Октябрь, который ноябрь

Глава шестнадцатая Последний пулемет

«…Они побегут, они неизбежно сгинут. Все «они» эти…,» — перо на миг замерло, тут же продолжило — «…эти мальчишки с безумными расширенными глазами, губастыми и голодными ртами безмозглых горлопанов. Исчезнут матросы с огромными маузерами на поясе, пьяная солдатня, карманные воры, вопящие «о равенстве», уголовные злодеи с малограмотными мандатами, всякие бритые щеголи во френчах и пенсне. Профессиональные революционеры сожрут сами себя и издохнут в корчах несварения. Сейчас весь огромный город не живет, он сидит по домам. Город чувствует себя завоеванным, изнасилованным каким-то особым народом, который кажется гораздо более страшным, чем, казались нашим предкам печенеги, хазары, раскосые скифы…» Островерхие буквы, бежали из-под пера, в конце слов сходя на нет, словно пустеющий пулеметный магазин. «Изменники России лепечут — «революция — стихия». Но холера, землетрясение, чума — тоже стихии. С ними можно и должно бороться! Каленым железом, пулями, штыками, динамитом. Да, мы взяли оружие…»

Невзирая на нелепость места и неожиданность предложения, писалось легко, гневные строки сами ложились на бумагу. Давно не писал, истосковался по чистой бумаге. Алексей Иванович усмехнулся. Нет и нет — с искусством бумагомарания покончено. Стрелок не может писать, литератор не может стрелять. Разные миры, несопоставимые. Да и не литература здесь — клич, набатный невнятный нутряной ор — восстаньте, спасите, что еще можно спасти! Отомстите за утонувшую, захлебнувшуюся в бездонных лужах нечистот, Россию. Спьяну, со зла, от воспаления глупости мы издыхаем. Восстанье, последнюю пулю ему — вонючему хаму!

«… Мир, мир — говорите вы?! Но с кем мир?…»

Написать краткий очерк или эссе предложил связник. Встретились в условленном месте, недалеко от Лиговского. Уже было понятно — шпионы большевиков идут по пятам. На Пушкинской случилась перестрелка, смог ли уйти Шамонит — неизвестно. Впрочем, Петр Петрович ловок, дерзок, весел — что еще нужно для удачи?

В «Альберте» сидели совершенно спокойно. Здесь можно было пообедать ухой и яичницей, хлеб подавали нарезанным на манер льежских печений, о былых изысках французской кухни пора было забыть. Беспалый куратор за чашкой дико дорогого, но настоящего кофе назвал адрес новой конспиративной квартиры.

— Но туда только ночью. Уйдет офицерская группа, тогда пожалуйте, заселяйтесь. Добровольцев-офицеров избыток, не хватает серьезного оружия, помещений, транспорта. На днях выступим всеми силами, план восстания готовят опытные люди. Но пока вам с коллегами лучше не сталкиваться. У большевиков везде осведомители, Троцкий и Ульянов очень обеспокоены. Чувствуют, что конец близок, — связник смотрел сурово, искалеченные германскими осколками руки в черных перчатках показно лежали на кружевной скатерти. — Возможно было все решить в два-три дня. Керенский, мерзавец, медлит. Когда все кончится, выжечь на лбу каленым железом — «двурушник» и на каторгу. В шахту, пожизненно!

Гранд поморщился.

— Вы, милейший, не увлекайтесь, — сухо сказал связнику Алексей Иванович. — Злоба ваша наивна и бессмысленна как теплый лимонад. Не смешите. Без вас решат, что с этим авантюристом от адвокатуры делать.

— Я разве спорю, было бы о чем, — явно сдерживая обиду, пробормотал беспалый. — От глубин сердца говорю, как думаю. А так бесталанен, признаюсь. Кстати, Алексей Иванович, вы как один из самый уважаемых и талантливейших писателей Руси, не могли бы написать хотя бы короткую заметку? Буквально десяток строк. После начала нашего восстания выйдет газета с обращением о наших целях и задачах. Очень бы желательно, чтобы наш призыв выглядел не только сухим политическим воззванием. Ваше слово, слово блестящего русского литератора, истинной гордости нации, будет бесценно. Десяток строк, но проникновенно, от души, как вам дано. В Центре очень просили.

— Что ж, если надо. Прикажите официанту подать бумагу и прибор…

Алексей Иванович писал, получалось не десять строк, а больше. Нужно как-то лаконичнее. Не в издательство «Знание» будут отсылать, отнюдь.

«…Петербург пылает. Мы, или сгорим или остановим хаос. Назад пути нет! Мы пойдем туда, к этому чудовищу, ощетинившемуся пулеметами и гаубицами, припасшему бомбы и ядовитые газы, и отрубим его смердящую голову!».

— Чудесно, то, что надо! — вроде бы искренне восхитился связник, забирая исчерканный лист. — Что ж, удачи, господа! О результатах разведки Смольного телефонируйте тотчас. Центр ждет…

— Все-таки липкий у нас связник, недобрый, — сказал, глядя в сторону, Гранд.

Боевики шагали в сторону Кавалергардской — к штабу мятежников следовало выйти загодя, но приступать к делу не раньше двадцати трех. Имелись по этому поводу у Центра какие-то мысли, намекали, что в это время охрана Смольного будет ослаблена. В последнее обстоятельство Алексей Иванович верил мало — ободряет, воодушевляет Центр, а говоря проще — лжет. По поведению связного, именовавшего себя «есаулом Кулаковским», чувствовалось — о многом умалчивает посланник, и даже не считает нужным особо лицедействовать. Черт знает что за человек — повадки малоросского мазурика пополам с душком шляхетского гонора. Хотя что в нем дворянского? Конотопский мещанчик-пустослов. Но видимо, действительно служил, искалечен, большевиков на дух не выносит, так и дышит ненавистью.

— Не то время, Игорь Иванович, — печально пояснил бывший литератор. — Не то время. Нас убивают и унижают, мы мстим. Жестоко и без оглядки. Многорукий и многозевный хам должен быть повержен. И каждый союзник в этом святом деле нам ценен.

— Полагаете? А ведь есаул нам в последнее время через слово врет, — угрюмо сказал Гранд. — Причем, наглейшим образом. Помнится, имелись на нашем госзаводе подобные типы. Но там хоть некие приличия блюли: воровали, врали, интриговали, но тайком.

— Игорь Иванович, ну страннейшие же вы сравнения делаете. Одно дело ваши инженерные воздухоплавательные дела, сложные, но в сущности прозрачные. Другое дело — тайная, глубоко законспирированная организация. Зачем нам знать лишнее?

— Естественно. Нас послали, мы идем, — ядовито подтвердил инженер. — Идем выяснять местонахождение отравляющих газов. Нам всучили новенькие ручные гранаты, крайне смутно обрисовали действия и мотивы противника, но задали строгие временные рамки. Могу ли я задуматься над сей странной конструкцией?

— Центр добыл новые бомбы и поспешил нас облагодетельствовать. Что здесь странного? С заданием лично мне все ясно. Большевики чувствуют, что страна начинает просыпаться и готовят дьявольскую провокацию.

Вообще-то, и самому Алексею Ивановичу ощущение довольно увесистых цилиндров в карманах пальто не нравилось. Гранаты были якобы австрийские, компактные, не лишенные элегантности. В обращении вроде бы чрезвычайно просты. Но всучил их связник едва ли не насильно, со странноватыми ужимками.

— С этими газами вообще все странно, — пробормотал Гранд, поднимая воротник пальто. — И погода отвратительная.

— С погодой ничего не поделаешь, а насчет газов проверим. Не так уж сложно, место известное, подходы проверены, — бывший литератор замолчал, вспомнив о подходах и революционных бродягах. Как-то из памяти выскочило. Все-таки две жизни. Пусть пустых, никчемных, но жизни. Впрочем, никто их туда, к Смольному, силой не гнал. Сбежались на свежую кровь. Клопы, алчные, голодные, безмозглые.

Ожесточиться, всколыхнуть ярость не получилось. Слишком хорошо помнил лицо убиенной девицы. Ничего хищного и клопиного. Просто гулящая дура. Случайная жертва обстоятельств.

Отправив подопечных, куратор Куля двинулся на новую квартиру. Время еще имелось, перед операцией требовалось отдохнуть. Есаул завалился на диван, закинул ноги в забрызганных ботинках на кожаный валик и закрыл глаза. Нервное напряжение не уходило, да еще обрубки пальцев ныли. Это погода. И еще понимание, что где-то недалеко, может быть прямо под окнами, шныряет, вынюхивает эта белобрысая тварь. Ничего она уже не успеет. Ничего! Поздно, опоздала. Сука смершевская.

Ненависть и страх заставили повернуться на бок и скорчиться. Куля пнул диванный валик каблуком. Больше шести лет прошло, а отсутствующие пальцы все болят. Забыть невозможно. Сука, сука… Говорили, что исчезла, ушла со службы. Вообще в иной мир сгинула. Как она могла узнать?! Откуда? Ведь чистая случайность, что он здесь. Сам не знал что такое дельце подвернется. Стечение обстоятельств. Нет, ничего она не успеет.

Следовало успокоиться. Минимальную дозу? Есаул сел и вытащил табакерку.

Сразу стало легче. Ничего. Она не успеет. Следующей ночью завершить дела и уйти. Пусть ищет.

Ничего не болело. Мир обрел четкость, движения — твердость. Ворог идет по следам, наступает на пятки. Но не успеет. Интересно, на старой квартире уже ждет засада? Или не успели большевички? Надо бы предупредить Ганна.

Есаул тихо засмеялся. Будет забавно, если красные москали поймают красного куратора. Выкрутится Ганн или нет? Забавно, забавно.

Есаул лежал в темноте и смеялся. Ему было легко и тихий дребезжащий смех бежал по пыльному ковру кабинета, обнюхивал углы, взбирался по полкам книжных шкафов, шуршал хвостом по обтертому золоту переплетов томов сотен ненужных энциклопедий и трудов по римскому праву. Чужой серый смех в чужом кабинете.

Смеяться есаулу надоело, он неспешно оделся, собрался и пошел к Смольному. Холод промозглой ночи приятно холодил лицо. Ночь обещала быть интересной. Яркой. Со вспышкой взрыва, воплями боли, сдвинутой набекрень историей. Взглянуть, послушать, вернуться в квартиру, вновь пустить смех по тяжелым шторам.

К Смольному боевики вышли со стороны Малой Болотной. Пройти проверенным путем не получилось — у сквера «революционные массы» выставили свежий пост. Морячки и фабричные мастеровые с неуклюже пристроенными ружьями за плечами зубоскалили у костра. Впрочем, дальше, между собором и унылым корпусом института, было по-прежнему тихо и тускло, свет и шум окон Смольного сюда не доходил.

— Что ж, Игорь Иванович, пора, — бывший литератор щелкнул крышкой часов. — Надеюсь, в очередной раз ничего не сыщем в этих проклятых подвалах. Но если что — стреляйте не раздумывая. Бог простит.

— Сомневаюсь, — инженер на ощупь проверил браунинг. — Глупостей мы с вами наделали, Алексей Иванович. Бог не простит, но, надеюсь, поймет.

— Это одно и тоже. Отложим покаяния и исповеди до встречи с Ним. А пока я вам про бдительность говорю. Большевики бывают довольно шустрыми.

— Покажу им новейшую гранату. Должны заинтересоваться, — угрюмо пошутил Гранд. — Откровенно говоря, идти на дело с малознакомым оружием — не совсем разумно.

— Я вот о том же думаю, — с некоторым облегчением признался Алексей Иванович. — Не поверите, просто карман оттягивает эта нарядная бомбища. Отвратительнейшее предчувствие. Так и чувствую, как в руке взрывается.

— Но других-то гранат нет, — буркнул инженер, осторожно щупая свою грудь. — Идти только с пистолетами, тоже, знаете ли…

— У нас разведывательное задание. Давайте избежим искушений зашвырнуть эту австрийскую пакость в окна Смольного. Оставим здесь, прихватим на обратном пути.

Боевики спрятали бомбы в водосточной трубе, надежно заткнули дыру валявшимся тряпьем и двинулись дальше.

За зданием рокотали двигатели, кто-то истошно орал команды. Над кровлей взлетали и гасли искры костров. Стало многолюднее, солдаты деловито тащили куда-то бревна, трещала мотоциклетка, пахло мазутом и еще какой-то дрянью. Боевики пристроились подальше от ярких окон, закурили.

— Вон тот подвал, — прошептал бывший литератор. — Мы на нем с Петром Петровичем разведывательную миссию и закончили. Подвалец вообще-то запущенный, загаженный, с довоенных времен никто в него не спускался. По виду так и осталось.

— Слухи тоже нужно проверять, — заметил Гранд. — В конце концов, нас не на ликвидацию снарядили. Взглянем, с чистым сердцем доложим Центру. Дело как вы говорите, несложное, богоугодное.

— Гм, да уж. Вы ломик не забыли?

— Обижаете, Алексей Иванович, — инженер выпустил из рукава раздвоенное жало инструмента.

— Отлично. Идемте.

Боевики пропустили озабоченного пролетария с красной повязкой на рукаве и мешком чего-то тяжелого на плечах, и приблизились к лестнице в подвал.

— Однако! — встревоженно прошептал бывший литератор. — Явно кто-то побывал. Взгляните.

Ступени действительно были истоптаны и испачканы свежей грязью. Под верхней ступенькой валялся обломок деревяшки, белел свежим сломом.

— Но замок висит. Давайте-ка поосторожнее, — призвал Гранд, спускаясь к двери.

Алексей Иванович, прикрывая тылы, скорчился на верхних ступеньках. Взведенный браунинг оттягивал руку. Неужели, действительно газы?! Благоразумнее глубоко не дышать.

Инженер примерился, хмыкнул и поддел замок клювом ломика. Заскрипело.

— Дрянь замок, — отметил Гранд, стряхивая с ломика жалкий комок металла.

— Раньше вроде бы другой висел, — усомнился Алексей Иванович, не обладавший стойкой памятью на замки и иные скобяные изделия.

— Фонарик готовьте, только не светите раньше времени, а то снаружи заметят, — предупредил инженер, приоткрывая вяло поскрипывающую дверь. Боевики протиснулись в непроглядную тьму. Внутри пахло известью, табачным дымом и чем-то отвратительным, типа гнилого мяса. Крысы передохли?

Фонарик не понадобился. В лицо ударили десятки ярких лучей. Кто-то оглушительно заорал под самым ухом. Алексей Иванович попытался вскинуть браунинг навстречу слепящему свету — локоть резанула немыслимая боль. Бывший литератор закричал и не услышал сам себя — его мгновенно опрокинули, завалили, вырвали-выкрутили из пальцев пистолет.

— Руки! Руки вверх, сука! — ревели в ухо.

Поднять руки Алексей Иванович не мог при всем желании, даже если бы осознал приказ — его руки были где-то за спиной, локти и плечи выламывала боль, в щеку впивались осколки камня и известковая пыль…

Громыхнул пистолетный выстрел, ему ответили матом. Грант все еще вырывался, но его уже завалили на колени, сбив фуражку, ухватили за волосы.

— Шустрый какой, — пропыхтел кто-то. — Врежьте-ка этой контре промеж лопаток.

Донесся звук удара — инженер получив прикладом, шумно выдохнул и обмяк.

— Так, взяли и почти чисто, — удовлетворенно сказали рядом.

Алексей Иванович понял, что его приподняли с пола и обыскивают, умело шаря под пальто и в паху. Запястья болезненно сжимал металл — видимо, наручники. Лучи света перестали метаться, слепить.

— Спокойно, господа террористы! — приказали над головой. — Где ваш третий?

Бывший литератор с трудом приподнял голову: вокруг стояли солдаты, грозили широкими штыками винтовок. Их унтер светил фонарем и с любопытством разглядывал лицо плененного. Это было оскорбительно — в последний раз Алексей Иванович наблюдал подобное любопытство в берлинском зоосаде — там дети так же очарованно глазели на самца орангутана.

— Перестаньте выламывать руки, вы мне запястья раздробите. И никакого «третьего» у нас нет, — бывший литератор пытался говорить твердо, с ледяным, презрительным спокойствием. Принимать пытки и смерть нужно достойно.

Третий все-таки был, хотя Алексей Иванович и Гранд о нем и не знали.

Подходы к складской части подвалов были достаточно освещены, необходимости в ПНВ^[30] не было, и Кула обходился обычным биноклем. Двор и сам подвал он изучил как свои восемь пальцев еще в период организации «ремонта с закладкой». Времена стояли вполне невинные: над головой непорочные девицы, во главе страны мягкосердечный рохля-самодержец, с немцами тупые имперцы воевали далеко от столицы. Купить взрывчатку — вот это было проблемой. Дороговато обошлось, сэкономить не удалось.

Лишь бы раньше боевики не заявились. Оптимально начать веселье в полночь. Ленин уже прибудет в Смольный, резво начнут совещаться и требовать ускорить захват города, и тут… Внезапный поворот, шах и мат всей верхушке октябрьской революции. Конечно, Ленина могли перехватить офицеры-добровольцы — наводку с адресом им скинули стопроцентную. Но вождя большевичков они вряд ли ликвидируют. И офицерики бездари, и Ульянов не тот тип, чтобы дать себя случайно пристрелить. По сути, он дьявол, симбирский вельзевул. Удавил в кулаке древнейшую часть европейцев, едва дав вдохнуть воздух свободы. Пшекам повезло, тупицы-финны и те выскользнули, а лучший народ Европы ни с чем остался. Сгорели вишневи садочки, поблекли белены хатинки. Задушил, сволочь, сволочь, сволочь…

Кокаин еще бродил в мозгах, щекотал, мысли летели то неудержимым вихрем, то замирали, качаясь на пуантах воспоминаний. Балет Кула так и не полюбил. Из любопытства сходил взглянуть на Кшесинскую. Корова, вообще никакого сексопила. В Петербурге полным полно шлюх в три раза моложе и в тысячу раз дешевле. А этаких балерин пусть вырождающиеся аристократы трахают. Она даже и без макияжа была.

На баб тратиться не было смысла. Свободные средства есаул вкладывал в кокаин. Уже двенадцать фунтов ждали в тайнике, еще партию можно будет забрать завтра с утра. Таможни, хе-хе, нет, и великолепного кокса хватит до конца жизни. Нет, пан Кулаковский не наркоторговец, не для перепродажи брал. Завтра финал операции, и даже малый процент, выплаченный заказчиком, позволит жить обеспеченно. Очень обеспеченно. Кула подумывал об Аргентине. В XXI заокеанская окраина стала вполне цивилизованной страной. Негров и москалей там не так густо, жить можно. Бесконечной борьбе за независимость можно помогать и оттуда. Вернуться, уладить дела с финансами, и не торопясь, отбыть…

Он стоял на палубе в белых, цвета кокаина, штанах-карго, в шелковой вышиванке, яхту слегка качало, закатная вода казалась черной, на горизонте мигали огоньки…

Кула очнулся. Вот же они. Чуть не пропустил…

Двое подопечных подходили к подвалу. Обнаглела русская интеллигенция, вообще не боятся. На миг замерли, спустились по ступенькам и скрылись из виду.

— Сейчас будет тебе, Олексей Иванович, уся Нобелевская премия, кишками в наружу. Ну, земля вам стекловатой, — прошептал наблюдатель, поспешно пригнулся за подоконником, и, держа двумя руками пульт, поочередно послал оба радиосигнала.

Мгновенно донесся приглушенный взрыв. Понятно, ниша спуска в подвал должна притушить первый взрыв, но отчего громыхнуло вообще с другой стороны? И главное, где подрыв основного заряда?!

Кула понял, что нажимает кнопку уже в десятый раз. Тишина. Плохо. Столько усилий, и ничего. Неужели отказ радиодетонаторов?! Есаул бессмысленно выглянул в окно — нет, слух не подводит — у подвала полнейшая тишина, словно и не было там ничего. Никаких вспышек пламени, никакого дыма и разлетающихся бомб с газом. Совсем плохо. Что скажет Иванов-с-акцентом? Может, ну его к бесу, вообще не выходить на связь? Нет, такой куш… о, куш-то все равно остается. Чья вина что операция не удалась полностью?

— Это все Ганн, — прошептал холодными губами наблюдатель. — С него и спрашивайте.

Электронную начинку для операции доставлял, действительно, товарищ Ганн. И основной радиодетонатор, и дублирующее устройство, которое несли боевики-самоубийцы под видом одной из гранат. Двойной отказ техники — исключительно вина Ганна. А как красиво было задумано! Одно прощальное письмо господина литератора чего стоит. Жертвенность, напор! Вот черт…

Кула, тщетно прислушиваясь, высунулся в окно. По плану должны были сработать гранаты с дистанционным управлением, убить или ранить боевиков — после большого взрыва, тела инженера и сочинителя должны найти на подходах к подвалу и непременно опознать. Взрывная волна основного, заложенного в подвальной стене заряда, пойдет вверх, широко разбросает бомбы с газом. Собственно сам штаб ВРК уничтожить едва ли удастся, Ульянов-Ленин умертвится лишь при большом везении. Но многие красногвардейцы и делегаты съезда падут жертвой теракта, газы добавят смака, начнется паника. О, это будет очень долгоиграющий подрыв! Впоследствии тела подрывников и предсмертное письмо подтвердят замечательную версию о самопожертвовании героев-контрреволюционеров.

Какая роскошная версия?! И такой сбой в исполнении. Кула выругался и замер…

Из подвала выходили люди. Много. Солдаты с винтовками, вот кого-то выволокли под руки. В согнутой фигуре можно было узнать инженера. А вот и второй смертник. Тоже не того… ногами перебирает, значит жив.

Вот это было совсем плохо. Пропало дело.

«А ведь сдал нас Ганн» — догадался наблюдатель, отскакивая от окна. «Скользкий он, коммуняка поганая, я ж с первого дня знал, что скользкий».

Утешало одно — ни блондинистой, ни какой иной бабы-суки, у подвала не промелькнуло. Значит, не она дело завалила. Хоть щось хорошее.

Больше всего Алексей Иванович опасался, что захочется в сортир. Просить, чтобы отвели, заговаривать с тюремщиками, вообще открывать рот было невыносимо. Ныла правая кисть: пальцы, очевидно, не сломаны, но помяты и вывихнуты. Брюки прорваны, постыдно торчит бледное барское колено. А голова оглушающее пуста — ни единой мысли. Это предсмертное, равнодушное опустошение. Ждать нечего, жалеть не о чем, просить некого.

Они сидели в большой комнате. Очевидно, бывший класс: табун парт согнан к задней стене, учительский стол остался на месте, к нему приставили еще три разномастных канцелярских стола, тянется прямо по паркету телефонный провод, на стол водружен аппарат, сидит за столом равнодушный сопляк лет пятнадцати, односложно отвечает на звонки, что-то записывает в амбарную книгу. На соседнем столе титанических размеров чайник, буханка хлеба, располовиненная оригинально — по диагонали, бандитский нож, кипа бумаг, букет роз, зверски втиснутый в графин. Цветов вообще на удивление много: несколько ведер с гвоздиками, банная шайка с резко благоухающими лилиями, огромный букет гладиолусов. Цветочную лавку ограбили, не иначе.

Алексей Иванович и Гранд были рассажены по разным углам — конвоиры не поленились, выволокли пленникам по парте. Наручники не снимали, больше не били, но инженер сидел кривобоко — прикладом его угостили на славу. Сами конвоиры лясы не точили, подсолнухи не лузгали, сидели свободно, но глаз с арестованных не спускали. Массивные винтовки лежали на коленях, тусклый блеск кинжальных штыков предупреждал.

Бывший литератор понимал — придут начальники этих неразговорчивых солдат и разговор выйдет короткий. Документы и пистолеты боевиков сопляк-телефонист убрал с несгораемый ящик. Хорошо, гранаты с собой не притащили. Впрочем, доказательств и без бомб хватает. Ждали, знали, что придут, следовательно, знали и кто придет. Сдал связник, заложил миляга есаул. То-то улыбался так похабно.

Резко зазвонил телефон. Мальчишка снял трубку:

— Общий орготдел. Слушаем… Ну? Взяли? Кого насмерть? А, понял, принято.

Солдаты смотрели на связиста вопросительно.

— Не срочно, — буркнул сопляк и принялся писать в журнале.

Говорил он с легким неопределенным акцентом — видимо, финн или лифляндец. Но солдаты определенно русские — и морды псковские, и крыли в подвале красноречиво.

Телефонист закончил с чистописанием, критически оценил труды, что-то переправил, еще посмотрел, и снова переправил. Грамотный, но умеренно.

Мальчишка поднял глаза, перехватил взгляд Алексея Ивановича. Бывший литератор едва не вздрогнул — взгляд пятнадцатилетнего большевика был тяжел, опытен, почти равнодушен. Такой во двор выведет и без всякого сомнения в затылок стрельнет. Сразу видно — по крови ходил по колено. Упырь малолетний.

Алексей Иванович взгляд не отвел, смотрел сквозь порченого мальчишку как сквозь пыльное стекло. Юный палач, с некоторым недоумением почесал карандашом переносицу, оглянулся на соседний стол с чайником и прочим.

— Ну, это, бойцы. Кормить врагов надо?

Солдаты переглянулись:

— Приказа кормить вроде не было, — неуверенно отозвался конопатый стрелок.

— А вдруг их куда конвоировать придется? — возразил его напарник. — Скажут «что ж вы их голодом морили, когда время было». Так-то, конечно, гадам уже без разницы жрать иль не жрать, но порядок содержания арестованных это не отменяет.

— Такому зверю хлеба дай, он кусок нарочно не в то горло пихнет и все, конец — отговорился, — сказал конопатый, с подозреньем глядя на Алексея Ивановича. — Я не спец, но слыхал про такие случаи. В общем, ты, Груха, сам решай. Ты здесь комендантом.

Мальчишка подумал и вынес решение:

— Покормим. Но умеренно.

— Не нуждаемся в благодеяниях, — не выдержал Алексей Иванович. — Казнить казните, но без измывательств и ерничанья.

Сопляк ответил не сразу. Он орудовал ножом — широким, странной формы, но даже на вид острейшим. В два взмаха был сделан бутерброд: ломтик хлеба с тремя кружочками колбасы, клинок мелькнул еще разок — бутерброд превратился в квадратики-канапэ единого размера и формы.

— Лихо, — одобрил конопатый стрелок.

— Родич на камбузе служит. Научил, — объяснил малолетний «комендант» и неожиданно вежливо сказал Алексею Ивановичу: — Сударь, ежели не угодно, не завтракайте. Наше дело предложить. Я доступно объясняю, ну?

Высказано было предельно вежливо, но в такой утонченно издевательской форме, что…

— Не нуждаюсь! — процедил бывший литератор.

— Бросьте, Алексей Иванович, не горячитесь. Неизвестно насколько это затянется, и… — предупредил со своей парты инженер.

— Стоп! — выпрямился конопатый конвоир. — Между собой никаких переговоров. И вообще лучше помалкивайте, пока вас под протокол не опросили. Если кушаем, то молча…

Мальчишка, откликавшийся на отвратительную кличку Груха, безмолвно поставил перед бывшим литератором блюдце с горкой крошечных бутербродов и стакан чая. Стало быть, руки освобождать не будут.

— Вы, господа подрывники, не стесняйтесь, — сказал один из охранников. — Террористы вы отчаянные, аж пробы ставить негде, так что никак шансов сдернуть мы вам не дадим. И кормить с ложечки тоже никто не станет.

Гранд закряхтел, наклонился к стакану и неловко отпил.

Так пакостно по-собачьи насыщаться Алексей Иванович не собирался. Пусть инженер давится. Бывший литератор закрыл глаза, откинулся на неудобную спинку парты. Слушал как жует товарищ по несчастью. Конвоиры не издевались, помалкивали, мальчишка изучал записи в журнале. А колбаса пахла. Недурственно пахла. Что это за сорт такой незнакомый?..

Алексей Иванович успел съесть большую часть странного тюремного пайка, как дверь распахнулась и женский голос мелодично возмутился:

— Эти сидят, а те клюют. А где дисциплина!?

Бывший литератор едва не подавился, конвоиры вскочили, грохнули о паркет прикладами ружей:

— Здравия желаем, товзавотдела!

— Это самое… вольно, — разрешила вошедшая. — Вы продолжайте, я так, для порядка гавкнула. Это значит, они самые… враги и душегубы? Так-так, частично знакомые лица. Узнаю звезду российской словесности.

Женщина, молодая и весьма привлекательная, была абсолютно незнакома Алексею Ивановичу. Одета не без изящества, подлую революционность выдает лишь солдатский ремень, стягивающий осиную талию под отлично сидящим шерстяным жакетом. Правильные черты лица, огромные голубые глаза, обаятельная улыбка. Таковы они, вакханки и куртизанки нынешнего похабного термидора.

— Вы на меня, любезный, не пяльтесь, — неожиданно свирепо прищурилась красивая дрянь. — Сейчас придут, и лично вам все скажут. Держат вот такого за приличного человека, а на поверку террорист и вообще шмондюк шмондюком. Ладно, Гру, докладывай, что с обстановкой.

Мальчишка подвинул начальнице свою амбарную книгу, негромко заговорили, склонившись над столом.

Алексей Иванович понял, что все будет хуже, чем представлялось. Не просто расстреляют. Будет иное. Позорное.

Вошли четверо. Революционный тип, развинченный, растрепанный, весь в ремнях наганов, с ним юнец в шоферской кепке, какой-то штабс-капитан, видимо ряженый, и с ним она… Глянула почти с ненавистью, сразу подошла вплотную к парте.

— Я так и знал, что вы с ними, — выговорил Алексей Иванович, думая совершенно обратное.

— Да? А я вот не догадалась, что вы «с ними». Что бегаете по улицам и убиваете людей.

Глаза у нее были все те же — малахитовые, очень запоминающиеся. Господи, а ведь и трех дней не прошло как в ресторане сидели.

— Я людей не убивал, — зарычал Алексей Иванович, пытаясь встать. — Я истреблял скверну, убивал хама. Выжигал заразу, пожирающую Россию.

Коснулась плеча, вроде бы легко, но почему-то рухнул обратно на скамью. Большевичка процедила, глядя в глаза:

— Даже не могу сказать, как мне жаль. И вас, а других еще больше. Нельзя нагибать историю в позу. Вообще нельзя, а сгибать террором еще и просто отвратительно, — резко повернулась, пошла к столу.

Они о чем-то говорили, гремела дверца несгораемого шкафа, а Алексей Иванович ничего не слышал. Она — эта, наверняка, насквозь фальшивая Екатерина Олеговна — не была актрисой и лгать глазами не умела. Недоговаривать — сколько угодно. Но не лгать. Ей действительно жаль. Словно на больного скверной болезнью глянула. Жалеет и презирает сифилитика. Получается, уже казнила.

Допрос вышел кратким. Подозреваемые, осознав, что Петр Петрович, известный в кругах боевиков как Шамонит, раскололся, упорствовать не стали. Признательные показания были получены и террористов увели. Катрин дострочила протокол, члены совместной следственной комиссии поставили подписи.

— Воля ваша, Екатерина Олеговна, но стиль и почерк у вас уж слишком… прогрессивный, — сумрачно заметил Лисицын, расписываясь.

— Это она в эмиграции дурного набралась, — объяснила товарищ Островитянская. — Ничего, потом надлежаще переоформим протокол в полном соответствии с требованиями революционного делопроизводства. С учетом пожеланий реакционной части комиссии, естественно.

— Да уж какие шутки, товарищи, — осудил Дугов. — Выглядит все это мерзко. Вот не ожидал я от вашей интеллигенции, Олег Петрович. Вроде образованные люди, а человечья жизнь им ценой в копейку.

— Я не оправдываю, но и вы поймите — их обманули, жестоко, цинично спровоцировали, — пробормотал штабс-капитан. — И учтите, что злодеяния вашей революционной группы были еще хуже, кровавее. Туда даже совсем мальчишек втянули и…

— Не время считаться, — оборотень повязала голову своей великолепной карминовой косынкой. — В больницу нужно ехать. Гру, давно доклад поступил?

— Больше часа, — мальчишка указал на стоящие перед ним на столе каминные часы. — Думаю, доложили не сразу. Юнкера там в смене.

— Понятно. Бди и кипяток принеси. Мы скоро.

Следователи вышли в шумный бурлящий коридор и двинулись к выходу. Народу на нижних этажах было как на вокзале — прибывали делегаты второго Съезда советов рабочих и солдатских депутатов, везде говорили о неудачной попытке «временных» взорвать Смольный и о колебаниях Керенского сдавать добровольно власть или не сдавать. В благоразумие Временного правительства не верили, прямо посреди коридора снаряжались пулеметные ленты.

Следственная комиссия вывалилась на освежающий свежий воздух. Автомобиль охранялся парой верных «попутных» бойцов.

— Грейтесь, товарищи, — начальственно разрешила Лоуд. — Никола, нам к Ушаковке.

— Прогрето, — заверил неколебимый шофер и газанул.

Революционные массы немедля образовали коридор, «лорин» стремительно нырнул к воротам.

— Товарищ Островитянская мотается, — пояснял в красногвардейской толпе знающий самокатчик.

В пути мысли следователей вернулись к насущному.

— Как не крути, а скандально выходит, — перекрикивая рев двигателя, настаивал Дугов. — Про третьего вашего стрелка я не знаю, а двое что у нас — уж очень известные личности. Знаменитости. И как такое народу объяснять? Ведь переколют всех сочинителей, да и инженерам сполна перепадет. Народ злой. Мне авиаторов жалко, они нам нужны будут.

— Конечно, алексеевцев расстреливали люди неизвестные, без репутации, какой с них спрос, — отвечал штабс-капитан, придерживая фуражку. — Но это не означает…

— Как это не означает?! Очень даже означает! — возмутился анархист. — Я с ликвидаторов генерала и юнкеров ответственности не снимаю, если кто-то из них жив, то сполна ответит перед судом истории. Но что прикажете с вашим знаменитыми академиком и конструктором делать? Я, между прочим, тот огромный бомбовозный аэроплан вживую видел, восхищался по наивности. А тут на тебе.

— Может не спешить с оглаской? — обернулась с переднего сидения Катрин. — Пропагандистский эффект труднопредсказуем.

— Ну, вы, Катя, скажете, — изумился Дугов. — Народ имеет полное право и должен знать. Замалчивать никак нельзя. Не при старом режиме чтоб народу в глаза врать!

— А что мы, собственно, доказательно знаем, товарищ Федор? — задумчиво напомнила оборотень. — Да, частично исполнителей мы взяли. Но кто сидел на руле? Кто придумал и подготовил это безобразие? Где голова? Нет, рано нам, товарищи, перед народом отчитываться. Недоработали! Еще и в больнице кривось-накось вышло. Как бы нам концы вообще не отчекрыжили.

— Нужно было догадаться, что безногий отец этой пострадавшей и есть искомое нами лицо. В описании конвойных казаков и э… родственницы Полковникова эта хромота фигурирует, — сказал штабс-капитан.

— Этот Филимон Блохин в штаб фабричной гвардии два карабина передал. Как раз казачьих. Это мне уже вечером рассказали, — неохотно признался Дугов. — Но хромота и одноногость — разные недуги. Кто мог знать…

— Теперь, может, и вообще не узнаем, — предрекла товарищ Островитянская. — Если этого Филимона действительно убили, то всё, приплыли.

Следственная комиссия не знала, да и не могла знать, что все было совсем иначе. Не Филимона-Гаоляна убили. Это он не убил.

Гаолян повторно вернулся в больницу поздно вечером. До этого побывал дома, полюбовался на разор и выбитое окно. Керосиновую лампу сперли, в сундуке тоже кто-то покопался. Кровь на полу… ну, это дело обыкновенное, Глашка замоет и выскоблит, она в этих делах упрямая.

О себе думать было незачем — раз на след вышли, значит доберутся. Был бы на двух ногах, можно было бы в бега пуститься, в Сибирь или дальше. Но с этакой приметой и равновесием…

Утеряно равновесие. Что-то не то наделали. Прав был Андрей-Лев. И Борьку жаль — его бы лихость, да на какое-то хорошее дело. Чтоб вырос, осмыслил, что да как. Но припозднившимися сожаленьями дело не исправишь. Кончилась боевая группа.

В мастерскую Гаолян не пошел — к инженеру приводить неприятности было незачем. У Андрея шанс выкрутиться все еще есть, пусть и небольшой. Идти в Смольный и добиваться встречи с Центром смысла не имелось. Окрепло подозрение, что там о действиях боевиков ничего не знают, кто-то без приказа работал, втемную, и цель этой самой работы не очень-то и поймешь. Ладно, пустое, что сделано, то сделано…

Филимон зашел в чайную и «разговелся». После огромного перерыва водка — дрянная, из чайничка — не порадовала. Словно разжиженного куриного дерьма глотнул. Гаолян через силу допил и никакого облегчения не получилось. Словно в полусне шатался по улицам, покупал что-то на гостинцы в больничку. Смутно все было, хотелось сесть прямо на панель, задремать. Это да, еще и шапку перед собой на мостовую бросить — подайте калеке убогому, убивцу неразумному.

Видимо, где-то все-таки подремал, потому как осознал себя бредущим по темноте. Голова была трезвой, ясной, хотя и болела. Оба браунинга на месте, узелок с парой яблок, ирисками и пряниками тут же. Ноги сами вели к больнице.

Ломиться заполночь через приемный покой, понятно, было не с руки — не пустят. Гаолян обогнул здание, постучался к истопникам. Дал рубль и показал узелок с гостинцами. Вошли в положение.

Юнкеров он увидел, идя по коридору, и сразу понял — вляпался. Но разворачиваться и убегать было бы смешно. Пятеро гадов, взопрели в шинелях и подсумках, слегка рассупонились. Но судя по настороженности и взглядам из-под фуражек — сообразили. Да и как тут не сообразить, ежели деревяшкой скрипишь и постукиваешь как мукомольная мельница. Но вскакивать наперерез не стали, пропустили к палате. Не решились сразу брать? Или добрые?

В палату Филимон не полез, да сонная нянька разом навстречу сунулась:

— Куда, бесстыжий?! Бабское здесь.

— Понимаю. Да утром уж недосуг будет. Не передашь ли дочери? Как она там?

— Так полегчало. Левый глазик уж вовсю видит, правый еще не вовсе. Не сомневайся, она молодая, отлежится. А ты иди, иди себе с богом. Не положено здесь. Ишь, водкой проклятой еще он дышит.

— От нервов принял, — признался Гаолян. Сунул рубль и узелок с передачкой. — Ты, родимая, передай на словах-то. Чтоб умницей была, головой думала. И еще скажи, пусть не сомневается — рассчитался я по ее долгам. Сполна.

— Ишь ты какой щепетильный. Уж передам, не сомневайся. Все дословно. Только ты ступай, не дыши тут отравой.

Юнкера в коридоре разошлись, маневрируя — двое пытались зайти со спины. Филимон, сунув руки в карманы, постукивал деревяшкой словно ничего не замечая. У дверей путь преградил безусый подпоручик:

— Стой! Задержан по подозрению. Стой, говорю!

Пальцы подпоручика со страшной силой сжимали «наган», аж побелели. Его двое сотоварищей полуприсели, готовя винтовку для исполненья «артикул три». Все трое в деле явно не бывали: офицерик стесняется револьвер в грудь направить, штыки вон тоже гуляют.

— Чего орешь, вашбродь? — Гаолян качнул головой в сторону встревожено высунувшегося из боковой двери дежурного фельдшера. — Не старое время, людям спать мешать. Уймись.

— Стой, говорю! Руки вверх! — вовсе уж разнервничался молокосос.

Филимон вырвал из карманов браунинги: один ствол вперед — в исказившееся лицо офицера — второй назад в сторону подступавшего «засадного полка». Явно вознамерятся прикладом угостить, а то и в спину пальнуть.

— Ты что, мерзавец?! — прошептал бледный как мел подпоручик. — Мы тебя пропустили, как человека, чтоб попрощался. Сдавайся, говорю!

— Ты, вашбродь, в следующий раз сразу стреляй, — посоветовал Гаолян, целясь в переносицу врага. — Оно милосерднее будет.

— Все равно не уйдешь, — храбро сказал офицер, наконец-то направляя револьвер в грудь задерживаемому.

Гаолян хмыкнул:

— Уйти, может и уйду. Но не убегу вприпрыжку это уж точно. Открой дверь, поговорим на прохладе. А то здесь клистирная гвардия уж обделаться готова.

— Ладно. Но не уйдешь, точно тебе говорю, — бормотал офицер, пятясь к двери. Нащупал засов, срывающимся голосом призвал к себе подчиненных. Гаолян неспешно ковылял за ними…

Ступени, холод, качается фонарь промерзшей луны, кутают его лохмы октябрьских облаков. Выстроилась под неширокой лестницей короткая цепочка врагов, грозят штыками и фланговым одиноким стволом «нагана». Больше не пятятся, некуда пятиться недоделанным офицерикам, у них тоже честь, незамаранная, свеженькая, чистенькая, девственная.

— Стой, стрелять будем!

— Ой ли? — ухмыльнулся Гаолян, видя, что стрелять они вовсе не готовы. — Слышь, вашбродь, ты мой совет-то помни.

Подпоручик открыл рот, закрыл. Ишь, карась.

Было холодно, осень лезла под одежду, выстужала. Только браунинги, так и не снятые с предохранителей, грели руки. Ненастная пора, очей очарованье, как говаривал один стрельнутый из пистолета. Холодно. В траншеях на Высокой было жарко, а казематах Электрического утеса потом обливались, а нынче…

Офицерик сурово сдвинул бровки, снова открыл рот. Сейчас глупость брякнет.

Гаолян раздраженно стукнул деревяшкой о ступень и бросил свое тело вперед. На штыки. С удовлетворением услышал, как хрустят четырехгранные длинные жала, входя в плоть — расчет бывшего артиллериста и столяра не подвел. Боли почти и не было…

— Он сам. Прямо на штыки, — бормотал подпоручик. — Оступился, полагаю. Он же нетрезв был.

— Да, случается, — согласилась товарищ Островитянская, оглядывая вытянувшееся на столе приемного покоя тело. Оборотень поскребла ногтем деревяшку протеза покойника и вздохнула: — Трагическое стечение обстоятельств. Опыта нам не хватает. И нам, и вам. Увы-увы. Господин штабс-капитан, прикажите посту сниматься. Тут нам делать больше нечего. Да, подпоручик, вы пистолеты трогали?

— Никак нет. Где упали, там и лежат. Я часового поставил. Больничный персонал набежал, ну и… Браунинги ведь очень веское доказательства.

— Очень верная мысль. Товарищ Екатерина, приобщите оружие к делу.

Следственная группа уселась в «лорин».

— Надо думать, это действительно очень похоже на самоубийство? — угнетенно спросил Лисицын.

— Вопрос к делу не относящийся и вообще не нашей компетенции, — проворчала оборотень. — По-крайней мере, Общий орготдел претензий господам юнкерам выдвигать не собирается. Ты как думаешь, а, Федор?

— Чего уж там. Они сами перепугались, — махнул рукой анархист. — Но нужно признать, товарищи, концы нам надежно обрубили.

— Некоторые зацепки имеются, — возразила оборотень. — Явка их связников — это раз. Нужно туда пусть и с опозданием, но наведаться. Крючок номер два — сведенья, любезно переданные нам гражданином Шамонитом-Гариным. Их нужно еще раз проанализировать, без спешки и суеты.

— А что, собственно, с этим болтливым типом случилось? — поинтересовался Дугов.

— Умер, — кратко проинформировала товарищ Островитянская. — Что-то не везет нам при задержаниях, просто рок какой-то. Хорошо, тот хоть успел выговориться, облегчить совесть. Но не будем отвлекаться. Мчимся в отдел, вы берете охрану, и к связникам. Там запросто пулемет может оказаться, огневое прикрытие вам не помешает. Мы с Гру займемся организационными делами, у нас все же Орготдел, а не просто детективная лоханутая контора. Удастся схватить связника, волочите его ко мне. Заговорит у меня, собака акуловидная. Да, где-то бродит боевик из группы одноногого, но тут у нас шансов маловато, он уже не клюнет. Поехали!

— Чего это так и поехали? — неожиданно подал голос Колька. — А пострадавшая? Она к делу тоже причастна, почти ослепла, нельзя же человека вовсе бросать.

— Эх, молодость, молодость, — усмехнулась ответственная завотдела. — Завтра заскочишь в больничку, проведаешь бедолагу, заверишь, что отца ейного похоронит ВРК, пусть не сомневается. Деньги выпишу из кассы орготдела. Только ты потактичнее, потактичнее, без виражей через поребрик.

— Понял, — заверил юный водитель и послал стального скакуна вперед.

— Господа, товарищи и прочие, — оглянулась, держась за раскачивающееся сидение, Катрин. — Пока следствие не закончено, предлагаю отложить оглашение обстоятельств работы террористических групп и решение судьбы задержанных. А поскольку держать их в Смольном не особо удобно, а отсылать куда-то в Петропавловку опасно — могут вообще «потеряться», есть идея куда их пристроить. Под надежным конвоем, разумеется.

— Да, мы эту идею прорабатывали с товарищами Дзержинским, Бонч-Бруевичем и 55-й комнатой^[31], - подтвердила Островитянская. — По существу возражений нет, проголосовали положительно. Незачем врагам революции и прочим неоднозначным личностям без дела сидеть. У нас не курорт! Общественно-полезный труд еще никому не вредил.

— Труд спасет общество, — согласился Дугов и судорожно зевнул: — Между прочим, спать охота прямо невыносимо.

Но отдыхать было некогда. Следователи, прихватив надежных бойцов из отряда «попутчиков», укатились проверять квартиру связников, зав орготдела металась по этажам и кабинетам, утрясая планы и технические детали. Гру отвечал на телефонные звонки и подготавливал технику. Вечер этого исторического дня обещал стать воистину судьбоносным и сплоховать было никак нельзя.

В коридоре нагруженную бумагами и граммофоном оборотня остановил человек в коротком пальто и мятой инженерской фуражке:

— Товарищ Островитянская? Мне посоветовали к вам обратиться.

— Не обязательно каждый совет принимать всерьез и на веру, — заметила Лоуд, которую пытались остановить по всяким текущим делам на каждом шагу. — Я немного занята.

— Понимаю. Извините, но дело важное. Позвольте сразу к сути. Я работал с Центром, мы выполняли отдельные задания. Но сейчас группа перестала существовать и…

— Ага, товарищ Лев? — сообразила завотдела. — Очень хорошо. Вас-то мы и ждем. Не подвел дедуктивный метод, работает. Пойдемте со мной, товарищ Лев. Выпьем чайку, все расскажите. Кстати, возьмите граммофон, он какой-то несподручный…