диван. Сначала я позвонил в участок Смитфилда — ему потребовалось бы время, чтобы добраться до Дикси-Хиллз, если предполагать, что он вообще приедет. Затем я дозвонился местным полицейским и вкратце рассказал о том, что произошло в доме на Блюджей-драйв; они задавали вопрос за вопросом. Я объяснил, что встречусь с ними там, и повесил трубку.

Я перевернул Лизу на бок и накинул на нее вязаное одеяло. Будучи спящей, она уже не казалась такой потасканной. Бодрствующие люди редко выглядят столь умиротворенно, невинно и гармонично.

Патрульные машины сине-белой расцветки стекались на Блюджей-драйв. Я смотрел, как они все прибывают и прибывают. Сирены и мигалки нарушали безмолвный, затянутый дымкой пейзаж. Жильцы окрестных домов выходили на лужайки, толпились на тротуарах. Четверо полицейских внимательно осмотрели меня, даже не спросив имени, но задав уйму других вопросов. Я показал им дверь в подвал и рассказал, как мы с неким Фредериком Малкомбером поссорились в клубе «Мост» и что он признался в убийстве Джона Бракмана и Эндрю Стэндона и в поджоге, уничтожившем похоронное бюро Уайта. По их виду было не похоже, что они мне поверили.

Женщина-полицейский с волосами, которые упрямо отказывались оставаться под фуражкой, попросила записать мои показания, пока другой полицейский обыскивал второй этаж. Оставшиеся двое спустились в подвал.

Она пролистала свой блокнот до пустой страницы и жестом велела мне говорить, но я замешкался, решая, где во всей этой истории начало. Я не был уверен, что хочу выдавать сразу все подробности, да и ту же Зенит Брайт впутывать не хотелось. Я признался, что свел с Бракманом знакомство на вечеринке по случаю дня рождения Сьюзен Хартфорд, поведал в подробностях о стычке с Малкомбером, завершившей вторую встречу с Ричи Саттером. Дерьмовая история-прикрытие, которую я придумал, чтобы объяснить, почему я вообще оказался в этом доме, так и не всплыла; этот момент меня не попросили прояснить.

Я надеялся, что Смитфилд объявится быстро; я предпочел бы иметь дело с ним, а не с этими чужаками. Дама-коп выглядела так, как, по моему мнению, и должен представитель закона выглядеть: с деловитой резкостью в обращении, всегда настороже, справедливая, но суровая. Именно такими я описывал копов в своих романах. Джейкоб Браунинг смог бы вызвать у женщины улыбку, но жизнь не собиралась вторить искусству. Она задала еще несколько вопросов, я ответил. Прошло всего несколько минут, прежде чем два офицера из подвала поднялись наверх и сообщили, недобро поигрывая дубинками:

— Там внизу двое мертвых мужчин.

Женщина-полицейский отошла от меня и повернулась так, что все трое встали в ряд лицом ко мне.

— Что такое? — спросил я. Вопрос, конечно, глупый — может, Ирокезу досталось от меня куда сильнее, чем следовало. Я-то не врач. Офицер, обыскивавший дом, вернулся и сам схватился за дубинку, когда увидел, что его коллеги мягко берут меня в кольцо.

— Он был жив, когда я его оставил, — сказал я. — Честно.

— Будем разбираться, — сказал офицер и кивнул троице. — Пакуйте его, ребята. Хочу сам послушать его версию событий.

Один из копов достал пистолет и остался на кухне. Двое других свели меня вниз, дабы я сам убедился в их словах. Ирокез валялся однозначно мертвый — наручниками он до сих пор оставался прикован к столу, запястье ободралось, судя по всему, от судорожных попыток выбраться. Прямо над левой бровью у него в голове зияла дыра диаметром где-то в четверть дюйма, и из нее сочилась кровь. Положение тела Бракмана переменилось — его перевернули на спину. Пистолет двадцать второго калибра валялся рядом с его вымазанной в крови рукой.

— Кто-то, очевидно, пришел и убил его, пока я вас вызванивал, — сказал я.

Они чуть не рассмеялись мне в лицо. Если бы я писал реплику для персонажа в таких же обстоятельствах, я бы и сам заставил копов поржать над ним. Мы вернулись наверх. Я рассказал историю с самого начала, опустив любые упоминания Лизы и двух кассет, ныне лежавших у меня под передним сиденьем машины. Копы ушли на совещание; шепчась меж собой, они, по-видимому, и не подозревали, насколько хорошо слышен весь их разговор. Они уже собирались отвезти меня в участок, когда появился Смитфилд.

Он не смотрел прямо на меня и не разговаривал со мной. Офицеры отвели его в подвал, и он вернулся, качая головой и потирая пальцем верхнюю губу. Он тихо поговорил с женщиной-полицейским и взял ее блокнот, затем зачитал мне мое заявление, подчеркнув голосом имя некоего Фредерика Малкомбера, растягивая слоги.

— Я разговаривал с тобой семь чертовых часов назад, Фоллоуз. Как тебе удалось с тех пор оказаться по уши в мертвецах? — спросил лейтенант полиции.

Остроумный ответ в стиле Джейкоба Браунинга мне оказался не по зубам. Почуяв, что я пытаюсь на ходу выдумать что-то, Смитфилд покачал головой:

— Ради бога, только без твоих паршивых каламбуров. По глазам вижу, сейчас ты что-нибудь такое отчебучишь. С тех пор, как я встретил тебя, у меня изжога, а когда ты еще и острить пытаешься, у меня обостряется язва. — Он захлопнул блокнот. — Ты сломал этому здоровенному сукиному сыну руку?

— Да.

Он наклонился ближе ко мне, почти к самому уху:

— Застрелил его тоже ты?

— Нет.

Лейтенант пожал плечами.

— У этого парня, Бракмана, был пистолет?

— Да, но Малкомбер сказал, что он был разряжен. Бракман был мертв по меньшей мере за час до смерти Малкомбера. Тот, кто убил Малкомбера, перевернул труп Бракмана, нашел пули, зарядил пистолет, а затем уже застрелил Малкомбера.

Смитфилд уставился на меня. Его взгляд и голос оставались предельно твердыми.

— Малкомбер чуть не оторвал себе руку, пытаясь сорвать те наручники. Он прекрасно знал, что его ждет.

— Малкомбер оставил за собой слишком широкий след, — сказал я.

— Ты, конечно, много знаешь о том, как убийца думает, Фоллоуз.

О да. И я постарался, чтобы ответ не прозвучал глупо, пусть и не вполне удачно:

— Я открыт другим точкам зрения.

Смитфилд кивнул со своим обычным подозрительным видом, и я решил, что сейчас он выдаст на-гора еще одну байку о карьере снайпера во Вьетнаме, как вдруг полицейские местного округа вернулись. С ними были врачи скорой помощи и фотограф.

— Кем был Бракман? — спросил Смитфилд.

— Кем был?..

— Кем работал, имею в виду.

— Бухгалтером.

— Жаль, что не писателем. Будь бедный ублюдок так же пронырлив, как ты, — глядишь, и жив бы остался.

— Возможно. Лейтенант, в этом доме снимаются фильмы для порностудии Саттера, «Красное полусладкое». Вы проверили эту контору? Что у вас есть по делу Габриэлы Хани?

— Просил же тебя, не лезь с расспросами.

— Ладно, — смирился я.

Смитфилд жестом пригласил меня пройти за собой.

— Знаешь, лучше мне… — сказал, повернувшись к нему, я — и понял, что некоторые предложения определенно не следует заканчивать. У лейтенанта были руки парня, который зарабатывал тяжелым трудом с детства — и до сих пор поприще не сменил. Я понял это, как только он прижал меня к стене, подняв за грудки.

— А теперь слушай меня очень внимательно, ты, маленький засранец, — сказал он. — Мы с тобой не напарники. — Ему потребовалось колоссальное усилие, чтобы удержаться и не ударить меня. — Ты можешь думать, что сорвался с крючка и что мы с тобой закадычные друзья, но хрен там. Ты — пустое трепло, и мне кажется, ты такой же чокнутый, как и твой брат-детоубийца, и твой садист-отец. Я ненавижу пустомель, но еще больше мне поперек горла стоит шлейф трупов, вьющийся за тобой. Собираюсь сказать это простым английским языком еще раз, на случай, если ты забыл, — будешь издеваться надо мной, и я брошу тебя в клетку к другим животным и оставлю там, пока ты не умрешь. Я мог бы сделать это просто профилактики ради, понимаешь? Чтобы убедиться, что ты не унаследовал худшие черты родичей — а я уверен, ты их унаследовал-таки. Ты ведь парень неглупый, сможешь понять такого дуболома, как я, — правильно же?

Я его понял.

В доме на Блюджей-драйв я весь перемазался — и физически, пока боролся в подвале с Малкомбером, и духовно, побывав наверху, в комнате с Лизой, — и если мне и нужно было что-то сейчас, так только почувствовать себя чистым и человечным и чтобы кто-то, кто заботится обо мне, держал меня в своих объятиях. Я не был уверен, остались ли подходящие под это описание люди. Проливной дождь на лобовом стекле точно передавал траекторию течения этих последних недель: одно перетекало в другое, и все как одно — серое, текучее.

Я ехал к Линде.

За три квартала до ее дома проснулось покалывающее чувство ожидания, которое я всегда испытывал, когда наносил ей визиты; было очень приятно осознавать, что кое-что осталось прежним, не утекло и не перетекло во что-то иное. Фары вспыхнули в мрачном мраке октябрьского вечера, освещая полет листьев, сорванных с веток ливнем. А я ведь уже почти забыл, что завтра — Хэллоуин, тридцать первое число. Подъехав, я увидел, что окна Линды уже увешаны тематическими украшениями, которые они с Рэнди вырезали из ткани и бумаги: старушки-ведьмы на метлах, черные кошки с выгнутыми спинками. Почтовый ящик был украшен сухими початками маиса. На крыльце стояла тыква размерами с карету Золушки, в которой прорезали наклоненные под угрожающими углами щели глаз и кривой ухмыляющийся рот. Шестифутовый скелет танцевал на двери.

Машина Джека стояла на подъездной дорожке.

Молния прозрения все так же не спешила разить меня, но все же я вдруг отчетливо понял, почему старина Джек так странно — пристыженно — глядел на меня во время визита в больницу. Его упрек, когда он узнал, что я бросил ее, а также его телефонный звонок и постоянные мантры о том, какой Линда была особенной женщиной, приобрели вдруг новый и не допускающий кривотолков смысл.

Значит, проясняются суть визита Кэрри ко мне и ее слезы у моей больничной койки — я тогда решил, что оплакивала она не только мои обожженные руки, но еще и отношения с Джеком, отягощенные бесчисленными разногласиями. Я ошибочно полагал, что замешан еще и страх — вдруг в один несчастливый день его убьют при исполнении, — и самонадеянно списал со счетов что-то столь простое и понятное, как мука разбитого сердца. Потеря любви — состояние порой не менее критическое, чем предсмертная агония.

Смех застрял у меня в горле. Я увел у Джека Кэрри, а он в ответ примазался к Линде. Но у меня останется лишь секс, а вот он обрел семью. Были времена, когда я счел бы себя большим счастливчиком, но они прошли. Многие друзья с общими подругами оказывались в этой неловкой ситуации, но к такому попросту не подготовишься — особенно в тяжелый момент жизни, когда ты весь как пучок натянутых нервов, в котором запутались одиночки-воспоминания, и едешь к той самой, что вдыхала в тебя жизнь, в надежде вымолить еще хоть немного утешения… и застаешь с ней другого мужчину.

И мой друг был бы прав, если бы когда-нибудь решил сказать мне, что они с Линдой — взрослые люди и могут сами делать свой выбор, что я не был невинной овечкой, потому что не прождал и двадцати четырех часов, прежде чем оказаться с другой женщиной, да еще и очень молодой. Бывают моменты, когда сидеть в машине и слушать, как ревет вентилятор обогревателя, так же неприятно, как слышать собственный крик.

Тыква-фонарь ухмыльнулась, приглашая меня постучать.

Время шло. Я не знаю, как долго продолжал смеяться над иронией потерянной и вновь обретенной любви, прежде чем заметил машину Кэрри на противоположной стороне улицы, из которой было очень удобно наблюдать за домом Линды. Я проехал дальше и припарковался рядом с ней; не глуша мотор, вышел, распахнул дверцу и сел рядом с водительницей спереди.

Напряжение взяло свое. Кожа вокруг ее глаз была темной и тусклой, а в уголках рта уже появились складки. Сильно проступали скулы — как у боксера, крепко сжавшего зубы. Она уже вдоволь наплакалась и еще долго не сможет выдавить из себя ни слезинки — по крайней мере еще полчаса. А потом, сама того и не заметя, она сломается — как заводная кукла, у которой вырвали шестеренный механизм. Все это было ясно как день — и мне в ее случае, и ей в моем.

Казалось, на земле не осталось безопасного убежища, не сохранилось веры и идеала, на которые мы могли бы опереться — и которые в конце концов не рухнули бы из-за нас или вопреки нам. Из моря горизонт выглядит одинаково, в каком направлении ни плыви.

— Теперь ты знаешь, — сказала Кэрри.

— Знаю.

— Когда ты это понял?

— Только сейчас.

Кэрри презрительно усмехнулась.

— Я хотела тебе рассказать пару недель назад, но потом подумала, что ты не поверишь — скажешь, мол, я додумываю. Попробовала коснуться темы еще раз, недавно вот, но — сам помнишь, у тебя голова совсем другими вещами была забита.

— Это моя вина, — сказал я. — Прости.

— Я тоже виновата. Могла бы поговорить с тобой, вместо того чтобы морочить тебе голову, но не хватило смелости.

— Да я бы тебя и не послушал.

Она пожала плечами.

— А я-то всегда волновалась, что они друг другу не нравятся, можешь в это поверить? Так глупо.

Мы бы еще долго разлизывали друг другу раны, если бы задержались — заговорщики, шпионящие за заговорщиками, подпитываемые обидой и гневом, — но в какой-то момент лично я решил, что с меня довольно. Я хотел отрешиться от боли, пока она не перевела меня на совсем уж скверные жизненные рельсы. Мне еще много всего предстояло уладить.

Но Кэрри уперлась.

— Я собираюсь посидеть здесь, пока он не выйдет. Хочу увидеть его лицо. И ее, когда она обнимет его в последний раз у двери, перед расставанием. Я хочу, чтобы они знали, что меня одурачить не удалось.

— Не стоит. Погнали отсюда.

Она хмыкнула.

— Домой, кормить твоих чертовых собак и убирать их дерьмо с заднего двора? Твое сочувствие — такая хрень, Натаниэль.

— Ты делаешь только хуже, Кэрри. Поехали.

Ее голова слегка покачивалась взад-вперед в такт движению дворников.

— Я думала, этот сукин сын любит меня. Я думала, Линда — лучшая моя подруга. Он уже много раз трахался с другими, я часто ловила его на этом. Но трах — это одно. Это плохо и гнусно, но и хрен с ним. А это… это вот… господи, они ведь скажут, что у них любовь.

— Может, она у них взаправду есть.

— Ой, заткнись.

— Мы зря здесь торчим, Кэрри.

— Не зря. — Она не отрывала глаз от дома. — Хочу увидеть его рожу.

А я вот не хотел. Я слишком хорошо представлял, как он выходит за дверь, у порога оборачивается, шлет Линде воздушный поцелуй — как это делают влюбленные, проведшие холодный осенний день за стенами хорошо отапливаемого дома, в уюте и удовольствии, зарывшись в одеяла. Поцелуй, конечно, выйдет неуклюжим, совсем не таким, как в кино, но она все равно безмятежно улыбнется, и глаза ее озарит нежность. Я задался вопросом, как давно они вместе — с момента нашей с Линдой ссоры? Или намного раньше? Мне вдруг захотелось выскочить из машины, взбежать на крыльцо и растоптать чертову улыбчивую тыкву. Хуже Хэллоуина не придумаешь.

— Не задерживайся тут. — Я вышел из ее машины и вернулся в свой «Мустанг».

Но Кэрри задержалась. Она осталась там — как верный солдат, обороняющий замок, который уже давно потерян.

Никакой прелюдии, никакой бессмысленной траты времени на надуманные диалоги. Интерьер скуп и суров — подвал. Девушке на первой кассете было чуть за двадцать, у нее было личико как у эльфа, рыжие волосы, карамельного цвета веснушки на щеках. Мужик в нелепой кожаной маске выражался короткими приказами, и она подчинялась. Он всего раз обратился к ней по имени, связывая лодыжки и запястья, — «Элли». Он капал на нее воском от горящей свечи, охаживал ее кнутом из толстой кожи. Существенных физических следов все эти манипуляции не оставляли. Путы ненадолго ослабили, девушку зафиксировали уже в другой позе, рот заткнули резиновым кляпом. Пришли новые люди в масках, помочились на нее, а один — даже испражнился. Она принимала все это с выдержкой тренированной мазохистки, вскрикивая только тогда, когда с ней обходились по-настоящему небрежно и грубо, когда терпеть не получалось.

Я хлебал ром до тех пор, пока меня не окружила стена из ваты, так что, вставляя в видеомагнитофон следующую кассету, я был вполне готов ко всему, что могло там быть. И в своих предположениях я не ошибся. На видео Сьюзен была моложе, укладка отличалась — в худшую, как по мне, сторону. Жаль, что нам не дали времени. Ни мне, ни ей — хотя бы столько же, сколько было у Линды с Джеком. Время сулит доверие. Если бы только мы смогли забыть прошлое, если бы только я не был сыном своего отца. Я не мог отделаться от чувства несправедливости, как будто наши со Сьюзен судьбы разминулись буквально на дюйм. Мы подошли вплотную друг к другу — и не успели ухватиться. Она дала бы мне шанс, а я — заслужил бы ее любовь.

Я наблюдал, как она взяла лезвие бритвы и провела им по своей груди взад-вперед, вырисовывая уродливый кровоточащий «икс».

Глядя в камеру. Прямо на меня.