Октябрь, который ноябрь

Глава десятая Полет в пропасть

— Поздно, — вздохнула Катрин, глядя на карту, помеченную бегло нарисованными карандашными значками.

— Не переживай, все наладится, — заверила завтракающая соратница. — Векторы, как вы обзываете, или ступни Логоса, как именует данное темпорально-логическое явление Укс, векторы все выпрямят. Они жуть какие мозолистые, эти ступни-векторы. Вообще непредсказуем только клев рыбы, все остальное повинуется законам учения о соотношении субъективных и объективных факторов истории, как утверждаем мы с Ильичом. Случится наша революция, никуда она не денется.

— Я не столько за революцию волнуюсь, сколько за ее цену. Все идет по наихудшему сценарию. Жертв уже много, а будет… Между прочим, это мои соотечественники.

— Ну да, ты из тех особ, у которых бывших соотечественников не бывает, — согласилась оборотень. — Кстати, тоже очевидная ненормальность. Гм, будут жертвы, как без жертв. Я вот думаю — может потом Гражданская помягче пойдет? По-быстрому народ перестреляет друг друга, и…

— Понятно, Гуляйполе и особо ценные кадры останутся на периферии и позже свое возьмут.

— Могут быть у меня свои пристрастия или я не высокоразвитое земноводное, а вообще глубоко холоднокровное пресмыкающееся? — возмутилась Лоуд.

— Пристрастия у тебя быть могут, — Катрин оторвалась от карты. — Но вот как ты день с такого «круассана» способна начинать, абсолютно непонятно.

Завтракала оборотень жирнющей селедкой — рыбина была чудовищного размера и на редкость пахучая. Фунта три в рыбке, не меньше.

— Чего такого? — пожала практически отсутствующими плечами оборотень. — Рыбий жир мне прописан, а здоровье нужно беречь. А что без хлеба, так ни ситного, ни житного, ни галет у нас нетути. Тяжелые времена слома эпох, как справедливо изволила ты заметить. Чего там намечается, если в беглых подробностях? Излагай, а то поедем в штаб округа, я вся такая отсталая от текущего военно-политического момента.

— Все плохо, — пробормотала Катрин, возвращаясь к карте. — И с каждой минутой все хуже…

Перестрелки начались еще ночью, поскольку приказы ВРК и генерала Полковникова стали известны практически одновременно.

Приказ? 251 Главного начальника Петроградского округа Генерального штаба генерала Г.П. Полковникова от 24 октября 1917

1. Приказываю всем частям и командам немедленно и точно выполнять приказы штаба округа. За невыполнение — военно-полевой суд.

2. Всякие самостоятельные выступления запрещаю. Все выступающие вопреки приказу с оружием на улицы будут преданы военно-полевому суду за вооруженный мятеж.

3. В случае каких-либо самовольных вооруженных выступлений, помимо приказов, отданных штабом округа, приказываю пресекать мятежные действия всеми возможными способами.

— Так их, мерзавцев! — говорит человек, кладя листовку рядом с недопитой чашечкой чая. — Хватит потакать! Погубим Россию! Стрелять на месте, а главарей вешать. Непременно прилюдно! Непременно! На фонарях. Довели страну своей предательской анархией вонючего большевизма…

Свет под абажуром в «китайском стиле» опять мигает. На электростанции безобразие. В магазинах, трамваях и подворотнях — мерзость! Кругом, кругом безобразие. Серая листовка рядом с тонким саксонским фарфором блюдца действительно выглядит отвратительно.

Обращение ВРК: «Петроградскому Совету грозит прямая опасность; наши товарищи, члены комитета убиты, ночью контрреволюционные заговорщики пытались вызвать из окрестностей юнкеров и ударные батальоны в Петроград. Наши газеты закрыты силой оружия, погибли члены комитета и типографские товарищи.

Товарищи! Военно-Революционный комитет предписывает привести все силы в полную боевую готовность. Всякое промедление и замешательство будет рассматриваться как измена революции!»

— Дождались-таки, суки?! — говорит человек, складывая листовку. — К ногтю министров-капиталистов! Голодом морят, твари!

Это другой человек: у него нет ни саксонского фарфора, ни скатерти. И вообще он этим ранним утром в дымной мастерской — домой не уходил. По ногам сечет сквозняк, а пустой кипяток в кружке остыл. Зато у человека есть клепальный молоток и «французский» гаечный ключ. Человек надевает прожженные рукавицы и вновь подступает к серому броневому борту — «Шеффилд-Симплекс»^[17] холоден, мертв, подобен намогильному валуну. Но броневик оживет. Сказали «к полудню, хоть кровь из носа». Будет. И броневик, и кровь.

…Карта. Изгиб Невы, каналы, улицы, названия большинства которых Катрин не знает. Чужой город. Но свой, понятный и этим страшный.

Первыми к осмысленным действием перешли «временные». Около пяти часов утра отряд городской милиции 3-го Рождественского района и юнкера-добровольцы 2-й Ораниенбаумской школы прапорщиков захватили типографию «Труд», имея задачу не допустить выхода газеты «Рабочий путь»^[18].

Буквы жалобно, чуть слышно скрипят. Букв много: словно какой-то безумец вытряс и перемешал содержание сотен томов огромной библиотеки. Зерна различных шрифтов шевелиться под ногами и этот хаос рассыпанных по полу смыслов завораживает. Но среди поверженных букв валяется и инструмент, и рейки треснутых «касс» наборов, и лужи черной, как деготь, типографской краски, обломки мебели, ветошь… Уже набранный газетный номер погублен безвозвратно. Буквы корчатся под тяжелым начищенным, сапогом. Сапог бы и рад не топтать литеры, но ступить решительно некуда. Вот пара сапог решительно вспрыгивает на расползшуюся стопу серой бумаги, и их хозяин командует:

— Живо пошли все вон! Работа прекращена, типография закрыта! Двери будут опечатаны!

— Правды не любите? — насмешливо спрашивает наборщик в круглых очках. Окуляры забавные — маленькие подслеповатые линзы в металлической оправе, дужки облезлые, проволочные, словно из остатков мышеловки те очки гнули. — Ничего, всех не разгромите, не запечатаете.

— Пошел вон, — с угрозой повторяет офицер.

Человек-наборщик не спешит. С вызовом смотрит на человека в фуражке.

— Да что их уговаривать? — нехорошо щерится один из юнкеров-прапорщиков — широкоплечий, звероватый. — Поговорили уже. С газеток начинаем, в полный голос на генералов науськиваем, к бомбам зовем?

Определенно, этот человек в шинели бывал на фронте — бьет прикладом умело. Успел и под дых врезать, и уже падающему добавить по почкам.

Человек-наборщик падает на буквы. Ему больно до дурноты, до безумия, даже крикнуть нет силы. Он слабо корчится, в ужасе шевелятся и буквы под его скрюченными пальцами. Люди-юнкера и нелепые, разномастно одетые люди-милиционеры, молча смотрят на поверженного.

— Солдаты идут! — кричит кто-то на улице. Доносится близкий выстрел…

Через несколько минут типография пуста. На улице еще стреляют, захлебываясь, строчит пулемет, кто-то орет матерное. В буквенное кладбище вваливаются солдаты-«литовцы»^[19], прикладами толкают перед собой бешено отпихивающегося юнкера.

— Этот, что ли, Федора?

— Он, точно он! Наповал Федьку, ирод. Всю пачку из окна, как в тире высадил. Чего смотришь, сука?!

Широкоплечий выдирается из рук пленителей, крепко кроет матом. Трещит шинель, блестит под ней, солдатский «георгий». Не доучившийся до прапорщика человек, изловчась, бьет человека-«литовца» сапогом в пах.

— У…, тварь! Так, значит?!

Разом два штыка входят в широкую грудь, третья четырехгранная сталь бьет наискось под ребра, мгновенно отдергивается — тоже умеют, того не отнять…

Буквы становятся черно-багряными. Лежит человек в шинели, лежит человек в смешных очках — кто и когда добавил наборщику прикладом по затылку не узнать. Остыл уже, свежий теплый…

Карандаш скользит над картой. Вот полоса река…

8:00 Над водой тусклая предрассветная тьма, среди нее у причала тусклая броневая сила — крейсер. В радиорубке склонился матрос. Стучит ключ:

«Приказ штаба ВРК:

1. Гарнизонам, охраняющий подступы к Петрограду, быть в полной боевой готовности.

2. Отражать атаки контрреволюционных сил с полной решительностью.

3. Не допустить в Петроград ни одной воинской части, о которой не было бы достоверно известно, какое политическое положение она приняла».

Карандаш медлит над картой, и еще сотни иных карандашей готовы испачкать карты: в Зимнем и Смольном, в штабе Округа, в штабах военных частей и районных дружин Красной гвардии.

… - Вам, капитан, выдвинуться ротой до Почтамтской. Один пулемет в сторону Большой Морской, другой на чердак. В средствах не стесняться, чтоб и мышь не проскочила…

…- Иван, берешь своих и взвод Крашенинникова, проверишь подход к почтамту. На рожон не прите, с умом.

— Когда мы без ума? Только дай еще бомб, не жадничай.

— Добро, Валдиса пришли, я ему записку черкну, выдадут…

…День то ползет, то скачет, медленный и бешеный, сырой, жгущий зябким предчувствием болезненного перелома мира. Вышли газеты — безумные и истеричные: о немецких агентах в ВРК, о отравленном молоке, о расстрельных списках офицеров, диверсиях на железной дороге, готовящемся убийстве Ленина и Троцкого, дружинах офицеров-добровольцев, о голоде, голоде, голоде… Непрерывно двигаются отряды и колонны, шныряют разведчики и самокатчики. Мало снарядов у одних, считанные пушки у других. Кричит, взмахивает рукой оратор на Дворцовой: «граждане свободной России, в этот грозный час все в ваших руках»! Колеблются в казармах рассудительные казаки — неохота под пули, да видать будет хуже, ежели вообще не выйти. Красная гвардия готова — вот стоит на «козлах» посреди цеха свой товарищ, неловко складывая слова, бьет по рабочим умам великой киянкой правды жизни — сегодня, товарищи, мы в борьбе обретем!

Зависает карандаш судьбы — где-то здесь? Вот он — Главный телеграф. Здесь столкнулись серьезно.

— Освободить здание! Приказом Военно-Революционного Комитета, объявляю…

— Самому себе объявляй, герольд херов…

Красногвардейцев и солдат, взявших сторону ВРК, больше, зато юнкера-константиновцы засели за толстыми стенами, вход надежно забаррикадирован. Здание трехэтажное, с куцей колоннадой и крепкими решетками на окнах, зато длинное, слишком большое для такого гарнизона. Но обходить и просачиваться внутрь малыми группами мятежники пока не рискуют, предпочитая «давить на горло». Ждут подкрепление. Вот, стреляя выхлопом, подкатывает символически бронированный грузовик. Сейчас не выхлопной трубой пальнет — на платформе «Руссо-Балта» красуется станина с зенитной трехдюймовкой. Наведут по дверям, и…

Не успели. Пулеметные очереди — не иначе откуда-то с крыши — не с Телеграфа, а с иного дома — и мигом рассыпалась Почтамтская площадь в заполошном треске винтовок, вот вступили станковые пулеметы… Лежат у орудийного грузовика люди-артиллеристы в серых шинелях, выпал из окна Главного Телеграфа человечек в точно такой же, разве чуть посветлее-поновее, шинели. Ширится, раскатывается по кварталу перестрелка…

В 19:20 Телеграф взят штурмом. Среди красногвардейцев нашелся монтер, бывавший в здании, отыскали лестницы, прорвались через дворы и заборы с Новой Исаакиевской. Рвутся в коридорах гранаты, в короткой штыковой переколоты юнкера в вестибюле, кто-то из константиновцев успел уйти по Адмиралтейскому проспекту. Около сорока погибших с обеих сторон, под сотню раненых, горит аппаратный зал…

Атакой с двух направлений взят Балтийский вокзал. У Красной гвардии и матросов четверо погибших и десяток раненых. Силам ВРК удалось блокировать Павловское и Николаевское военные училища, у Владимирского училища юнкера контратаковали — мостовая Гребецкой в пятнах крови, трупы оттащены к окнам полуподвалов…

Почти у всех мостов перестрелки. Взаимные, по большей части нерешительные атаки и контратаки. По ситуации на 19:30: Литейный, Большеохтинский, Троицкий, Биржевой — твердо за ВРК, у Тучкова, Сампсониевский и Гренадерский неопределенность и активные перестрелки, Николаевский и Дворцовый строго за юнкерами и разведены.

В 20:10 отряд Михайловского артиллерийского училища стремительно и лихо атаковал по Литейному проспекту, практически опрокинул красногвардейцев 1-го городского района, но попал под плотный обстрел со стороны казарм Преображенского полка. Атака захлебнулась. Потери сторон неопределенны…

Красная гвардия Василеостровского района пыталась сбить противника с Николаевского моста. Подпущена на сто шагов, затем юнкерами и ударницами 1-го Женского батальона смерти открыт пулеметный и залповый огонь. Потери не подсчитаны…

21:20 Приказ ВРК на «Аврору»: «Всеми имеющимися средствами, вплоть до артиллерийского огня, восстановить движение по Николаевскому мосту». Командир крейсера лейтенант Н.А. Эриксон категорически отказывается отводить крейсер от причала Франко-Русского завода. В перестрелке на корабле убиты лейтенант Эриксон и комиссар Балышев, погибло еще трое. Крейсер тщетно пытается отойти от причала…

21:50 Лежат во тьме на Троицком мосту ударницы — атаковали, попали под огонь установленных вдоль стен Петропавловки пулеметов. «Максимы» трещат наугад — прожектора разбиты пулями, но головы залегшим все равно не поднять. Раненых оттаскивать некуда, отстреливаться бессмысленно. От булыжной мостовой прет могильным холодом. Кончается ударная жизнь. Остается молча плакать, слышать стоны и уповать на обещанные броневики.

22:1 °Cпешит в Смольный бритый человек. Он очень нужен там, в основном штабе восстания, и его ведут трое товарищей с бомбами и револьверами. Тьма улиц, трамваи давно обесточены и составлены в баррикады, эхо близких выстрелов колотится о стены домов. На Нижегородской приходиться пережидать движущиеся казачьи сотни — 1-й и 14-й Казачьи полки все же вышли из казарм, хоть и не торопиться к пальбе.

Четверо неизвестных перебегают улицу — неудачно.

— Эй, а ну стоять! — орет есаул, отставшего казачьего арьергарда.

Подворотня заперта, двое бегут прочь вдоль дома, двое товарищей падают на колено, прикрывая отход, вскидывают револьверы… Трескотня короткой перестрелки. Казаки даже с седел бьют из карабинов точнее. Трупы неизвестных подберут только утром, если повезет. Слишком много в городе трупов…

Пожар на Центральном Телеграфе разгорелся — пылает уже все здание. Горит Адмиралтейство, универмаг «Эсдерс и Схефальс»^[20] горят склады на Варшавской-Товарной — боев там не было, просто день такой — пожароопасный. Кто-то гибнет за идею, кто-то ловит момент, ибо частную собственность еще не отменили и отчаянный-фартовый успеет хапнуть вдоволь.

Красногвардейцы патруля злы:

— Что ж вы, собаки, революция гибнет, а вы сахар тянете? Сладко ль будет, а? А ну, вставай сюды…

Безжалостно бьют прикладами, сгоняя задержанных к кирпичному забору.

— Да вы что?! — орет сутулый детина, цепляясь за липкий мешок. — Я же детишкам. Голодом нас заморят, во всех газетах то пишут! Насмерть ведь заморют!

— Господа, я здесь совершенно случайно! — в истерике вырывается гражданин в хорошем пальто. — Я же не со складов, у меня и мешка нет!

— Господ тут тоже нету! А твой мешок нам недосуг искать.

Неловкий и торопливый залп полудюжины трехлинеек — задержанных стояло больше, уцелевшие, воя, удирают вдоль забора. Повезло не всем — господин в неисправимо испорченном пальто корчится под забором, зажимая простреленный живот. Осиротел чайный сервиз саксонского фарфора. Прав был хозяин: хватит потакать, решительней нужно, не то погубим Россию.

00:01 Радио с Авроры: «Центробалту. Пришлите бойцов. И больше пулеметов. Восстание в опасности!»

Это все случится сегодня, но еще не случилось.

— Красочно. Но чой-то мне не нравится твоя версия революции. Мало в ней торжественности, — констатирует внимательно выслушавшая оборотень и вытирает селедочные руки. — Хорошо, что еще утро, есть время и силы подправить дело.

— Думаешь, еще не поздно? — Катрин отложила мерзкий карандаш.

— Попробуем, отчего не попробовать. Изложила ты все очень доходчиво и даже слегка достоверно. Как же наш Ильич и так вляпался? На него не похоже. Не-не, в этой сцене мы со Станиславским не верим! Кстати, что, этот саксонский фарфор действительно так хорош?

Ответить Катрин не успела, оборотень завопила «куда понес, живоглот?» и выскочила в приоткрытую дверь. С лестницы донеслось краткое кошачье рычание — отягощенный добычей хышник удирал со всех лап.

— Тебе что, селедочного хребта жалко? — спросила Катрин у вернувшейся напарницы.

— Отчего жалко? Но отчего не испросить селедочку воспитанно? Стаскивает со стола как какой-нибудь чумной грызун. Знавала я таких: оставишь на тропке удилище, через миг все сожрано до самого поплавка. Нет, зверью типа Чона нужна дисциплина!

— С чего котенок вдруг переименовался? — мимолетно удивилась Катрин.

— Обоснованно, поскольку он — Чучело Особого Назначения, — сумрачно объяснила оборотень. — Еще столица называется: не успеешь оглянуться, а тебе уже в кроссовок нассали. Кстати, «Мурзик» — это вообще женское имя.

Уточнять, с какими-такими женственными Мурзиками приходилось общаться напарнице, не имело смысла, да и вообще помыслы были заняты иными проблемами. С кем наводить контакты в Смольном, как вести переговоры с генералом, пока было непонятно. О поисках пришлых провокаторов пока речь вообще не шла. Ситуацию те гады раскачали, видимо, непоправимо, оставалось минимизировать потери.

— Карту убери, — посоветовала оборотень. — Шпионы в нашу роскошь вряд ли забредут, а вот нагадить на карту Чон вполне способен.

— Не имею привычки документы оставлять, — проворчала Катрин, складывая карту. Сгребла карандаши и вдруг замерла:

— Стоп! Давеча, когда ты автограф брала. Твой Алексей Иванович…

— Отчего мой?! — удивилась Лоуд. — Нам, революционным рыботорговцам эти самые писатели не особо близки как по духу, так и…

— Ты с него автограф требовала, так?

— И чего? Что в этом непристойного?

— А ты вот подумай, — зловеще посоветовала Катрин. — Хорошенько вспомни.

— Я «хорошенько» не умею. Я или помню, или не помню.

— Он чем писал?

— Карандашиком. Желтеньким. Да какой с него, с бухого, спрос? Если перо дать, так одних клякс насажает. А шариковых самописок еще не придумали.

— А именно такие желтенькие «кохиноры» с ластиками, значит, придумали?! Нет, карандаши-то были, и с резинками, но таких…

— Ага… — начала улавливать суть оборотень. — Не тем, значит, расписался академик?

— Ну, мы вообще дуры, — уныло признала Катрин. — Что стоило взять за галстук и расспросить? Ведь наверняка что-то знает Алексей Иванович. Мелькнуло же у меня что-то в голове, да отвлеклась.

— У нее «мелькнуло», а дуры мы, значит, обе?! Нет, я с себя ответственность решительно снимаю. Как существо иной цивилизации и мироощущения, я не обязана знать временный привязки образчиков канцелярщины. Не морщись, уладим с переговорами, живо к писателю метнемся — наверняка еще не проспался твой карандашевладелец.

— И куда мы к нему метнемся?

— Строго на Пушкинскую, — снисходительно ухмыльнулась Лоуд. — Я же сама дважды адрес извозчику повторяла, — никуда не денется, ухватишь сочинителя за галстук или что там сподручнее. Но сначала переговоры. Собирайся, собирайся. Враг не дремлет, не дадим революцию загадить!

— Мне кажется, у них, у провокаторов, не так много сил, — сказала Катрин, затягивая тяжелый ремень с оружием.

— Что, еще меньше, чем у нас? — удивилась оборотень. — Слушай, Светлоледя, ты зачем так утягиваешься? Ремень короткий или намек что не завтракала? И вообще, у тебя детей полный замок, а ты все талией фасонишь. Нескромно. Вот у меня талия может еще потоньше, но я же не выставляюсь.

— У палок талий не бывает. Нервничаешь, что ли? Говори что вдруг за колебания?

— Во-первых, да, я нервничаю. А как чуткому образованному существу не нервничать, если революция?! Это у меня всего вторая Октябрьская. Если учитывать, что в тот раз я вообще честной зрительницей шлялась — так вообще первая. Что обязывает! Во-вторых, мы начинаем решительно вмешиваться, и… Я говорила, что не люблю пулеметов? И этих…, снайперов, тоже не люблю. Но догадываюсь, что непременно будет и то, и это, и еще что-нибудь. Ты уверена, что прикроешь мою худенькую, но уязвимую спину?

— Обычно ты мне доверяла, — неподдельно изумилась Катрин.

— Это не вопрос доверия, а вопрос сугубой и глубокой уверенности, — исчерпывающе пояснила оборотень. — Не в тебе дело, ты-то драться за меня, как за единственный шанс спасти ситуацию, будешь до последнего, тут спору нет. Ладно-ладно, не морщись, моя спасательность не главное, ты и так надежная. Но ведь и я должна сосредоточиться, и твердо знать, что ты не отвлечешься и меня ни с кем не перепутаешь. К тому же, раз мы легализуемся, я должна производить приятное впечатление и запоминаться революционным и контрреволюционным массам без всяких там пропусков и оговорок. Образ нужен. Я повспоминала всякие случаи и прецеденты и пришла к единственно правильному выбору. Но сочла своим долгом посоветоваться с тобой. Я тактичная. Базовый имидж будет вот таким…

Катрин онемела.

— Ну и как? — спросил образ, совершая изящный пируэт.

— Не пойдет, — сипло выдавила Катрин. — Во-первых к тебе будут бесконечно клеиться, во-вторых… Сейчас как врежу!

— Не надо! Поняла, с буквальностью перебор. Не вопи, — л-образ живо посадил себе мушку у угла рта, заодно изменил форму губ. — Так сейчас даже моднее.

Образ неуловимо изменился, Катрин перевела дух. Перед ней стояла темноволосая женщина среднего роста, не вызывающе-яркая, но чрезвычайно привлекательная. Но уже не Фло. В смысле, и Фло тоже, но уже не чисто она… Тьфу, черт, как же это объяснить?!

— Не волнуйся, я буду варьироваться по обстоятельствам, — заверила нью-Лоуд. — Возможно, ты будешь эти коррекции улавливать, ну и ничего страшного. Ты психологически стойкая.

— Я категорически против!

— Обсудим это по дороге. Нас ждет Смольный, а потом генерал, а генералы, те ждать не любят.

Шпионки вышли на улицу и неожиданно наткнулись на бодрствующую Лизавету — та стояла в дверях, придерживала у горло пальтишко, с тревогой прислушивалась к стрельбе.

— Екатерина Олеговна, Людочка, вы куда?! — немедля ужаснулась хозяйка. — Пальба же кругом. Говорят, немецкие шпионы в городе, всех генералов как уток стреляют.

— Вранье! — авторитетно заверила оборотень. — Все наоборот, хозяюшка. Это контрразведка и красногвардейцы австрийских шпионов ловят. К обеду управятся — мне писарь знакомый из интендантства по секрету говорил.

— Дай-то бог, — Лизавета посмотрела на нагруженных дам, на переодевшуюся вдову. — А вы-то зачем в такую пору…

— Очередь за пенсией занимать, — неубедительно буркнула рослая шпионка.

— Но пообедать непременно зайдем, — бодро пообещала оборотень. — Как там Нинка, не проснулась на стрельбу?

— Ворочается, но спит, — вздохнула хозяйка. — Вы все же, осторожнее, бочком там…

— Душевная у нас хозяйка, — похвалила Лоуд, удобнее перехватывая корзину. — Видит, что ты вся в маузерах, но игнорирует. Вот оно — петербургское воспитание! Но с котярой они недоглядели. Вот как мне в таком пахучем кроссовке революцию корректировать?

— Кроссовка твоего все равно не видно, а иллюзии не пахнут, — сказала Катрин. — Да и вообще ситуация настолько вонючая, что твоя обувь точно в тему.