Октябрь, который ноябрь

Глава вторая Осенняя капель

Подмерзшая, невидимая во тьме трава хрустела так, что страшно ногу переставить. Царила глубокая ночь середины октября: осень уже сломана, неумолимо подкрадывается бесконечная зима, холодно и мутно серебрится пустынное шоссе, отрезанное от рощицы шатким штакетником. Ветер неровно трогает ветви берез, и оттуда, с, казалось, обнаженных ветвей, летят бурые листья. В глубине рощицы дом: деревянный, двухэтажный, со сложно-изломанным нелепым мезонином. Окна слабо светятся: словно тлеет дешевое и прогорклое постное масло в грязных мерках базарных торговок. Мерзость!

— Что ж, милостивые государи, пора. Мой выстрел первый, далее по уговору. Будем решительны и беспощадны!

Игорь-Грант хотел что-то сказать, но лишь поморщился и отвернулся в сырую темноту. Третий боевик — Петр Петрович — весело усмехнулся, в темноте сверкнула белизна острых зубов. Поеживаясь, двинулся к позиции — ему предстояло взять на себя фасадную стену дома с застекленной верандой.

Предводитель группы стоял, прикрыв глаза. Шорох травы стих, ветер замер, ждали встревоженные березы. Мертвая тишина.

Алексей Иванович открыл глаза. Дом — это омерзительное даже на вид, чумное строение — дом ждал исполнения приговора. Гости в нем есть — удалось удостовериться. Все ли в сборе? Этого не узнать. Что ж, рискуем, для того и пришли.

Хам уже давно здесь. Петербург набит хамьем — бунтующим и обнаглевшим — словно бочка подтухшей сельдью. Хам вездесущ: на Невском и на вокзале, в гостиницах, магазинах и лавках, на дворцовых площадях, в проходных дворах и на набережных. Все что копилось наглого, темного, противоестественного в несчастной России за последние пятнадцать лет — оно здесь, в гниющей столице.

Хотелось поскорее покончить. Алексей Иванович распахнул пальто и, отчего-то торопясь и оттого совершая лишние, глупые движения, принялся собирать пулемет. Раскрыть приклад, вставить лаконичный пенал магазина… Согревшееся под одеждой железо повиновалось с равнодушной готовностью. Боевик обтер ладонь о пальто, освободил затвор из предохранительной прорези. Оружие — обманчиво-неловкое, похожее на тевтонскую руну, собранную из фрезерованной и штампованной стали — было готово к стрельбе. Да, среди родных осин и берез до столь убийственного механизма додуматься не способны. Дреколье, топоры, ржавые ружья и тупая ярость — вот чем они сильны. О хамье, хамье!

Легкие пулеметы, коробки с патронами и все остальное группа забрала из условленного места десять дней назад. Изучить и испытать оружие, провести пробные акции, проверить себя и соратников — времени хватило на все. Разве что окончательно привыкнуть к псевдонимам, так настойчиво рекомендованным связистом Центра, и перейти строго на нейтральные «Гранд», «Шамонит», не получалось. Ну что это за собачьи клички?! Выбирали новые имена, конечно, сами члены группы, связист лишь обозначил принцип принятых в организации псевдонимов. Сам Алексей Иванович, поколебавшись между именами «Чистый» и «Понедельник» — взял себе имя первого дня недели. Имя казалось символичным, но отнюдь не пафосным. Но тут же выяснилось, что из чужих уст псевдоним звучит ничем не лучше мальчишеского «Гранда» или восточно-манерного «Шамонита». Черт знает что такое!

Вспомнив о перчатках, Алексей Иванович, неудобно зажав под мышкой оружие, принялся натягивать едва не забытый предмет экипировки. Скорострельное оружие требовало тщательного соблюдения осторожности: при пальбе ствол раскалялся так, что голым ладоням ожогов не избежать.

— Глупо, глупо! — сердясь на себя, боевик взялся за оружие — совершенно забылся, взведенное смертоубийство под мышкой зажимал. Это нервы.

Боевик обогнул труп большевистского часового — его сняли из пистолета с глушителем — чудесное оружие, переданное Центром. Хлопок не громче удара в ладоши и лежит «товарищ» как миленький. Петр Петрович выстрелил хладнокровно, точно в голову. Распростерся покойник тихо, если склониться, должно быть, услышишь, как поганая кровь капает на сухую листву из пробитого лба.

Третьего дня Алексей Иванович уже убивал. Нет, не убивал! Очищал мир, отмывал опозоренную Россию. Да, грязное, но неизбежное дело. Совесть чиста. Абсолютно чиста! Те двое легли в грязь, такую же истоптанную и загаженную, как их убогая, вдрызг пропитая матросская судьба. Один из мерзавцев все кашлял, в этакой удивленной, пьяноватой манерой возил в луже локтями. Алексей Иванович добил бандита выстрелом между лопаток. Почему из браунинга, отчего вытащил из кармана именно револьвер, когда начал уничтожение бесов из пулемета? Видимо, что-то бессознательное.

— Я же говорил — проще, чем закурить, — сказал тогда Шамонит, брезгливо подбирая матросскую винтовку и вынимая затвор.

Петру Петровичу-Шамониту следовало верить — он давненько… разговелся. Веселый, талантливый человечек, авантюрист до мозга костей.

…Притихший ветер, маслянистые окна дома, скелеты берез — все ждало. Есть ли в доме женщины? Это неважно. Вырезать нарывы, безжалостно удалить гниль и гной — русская земля милосердна, все впитает. И гной, и грехи врачевателей.

Пора. Алексей Иванович зачем-то сделал шаг вправо, прижался спиной к черно-белому стволу и решительно вскинул пулемет. Сначала угловые окна, потом центральные…

— прошептал стрелок и нажал спуск…

…Казалось, стрекочет лишь единственная — его — машинка убийства. Лишь меняя магазин, Алексей Иванович услышал дуэт стволов по сторонам от дома. Группа уборщиков работала. Внутри дома кто-то кричал, но эти звериные вопли слушать было незачем. Вставить магазин в горловину, взвести, перехватить перчаткой под ствол поудобнее…

Алексей Иванович вновь вел струю пуль по окнам, стараясь косить ниже, «впритирку». Никакой уверенности, что легкие пистолетные пули достанут всех, не имелось. Но это и не нужно. Ждите, «товарищи», прячьтесь на пол и в чулан, чумные ничтожества…

Еще тридцать два патрона, затвор лязгнул, ночь пахла порохом и раскаленным металлом — очищением. Стрелок торопливо сунул в карман пальто опустевший пенал магазина, втиснул в горловину следующий…

Со стороны веранды донесся звон стекла (удивительно, неужели что-то уцелело в рамах?!), от фасада негромко крикнул Шамонит:

— Готово!

— Готово! — эхом откликнулся с противоположной стороны Гранд.

Пятясь прочь от дома, Алексей Иванович упер в плечо неловкий металлический приклад и возобновил пальбу. Все шло по плану: хотя он настойчиво предлагал забросить бомбу и со «своей» стороны, коллеги сочли излишним. Исходили они из уважения к возрасту старшего по группе, или из иных конструкторско-взрывных побуждений, не столь важно. Оба инженеры, едва ли ошибутся.

В доме блеснуло багряно-черным, раму вынесло наружу, с Алексея Ивановича слетела шляпа. Уханье взрыва накрыло мгновеньем позже. О, нужно было зажать уши.

Присев, он нашарил головной убор. Темный, словно провалившийся в пропасть ночи дом приковывал взгляд. Нет, вот сквозь дым блеснуло чистое пламя, разгорается…

Вспомнив, что в пулемете еще есть патроны, Алексей Иванович прицелился, но его схватили за плечо.

— Будет вам, полковник Понедельник! Давайте уносить ноги! — оживленно скалился Шамонит.

— Но где Игорь?!

— Да вон же он…

Перебравшись через заборчик, боевики побежали вдоль пустынного шоссе. Казалось, стало еще темнее. Домов жилых мало, да и те чуть ли не в версте от места акции. Вокруг ни фонаря, ни огонька. Алексей Иванович дважды споткнулся правой ногой:

— Господа, я так башмак испорчу и ногу вывихну. Есть ли смысл спешить?!

— От лавки могут приметить, — озабоченно оглянулся Шамонит.

— Если там есть кто живой, то высунуться побоятся, — заметил Гранд.

Чайный магазин — нелепая пародия на прибалтийский замок или кирху, возведенная в приступе фантазии купцом-чаеторговцем, оставался далеко за спиной. Укромное место выбрали для своего гнезда большевички.

— Я больше беспокоюсь за лошадей, — сказал Алексей Иванович, испытывающее поглядывая на бледного Игоря.

Молодому инженеру нет еще и тридцати, с бомбами и вооружением он по долгу службы иметь дело, безусловно, привык, но использовать оружие собственноручно — совершенно иное дело.

— Господа, я спокоен. И безжалостен, — лаконично заверил Грант.

— Как бы то ни было, дело сделано, — отозвался Шамонит. — Был ли в домишке «цэ-ка» заговорщиков в полном составе или его избранные представители, мне даже не интересно. Центр послал — мы сработали чисто.

Лошади и экипаж ждали на месте. Алексей Иванович отвязал от столба вожжи, коллеги, хватаясь за резные балясины, покрытые черным облезлым лаком, уже забрались внутрь.

— Позволите ли убрать ваш пулемет, господин Понедельник? — вновь не к месту ухмылялся Петр Петрович.

— Извольте, — внезапный кучер передал оружие и повел лошадей сквозь жидкие кусты к мостовой. Неуклюжие колеса катафалка норовили застрять в канаве, но обошлось.

Боевики неспешно катили прочь от места акции. Разобранные пулеметы покоились под фальшивым вторым дном гроба, взятый напрокат покойник протестовать и не думал, лежал сверху. Отрабатывает безымянный труп на пользу отечеству и после смерти, — воистину «неопознанный неизвестный» герой. «Вобче тута все молодцы», как обронил санитар морга, размашистым жестом предлагая широкий выбор прокатного окоченелого товара.

Проснулся Алексей Иванович как обычно — от скрипа собственных зубов. В квартире стояла та предутренняя тишина, что особенно долга в осенние дни, когда и утра-то толком не случается. Из-за шторы пробивалась узкая полоса свинцового света, тяжело упиралась в паркет.

Группа квартировала на Пушкинской, в этом доме Алексей Иванович бывал и в былые, спокойные времена. Болтовня о литературе и политике, вино, дамы, тщащиеся казаться интеллектуальными до интересности. Танцы… Боже, какой ерундой занимались?! А время неумолимо уходило, вело к этим снам, к этим свинцовым ледяным рассветам…

Алексей Иванович на миг закрыл глаза и кошмарный сон немедленно вернулся. Школьный двор, выборы в волостное земство, боль, грязь под коленями, запах смазанных сапог и собственный крови. Голова вздрагивает: влево-вправо, влево-вправо. Лапы с грязными ногтями держат за ворот как нашкодившего мальчишку, пихают в загривок, удерживают коленопреклоненным. И пощечины… Кажется, тьма их. Нос уже кровоточит, а этот… палач, убийца, мразь, лишь чуть щурится и бьет. Неуверенно гогочут за спиной зрители, громче, громче…

Осмыслить невозможно, до чего чудовищно. Да, был чуть выпивши, в скверном настроении. Но ведь спровоцировал ссору тот лощеный. Черт возьми, разве он из пролетариев, из мужиков? Так унизить на глазах у всех, сволочь, ах сволочь! Обдуманно, изощренно. Бедняжка Вера стояла, зажав себе рот, не верила своим глазам. Он и сам не верил, чувствуя как содрогается разум в хрусткой коробке черепа. Влево-вправо. А смешки все громче. И почти все ведь вокруг знакомые, савкинские мужики: Егорыч, молоденький матрос Милонов, Мишка Адрианов, все свои, кроме этого… лощеного большевика.

— Кончилось ваше время, господин бывший барин. Не раззевай пасть на народ. Не раззаевай!

А Вера молчала, когда торопливо шагали к дому, он все нагибался на ходу, тер грязные колени. Тщетно. Все кончено.

Он уехал из Савкино тотчас. Сменил брюки, схватил деньги. Разговаривать не мог, горло сжимало ледяными клещами, губы распухли. Кинулся к зеркалу, трясущимися руками сбрил бородку. Открылся непристойное голое лицо: бабий рот с лопнувшими губами, огромный красный нос с жирными запятыми ваты в ноздрях. Хотелось застрелиться немедля. Вера стояла у буфета, по-прежнему зажимая рот, а глаза старушечьи, с такими у паперти сидеть.

Он уехал, бежал, малодушно и торопливо, так и не сказав ни слова, оставив Веру без копейки. В поезде курил на площадке. Подошел господин в офицерской бекеше, попросил огоньку.

— Давно вы из госпиталя? — машинально спросил Алексей Иванович, обратив внимание на странную манеру незнакомца держать папиросу.

— Да уж давненько, — усмехнулся тот. — Что значит писательский глаз, мгновенно углядели.

— Нет здесь никаких писателей!

— Как угодно, Алексей Иванович. Узнать вас трудно, но я дважды видел вас в Москве, а память на лица у меня неплохая. Но как вам будет угодно, время для литературы не самое лучшее, тут не возразишь. Я вас об ином хотел спросить. В Москву направляетесь, так? Но судьба империи ведь не там решается…

Алексей Иванович понимал, что вербуют. Но это было спасение. Смыть позор, навсегда содрать с себя шкуру жертвенного агнца. Отомстить. И повернуть судьбу страны. Еще не поздно.

Запомнив легкий адрес и пароль, он ехал в Петербург. Надеясь… На что надеясь? Черт его знает. Стало легче — сразу и значительно. Конкретная цель — вот что нужно избитому и униженному русскому человеку…

— С добрым утром, дорогой вы наш Алексей Иванович! — приветствовал возившийся на кухне с примусом Шамонит. — Сейчас поставлю чай. Ах, нам бы денщика, а лучше горничную. Как вы думаете?

— Думаю, что сальности с утра — дурной тон, — вяло сообщил Алексей Иванович.

— Ну-ну, отчего вы так серьезно, — ухмыльнулся Петр Петрович. — Теперь нам отсиживаться неизвестно сколько, скучно же, честное слово. Кстати, Грант пулеметы еще ночью вычистил. Что значит конструктор — ни часа без винтов и отверток!

— Просто счастье, что вы как химик не лезете ковырять патроны, — молвил бывший писатель и направился в уборную.

Он брился, разглядывал в зеркале свое узкое, породистое лицо. Барское, нервное, мелкопоместное. Бритый подбородок еще оставался непривычен. Возможно, стоит отпустить эспаньолку по примеру Шамонита? Выглядит тот щегольски, с первого взгляда нравится женщинам. Что за глупейшие мысли?! Этак и к найму смазливых горничных перейдешь. Денег много, продукты берем не торгуясь. И это в голодном городе. Осталось только баб покупать. Мерзость какая! Война. Теперь и здесь, в столице война. Сколько мерзких жизней забрано сегодняшней ночью? Восемь, десять, дюжина, больше?

Бывший литератор, обладатель трех премии Императорской Петербургской Академии наук «за словесность», швырнул салфетку, взял флакон одеколона и крикнул в коридор:

— Петр Петрович, за газетами еще не посылали?

— Нет, дворник где-то шляется, распустился лакейский пролетариат.

Борька пулей слетел по короткой полуподвальной лестнице, ощупью забарабанил в дверь. Отперли, мальчишка ввалился из пахнущей кошками тьмы в сумрак, благоухающий получше — кашей и стружкой. Сорвал с крупной, стриженной ежиком головы картуз, бахнул им об пол:

— Постреляли! Гады! Военно-революционный комитет на Выборгском шоссе! Всех насмерть!

— Всех? — просипел Филимон. — Ты дух переведи, пары спусти, да кепку подбери. Вон — водицы попей. А газету давай сюда…

Пока Борька пил из здоровенного «ротного» чайника, норовившего вышибить носиком зубы, остальные подпольщики изучали газету. Статейка была не особо подробная — в редакции спешили успеть к выходу — но жуткая. Часть фамилий погибших широко известна.

— Ловко, — сказал Филимон, складывая газету. — Ишь, осмелела власть буржуйская, напрямки прет.

— Странно. Такие радикальные решения, не иначе пытаются опередить восстание, — Андрей по прозвищу Лев, тридцатилетний инженер, еще недавно работавший в воздухоплавательном расчетном бюро, подошел к окну, глянул на полоску серого света над тротуаром — по двору протопали чьи-то ноги в криво сношенных рыжих ботинках. — Сегодня-завтра все решится.

— Я и говорю! — Борька, отдуваясь, оторвался от увесистого поильника. — Забыли о нас. О чем Центр думает?! Может, и их уже… того?!

— Бориска, ты еще воды попей, — посоветовал Филимон. — Носишься как барбоска, панику паникуешь. «Весь комитет, весь комитет»… Не, с наскока они нас не возьмут.

— Нас, может и не возьмут, а вон чего творят…

Старшие товарищи не ответили. Филимон, постукивая деревяшкой протеза, подошел к верстаку, подвинул табурет, нацепил очки и вновь развернул газету. Инженер Лев продолжил разглядывать клочок двора. Думают они, понимаешь.

Борька скинул и повесил на гвоздь у двери пальтишко, стиснув зубы, бухнулся за заваленный чурбачками-заготовками стол. На свободном пятачке стоял чугунок с остатками каши.

— Верно, — одобрил, не отрываясь от газеты, Филимон. — Хлеба возьми да доешь. Наше дело солдатское: спи, жри, команды жди.

В мастерской подпольщики вполне обжились. Дощатые нары, тюфяки, печурка — топи стружкой и обрезками, тут на всю зиму хватит. По городу гуляй, диспозицию изучай. Филимон с инженером знали Петроград недурно, а для Борьки огромный город незнаком, если при серьезном деле заблудишься, прощения тебе не будет. Вот только когда эти серьезные дела опять начнутся?

Было серьезному, хотя и малость запальчивому человеку Борису Салькову тринадцать лет. Свято верил он в скорый приход светлого царства социализма, участвовал в двух серьезных делах: одно по изъятию средств на нужды революции, второе и вовсе боевое — со стрельбой. Положили в доме на 2-й Рождественской помощника министра с сыном и охранником. Прапорщик, министерский сынок, оказался резвым, успел револьвер выхватить. Но дергайся или не дергайся, когда к тебе боевики врываются — песенка спета.

Борька разогрел кашу — на вкус была неплоха, умел Филимон варить по-солдатски добротно. Вообще-то, инвалида-подпольщика требовалось называть по боевой кличке — Гаоляном. Но группа была мала, клички как-то не прижились. Борькин, так напряженно придумываемый и красивый псевдоним, небось, сразу и позабыли. Да и ладно — не для театральщины здесь собрались.

Люди в группе подобрались столь разные, что даже удивительно. Вот по каким признакам Центр боевую ячейку формировал? Образованный Андрей-Лев — конструктор, инженер, пусть и относительно молодой, но ведь всякие воздухоплавательные конструкции умнейше изобретал, до того как… Ну, не особо рассказывает, что понятно. Все равно видно: почти белая кость, хотя сам, своим умом к наукам пробивался.

Гаолян наоборот — три класса церковно-приходской, зато великие военно-боевые университеты. Стрелок, бомбардир, сапер — вояка на все руки, пусть и давненько то было. С япошками без броневиков, газов и дирижаблей обходились, но образование и революционную сознательность даже застарелая война дает, да еще как щедро. Особенно, если ногу до колена на тот кровавый опыт сменяешь. В свое время пил горькую, конечно, дядька Филимон по своему инвалидному делу, крепко пил. Дрался, безобразничал. В кутузку сажали, Георгиевского креста грозили лишить. Но спохватился ветеран: если жизнь разменивать, так уж точно не на водку.

Серьезные люди. Себя Борька самокритично особо серьезным не считал. Опыта нет. Ненависти по уши, а с опытом пока не особо. Ну, в деле безжалостной борьбы за светлое будущее главное — твердость! Верно ведь?

Верил Борька, что мать выздоровеет. Твердо верил. Потому что если засомневаешься, руки так начинают трястись, что и башка в пляс идет. Прицел браунинга не видишь, не то, что точно стрелять браться.

В сентябре это было. С рынка шли мимо прудов, где, как известно, давным-давно хорошая рыба передохла, только скользких огольцов и выудишь. Овощи подешевели, оттого и нагрузила мать корзину так, что волоки, да только покряхтывай. До дома и оставалось всего ничего — мимо мостков пройти, и к улице подняться. Борька заметил стоящих впереди мужчин: один в штатском, другой в офицерской шинели, в золотых погонах, но по-походному, в ремнях. Чего им на берегу пруда понадобилось?

— Бориска, ты их обойди, — сказала засомневавшаяся мать. — Зацепишь корзиной, не дай бог…

— Чего я их буду цеплять, провиант только пачкать.

Офицер и его спутник не обратили на прохожих никакого внимания, разве что чуть посторонились, пропуская по узкой тропинке. Борька уж собирался переложить в другую руку корзину — едва все жилы не порвала, тяжеленная — как в спину сказали.

— Вот, извольте видеть — шествуют как мимо пустого места. Уже не существем-с… Свято полагают что революции и свободы все им позволили.

— Быдло учить и учить, — ответил офицер.

В следующий миг Борьку ударили в спину, да так, что мигом полетел на мягкую землю. Корзина выставить руки не дала — ткнулся мордой, носом влип. В изумлении дух не успел перевести, как на спину сели. Так тяжко, что хоть задыхайся и разом подыхай.

Очень жалел Борис Сальков что не задохнулся в ту минуту. Но голову словно нарочно на бок повернули, заставляя все видеть. Офицер бил мать, бил страшно: обдуманно и сильно взмахивая ножнами тяжелой шашки, пожевывал папироску, перебрасывал зубами из угла в угол рта, попыхивал и щурился. Мама почти сразу перестала кричать, лежала мертво, ноги заголились, отчетливо хрустели кости под ударами. Борис мычал, вопил в землю — рот забился пахнущей илом грязью, глаз залип, но второй все видел…

Исчезли оба незнакомца, словно и не было их в городке. Маму отнесли в больницу, доктор полагал, что в тот же день умрет, но, нет, жила. Борька утешал сестренку, слушал докторов. Маму в больнице хорошо знали — все же фельдшерица, потому лечили на совесть. А в городе, тихом, полном садов и церквей, жуткое происшествие напугало всех жителей. Снова и снова приходили из милиции, из училища, даже настоятель монастыря приперся, гудел тихим лживым басом.

Что толку? Что?! Ведь убивали за какую вину? За то, что не поклонились, не поприветствовали его благородие?! Или за что?

Мать ненадолго приходила в себя. Кости рук и ног у нее были раздроблены, переломов десятки. Кололи морфий. Смотреть на маму Борька не мог — у самого руки начинали трястись. Сам бы сдох, хоть десять раз, только бы не она.

Через четыре дня зашел вечером домой к Сальковым незнакомый человек в солдатской шинели. Был краток, передал денег «от комитета» на лечение, пожелал матери выздоровления. И спросил, что Борис делать думает. Старый мир, он ведь житья не даст. Решать дело нужно раз и навсегда. Сейчас всё в Петрограде решается. Надежные люди нужны, быстрые и чтоб внешне подозрений не вызывали. Деньги на проезд и житье будут. Да и лечение матери Центр оплатит…

Позже думал Борька — отчего именно к нему пришли? До Питера не ближний свет. Хотя где Центру найти более надежного человека? Жалости к старому миру у Бориса больше нет и не будет.

Не ошибся. Таких в группу и брали — безжалостных. Хоть и не обсуждалось, но догадывался Борька, что и у Андрея-Льва подобная история имелась, а у питерца-Гаоляна и вовсе понятно — инвалиду единственную дочь сломали. Не желал старый мир уходить, мстил трудовому народу по-волчьи изуверски, на реванш нацеливался. И нужно было эту ядовитую гадину добить любым средством.

Связник пришел к вечеру. Записка с приказом, краткие инструкции от курьера. Группа, истомившаяся бездельем, готовая до утра и не ждать, принялась готовиться.

— Не пойму чегой-то, — размышлял Филимон, протирая затвор. — Посыльный наш вроде как пораненный, в солдатском ходит, но на нижних чинов не похож. Ухватки не те.

— Возможно, из прапорщиков? — предположил Андрей-Лев. — Явно образованый, судя по акценту, не из столицы. Солдатскую шинель из конспирации носит. Из сочувствующих.

— Я, брат, прапорщиков как облупленных знаю. Да и калек навидался, — Гаолян усмехнулся, пристукну об пол своей деревяшкой. — Щас все ряженые, любое превосходительство норовит на себя солдатскую портянку навертеть. Вон — и Керенский в солдатской шинели щеголяет, прохиндей судейский. Но наш-то поводырь малость иное дело. Может, из поляков?

— Какая разница? Весь народ на нашей, революционной, стороне. Что поляки, что финны и татары, — Борька навскидку прицелился в фуганок из браунинга.

— Про татарву я не знаю, а ты заканчивай попусту курком щелкать, — Гаолян пристально глянул из-под косматых бровей. — Пойдешь завтра первым?

— Пойду! Сомневайтесь, что ли? — Борька почувствовал как загораются уши.

— Не в том дело. Злости в тебе вдосталь, хладнокровия маловато. А оно в нашем деле не на последнем месте, — спокойно пояснил Филимон. — Ежели, готов да уверен, тогда иное дело.

— Стоит ли? — буркнул Андрей, собирая пулемет. — Нет, я Борису доверяю целиком и полностью, но все же опыт и возраст важны. Да и сила не последнее дело. Я сделаю.

— Ты-то сделаешь. Но случай удобный, а Бориске тоже когда-то нужно самолично начинать. Если что, даст деру, мы все одно будем прикрывать. А что касается силы — ты на него сам глянь. Физиономия на все шестнадцать годков, загорелый, что цыган.

— Я не нарочно, — оправдался Борька. — Сделаю я дело. Вот честное слово, сделаю!

А на душе разом кошки заскребли — все ж страшно, вдруг опозоришься…

От парадной трехэтажного доходного дома Николаевский мост просматривался недурно. Оттуда и должны прикатить. Борька дважды деловито прошелся по тротуару в сторону моста и обратно, примерился. Выбрал место у дома номер двадцать шесть. На разгон получалось шагов тридцать. Главное не поскользнуться, зацепиться и удержаться одной рукой. Надо, надо удержаться…

Скучающий парнишка топчется у дверей, смотрит на проезжую часть, на простор Невы, ждет кого-то. Физиономию нужно непременно скучающую скорчить, воротник поднять — ветер-то свеж. Облик «мещанский», только полупальто незаурядного горохового цвета. Колер и запомнят. Но морду прямо сейчас надлежит корчить непременно самую скучающую…

Борька почувствовал, как кисти рук начинают дрожать, засунул кулаки в карманы. В левом болтались насыпанные предусмотрительным Филимоном семечки, но грызть их едва ли выйдет — горло перехватило, разве что воды изловчишься глотнуть. Или водки. Говорят, в таких случаях водка помогает. Борька дома дважды «беленькую» пробовал — ну гадость же.

Пальцы принялись пересыпать в кармане семечки — ядреные, пузатенькие, без всякой горьковатой прелости. Дороги нынче семечки. Да и на все цены так и прыгнули, за хлебом хвосты длиной в крестный ход, хорошо хоть псалмы в очередях не гнусавят. Довели столицу, заморить голодом хотят — проверенный буржуйский маневр. С народом что хотят, то и творят. Да только шалишь, не выйдет…

Пальцы в правом кармане гладили рукоять браунинга. Подкладка кармана безжалостно прорезана, считай, в кобуре пистолет. Филимон заставил края прорехи прошить, чтоб не расползались. Самому ему, старому солдату, иглой орудовать, что дышать. Но ведь посадил «давай, Борька, учись амуницию вправлять, оно пригодится».

Пригодится ли портняжно-солдатское умение Борису Салькову? Или все и кончится вот здесь и сейчас, на набережной? Об охране объекта сведений не имелось. Не всесильна разведка Центра. Вся надежда на внезапность и решительность. У капитана Сорви-Голова получалось, а сейчас дело и нужнее, и справедливее — стрелок точнее любого книжного героя обязан быть.

Вновь прошел толстый чиновник — уж из присутствия возвращается, быстро управился. Протопал точильщик со станком за плечами, шумные бабы с корзинами, расхристанный солдат без винтовки. Катили извозчики, из-под поднятого верха коляски донесся возмущенный писклявый дамский голос. Ну, капризничайте буржуазия, капризничайте…

Читал Борька книжки Буссенара, Майн Рида и Дойла. Герои там непременно сохраняли хладнокровие и присутствие духа до самого нужного момента. И в истории так же: Гриневицкий и иные народовольцы — истинные герои, не дрогнули, знали на что шли. Вот только как бы это сказать… как у них с организмом получалось?

Чем больше Борька размышлял о слабости собственного организма, тем больше злость брала. Чаю перед уходом перепил, вот же бестолочь. Меньше часа прошло, как на Английской торчим, а уже поджимает. Понятно, прохладно и нервы, но разве такие мелочи должны отвлекать?

Стрелок вздрогнул — стоящий на противоположном стороне набережной, любующийся рекой и мостом Андрей-Лев снял шляпу и пригладил волосы. Уже?!

Автомобилей в городе немного. Но ошибиться вполне можно: номера грязноваты, да и указать время могли неточно. Хотя Лев нужный «форд» военного министерства от «руссо-балта» или «рено» уж точно отличит. Да и вообще трудящийся люд в авто не разъезжает.

— А мне вообще без разницы кто там, — прошептал Борька, стискивая в кармане рукоять пистолета.

Нет, кисть порасслабить, дыхание перевести. Браунинг модели 1903 — отличная машинка, осечки не будет. Предохранитель наказано спускать в последний момент, инструкция в голове застряла намертво.

«Форд», потрепанный, с поднятым верхом, снизив скорость, вывернул на набережную. Невысокий юноша в гороховом мешковатом пальто уже двигался параллельным курсом по тротуару — слегка неестественные движения, но вполне спокоен, смотрит в сторону мостовой и реки. Внезапно метнулся наискось, проскочив под мордами лошадей ломовика, рванул чуть ли не под фырчащую машину, вскочил на подножку…

Они! Борька увидел лицо генерала — с роскошными усами, удивленное, но не испуганное, рядом сидела дама — шляпа на глазах, качается дурацкая эгретка. Спереди обернулся шофер в кожаной фуражке, усы-стрелки возмущенно дернулись…

Стрелок крепко держался за стойку, пистолет в руке, предохранитель послушно поддался пальцу. Хотелось крикнуть достойное, что-то вроде «да здравствует революция и свобода!», Борька и сочинял, и слова подбирал. Но сейчас просто сунул ствол в лицо генерала и сказал:

— На, сука!

Выстрел опалил шинель, отверстие оказалось крошечным, сидящий заметно вздрогнул. Дама ахнула, нелепо распахнулся рот с мушкой над верхней губой…

Борька выстрелил еще раз, изо всех сил пытаясь угадать под шинельным сукном расположение генеральского сердца. Теперь как инструктировал связник — контрольная пуля в голову. Выстрел ожёг седеющую бороду, убитый как китайский болванчик откинул голову, за спинку сидения слетела полевая фуражка. Над скулой появилась крупная «мушка» пулевого отверстия. Так тебе, сволочь!

— Отвернись, дура! — крикнул стрелок, с трудом удерживаясь на раскачивающейся подножке.

Генеральша отворачиваться не стала, только плотно заслонила лицо ладонями в перчатках. На подколотой вуали багровели крупные влажные пятна из разбрызганного генеральского черепа, вот капнуло алым на ворот светлого пальто…

Глянув на затылок шофера — тот скорчился за рулем, видимо, предчувствуя пулю в башку — Борька выдрал из-за пазухи увесистый сверток посылки, уронил под ноги мертвеца.

Нужно было крикнуть шоферу, чтобы притормозил, но тут стрелок сбился с плана, просто спрыгнул с подножки. На ногах не удержался, покатился по булыжнику, но тут же вскочил, увернулся от извозчика. Суетливо пихал в карман браунинг…

Оказалось, Замятин переулок уже проскочили, пришлось, прихрамывая, бежать назад. С тротуаров смотрели, но не особо соображая, что к чему. Под одинокий удивленный вскрик, Борька шмыгнул за угол. Еще шагов полста и вот она дверь…

Впереди лестница в ажуре кованых перил, налево закуток привратницкой. Натоплено, пусто. Борька содрал с себя гороховое облаченье, швырнул за стол — там виднелись подогнутые ноги в ззасаленных на коленях брюках. Тревогу их хозяин уже не поднимет и вообще орать не станет — Филимон заходил, все сделал. Борька отодрал от верхней губы усики — больно, насмерть примерзли, что ли?! Черт, а браунинг?!

Мальчик подхватил с трупа пальто, выдрал из кармана пистолет. Глупить незачем, спокойней…

— Ты лежи, я на минутку заскочил, — прошептал Борька мертвому обрюзглому лицу в пего-рыжих бакенбардах, спрятал браунинг под тужурку. Спокойнее, спокойнее. Стрелок заставил себя смотреть в бледное лицо покойника, и тщательно выгреб из кармана семечки. Вот так, спокойно, мы дело делаем.

Пальто и шляпа полетели на мертвеца, Борька надел гимназическую фуражку, аккуратно повешенную Гаоляном на вешалку привратницкой, еще раз проверил под тужуркой пистолет…

Где-то наверху отперли дверь квартиры, затопали по ступенькам. Спокойно, до них высоко и далеко.

Борька сдвинул фуражку на нос и вышел на улицу.

Коляска с дремлющим кучером-Гаоляном ждала за углом, на Галерной.

— Сидай живо, да шинель напяль, — сказал Филимон, не поворачивая головы.

— А что там? — спросил Борька, запрыгивая в коляску.

— А ничего. Шумят потихоньку.

Старая лошадь тронулась, копыта неспешно зацокали по мостовой. Экипаж свернул на набережную. Путаясь в гимназической шинели на тесноте сиденья, Борька слышал крики на набережной.

— Убили! Генерального комиссара Оверьянова убили!

— Я шпиона вот так видел! В двух шагах! По поребрику как дунул! Чисто обезьяна…

Ага, шпион, держи карман шире. Вот так мы вас громить будем, нигде от народа не скроетесь.

Борька высунулся из экипажа: вокруг влезшего колесом на тротуар «форда» собралась толпа, большей частью в военной и полувоенной форме, но размахивал там тростью и какой-то сугубо гражданский мордатый господинчик, кто-то кого-то отгонял, истошно звали доктора…

— Чего ж Лев-то тянет, — пробормотал Борька.

— Не знаю, заело, небось, — ответил Гаолян. — Башку-то спрячь, не на променаде…

Боевики остановились за мостом. Должен был подойти Андрей-Лев, но почему-то не шел. Борька стоял, прислонившись к борту коляски — в гимназической шинели, тесноватой в плечах, зато длинной как ряса, было поначалу жарко, теперь озноб пробирал.

— Да что ж он не идет?

— Не знаю. Рот закрой, да жди, — процедил Филимон.

Вдруг сверкнуло, поднялось рваное облако дыма — это уже на самом мосту. Донеся вздох взрыва.

— Бахнуло все-таки! — не удержался Борька.

Гаолян только глянул с облучка и качнул кнутом.

— Не слышит же никто, — прошептал стрелок. Руки снова дрожали.

На мосту облако взрыва рассеялось, доносились протяжные крики и ржание лошадей.

Подошел Андрей-Лев, ни слова не говоря, запрыгнул в коляску. Поехали.

В мастерской было тепло, пахло стружкой. Борька посидел за столом и почувствовал как слипаются глаза. Хотелось лечь, натянуть одеяло на голову. Лучше и одеяло, и шинель. Подремать капельку…

— Спит, — сказал Андрей.

— А чего ему? Дело сделал и бахнулся, — Филимон разлил по чашкам самогон из большой бутыли. — Поспит, походит, подумает, а потом достанет его. Блевать и рыдать не станет, не из тех. В себе понесет.

— Ну и зачем тогда? Мы и сами могли.

— А затем, Андрей Николаевич, что раз мы начали, нам уже не свернуть. И ему так же. С нами ли, без нас ли, Бориска револьвер на человека вскинет. Пущай уж под присмотром, я и грех на себя возьму, готов, чего уж там.

Андрей-Лев сглотнул мутное содержимое чашки, выдохнул, отломил кусок зачерствевшей сайки:

— Может и обошлось бы с ним. Мальчишка совсем.

— С ним-то может и обошлось. Только ты вокруг глянь. Оно обойдется?

— Вряд ли.

Гаолян неспешно выпил, пододвинул ближе бумагу с селедкой:

— Я мертвецов видел поболе, чем ты, Андрей Николаевич, вырисовывал заклепок в своих чертежиках. Оно ведь как… Сидит человечек в траншее, курит, до ветру присаживается, а у самого глаза вот этакие — на селедку глянь. Может и предрассудок, да только сейчас на улице у каждого пятого прохожего взор такой рыбий, снулый. Ежели приглядеться и вникнуть. Так что деваться нам некуда, уж лучше с пулеметиком сидеть. Такое уж время наступило.

— О нас речи нет. Но мальчишку жаль.

— Чего тут возражать. Жаль, ага. Мне и себя жаль. Так бы мозг и вышиб, благо, вон какие револьверы знатные нам подвернулись. Но Глашку еще жальче — помрет девчонка с голоду и горя. Она и так-то… Взять бы девку в охапку, да бечь прочь. Подале, за горы-океаны. В Америку или хоть Африку. Но на одной ноге от судьбы не ускачешь. Да и куда я из России?

— Ну, вы это оставьте, товарищ Филимон, — без особой уверенности сказал Андрей. — Все только начинается. Мы и здесь очень хорошую жизнь построим. Будет настоящая революция, снесет всю дрянь и мерзость…

— Может и так. Как Бориска говорит — воссияет светлое царство социализма. Все может быть, отчего же. Да только хватит ли у нас патронов? К слову сказать, ты, Андрей Николаич, чего вовремя не рванул заряд?

Молодой боевик помолчал, потом признался:

— Как палец свело. Не решился. Там всякие обыватели набежали, посыльные, торговки. Мне же видно как на ладони. Опять же дама эта… Бьется в истерике.

— Через дам и пропадаем, — без особого осуждения кивнул Гаолян. — Мог бы и добить вдовицу, глядишь бы и спасибо сказала. Да и офицерья там хватало. Удобный был момент. Ну да ладно. Когда на мосту рвануло, многих положило?

— В машину трое офицеров село, казаки вплотную скакали… С местом я подгадал, лишнюю пролетку лишь одну зацепило. Слушай, я все равно не могу кого попало взрывать.

— Не ты, так другие, — равнодушно напомнил Филимон, берясь за бутыль. — Я не осуждаю, не думай. Раз ты кнопку взял, выходит, тебе и решать было. Вот бомбу жаль. Дорогая штуковина, хитрая.

— Да, миниатюрность радиодетонатора поражает. Не уверен я, что это германское производство, уж очень тонко.

— Нам без разницы. Ты же чуешь, к чему Центр дело ведет? Тут у нас такая рукопашная наметилась, что после бомб непременно за штыки да дреколье возьмемся. Полгорода в могилы ляжет. Колья да дубины — не бомбы, хрен они кончатся. Быстрей бы в Смольном решились. Пора всерьез выступить…