Новый мир. Книга 4: Правда

Глава 5

§ 23

Обычно во сне или беспамятстве люди переживают события, которых никогда не было в реальности. А бывает — нереальные интерпретации тех, что происходили давно. В этот раз у меня перед глазами прокручивалось то, что происходило в реальности только что — с точностью до деталей.

Я видел зал Молодежного китайского театра, переполненный неистовствующими людьми, похожий на волнующееся море, готовое смыть любые укрепления и плотины. Слышал рядом громогласные речи Уоррена Гэтти, Сильвестра Торнтона и других, присоединившихся к моему страстному призыву и желающих внести свою лепту в то, что на их глазах зарождалось.

Видел экран исполинского дисплея, выведенного Чарли Хо прямо над сценой, на котором журналисты ABC в прямом эфире воодушевленно рапортовали об операции отряда «Стражи» Сил быстрого реагирования полиции Сиднея по нейтрализации террористов, захвативших Бокс Хэд, а журналисты Indosiar на другой половинке экрана встревоженно сообщали об усилении активности полиции в центре города, что может свидетельствовать о подготовке разгона всех демонстрантов.

Видел, как в кадре на этом дисплее оказалась огромная сцена, смонтированная в центре площади Содружества. Сцена, перед которой, словно океан, раскинулась 50-тысячная толпа, а с нее махал рукой, держа в руках гитару, Роджер Мур, а за ним — вся группа Salvation. «Вы что, собрались уходить?!» — задорно обратилась рок-звезда к орущей в экстазе толпе, которая, получив инъекцию коллективного адреналина, стала полностью иммунной к страху. — «Что, и даже пару песен не послушаете?!»

Видел каких-то оппозиционных политиков — Франциско Ферреру, Бенджамина Боттома, Аманду Йоргенсен и даже Робера Фламини — которые, оставаясь в безопасности в Канберре или где-то за границами Содружества, красноречиво призывали людей выходить на улицы, не бояться, не прятаться, несмотря ни на какие угрозы — «ради свободы, ради демократии, во имя будущего».

Видел кадры с вертолетов службы новостей, на которых были запечатлены колонны техники, движущиеся по улицам города, шеренги из тысяч бойцов Сил быстрого реагирования сиднейской полиции в экипировке для подавления беспорядков, сотен безмолвных «Автоботов», десятков «Баксов», которые стягиваются все ближе к центру. Видел отряды снайперов на крышах, огромные стаи конвертопланов, готовых ко взлету, с группами полицейского спецназа на борту.

Видел в студии одной из программ новостей раскрасневшегося от волнения Раймонда О’Брайан по прозвищу Морж, почетного ректора Сиднейской полицейской академии и одного из самых почитаемых ветеранов полиции, который призывал своих коллег не позволять использовать их для политических расправ. «Мы призваны защищать жителей этого города! Не забывайте об этом! Они, жители — стоят сейчас перед вами!» — кричал Морж.

А дальше я видел улицу своими глазами. Видел слева, справа и сзади себя решительные лица отставников-контрактников, которые, как и я, следуя спонтанному призыву, вышли из здания театра на Сентрал-авеню, и твердым шагом направились в сторону площади Содружества, похожие, несмотря на гражданскую одежду, на тех, кем они и являлись — на солдат. Слышал, как несколько человек вокруг, войдя в привычную роль, воодушевленно инструктировали остальных: насчет брусчатки, шлемов, щитов, баррикад. Слышал самого себя, кричащего: «Никакой, мать вашу, брусчатки! Наша задача — просто держать строй!» Видел, как люди, которыми запружена улица, испуганно расступаются, давая дорогу нашим плотным рядам, а некоторые освистывают и улюлюкают, принимая нас, наверное, за группу спецназа в гражданском, прибывшего, чтобы разогнать митинг.

Я снова слышал разговор, который вели я, Торнтон и Гэтти с несколькими координаторами митинга альянса оппозиционных сил, вышедших нам навстречу, который велся на повышенных тонах, так как они не доверяли нам, не понимали, кто мы такие, друзья им или враги, и зачем мы пришли.

А дальше я видел себя на площади Содружества, на первом краю толпы — впереди плотной тройной шеренги из пары сотен суровых отставников, хаотично сформировавшейся «дружины», которая прикрыла собой, словно щитом, толпу демонстрантов, к которой с одной из прилегающих улиц приближались колонны техники и спецотряды полиции.

«Немедленно разойтись!» — доносилось из динамиков на дронах, парящих вверху. Через громкоговорители из рядов полиции звучали предупреждения о водометах, слезоточивом газе, электрическом токе, резиновых пулях. Из глоток стоящих рядом со мной людей звучали в ответ матерные слова. Кто-то показывал средний палец, кто-то — приспустил штаны и показал задницу. Кто-то из-за наших спин бросал в полицейских брусчатку и петарды. Я гневно орал через плечо, чтобы эти кретины прекратили.

Узнав нашивки полицейских, которые были буквально в пятидесяти ярдах впереди, я кричал: «Гонсалез! Джонни! Ты здесь, Матадор?! Ты что, и правда сделаешь это?! Позволишь этим вонючим говнюкам — политиканам использовать тебя против ни в чем не повинных людей?! Братцы, вы кого пришли бить?! Здесь десятки тысяч людей — простых сиднейцев, как и вы! Я знаю, многие из вас, как и Матадор, были в дивизии «Торнадо», воевали! И мы воевали! Но мы воевали не за то, чтобы трусливые политики нас давили, как тараканов, когда мы вернемся домой!»

Дальше картинки были смазанными, фрагментарными — ведь именно так видит мир человек, когда находится в самой гуще событий, а в его крови бурлит адреналин. Пословица гласит, что солдат из своего окопа не видит всей войны. Так и я в тот момент не видел и не понимал даже сотой части эпохальных событий, которые разворачивались в городе и во всем мире со стремительностью, которая делала совершенно невозможной их прогнозирование и тем более контроль.

Я мог только лишь догадываться о том, что происходит, видя отдельные картины. Так, я видел спины развернувшихся и уходящих прочь, под ликование толпы, полицейских с нашивками бригады, которой командовал Джонни Гонсалес. Некоторые из них на ходу выбрасывали свои тонфы, щиты и детали экипировки. Дальше я видел грозные ряды выстраивающихся на их месте «Автоботов», которым не было важно, насколько законны, справедливы и адекватны отданные им приказы.

Я снова видел, как наяву, хаос и панику вокруг, когда в толпу демонстрантов начали лететь гранаты со слезоточивым газом и светошумовые, струи воды из водометов, заряды электрического тока из пушек, установленных на дронах, а затем на толпу понеслись неодолимой железной громадой «Автоботы». Снова чувствовал смесь гнева и страха, когда безжалостные машины на скорости врезались в ряды отставников, раскидывая их, как кегли для боулинга. Бессильно смотрел на обескураживающее зрелище противостояния яростных, но безоружных людей с гигантскими роботами. Снова слышал рвущийся из собственной груди крик, призывающий людей вокруг держать строй, не отступать. Слышал первые выстрелы из оружия, которое, вопреки самым строгим предостережениям, некоторые протестующие принесли с собой, и теперь применяли против «Автоботов».

И, конечно, я очень отчетливо видел последние секунды этого эпического кино, которые заканчивалось для меня тем, что огромная роботизированная клешня опустилась на мою шею и с силой обрушила вниз, на асфальт, тонущий в облаке слезоточивого газа.

И лишь проснувшись, я увидел впереди толстые прутья тюремной решетки.

— Эй, гондоны! Вы чего делаете вид, что нас тут нет?! — громко орал повисший на решетке мужчина, выглядящий не очень адекватно. — Вы что, не слышали, что мэр приказала нас всех немедленно отпустить?! Хватит уже порочить честь своего мундира! Больше уже некуда!

Обведя мутноватым взглядом камеру «обезьянника», который был рассчитан максимум на десяток задержанных, я насчитал в ней по меньшей мере десятка три взбудораженных мужчин, которые сидели или полулежали у каждой из трех стен, держались за решетку или нервно бродили из стороны в сторону. Большинство из них выглядели здорово потрепанными, с воспаленными от газа глазами, ссадинами и ушибами, но так, будто им уже оказали первую помощь.

— Черт возьми, — прошептал я, болезненно поморщившись и взявшись за свою голову, которая, как оказалась, была забинтована.

— Э-эй! Ублюдки! — не унимался человек возле решетки. — Ты! Да, ты, жирдяй! Давай, подойди-ка сюда и выпусти меня скорей из этой чертовой клетки, если не хочешь, чтобы тебя завтра нахер уволили из органов!

— Закройся наконец, недомерок, — неприязненно отозвался кто-то по ту сторону решётки. — Ты сам прекрасно знаешь, что ты оказался здесь, потому что попал в число самых буйных! Так что не строй из себя невинную овечку! Никто тебя никуда не отпустит, пока судья не решит, что с тобой делать, ясно?!

Мне понадобилось пару минут, чтобы принять из лежачего положения сидячее.

— Расскажите мне кто-нибудь, что произошло с той минуты, когда «Автобот» огрел меня башкой об асфальт, — попросил я, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Не знаю, приятель, в какой точно момент это было. Но могу точно тебе сказать, что вскоре после этого этот чертов беспредел прекратился, — охотно ответил сидящий рядом мужик.

— Ага. Поздно он, сука, прекратился! — возразил ему кто-то другой. — Когда половина сиднейской полиции отказалась применять силу против демонстрантов — до этих идиотов так и не дошло, что им пора остановиться! И они попробовали задавить нас одной техникой и наиболее лояльными отрядами. Больше сотни тысяч людей были на площади!

— Ага. Двести тысяч не хочешь?! — хмыкнул еще кто-то.

— Может и двести. Идиоты! Но до них дошло, что они творят, когда «Автоботы», укладывающие женщин и стариков рожами в асфальт, появились на всех телеканалах, кроме скурвившегося ABC и еще парочки таких же лизоблюдских рупоров властей. Наш мэр сразу же поспешил выступить с речью, в которой сказала, что она, мол, занимает нейтральную позицию в политической борьбе, и призывает полицию Сиднея, хоть она, мол, и не может ей приказывать, не участвовать в силовых действиях против мирных демонстрантов — ну, кроме тех, конечно, кто собрался под флагами Сопротивления.

— Да, эта всегда была шустрой и скользкой, всегда держала нос по ветру. А вот верховному комиссару Макнамаре понадобилось еще полчаса или час, на протяжении которого роботы и копы продолжали теснить и дубасить людей, увеличивая число пострадавших каждую секунду, прежде чем он наконец вытащил свою жирную задницу на публику и начать бормотать, что, мол, «я не я и лошадь не моя», «приказы сверху», «всем надо успокоиться», и тому подобное.

Я тяжело вздохнул, пытаясь переварить услышанное.

— Эй, мужик! — вдруг произнес кто-то из камеры, обращаясь ко мне. — Да, да, ты! А это не ты ли, случайно, выступал на собрании отставников-контрактников — ну тех самых, которые потом пошли прикрывать людей на площади?

— Да это точно он, — поддержал его еще один сокамерник. — Седой, со шрамами! Фамилия у него еще такая русская или балканская…

И, словно в ответ на его вопрос, за стенами камер раздалось мерное гудение и выкрик:

— Войцеховский! На выход!

§ 24

Учитывая, что голова все еще раскалывалась, подняться на ноги и пойти следом за молодым офицером полиции, ждущим у входа в камеру, стоило определенных трудов. Я поплелся за ним с чувством обреченности, смешанной с упрямством — готовый ко всему, что меня ждет. Но вместо темной камеры для допросов, в которой меня постигнет неотвратимая кара за проявленную дерзость, меня почему-то повели в сторону зоны для освобожденных.

— И что это значит? — спросил я тихо.

— Поставь пальчик здесь и здесь — забирай манатки — и свободен, — угрюмо сообщил коп.

Я сделал как сказано, но не поверил в услышанное, пока мне не выдали из одной из сотен ячеек камеры хранения мой основательно потрепанный, грязный рюкзак и трость. Полицейский, сделав отметку в электронной инвентарной книге, нажал несколько кнопок на голографическом дисплее. После его манипуляций передо погасло мерцающее синевой защитное силовое поле, преграждающее путь к короткому коридору, прегражденному в начале и в конце откатными воротами из толстого пулестойкого стекла. Следом с громкими щелчками откатились и сами ворота.

— Вперед! — велел полицейский, кивнув на коридор. — Или хочешь назад в камеру?!

Двинувшись вперед нарочито медленным шагом, я преодолел десять ярдов этого коридора где-то за полминуты, с трудом удерживаясь, чтобы не пуститься в бег. Я был практически уверен, что ворота в конце коридора закроются раньше, чем я пройду их — ведь не может же быть так, чтобы меня просто отпустили, это точно какой-то трюк. Но ворота так и не закрылись.

Пройдя еще один пост охраны, на котором на меня уже не обратили внимания, я очутился в небольшой приемной с рядом кресел, где родственники, друзья и адвокаты задержанных ждали их освобождения, пытались навести о них справки через информационные окошки, ругались с невидимыми бюрократами по внутренним телефонам. Галдеж стоял как на ярмарке. В приемной были широкие панорамные окна, сквозь которые я мог видеть, что на Сидней опускались сумерки.

— Димитрис!

Я обернулся, услышав голос позади, и увидел, как ко мне быстрым шагом двигается, вскочив с одного из кресел, Лаура Фламини. Она была одета по-деловому — строгий, но стильный костюмчик из юбки, блузки и жакета и туфли на высоком подборе. Примерно в таком виде она выступала на нашем с Миро суде.

— Как голова? — обеспокоенно спросила она — раньше, чем я успел отыскать на языке и вымолвить хоть слово приветствия. — Тебе нужно в больницу!

— Бывало хуже, — поморщившись, изрек я. — Лаура, как ты?.. Почему?..

— Потом. Давай за мной, скорее. И не включай свой коммуникатор, ясно?

Мы не обмолвились ни словом, пока не вышли из полицейского участка. Снаружи здания тусовалась густая и оживленная толпа народу — видимо, друзья и просто поклонники задержанных активистов. Некоторые держали в руках плакаты и скандировали лозунги. Над толпой я мог видеть флаги объединенной оппозиции, партии «Разумный прогресс», движения «Вместе».

— Сюда, — Лаура потянула меня за руку в сторону от толпы.

Следом за ней я нырнул в заднюю дверцу ждущего нас на улице челнока Fly-Taxi, похожего на смесь автомобиля и карликового конвертоплана. Оказавшись на мягком кожаном сиденье, я устало откинул саднящую голову на подголовник. Лаура, тем временем, включила систему связи с оператором, который находился в это время в диспетчерской за много миль отсюда, и деловито произнесла:

— В Форест Глен! И побыстрее!

Челнок оторвался от земли и начал медленно взмывать в небо, оставляя под собой улицу, погрязшую в непроходимой пробке. Даже в обычный день полет на челноке в пределах города стоил 500–600 фунтов, а сегодня, в условиях транспортного коллапса, за этот полет, должно быть, пришлось отвалить 3–4 тысячи.

Лаура переключила режим тонировки стекол на максимальный и убедилась, что система связи отключена, так что в диспетчерской не услышат ни слова из происходящего в салоне.

— Я думал, ты уехала из города, — проговорил я.

Прежде чем ответить что-либо, она достала из своей сумочки известного бренда знакомое мне устройство, призванное глушить подслушивающую аппаратуру. Лампочка на устройстве начала мерцать зеленым и раздался характерный гул. Убедившись, что ее манипуляции сработали, она отвернулась в сторону окна, за которым проносились тонущие в закатном зареве центральные улицы Сиднея, и изрекла:

— Я прочла.

Ей не пришлось объяснять, что она прочла. Я все еще хорошо помнил то, что именно я наспех нацарапал дрожащей рукой на бумажке, которую затем скомкал и тайно сунул ей в карман. Позже много раз вспоминал, жалея, что не могу больше изменить ни слова или не писать этого вовсе. «Прочти и сожги. Питер был прав. Сделаю, что должен. Будь что будет. Обложила СБС (Миллер). Лучше не звони больше. Люблю тебя. Д.» — гласила записка.

Пару раз моргнув, чтобы картинка перед глазами, поплывшая из-за травмы головы, стала ясной, я внимательно посмотрел на нее, и, дождавшись ответного взгляда, убедился, что она понимает всю серьезность и значимость того, что происходит.

— Итак, — молвил я. — Расскажешь, с какого перепугу меня вдруг выпустили?

— Насколько я знаю, отпускают сейчас практически всех, кого задержали. Кроме тех, кто, по данным полиции, особо «отличился» — им, с учетом их файла, автоматически определяется предварительная мера пресечения. Начиная с понедельника — будут проходить разбирательства.

— Я попал в их число?

— Конечно. Тебе определен залог в сто тысяч фунтов.

— Неподъемная сумма для человека, у которого нет ни пенни.

— Половину внесли еще до того, как я вмешалась.

— Кто? — удивился я.

— Сотни людей. Слышал когда-нибудь про краудфандинг?

Она посмотрела на меня со странным выражением в глазах, балансирующим на грани между удивлением, осуждением и восхищением, и объяснила:

— Ты не успел заметить, как стал знаменитостью? Люди из твоего «носка», и просто те, кто видели твое выступление в Интернете, наскребли 46 тысяч фунтов всего за 17 минут с того момента, как в Сети разместили информацию о сборе средств на твой залог. Можно было подождать еще часок — и накопилась бы вся сумма.

— «Можно было»? — переспросил я.

— Каждая минута была на счету. Так что я сама внесла остальные.

Я недоверчиво покачал головой.

— Лаура, я знаю, ты девчонка не бедная. Но речь все-таки о 54 кусках.

— Маман тратит столько на один вечерний наряд. Так что это не важно.

Хмуро посмотрев за окно, она добавила:

— У тебя не было ни одной лишней минуты. Я до сих пор не могу поверить, что это действительно прокатило, что Миллер не успела это предотвратить. Вероятно, дело во всем этом бардаке вокруг. До тебя пока просто не дошли руки.

Я неуверенно покачал головой:

— Она не кажется мне человеком, который часто допускает просчеты.

— Она таковым и не является. Она очень профессиональна, умна и безжалостна, — произнесла Лаура мрачно, дав понять, что ее воспоминания о знакомстве с Миллер более чем неприятны. — Но даже она не всемогуща.

— А может быть, происходящее входит в ее расчеты.

— Скоро мы это узнаем, — сосредоточенно заметила она, не уточняя, что она имеет в виду.

После паузы, Прежде чем я сформулировал хоть один из множества вертящихся на языке вопросов, она спросила:

— Ты долго планировал свой «каминг-аут»?

— Примерно с момента нашего разговора после похорон Питера.

— Значит, ты все заранее продумал?

— Было время, чтобы кое-что продумать. Правда, в какой-то момент я стал импровизировать… но сейчас не время говорить об этом. Не уверен, что эта примочка достаточно хороша.

Я кивнул в сторону её «глушилки». Она согласно кивнула. Затем сказала, не сумев скрыть нотки волнения в голосе:

— Хотела бы убедиться, что ты полностью осознаешь, какую борьбу ты начал. И что с тобой может произойти. Ведь ты уже видел, как бывает.

Я знал, что она имела в виду — судьбу Питера Коллинза.

— Если решат убрать — я считай что мертв. Найдут где угодно, — изрек я стоически.

Лаура посмотрела на меня оценивающе.

— Но ты же о чем-то думал, когда затевал все это.

— Да, пару соображений проскакивали, — скромно ответил я.

Поняв, что она ждет более подробного ответа, я молвил:

— Времена изменились. Наш мир изменился после ареста Элмора. А после вчерашнего, кажется, изменился снова. Суть этого нового мира я пока и сам еще полностью не вкурил. Но знаю точно — в нем циничное уничтожение человека, который присутствует в информационном поле, имеет очень высокую цену для того, кто на такое решится.

Лаура внимательно слушала каждое мое слово.

— Моя броня — это публичность. Это — то, чего не было у Питера. Его никто не знал. На него всем было плевать. Даже на его кремацию пришёл от силы десяток человек. Потому его было так легко убрать. Я же поднял переполох. Влез в самую середину крупного политического срача. Сделал так, чтобы меня кое-кто узнал, запомнил. Много просмотров у записи нашего собрания?

— Ты не поверишь.

Жестами пальцев она перевела свой коммуникатор из режима трансляции картинки на сетчатку глаза в режим голографического дисплея, видимого для посторонних. И я смог убедиться, что в статистики просмотров видео, которое в обычной ситуации могло бы собрать от силы пару тысяч, стоит шокирующая цифра 1 345 212.

— А ты еще говорил, что, мол, восхищаешься моим ораторским способностям, — произнесла Лаура с ноткой иронии, кивнув на видеозапись, на которой я вещал с трибуны.

Видеть свое выступление со стороны было очень странно. Вот, значит, как это выглядит — высокий, довольно страшный седой мужик весь в шрамах, с глазами, горящими яростью и болью, громко чеканит слово за словом, вбивая их в толпу, словно гвозди.

— Такому в школе ораторского искусства не учат, — покачала головой адвокат. — Это не похоже на жонглирование словами, которое любят политики. Не похоже на обычные демагогию и популизм, которые сейчас слышны на каждом углу. В этом столько чувств и эмоций… даже не знаю, как это описать.

— Я рад, если у меня получилось быть убедительным. Все сказанное — правда.

— Ты был слишком убедительным, Димитрис. Настолько, что за это тебя могут убить.

— Меня нельзя сейчас убить, — покачал головой я. — В смысле — можно, конечно. Но это не выгодно. Бессмысленно. Моя смерть причинит больше неприятностей, чем я сам, если продолжу жить. А эти люди — рациональны. Ими владеет расчет, а не мстительность.

Лаура с сомнением покачала головой.

— То, что ты провозгласил, «Правда о войне» — это звучит как начало чего-то грандиозного. Начало серьезного процесса, который очень многие силы хотели бы пресечь. Ты затронул нерушимое табу. Приоткрыл шкаф, полный скелетов, который никто не открывает по молчаливому уговору чуть ли не всего мира. Такой проект почти никому из сильных мира сего не выгоден. А многим — смертельно опасен. Сам по себе анонс этой акции, не сомневаюсь, уже взбудоражил кое-кого. Но ведь ты еще не нанес удар ни по кому конкретно. А значит — тебя еще не поздно остановить.

— Знаешь, в чем суть? Я не знаю почти ничего такого, чего не знают многие. Сотни людей. Все они сидят и молчат. Но любой из них может начать говорить. И ты никогда не знаешь — кто именно.

Лаура посмотрела на меня с любопытством.

— То, что ты сейчас слышишь — нечто большее, чем лично мой вызов системе. Я хотел бы, чтобы это стало ящиком Пандоры. Хотел бы, чтобы люди, знающие правду, начали говорить. Многие люди. И если будет так, то это будет как лавина, и никто, никакими силами уже не заткнет все дыры. Убивать меня сейчас — какой в этом смысл? Я выбросил призыв в массы — и не от меня зависит, что будет дальше.

— Твои расчеты могут не оправдаться. Ты — новичок в таких играх.

— Жребий брошен, — фаталистически пожал плечами я.

— Я по-прежнему считаю, что ты в большой опасности.

Я нервно куснул губу. Затем сменил тему:

— А как насчет тебя? У тебя есть какой-то план? В Форест Глен ведь частный аэропорт, так?

Она коротко кивнула.

— Там ждет заправленный реактивный самолет. У пилота есть инструкция, как только я окажусь на борту, подниматься в воздух и лететь подальше отсюда.

— У тебя есть свой личный самолет? — мои глаза поползли на лоб.

— Конечно, нет. Его экстренно арендовали и предоставили мне кое-кого, кто очень хотел бы, чтобы их дочь убралась подальше из этого города.

Я кивнул.

— Неплохой план. Тебе следовало последовать ему еще вчера, а не выручать меня снова из беды.

— Не «мне», а «нам».

Я обратил на нее долгий взгляд. Затем неуверенно покачал головой.

В моей памяти всплыли лица ребят из «носка», которые стояли рядом со мной на площади Содружества, плача от слезоточивого газа, глохнув от хлопков светошумовых гранат, принимая своими телами пинки «Автоботов», удары током, холодную воду и резиновые пули: начиная от Торнтона, Гэтти, Гауди, с которыми я знаком недавно, заканчивая Чако, Хосе, Илаем, Стефаном, которые были рядом со мной еще во времена клуба. Сколько из них сидит сейчас в изоляторе, не в силах раздобыть средств на залог?

Затем я вспомнил о Джероме Лайонелле, который, если только он еще не успел совершить какое-то безумие, бродит, должно быть, сейчас, словно тигр в клетке, сгорая от бессильной ярости из-за невозможности спасти свою жену и сына, которых у него отняли. Вспомнил о Миро с Шаи и Элли с моим Мишкой, о Рине с Грубером, которым, скорее всего, еще не удалось покинуть Сидней и уж точно Австралию, ведь к их услугам не было частного реактивного самолета.

— Не думаю, — решительно покачал головой я. — Я не для того это делал, чтобы от них бегать.

— Не говори ерунды! Твой единственный шанс — это выйти у них из-под удара как можно скорее. Ты должен оставаться живым и на свободе — это сейчас самое важное.

— Значит, после всего, что я вчера сказал, после того, как я призвал людей бороться и не бояться, ты предлагаешь мне просто-напросто поджать хвост и бежать? — насмешливо переспросил я. — Ты понимаешь, что после этого скажет обо мне любой, кто сейчас остается в городе и продолжает бороться? Скажет, что этот парень, Войцеховский — очередное ссыкло и дешевый балабол, как и политиканы, которые подбадривают их, находясь в безопасности в своих поместьях в тысячах миль от зоны, в которой горячо. И правильно скажут. Этот поступок дискредитирует мои слова. Мои начинания. Если я — никто, то и идеи мои — ничто.

Я заметил, как Лаура недовольно поджала губы при слове «политиканы», и вспомнил, что ее собственный отец — один из тех оппозиционных политиков, которых я только что мокнул в дерьмо. Вспомнил наш разговор в баре прошедшим летом, после кремации Питера, в котором она цитировала слова своего отца, который не считает пороком излишнюю осторожность.

— Димитрис, ты обвинял меня в свое время в надменности. А теперь послушай себя! Ты сейчас говоришь: «Для обычных людей, ну вроде тебя, Лаура, а уж тем более для трусливых политиканов вроде твоего папаши, трястись за свой зад, бежать и прятаться — это нормально. Ну и бегите себе. Но я-то совсем другой, весь состою из принципов и идеалов, ничего не боюсь и на все срал с высокой башни!»

— Лаура, ты неправильно поняла меня. После всего, что ты сделала, мне бы и в голову не пришло приписывать тебе трусость или эгоизм!

— Да ты не нарочно. Просто убежденность в том, что ты способен на самопожертвование, а всякие там жалкие и низменные людишки — нет, так глубоко сидит в твоем подсознании, что ты этого уже и не замечаешь.

— Да ничего подобного! Я как раз и думаю сейчас о людях, которые делают намного больше, чем я, и подвергаются большему риску!

— И что с того?! Ты сильно поможешь им, если проявишь с ними солидарность тем, что сядешь или умрешь? Много это принесет пользы для дела, которое ты затеял?

На этот вопрос я не нашелся с быстрым ответом.

— Хочешь быть для людей знаменем — вот и будь знаменем. Хочешь дальше обращаться к ним со своими пламенными речами — обращайся. Хочешь говорить всем правду, проливать свет на тайны — говори, проливай. Ничто из этого не требует твоего присутствия тут. Более того — делать это из тюрьмы или с того света тебе будет намного сложнее.

Я все еще ощущал сильный внутренний протест против всего, что она говорила, и не раз порывался прервать ее каким-то резким отрицательным ответом. Но мой мозг не позволял игнорировать бесспорную логичность ее слов — им противились исключительно необузданные эмоции, которыми я все еще мысленно находился либо в зале Китайского молодежного театра, либо на площади Содружества. Мне понадобилось на секунду остановить водоворот эмоций и выполнить небольшое дыхательное упражнение, чтобы успокоиться. Все это время спутница смотрела на меня с тревогой.

— И куда ты предлагаешь мне податься? — недовольно спросил я, продохнув.

— Туда, где мы не будем легко для них досягаемы — в замечательный чартерный город Сент-Этьен, принадлежащий корпорациям, где юрисдикция Содружества не признается. Я жила там много лет, и хорошо знаю его. Лучше места не найти.

— Подожди. Ты сказала — «мы»? В смысле — предлагаешь нам полететь в одном направлении?

— Да, так я и сказала.

— Не думаю, что это хорошая идея.

— Что такое? Кто-то ведь приглашал меня на свидание? — подняла брови она.

— Я не буду подвергать тебя опасности.

— Не говори глупостей. Моя броня на порядок толще твоей. Убить меня? Шутишь?

Она самоуверенно усмехнулась, хотя в улыбке и чувствовалась определенная нервозность.

— И я поделюсь этой броней с тобой, — решительно произнесла Лаура.

— Нет, — решительно покачал головой я.

— Нет, мы это сделаем! — упрямо повторила она. — Как только мы приземлимся в Сент-Этьене, тобой сразу же пойдем в ресторан! В такой, где нас увидят все папарацци города, если только они все не переключились на политические сборища! К вечеру все должны знать, все до единого, что Димитрис Войцеховский из НСОК — это мой парень, и за ним, возможно, стоит мой отец, вся объединенная оппозиция, а может и Консорциум!

Я чувствовал, как по моему телу разливается тепло при звуках ее голоса, который был так решителен и бескомпромиссен, что не приходилось ни секунды сомневаться в ее искренности. От мысли о том, что ей не плевать, что она делает все это для меня, что-то неосязаемое начинало трепетать в сердце. Но были еще и рациональные соображения.

— Лаура, тебе не передать, как отрадно мне слышать все, что ты сейчас говоришь — покачал головой я, не удержавшись от подобия улыбки. — И я уж точно я ни в какой другой ситуации не отказался бы от предложения пойти с тобой в ресторан, хоть я и ненавижу, когда зеваки на меня пялятся, как на чучело. Но…

— Не желаю слышать ничего, что последует за словом «но», — отрезала она.

Некоторое время мы молчали, не решаясь перейти к продолжению этого разговора.

— У меня тоже было время, чтобы все обдумать, — наконец вымолвила она.

Я вопросительно поднял брови.

— И вот я здесь, — ответила она на немой вопрос.

Я неуверенно усмехнулся.

— Сложность с хорошими людьми в том, что у них может быть тысяча моральных побуждений, из которых они самоотверженно делают для тебя что-то доброе. Вот если так поступает мерзавец — тогда ты можешь быть уверен, что ты ему действительно не безразличен.

Лаура парировала:

— Я совсем не такая «хорошая», как ты думаешь. И хочу сразу тебя предупредить — я все так же слаба в откровенных разговорах, признаниях и прямых ответах. Так что сделай мне одолжение — позволь немного побыть загадочной.

Я не нашёлся что ответить. Взглянув в окно, я увидел, что мы пролетам над непроходимой пробкой, приближаясь к северным окраинам города, на которых лежит Форест Глен. Я все еще не сказал ей, что согласен улететь. Но и не повторил, что я наотрез отказываюсь.

— Лаура, даже если бы я и решил сделать так, как ты предлагаешь — вряд ли удалось бы, — снова заговорил я. — Меня чудом проморгали на выходе из «обезьянника», но на вылете из аэропорта — точно не пропустят.

— Это маленький частный аэропорт. Там контроль за перемещением людей очень слабый.

— Все равно я обязан пройти полагающиеся формальности, чтобы внестись в список пассажиров. И данные о моем готовящемся отъезде будут зафиксированы в информационных системах — будут раздражающе мигать красным предупреждающим огоньком на дисплее у всех тех в аппарате, кому интересна информация о моих передвижениях. Им ничего не будет стоить остановить меня.

— Я не так глупа, как ты думаешь. Запомни: адвокаты не любят нарушать закон, но если уж делают это, то так, чтобы задуманное наверняка получилось, — самоуверенно изрекла девушка. — Я заранее все подготовила и договорилась с кем следует. Так что ты не будешь проходить вообще никаких формальностей. По документам тебя на борту просто не будет.

— Это не может прокатить.

— Может. Ты сам знаешь, что власти Сиднея всегда была зациклены на борьбе с нелегальной иммиграцией. С самых Темных времен все хотели сбежать сюда, а не отсюда. Поэтому всегда тщательно проверяется, кто сходит на землю с борта самолета, прилетевшего из-за границы, пусть даже частного самолета на частном аэродроме. Что касается вылетов за границу — они мало кого интересуют. То, о чем я говорю — незаконно. Но это сработает.

Голос Лауры звучал очень уверенно, и я, несмотря на весь свой скептицизм по отношению к вероятности столь явных «дыр» в системе контроля, почти поверил ей.

— На меня обратят внимание сотрудники полиции, которые дежурят в терминале. Просканируют мое инфо, сверятся с базами, увидят, что меня нет в списках зарегистрированных пассажиров — и поймут, что я затеял, — продолжил я тестировать состоятельность ее плана.

— А может быть, ты провожающий? — не растерялась она. — Речь ведь идет о частном самолете. С разрешения пилота тебе не запрещено даже подняться на борт, пока он на земле — и это не будет нарушением никаких правил.

— На меня в любом случае обратят внимание из-за моего вида.

— Да ничего подобного. У тебя есть кепка? Очки? Ну так одевай.

Я тяжело вздохнул.

— Я еще не сказал, что согласен на это. Мы обсуждаем только теоретическую возможность.

— Да хватит тебе уже! — отмахнулась она. — Поверь, если передумаешь и решишь вернуться — Анна Миллер всегда примет тебя с распростертыми объятиями. Так что давай подумаешь над своими сложными моральными дилеммами за бокалом чего-то прохладного и приятного в Сент-Этьене. А сейчас попробуем вытащить тебя туда.

§ 25

Аэродром в Форест Глен не входил даже в десятку крупнейших авиаузлов в Гигаполисе. Здесь базировалась сотня-другая частных летательных аппаратов, принадлежащих корпорациям и богачам, которые могли позволить себе роскошь не летать даже в первом классе.

Хоть здесь и не было такого коллапса, как у основных воздушных ворот Сиднея, уже на подлете стало ясно, что на летном поле царит оживление.

— Не мы одни спешим убраться отсюда, — заметил я, глядя в окно.

— Вряд ли этому стоит удивляться.

— Но ведь опасность в Бокс Хэд миновала. Если она вообще существовала.

— Никто уже точно ничего не знает и ни во что не верит.

— Сложно винить людей в этом.

Сидней прозвали в свое время «Анклавом» за то, что это был спокойный оазис в очень опасном и непредсказуемом мире. Это и привлекало сюда людей со всего мира в последние сорок лет. Но что теперь? Утром город угрожают взорвать. После полудня улицы становятся похожими на зону боевых действий. И это наводит на мысль, что есть в мире места и поспокойней.

Когда воздушное такси высадило нас у парадных дверей небольшого терминала, откуда здешняя состоятельная публика и ее багаж разъезжалась на небольших управляемых виртуальным интеллектом машинках к своим самолетам, я ощутил, как у меня посасывает под ложечкой. Я с трудом удерживал себя от того, чтобы не коситься, как мелкий воришка, на полицейских дронов, которые парили по терминалу.

Внутри терминала, похожего на бизнес-зал обычного аэропорта, где немногочисленные гости пили кофе или дорогой алкоголь и перекусывали в практически пустом ресторане, мы задерживаться не стали — сразу же сели в одну из небольших машинок, управляемых виртуальным интеллектом. Лаура активировала ее с помощью отпечатка большого пальца, заставили вести нас к самолету, для посадки на который она была зарегистрирована.

Когда машинка спокойно отъехала от терминала и оказалась на летном поле, затерявшись среди других таких же машинок, а также выруливающих на взлет самолетов и разогревающих винты конвертопланов, мне стало чуть спокойней.

— Ни черта себе, — признал я, едва не присвистнув, когда понял, что машинка везет нас к длинному серебристому самолету, похожему на стрелу, с восемью круглыми иллюминаторами вдоль борта и без каких-либо эмблем, кроме бортового номера.

Гиперзвуковой двухдвигательный «Гольфстрим GX300», который «Аэроспейс» начал производить в начале 80-ых, принадлежал к частной авиации бизнес-класса. При длине порядка 70 футов и примерно таком же размахе крыла, он способен был облететь Земной шар без посадки за 5,5 часов, при этом не подвергая чрезмерной перегрузке 8-12 пассажиров, которые мог вместить его комфортабельный салон.

— Есть свои преимущества в том, чтобы быть единственной дочерью богатых родителей, — нехотя проворчала в ответ Лаура, которая, кажется, даже в этот момент стеснялась своего достатка.

Когда мы поднялись на борт по подъездному трапу и очутились в салоне, оформленном в белых и светло-серых тонах, это впечатление лишь усилилось. Я увидел удобные обращённые друг к другу мягкие кресла, между которыми сияли чистотой широкие прозрачные столики с вазонами, в которых стояли живые цветы, диван с мягкими подушками, длинный комод-стол, на котором стояло несколько блюд с красивыми, словно с картинки, свежими фруктами. Это был так мало похоже на салон эконом-класса, к которому я привык, или тем более на пассажирский отсек военно-транспортного самолета, в которых мне тоже довелось побывать, что от неожиданности я опешил.

— Добрый день, мисс Фламини, — любезно поздоровалась ждущая нас у трапа голограмма стюардессы в красивой униформе.

Её «взгляд», словно это был живой человек, не лишённый стереотипов, просканировал мою потрепанную физиономию, забинтованную голову, грязные, мятые шмотки и видавший виды рюкзак — столь же неуместные в этом вылизанном до блеска салоне, сколько я был неуместен рядом с Лаурой. Но это всё же был ВИ, а не человек, и голограмма, следя своему алгоритму, не задала ни одного вопроса насчёт меня.

— Все готово к взлету? — деловито спросила Лаура.

— Конечно, мэм.

— Тогда взлетаем прямо сейчас.

— Как скажете, мэм. Хотел бы напомнить, что, в соответствии с вашими пожеланиями, мы летим без человека-стюарда. К счастью, почти все наши системы обслуживания автоматизированы, так что я буду рад удовлетворить ваши запросы. Но, если вам потребуется человеческое внимание — боюсь, некому будет обслужить вас должным образом. Во время полета, даже в идеальных полетных условиях, какие сегодня, кстати, ожидаются, инструкция по безопасности запрещает капитану покидать кабину даже на минуту.

— Сами себя обслужим. Увезите нас поскорее отсюда.

— Будет сделано. В таком случае занимайте, пожалуйста, свои места, и пристегните ремни на время взлета.

Я закинул свой рюкзак на полку для багажа — такую объёмную, что там легко поместилось бы штук шесть таких (и это была лишь одна полка из целого ряда) и проследовал следом за Лаурой дальше в салон. Она забралась на кресло у иллюминатора, я — занял другое такое же напротив, по другую сторону разделяющего пары кресел столик. Мой взгляд сразу же пополз в сторону иллюминатора, рыская по взлетном полю в поисках любых признаков того, что сюда уже прибыли, чтобы меня задержать.

— Пилот явно заподозрит насчёт меня что-то неладное, — буркнул я тревожно.

— Насчёт этого будь спокоен. Ему платят не за то, чтобы он что-то «заподазривал».

Я согласно кивнул, прекрасно зная, что она права. Если бы представители этой профессии были замечены на доносительстве, ни один состоятельный клиент, из тех, что предпочитают совершать полеты с небольшой походной нарко-аптекой и парой элитных проституток, больше не воспользовался бы их услугами.

— Ты не впервые летаешь на таком? — спросил я, заметив, что Лаура чувствует себя в салоне этого летающего пентхауса как дома.

Как и другие подобные вопросы, этот слегка смутил ее, и она ответила коротка:

— Нет, не впервые.

Я осознал, что таких возможностей у нее было предостаточно — ее родители оба вполне могли себе это позволить, и так же точно это мог себе позволить Эдвард Грант. Тем временем, мы начали слышать звук разогревающихся двигателей. Мой встревоженный взгляд снова пополз в сторону иллюминатора. Несмотря на то, как гладко все проходило до сих пор, я не готов был поверить, что мне удалось выскользнуть из лап СБС, пока этот самолет не покинет воздушное пространство Содружества, и даже более того — пока он не приземлиться в Сент-Этьене.

— Уважаемые дамы и господа, мы готовимся ко взлету. Пожалуйста, убедитесь, что ваши ремни пристегнуты, заслонки иллюминаторов подняты, и внимательно ознакомьтесь с голографической инструкцией по безопасности, которую вы можете наблюдать перед собой.

Я нервно облизал губы, глядя на голограмму в виде улыбающейся стюардессы, демонстрирующей, как правильным образом надевать кислородную маску и спасательный жилет. Это было необходимо не иначе как по старинному авиационному обычаю — ведь все понимали, что вероятность выживания в случае катастрофы лайнера, движущегося в стратосфере Земли со скоростью свыше 5 Мах, равнялась нулю.

А затем мы пошли на взлет — и уже через минуту, испытав обычную для взлета перегрузку, смотрели, как Гигаполис, похожий с такой огромной высоты на игрушечный макет, удаляется, пока его не скрыла от нас завеса облаков. Самолету предстояло еще некоторое время подниматься до своей крейсерской высоты свыше сотни тысяч футов, высоты так называемого предкосмоса, перед тем как его двигатели перейдут в гиперзвуковой режим.

— Прощай, Сидней. Не думаю, что буду по тебе скучать, — молвила наконец Лаура.

— Не любишь этот город? — спросил я.

— Не особо, — честно ответила она. — Есть кое-какие сентиментальные детские воспоминания. Но хватает и негативных. Не хотела бы прожить здесь всю жизнь. С тех пор как вернулась сюда в 91-ом, живу на чемоданах. Даже аренду не оформляю на долгий срок. Будто жду возможности уехать снова.

— Никогда бы не подумал, что у тебя нет здесь собственного жилья, — честно выразил удивление я, приметив, со свойственной бывшему полицейскому цепкостью, слово «аренда».

— Лично у меня — нет.

Я ожидал, что она ничего не добавит. Но она все-таки нехотя изрекла:

— Папе принадлежит квартира, где он жил вместе со своей новой женой до того, как переехать в Канберру. Он много раз предлагал мне занять этот пентхаус, перед тем как в конце концов сдал в аренду.

— Ты отказалась от пентхауса? — хмыкнул я.

Это было так похоже на ее извечное смущение из-за богатства.

— Не представляю себя одну в огромной двухэтажной квартире, обставленной со свойственной Матильде снобизмом. Снимаю себе уютную студию рядом с офисом — и мне так намного более комфортно.

Я призадумался.

— А я, кажется, догадываюсь, о каком пентхаусе ты говоришь.

— О нем много писали разные «журналисты» в преддверии выборов в Парламент, — недовольно буркнула она.

— Нет, тут дело в другом. Мой опекун жил этажом ниже. Упоминал, помню, что прямо над ним — квартира министра строительства. Ему очень нравилось, что рядом с ним живут влиятельные и состоятельные люди. Он и сам стремился таким быть.

— Ты говоришь о том самом человеке, который работал в спецслужбах?

— Бригадный генерал Роберт Ленц. Тогда еще полковник. Самый первый человек, которого я узнал в Сиднее. И довольно долгое время — самый близкий. Так мне казалось, во всяком случае.

Я вздохнул, невольно углубившись в воспоминания.

— Даже сейчас я готов признать, что он кое-чему научил меня. Он обманывал меня насчет ряда вещей. Очень важных вещей. Но в целом сделал то, что от него зависело, чтобы научить меня смотреть на мир трезво и критично, вытравить из меня доверчивого провинциала. Это были ценные уроки. Теперь я понимаю, что даже его постоянная ложь, даже его предательство, которые потом вскрылись — это тоже были ценные уроки.

— Что ты чувствуешь, когда думаешь о нем? Ненависть? — поинтересовалась Фламини.

— Не знаю. Наверное, и ее тоже. Но не только. Он научил меня видеть во всем пятьдесят оттенков серого, не покупаться на прямые и простые ответы. И я, в лучших традициях его жизненной философии, сохранил к нему много противоречивых чувств и эмоций. Он лжец, интриган — я уверен в этом. Но абсолютное ли он зло, или странная помесь зла, добра и обыденной серости — я даже сейчас не готов ответить.

Перед моими глазами, словно наяву, предстало улыбающееся лицо Роберта. Я подумал о том, где он сейчас, что он делает, что думает о происходящем в мире (наверное, рассуждает со свойственным ему цинизмом) — и от этих мыслей почему-то помрачнел.

— Я не хочу сейчас говорить о нем, — признался я.

— И не надо. Есть темы и получше.

Мы наконец достигли нужной высоты, и двигатели заработали на свою полную мощность. После краткой перегрузки, связанной со стремительным ускорением до гиперзвука, давление в салоне стабилизировалось. За иллюминаторами было видно темное небо, и завеса облаков — далеко-далеко внизу. Индикатор возвестил нас о том, что правила безопасности больше не требуют от нас оставаться пристегнутыми на своих местах.

— Как насчет выпить чаю? Стюардессы нет, так что обслужим себя сами, — предложила Лаура.

— Отличная мысль.

Несколько минут спустя мы уже сидели на диване, среди мягких подушек, попивая чай из красивых белых чашечек на блюдечках и глядя в иллюминатор. Сам не заметил, в какой момент между нами установилось молчание. Но продлилось оно уже достаточно долго, чтобы на это сложно было не обращать внимания.

— Может, включить музычку? — спросила Лаура, не отрывая глаз от иллюминатора.

— Как хочешь.

— А ты не хочешь?

— Мне нравится и так. Люблю тишину.

Молчание продлилось еще какое-то время.

— Нам около двух часов лететь, — произнесла она наконец.

— М-м-м, — неопределенно ответил на это я, почему-то чувствуя напряжение во всем теле.

Лаура повернула ко мне взгляд. Осторожное зрительное касание длилось довольно долго. Затем она потянулась к моей руке, взяла из нее чашку с чаем — и аккуратно поставила на столик около дивана. Прежде чем я обдумал смысл этого движения, она придвинулась ко мне и поцеловала в губы — робко, неуверенно, одним касанием. Я обомлел от неожиданности. Она вдруг смутилась, вздохнула, покачала головой и закатила глаза, будто поражаясь самой себе.

— Димитрис, прости. Сама не думаю, что делаю. Тебя только что выпустили из-за решетки, ты весь побитый и измученный. Тебе, конечно же, не до этого…

Я не дал ей договорить — моё сознание наконец замедленно среагировало на случившееся. Придвинувшись к ней, я мягко откинул ее на спину, чтобы ее голова легла на подлокотник дивана. Положил пальцы ей на виски, внутренне вздрагивая от волшебного ощущения касаний к ее коже. Пристально заглянул в ее синие глаза, словно стараясь прочесть в их глубинах, правда ли все это, может ли это быть правдой.

От неожиданности Лаура глубоко и судорожно вздохнула. Она была совсем близко ко мне. Я слышал ее неровное, возбужденное дыхание. Чувствовал запах ее духов и ее кожи. От этого аромата, от ощущения близости с так горячо любимой женщиной, со мной происходило что-то невообразимое: кружилась голова, дрожало все тело, а колени, кажется, начинали подкашиваться.

— Когда я рядом с тобой, я не чувствую ни боли, ни усталости, — прошептал я, нежно поглаживая ее по щекам и вискам, забираясь пальцами в ее волосы. — Я вообще забываю обо всем.

Она ничего не ответила. Ее дыхание становилось еще более частым, пронзительный взгляд все так же проникал сквозь мои глаза прямо мне в душу. Я сам не заметил, как мои пальцы сжали ее виски чуть сильнее.

— Умоляю тебя, скажи мне честно: зачем ты это делаешь?! — прошептал я ей на ушко, не удержавшись от того, чтобы нежно не поцеловать его. — Если все дело в жалости, в раскаянии, если ты думаешь, что делаешь доброе дело, или спасаешь мир, еще о какой-то чуши — пожалуйста, просто скажи мне это. Я имею право это знать!

Она так и не ответила. По ее взгляду пробежала тень, как будто спала последняя пелена, сдерживающая ее порыв. Она порывисто приблизилась ко мне, и мы с ней снова поцеловались — на этот раз дольше, глубже, почувствовав друг друга, ощутив аромат и вкус. Ее руки обвили мою спину сзади.

— Зачем тебе это? — продолжал шептать я, закрывая глаза и едва не плача от переизбытка чувств, странной смеси боли и блаженства, и не переставая целовать ее щеки, подбородок, шею. — Зачем тебе я?

— Я хочу тебя, милый, — прошептала она. — Мне нравится всё, что ты говоришь. Всё, что ты делаешь. Даже когда ты смотришь на меня — у меня мурашки пробегают по коже.

— Я не переживу, если позволю себе поверить, что это всё всерьёз, на самом деле — и это окажется неправдой, — шептал я жалобно.

— Перестань сомневаться во мне… и в себе.

Я вновь вернулся к ее губам, и они снова страстно сомкнулись вместе. Я ощущал ее язык у себя во рту. Я чувствовал ее желание, ее страсть — и это сводило меня с ума. В ней больше не осталось ничего ни от хладнокровного профессионального юриста, ни от утончённой, надменной дамы из высшего света, с которой мне не суждено было быть парой. Все ширмы слетели, остались позади. Она была той, кого я увидел, когда она исполняла ту песню Salvation на сцене в «Доброй Надежде», забывшись, освободив себя, став собой настоящей. Она была просто женщиной, одновременно сильной и слабой, страстной, импульсивной, желающей и желанной.

Глядя на меня, совсем открыто, без стеснения, чувственно приоткрыв рот, она сняла жакет и нетерпеливо стянула с себя блузку через голову. Затаив дыхание, я увидев ее груди в красивом синем кружевном белье, и изящные контуры плоского животика. Рука Лауры, тем временем, залезла под мою футболку, легла на пресс. Я увидел по ее глазам, как ее возбуждает, когда она чувствует под пальцами рельефные, стальные мышцы, ощущает их силу и напряжение.

Я стянул футболку через голову, не выказав боли, которую нечаянно причинил всем своим травмированным частям тела. Её левая рука легла мне на забинтованный затылок, мягко притянув к себе для нового поцелуя, правая — переместилась с моего живота на грудь. Пальцы вздрагивали, натыкаясь на жестокие шрамы, но, кажется, даже это странным образом возбуждало ее — возможно, из глубоко сидящих в каждой женщине первобытных инстинктов, которые призывают выбирать среди прочих самца, прошедшего через много боев, способно за себя постоять, сильного, живучего.

Я ощущал нечто такое, чего никогда прежде не чувствовал. Нечто столь сильное, что такие переживания способны изменить человека, просто свести его с ума. Одна беда — я не чувствовал пока кое-чего ещё, что надлежит чувствовать мужчине.

— Сними с меня всё, — прошептала она томно, с нетерпением.

Я на миг замер в нерешительности. Я не знал, как рассказать ей о том, что со мной происходило. Не знал, какими словами объяснить это, чтобы она поняла — дело вовсе не в ней, не в отсутствии влечения, не в том, что что-то идет не так. И поэтому просто не останавливался.

Я расстегнул, и бережным, но сильным движением стянул с нее юбку. Она, тем временем, слегка приподнялась на локтях и нетерпеливым движением, наощупь, расстегнула за спиной застежку бюстгальтера. Я обомлел, когда атласная ткань упала на пол самолета и увидел ее круглые, идеальной формы груди, пожалуй, ближе к третьему, чем к второму размеру — подтянутые, но на вид мягкие, с очень нежной белой кожей, казалось, никогда не знавшей загара, и красивыми плоскими сосками.

Эти груди, как и ее нежные губы, казались чем-то несоизмеримо далеким от меня, чем-то совсем чуждым для моих грубых, покрытых мозолями рук, для моего испещренного шрамами и поросшего жесткой седой щетиной лица. Они были предназначены для нежности и восхищения, для того, чтобы о них сочиняли песни. Я замер, не решаясь прикоснуться к ним.

Она неторопливо притянула меня снова к себе, чтобы я снова целовал ее губы, все лицо, шею, плечи и затем грудь. Мне казалось, что я нахожусь во сне. Я с наслаждением касался губами и языком ее сосков, которые оказались до того чувствительными, что от моих нежных касаний она ощутимо вздрагивала и стонала, а соски твердели и набухали, как поспевшие ягоды. Ее рука легла на мою ладонь и мягко, но настойчиво переместила ее вниз — до того места, где я мог ощутить ткань ее трусиков, под которой легко было почувствовать влагу.

— О, Боже. Я так хочу тебя, — прошептала она мне на ухо.

Я просто не мог признаться ей в том, что не могу сделать того, что она хочет, и чего я и сам так же страстно хочу. Когда я почувствовал, что ее рука тянется к моим шортам, под которыми по-прежнему ничего не происходило, я ощутил смятение и панику. Специально, но как бы невзначай, отодвинулся чуть дальше, и продолжил целовать ее грудь, а затем плоский животик, опускаясь все ниже, где я смог целовать и поглаживать ее стройные бедра. Она расслабленно откинулась спиной на мягкие подушки, закатила глаза. Коленки раздвинулись мне навстречу, а рука легла мне на волосы, начала неторопливо поглаживать и перебирать их. Она явно была не против, а может, и сама хотела, чтобы я поласкал поцелуями все ее тело. Это давало мне шанс, что мое мужское бессилие еще какое-то время останется незамеченным.

Это продолжалось долго — дольше, чем у меня когда-либо было. Я ласкал ее медленно, неторопливо и очень нежно. Многие мужчины считают это неприятным и даже унизительным, другие могут снизойти до такого лишь затем, чтобы задобрить женщину и получить ответные ласки, но стремятся закончить этот процесс как можно скорее. Для меня все было иначе — здесь, сейчас, с этой женщиной — такой невероятной, такой желанной, такой любимой, что ее ощущения были частью моих, ее удовольствие — частью моего. Мне нравился ее вкус, ее запах. Я ощущал, что мои ласки безумно нравятся ей. Чувствовал это по ее стонам и вздохам, по движениям ее бедер и пальцев, перебирающих мне волосы. И сознание того, какое удовольствие я доставляю ей, нравилось мне едва ли не больше, чем все остальное.

— Не останавливайся. Пожалуйста, — слышал я ее тихий восторженный шепот.

Прошло немало времени, хоть я и не заметил его течения, пока я не ощутил изменения в темпе движений ее тела и ее дыхании. Услышал, как ее вздохи резко учащаются, стоны ненадолго замолкают. И очень скоро с невиданным, непонятным мне ранее удовольствием почувствовал, как от моих ласк она восходит на вершину блаженства. От переизбытка чувств ее пальцы крепче сжали мои волосы, она начала конвульсивно извиваться и громко, с наслаждением, смежным со сладкой болью, вскричала.

Я позволил ей забыться, вдоволь насладиться процессом бурного экстаза и его медленно угасающим послевкусием, продолжая нежно поглаживать ее по бедрам, пока угасающие волны наслаждения прокатывались по ее телу. Лишь некоторое время спустя я прилег на диване с ней рядом, любуясь ее грудями, вздымающимися от ровного дыхания, на милый румянец на ее щеках. Улыбнулся, увидев, как она смотрит на меня. Погладил ее по щеке своей мозолистой ладонью. Она положила свою нежную ладонь на мою, чтобы я задержал ее на ее лице.

— Прости, я не сдержалась, — прошептала она чуть смущенно. — Ты, наверное, хотел продолжить.

— Нет-нет, все замечательно, — поспешил заверить ее я.

— Это было так прекрасно… это просто невозможно передать словами. Не помню, когда мне было так хорошо. Никогда не думал, что мужчина может так хорошо понимать и чувствовать меня, каждое мое желание. Ты словно принимаешь от меня какие-то телепатические сигналы.

Я мог бы подметить, как она сказала «мужчина», и подумать, что это подтверждает слухи о ее прежних лесбийских связях и склонностях. Но мне было совершенно все равно. Мне было совсем не важно, с кем и когда она была прежде: с мужчинами, с женщинами, с теми и другими вместе. Лишь одно было важно — что она здесь, сейчас, со мной.

— Мне было так же приятно, как тебе, — заверил я.

— Ты не представляешь себе, как было мне, — возразила она.

— Я словно бы и сам это почувствовал. Может, я и правда телепат?

Лаура о чем-то задумалась и виновато улыбнулась:

— Я могла бы, наверное, войти в энциклопедию по эгоизму. Вцепилась в тебя, едва живого, всему в ранах и ушибах, многими из которых ты мне же и обязан, и заставила себя ублажать.

— Тебе не пришлось меня заставлять.

— Я хочу и тебе сделать хорошо. Хочу, чтобы ты был во мне.

Я вздохнул и смущенно опустил глаза. Никогда еще ни один мужчина не сможет спокойно заговорить о чем-нибудь подобном, не ощущая себя самым последним дерьмом в мире.

— Лаура, прости. У меня…. э-э-э… с этим проблемы. После войны. Из-за препаратов.

Она посмотрела на меня долгим взглядом, в котором читалось смущение от того, что она вынудила меня заговорить об этом, и жалость, которую она, как бы она ни желала не унижать моё достоинство, не смогла скрыть.

— Димитрис, прости, — проговорила она расстроенно.

— Всё в порядке. В смысле, тебе то уж точно не за что извиняться.

— Я даже не подумала об этом. Совсем забылась.

— Ты и не должна была о таком думать.

— А ведь я знала об этом. Фи рассказывала, что у них с Питером… м-м-м… тоже такое случалось.

Я все еще чувствовал себя ужасно, когда говорил об этом. Но, к моему удивлению, с ней это оказалось удивительно легко — почти как с товарищами по несчастью в клубе. На ее лице не было написано разочарования, которое больше всего боится увидеть на лице своей женщины мужчина, не способный удовлетворить ее. И я вдруг понял, что мой стыд исчезает.

— Почти у всех наших есть такие проблемы. Не у одного распались из-за этого семьи.

— Не распались бы, если бы они делали со своими женами то, что ты со мной.

Я потянулся к ней, чтобы поцеловать. Мне очень нравилось, что даже сейчас, когда всё закончено, она продолжает спокойно лежать рядом со мной, не спешит тянуться за своей одеждой, прикрываться и бежать в душ (не сомневаюсь, что он на этом борту есть). Было бесконечно приятно просто валяться, обнимая и лаская друг друга, не вспоминая о прошлом и будущем, не думая о времени.

Лаура, тем временем, приподнялась на локте и посмотрела в сторону иллюминатора.

— Я совсем забыла, где мы, — смущенно заметила она, глядя на белые перистые облака далеко внизу и на темную бездну над ними. — Никогда еще не занималась этим в предкосмосе.

— Я тоже, — заверил я. — Впрочем, мне показалось, что это был космос.

Мы с ней снова поцеловались.

— Думаю, мы уже покинули воздушное пространство Содружества, — предположила она, глянув на часы. — Вряд ли за нами станут посылать истребители. Так что, кажется, получилось.

При этих ее словах мои мысли нехотя вышли из блаженной неги и переключились назад на реальность, которая все еще довлела надо мной и не собиралась никуда исчезать.

— Я пока толком так и не осознал, что произошло сегодня. В Сиднее, в мире, — признался я. — Все это было слишком быстро.

— Никто пока еще этого толком не осознал.

Лаура подняла руку и начала делать характерные скользящие жесты, присущие тем, кто серфит в ленте новостей, отображающейся на контактном дисплее или поступающей прямо на сетчатку с помощью имплантированного нанокоммуникатора. Не сговариваясь, я тоже потянулся к своему комму и нырнул в Сеть.

§ 26

«Алое зарево, раскинувшееся над крупнейшим городом Содружества на закате этой кровавой пятницы, сегодня особо символично», — отмечало одно из изданий. Сеть пестрела цифрами, которые час от часа уточнялись и менялись.

2500 превысило число пострадавших в результате столкновений полиции и демонстрантов в Сиднее. Большей частью врачами отмечались легкие травмы, ушибы и отравление газом, как всегда бывало после подавления беспорядков.

38смертей было зафиксировано властями, а 147 человек все еще находились в тяжелом или критическом состоянии, несмотря на то, что к протестантам, вопреки ряду сообщений в СМИ, не было применено летального вооружения. Смерти и наиболее тяжелые травмы большей частью стали следствием давки, вызванной паникой, начавшейся из-за напора «Автоботов» на толпу, а также инфарктами, инсультами и обострениями хронических заболеваний у людей со слабым здоровьем, для которых было опасным даже излишнее волнение, не говоря уже о ледяной воде, электрическом токе и газе.

Более 4000 людей были задержаны полицией, из которых порядка четверти (это число постоянно уменьшалось) все еще находились под стражей, так как им собирались избрать меру пресечения, а затем выдвинуть административные санкции или даже обвинения по уголовным статьям.

117 офицеров SPD в звании сержантов и старше, включая комиссара Гонсалеса, были отстранены от должностей и в отношении их было начато служебное расследование в связи с тем, что они отказались выполнять приказы руководства в сложной полевой обстановке.

774 офицера написали рапорта с просьбой об отставке в знак протеста против давления на них из-за отказа выполнять преступные приказы, и объявили о начале акции с требованием об отставке верховного комиссара Макнамары.

В то же время, более 17000 сотрудников полиции, входящих в официальный профсоюз SPD, напротив, объявили, что с понедельника начинают бессрочную забастовку под лозунгом «Закон есть закон» с требованием предоставить больше полномочий по борьбе с преступностью и прекратить кампанию по дискредитации полиции в СМИ.

При штурме станции Бокс Хэд погибли 2 и были ранены 6 бойцов отряда «Стражи», а также лишились жизни 7 заложников и 13 были ранены. Эти цифры прибавились к 19 сотрудникам охраны и персонала, которые, по уточненным данным, погибли при захвате станции террористами, и к 11 раненым от рук террористов при захвате станции. В результате молниеносной спецоперации было уничтожено 37 террористов, 5 — получили тяжелые ранения и находятся под арестом в госпитале; еще 9 тел террористов, погибших при захвате станции, были обнаружены на территории. Работа токамака не была нарушена, и эксперты сходятся во мнении, основываясь на имеющихся данных и на комментариях освобожденных сотрудников станции, что террористы с самого начала не имели ресурсов и знаний, чтобы повредить реактор.

Даже если суммировать все смерти в Бокс Хэд и при попытке подавления митингов, эта статистика не шла в сравнение с самыми трагичными страницами в современной истории города: массовыми беспорядками в январе 2083-го, когда всего за один день погибло свыше тысячи людей; евразийскими ракетными бомбардировками в мае-августе 2090-го, которые, несмотря на мощный противоракетный щит, унесли жизни тысяч гражданских; самых кровавых терактов, при паре из которых число погибших переваливало за две сотни. Но политическую значимость случившегося было сложно переоценить.

Vox Populis, одно из ведущих социологических агентств мира, как всегда в подобных ситуациях, уже успело провести экспресс-исследование общественного мнения через Интернет-опросы жителей Сиднея. «Результаты исследования показали усиливающееся противоречие в обществе», — резюмировало агентство. Так, 38 % респондентов одобрили действия полиции Сиднея в отношении мирных демонстрантов, 41 % — не одобрили, а 21 % — затруднились ответить или не определились. Отношение к действиям полиции в Бокс Хэд оказалось намного более однозначным: 87 % респондентов одобрили их, 2 % — не одобрили, 11 % — затруднились с ответом. При этом, однако, взгляды на истоки инцидента в Бокс Хэд оказались не столь однозначны: 46 % опрошенных придерживаются мнения, что за инцидентом стоит Сопротивление, 7 % винят в этом группу радикалов, не имеющих отношения к Сопротивлению, 17 % подозревают провокацию властей, 8 % — провокацию оппозиции или олигархии, 22 % — затрудняются ответить.

Одно аналитическое издание составило материал под названием «13 мнений» — калейдоскоп из цитат чертовой дюжины влиятельных людей и лидеров общественного мнения, высказавшихся по поводу произошедшего. И этот материал был очень красноречивым отражением политической картины на закате дня.

Аманда Бэксхилл, Секретарь Протектора по вопросам прав человека: «Невозможно воспринимать всерьез обвинения со стороны некоторых политиков в адрес муниципальных властей и правоохранительных органов Сиднея, а тем более в адрес Протектора, относительно якобы нарушения прав человека. 39 лет назад, как мы все помним, весь наш биологический вид едва не исчез, и его сохранение потребовало самых решительных мер. Несмотря на это, мы никогда не отступали от идеала, который, как мы верили, и продолжаем верить, стоит того, чтобы пронести его сквозь пламя Апокалипсиса и мрак Тёмных времён — от восприятия индивидуальности и разнообразия людей как самой высшей ценности. На протяжении всей современной истории Содружество является оплотом личной свободы, самовыражения и самореализации в постапокалиптическом мире, где все остальные давно отступили от этих идеалов во имя потребностей более низкого порядка: сытости, безопасности, порядка. Людей в Содружестве наций не дискриминируют по признакам раса, пола, национальности, религиозных и философских воззрений, сексуальных и иных предпочтений в их частной жизни. Делается все, что возможно, для достижения в обществе равенства возможностей, создания социальных лестниц и лифтов. Не прошло и двух лет, как мы ценой огромных жертв защитили нашу свободу от посягательства, целью которого было превратить все человечество в рабов, отобрать у них даже последнюю свободу — свободу мыслить. И вот теперь группа лжецов и провокаторов, для которых нет ничего святого, пытается очернить нас».

Бенджамин Боттом, сенатор, координатор штаба Альянса оппозиционных сил: «Сложно подобрать слова, чтобы описать степень порицания, которого заслуживают действия полиции против мирных демонстрантов в Сиднее уходящим днем. 25-ое сентября 2095-го года войдет в историю как день позора, когда отдельные представители власти, ослепленные маниакальным желанием удержаться на своих креслах, перешли последние границы разумного и дозволенного. День, когда власти Содружества застыли в шаге от того, чтобы превратить государство, управление которым им доверили люди, в антиутопию. Но этот день также войдет в историю и как день мужества и чести. Ведь люди, подвергнувшиеся варварскому насилию на улицах Сиднея, все еще там. У них была лишь вера в свою правоту, лишь стойкость, лишь непоколебимое желание мирно отстаивать свои права. И они, подобно тому, как это удалось сторонникам Махаттмы Ганди более сотни лет назад, выстояли против грубой силы и оружия. Эта победа правды над насилием воистину переворачивает сознание, восхищает, вдохновляет. Я горжусь каждым из вас — тех, кто наше в себе смелость быть сегодня там, на улицах, не важно — под флагами ли нашего альянса или иных сил, мирно отстаивающих свои права. И сенатор Элмор также гордится ими».

Джек Мэйуэзер, Премьер-Министр Содружества Наций: «Моя позиция неизменна. За все, что произошло сегодня в Сиднее, я полностью возлагаю вину на группу олигархов, которые целенаправленно расшатывают положение в Содружестве наций в угоду своим интересам. Все то, что происходит — это часть плана по дестабилизации общества, который был согласован во время их встречи в Голубых горах 30-го июля этого года. Я не боюсь заявить это публично. Я абсолютно убежден, что так называемый «альянс оппозиционных сил», так называемое «Сопротивление», и все остальные так называемые «движения», которые там сейчас за что-то выступают — это марионетки, ниточки от которых ведут в сторону Консорциума. Лишь проплаченные, одураченные или совершенно маргинальные люди могут потакать их замыслам, выступая против легитимной власти, действующей в интересах всего населения Содружества и отказывающей приносить их в жертву ненасытным аппетитам и хотелкам этого клуба богачей».

Алан Хьюз, пищевой магнат, член наблюдательного совета консорциума «Смарт Тек»: «Я совершенно не удивлен, что мы снова оказались «виноваты» в смертях и разрушениях, которые спровоцировали совершенно неадекватные и преступные действия определенных политических деятелей Содружества наций в отношении мирных людей, пытающихся законным путем отстоять свое право на истинную, а не бутафорскую демократию. Я считаю, что эти абсурдные бездоказательственные инсинуации не нуждаются в опровержении. Все, что я хотел бы сейчас сказать — это выразить искреннее сочувствие родным и близких тех, кто лишился сегодня жизни на улицах города, а также двум тысячам пострадавших и тысяче тех, кто продолжает сейчас удерживаться в местах лишения свободы».

Брайан Уитакер, Генеральный прокурор: «В силу своей должности мне пристало быть беспристрастным. Но не могу. У меня вызывают величайший гнев люди, которые покушаются на самые святые вещи — государственный строй, порядок на улицах, безопасность мирных людей — во имя своих политических амбиций и шкурных интересов. И я говорю сейчас не о группе социопатов, которые грозились взорвать термоядерный реактор — хотя мы еще разберемся, кто за ними стоит. Я говорю о подозреваемом Райане Элморе и его сообщниках, которые не погнушались тем, чтобы поставить на уши весь мир, пытаясь придать политический окрас обыкновенному уголовному делу против них, которое активно продвигается, и по завершению которого их ждет неотвратимое наказание. И я хотел бы предостеречь их всех, в том числе тех, кто думает, что скрылся от правосудия, спрятавшись в так называемых «чартерных городах», под крылом у своих спонсоров, и выступая оттуда с дерзкими и провокационными заявлениями. Нет, вам не выйти сухими из воды. У наших следователей и прокуроров хорошая память, много упорства и терпения. Честные налогоплательщики не просто так оплачивают нам зарплату. И мы добьемся, чтобы действия каждого правонарушителя, получили свою оценку в соответствии с законом».

Саманта Келлер-Риз, мэр Сиднея: «Произошедшее сегодня — ужасная трагедия. И я, как глава этого города, не вправе снимать с себя за нее ответственность. Никто из тех, кто меня знает, не даст соврать — я убежденный противник насилия и убежденный сторонник широкого диалога. Так что я с ужасом смотрела на то, что происходило сегодня в городе. Омерзительный теракт, который стоил жизни десяткам людей и заставил миллионы ни в чём не повинных людей опасаться за свою судьбу. Жестокие столкновения на улицах, вызванные переизбытком эмоций и непродуманными, импульсивными решениями. Всё это — жутко, неправильно. Это — не тот город, в котором мы привыкли жить, какой все мы хотим видеть. И я абсолютно убеждена, что все это должно прекратиться. Все мы должны набраться выдержки и терпения, чтобы слышать точку зрения своих оппонентов. Все мы должны ставить своим приоритетом сохранение мира, снижение напряжения. Мы не должны поддаваться на провокации, с какой бы строны они не исходили».

Уоррен Свифт, экс-начальник полиции и экс-мэр Сиднея, лидер консервативной партии «Наследие», основатель праворадикального изоляционистского движения «Наш Анклав»: «Как коренной сиднеец, как полицейский с 30-летним стажем, я просто не могу смотреть на то, что происходит на улицах нашего города, на этот бардак, который развела там Келлер-Риз. Во время моей каденции я делал все, чтобы поддерживать порядок. Я тогда признал свои ошибки, признал некоторые перегибы на местах. Но я все еще считаю, что жесткий курс был оправдан, и он способствовал благоденствию города. И я точно знаю, что со мной согласятся горожане, которые помнят улицы нашего Анклава такими безопасными, что они могли отпускать туда своих детей без присмотра, а сейчас видят на них засилье бомжей, преступников и каких-то громил, непонятно против чего и за что протестующих. Я знаю, что со мной согласятся сиднейские полицейские, которые в мои времена чувствовали за собой надежный тыл, уважение, почет; знали, что вправе применять свои полномочия смело и решительно, а теперь — у них связаны руки, они не могут делать свою работу из-за абсурдных приказов нерешительного и неумелого руководства, а в итоге они еще и становятся козлами отпущения из-за этой кучки политический конъюнктурщиков. Всю эту мразь надо было гнать с улиц давным-давно, и не останавливаться! И все было бы сейчас совсем иначе».

Джек Фримэн, лидер движения Сопротивления (подлинность обращения не подтверждена): «Я обращаюсь сейчас не к искренним сторонникам Сопротивления. Ведь я убеждён, что они не позволили одурачить себя, и прекрасно понимают, что произошло сегодня на самом деле. Я обращаюсь ко всем остальным. Не важно, как вы относитесь ко мне. К властям. К Сопротивлению. Просто включите логику. Задайте себе вопрос: «Кому выгодно?» И вы сразу поймете, что захват станции Бокс Хэд был выгоден исключительно одной стороне — властям. Он был важен, чтобы настроить население против нас. Чтобы создать повод бросить силовиков против 40 тысяч сторонников Сопротивления, вышедших этим воскресеньем на улицы Сиднея — единственных людей, которых власти действительно опасаются, ведь эти люди не позволяют запудрить себе мозги лже-оппозиционерам, не ведутся на имитацию политической борьбы, а зрят в корень. Мы, Сопротивление, видим основную проблему — видим преступность тоталитарно-олигархического клана, поработившего все человечество, развязывающего войны, разжигающего вражду между людьми лишь с одной целью — безраздельно властвовать, сосредоточить в своих руках все ресурсы, господствовать над нашими жизнями, нашим сознанием. Мы понимаем, что Патридж, Дерновский, Элмор — все это головы одной и той же гидры, одна не лучше другой. И мы знаем, что всемирная революция, коренное изменение мирового порядка — единственный способ, которым человечество может освободиться от рабства и победить вселенское зло».

Роджер Мур, рок-музыкант, лидер группы Salvation: «Признаюсь, это было страшно. Стоять на сцене, держать в руке микрофон, и видеть, как прямо перед тобой разворачивается этот кошмар, как людей бьют, калечат, унижают — это казалось просто каким-то концом света. Был момент, когда меня охватило отчаяние, бессилие. И я до сих пор не могу поверить в то, что произошло — в то, что мы выстояли. Выстояли, чёрт возьми! Мы, простые люди — мы просто стали все вместе в ряд и не позволили смешать себя с дерьмом! Мы сказали: «Стоп. Мы не уйдем». И так мы изменили мир. Мы с вами, сегодня, прямо здесь, на площади Содружества — мы изменили этот мир! Мы показали, что никто не в состоянии нас заткнуть, запугать! Мы показали, что мы сильные, мы стойкие, мы полны достоинства! Боже, как же я горжусь, что я был здесь сегодня! Как же я чертовски рад, что я могу назвать себя одним из вас, ребята! Мы преодолели все это. И мы преодолеем все остальное. Все, что потребуется».

Ирена Милано, скрипачка: «Я живу в Окленде, но Сидней — прекрасный город, с очень прекрасными людьми. И мне больно видеть, когда там происходит такое. Лично я считаю, что всем этим людям стоит разойтись по домам, прекратить эти беспорядки. Я доверяю нашему Протектору. Моя семья, все мои друзья и знакомые — тоже доверяют ему. Не представляю себе, как может быть иначе после всего, что он для нас сделал. Мне кажется, что это какой-то заговор против него, что кто-то просто дурачит людей. И на это не нужно вестись, это не правда».

Идоуу Обасанджо, глава конфедерации протестантских церквей, одна из основателей движения «Вместе»: «Вы все знаете меня, дети мои. Я никогда в жизни не поднимала ни на кого руки и не повышала голоса. Я старая, слепая женщина, у меня восемь детей и семнадцать внуков. Все люди для меня — братья и сестры, ведь все мы — агнцы Божьи, и наш Господь любит нас. Я скромна и покорна перед Господом нашим. Но лишь перед Ним одним. Нет и не было для меня идолов и кумиров среди людей, и никогда не будет. Я не закрывала глаза на человеческую несправедливость, никогда не мирилась со злом, которое видела. Не мирилась с богопротивными законами, ограничивающими рождаемость. Не мирилась с несправедливой социальной сегрегацией. Не мирилась и не мирюсь с гонениями против несчастных обездоленных беженцев, прибывающих на эту землю. И не смирюсь с тем, что случилось сегодня. Наши люди, члены движения «Вместе», не сделали ничего злого и дурного и не заслужили той жестокости, которой подверглись сегодня со стороны полиции Сиднея. Я так и не поняла, за что это нам. За то, что совсем другие люди якобы хотели совершить страшный грех, взорвав какую-то бомбу в Бокс Хэд и вызвав тем самым ужасную катастрофу? Если это правда, мне жаль этих заблудших овец, сбившихся с пути, но я не могу винить и власти, которые сделали все, что посчитали нужным, дабы защитить людей. Но почему мы должны платить за чужие грехи? Почему за эти грехи должны платить люди из мирной оппозиции, безоружные, которые собрались на площади, чтобы послушать концерт? В этом нет ни капли справедливости».

Джейсон Хаберн, меценат, попечитель фонда Хаберна: «Вы хотите знать мое мнение? Мне почти 90 лет, из которых последние 39 я провел, занимаясь одним — спасением детей, которые стали жертвами чудовищных ошибок человечества. Я хочу, чтобы эти ошибки никогда больше не повторились. Чтобы наши дети жили в обществе, в котором не подвержены насилию и голоду, где им доступны образование и медицина, где создана безопасная для них окружающая среда. Со времён, которые мы прозвали «Тёмными», было сделано многое, чтобы достичь этого. Новая война стала огромным шагом назад. Хаос в нашем государстве станет еще одним шагом назад. И я не могу быть рад этому. Лично я аполитичен. Я не требую этого от остальных: власти и их решения могут нравиться кому-то, а кому-то нет. Но мы не должны забывать о детях, за будущее которых каждый из нас ответственен. Мы не должны переходить грань дозволенного».

Бингвен Фэн, генеральный секретарь ЦК КП Евразийского Союза: «Десятки лет мы слышим от лидеров Содружества упреки и нравоучения в свой адрес, противопоставления их «свободного» общества нашему «несвободному». Любопытно, что речь об этом заходит каждый раз, когда мы обращаем внимание, что гражданам нашего государства принадлежат в нем все ресурсы, тогда как их граждане — лишь винтики в капиталистической машине, которая наделяет колоссальными ресурсами крохотную группу людей, которая делает крайне мало, чтобы поделиться своими избыточными благами с теми, кому они нужнее. Ведь ответить на этот простой аргумент, который капиталистическая пропаганда окутывает клеветой уже больше столетия, по сути, нечего: факты налицо. И тогда «личная свобода», неосязаемый, эфемерный ресурс, овеянный в западной культуре романтизмом, бросается на другую чашу весов, становясь для людей решающим аргументом в пользу выбора эксплуатационной модели общества. Я рад, что сегодняшние события в очередной раз продемонстрировали истинную цену этого ресурса в Содружестве. И я верю, что эти события заставят людей задуматься».

Лишь дочитав материал до конца и еще немного полистав ленту новостей, я заставил себя выбраться из водоворота информации, которая менялась и уточнялась уже даже не каждый час, а по несколько раз в минуту.

Все средства связи на моем коммуникаторе на время полета были отключены. Пока мы не приземлимся в Сент-Этьене, я не буду доступен для любых звонков и сообщений — не столько из соображений безопасности полета, сколько из соображений моей личной безопасности. Но мне было сложно представить себе, какое количество пропущенных сигналов я увижу, как только снова открыто появлюсь в Сети. Сложно было представить, что сейчас происходит в штабе НСОК, как там лихорадочно пытаются сейчас вызволить из полиции угодивших туда отставников и как ломают голову над тем, куда вдруг запропастился Димитрис, мать его, Войцеховский, один из тех, кого они избрали своими лидерами, кто вчера разглагольствовал перед камерой, кто возглавил их и повел на площадь. Я в очередной раз ощутил стыд из-за того, что я сейчас здесь, а не там.

Посмотрев на Лауру, я увидел, что она задумчиво смотрит на меня.

— Безумный день, — произнес я.

— Димитрис, пока мы тут, на борту, я хотела бы знать больше, чем то, что было в твоей записке, — твердо сказала она.

Я открыл было рот, чтобы начать, как всегда, возражать, ссылаясь на ее безопасность и еще на тысячу веских причин. Но она ласково прикрыла мне губы ладонью и сказала:

— Давай больше ни слова о том, что ты хочешь сказать. Больше никаких тайн и недомолвок. Либо мы доверяем друг другу до конца, либо не доверяем вообще.

Некоторое время я размышлял. Затем начал говорить. И мы проговорили, почти не умолкая, практически весь остаток времени, которое гиперзвуковой самолет нес нас сквозь стратосферу через половину Земного шара.

§ 27

С тех самых пор, как в далеком 2076-ом я в качестве беженца побывал в аэропорту Сент-Этьена, едва сумев выбраться оттуда в целости и сохранности, я так и не бывал тут больше. «Чартерный город» в сердце Европы, население которого к 2095-му превысило 1 миллион человек, имел репутацию одного из самых инновационных и интересных: он был не только центром деловой активности, где размещались фондовые биржи, финансовые учреждения и штаб-квартиры многих корпораций, таких как «Дженераль» и «Нью Эйдж», но и центром развлечений, куда съезжались каждый год миллионы туристов из Содружества. Хорошо помню, в 87-ом одна девчонка, с которой у меня тогда был небольшой роман, едва не уговорила меня метнуться сюда на уик-энд. Но все-таки меня сюда не тянуло: давили воспоминания.

Когда наш самолет вырулил к терминалу и мы с Лаурой ступили на трап, внизу которого нас уже ждала беспилотная машинка, а позади высился корпус терминала, я поморщился одновременно от яркого дневного света (вылетев из Сиднея около полуночи и преодолев половину Земного шара на гиперзвуковой скорости всего за два с лишним часа, мы приземлились в Европе в разгар дня) и от ярких флэш-бэков из прошлого: толпы беженцев, озлобленная охрана, потасовки, хромой старик по имени Андерс Кристиансен, азиатка с ребенком по имени Уоллес, пятна крови на полу…

— Все в порядке? — поинтересовалась Лаура.

Ей было бы сложно меня понять. Для нее Сент-Этьен, где она провела с 84-го по 90-ый года, то есть период с 18 до 24 лет, должен был ассоциироваться со студенческими временами, полными легкомыслия и романтизма, расцветом молодости и свободы.

— В прошлый раз, когда я был в этом аэропорту, меня встретили тут не очень приветливо.

— Тебе не о чем беспокоиться. Для всех резидентов Содружества наций здесь 30-дневный безвизовый режим. Никаких формальностей. И никого здесь не интересует, какие у тебя проблемы в Сиднее.

Ее прогноз оправдался. Сквозь стеклянное здание новенького терминала (не того, где я был в 76-ом) мы прошли без единой остановки, по «зеленым коридорам», позволив электронике самой нас просканировать и зафиксировать данные о нашем въезде. Ни один из сотрудников частной охраны аэропорта или таможенников не проявил к нам ни малейшего интереса.

Когда мы вышли из терминала, я признался, что смотрится город и впрямь впечатляюще. Прямо перед аэропортом бил сотней струек в небо огромный фонтан с разноцветной подсветкой. Задним фоном ему служил город с невысокой (до 25–30 этажей) застройкой, над которым парили тысячи разноцветных аэростатов. Некоторые были крохотными, а некоторые — значительно превышали размером дирижабль «Гинденбург», некогда считавшийся самым крупным объектом такого рода в истории, и напоминали парящие в воздухе огромные корабли, дома и дворцы. Аэростаты были визитной карточкой города: в них располагались отели, рестораны, торгово-развлекательные центры и любые другие заведения, которые только можно было себе представить, куда всех желающих доставляли небольшие маршрутные аэростаты и такси-челноки, бывшие здесь основным средством туристического транспорта. Я не раз видел эти пейзажи на картинках и видео, но вынужден был признать — в жизни это выглядит на порядок более впечатляюще.

— Надеюсь, ты не будешь против, что мы не поселимся в одном из этих модных отелей, — заметила Лаура, кивнув на аэростаты. — Я сняла нам апартаменты в кондоминиуме, где жила в студенческие времена, рядом с юридической академией. Это тихое и спокойное место.

— То, что нужно, — благодарно кивнул я, и добавил: — Я собираюсь включить коммуникатор. Не могу не сделать хотя бы один звонок.

— Димитрис, прошу, не нужно. Ты никому ничем не поможешь, находясь тут. Но зато ты сразу дашь знать СБС, где ты и с кем. Не думай, что «левый» аккаунт и все эти программки, которые искажают голос, собьют их со следа.

— Ты недооцениваешь их, если думаешь, что они еще не выследили меня. Нас с тобой засняла добрая сотня городских камер с того момента, как мы ступили на трап, и продолжают снимать в эти самые минуты.

Она нехотя кивнула.

— Ну хорошо. Сделаем тогда нужные звонки по дороге.

Мы подошли к обширной автостоянке, где выстроили в стройные ряды, приветливо ожидая арендаторов, электрические автомобили и скутеры. Лаура приложила палец к сенсорной панели системы самообслуживания и произвела несколько нехитрых манипуляций, по результатам которых стало ясно, что с ее финансового счета уже списалась нужная сумма средств, а она может воспользоваться автомобилем № 13, открыв замок и включив зажигания с помощью отпечатка пальца и голоса.

— Не возражаешь, если я поведу? — спросила она, указывая на компактный двухдверный белый электрокар, больше похожий на машинку для гольфа.

— Конечно. Я надеюсь, я вообще помещусь там.

— Не повезло тебе родиться с таким ростом в век эргономики. Держи колени поближе к подбородку.

Оказавшись в салоне, который оказался и впрямь крохотным, Лаура запустила двигатель и, отключив автопилот, который не требовался ей в хорошо знакомом городе, сказала:

— Я позвоню своему коллеге в Сиднее, очень опытному адвокату по вопросам «нелегалов». Он сделает все, что возможно, чтобы помочь жене и ребенку Джерома.

О Лайонелле я успел рассказать ей во время полета.

— Спасибо тебе, Лаура. Пусть он скажет Катьке, что я прислал его, и в подтверждение упомянет, что в 90-ом я пришел в станицу с девушкой по имени Маричка. Это должно убедить ее.

— Я не поняла ни слова, но передам, — пообещала она, сосредоточенно кивнув.

Больше всего меня интересовала сейчас судьба Миро с семьей и Рины. Но, даже если бы я знал, как связаться с ними, я не стал бы оказывать им медвежью услугу и наводить на их след СБС, которая. Поэтому первым человеком, которого я набрал, оказался Чако Гомес. На моё счастье, он ответил на вызов с неизвестного аккаунта.

— Гомес.

— Чако, это я! Ваш новый член правления. Не обращай внимания на голос, — объяснил я, избегая называть себя по имени и поспешив объяснить, почему мой голос, благодаря работе специальной программки, искажен до неузнаваемости.

— Это может быть правдой, а может и нет. Больше похоже на ложь. Что дальше?

— Мне пришлось уехать, дружище. Знаю, это звучит как дерьмо. Но так было нужно. Я все еще с вами, ребята. Но в данный момент я далеко от Сиднея.

— Если бы это было правдой, я был бы рад этой новости.

— Как вам удалось собрать 46 штук на мой залог?!

— Собрали бы и больше, Мелани штормила соцсети как могла. Но какой-то тайный доброжелатель внес остальное. Если ты тот, за кого себя выдаешь, то тебе должно быть известно, кто это. Я видел, что сумма залога была внесена, а затем появилась информация, что решение суда о залоге отменено. Не мог понять, что это значит, выпустили тебя или нет. Исходил из худшего.

— Что с ребятами, Чако? Кто-то погиб?

— Есть два погибших. И есть те, кто сейчас в тяжелом состоянии, включая Тэрри Майклсона.

— Вот дерьмо! — чертыхнулся я, сжав зубы.

Перед глазами предстало лицо Тэрри, бывшего легионера Руда, который в 93-м едва смог выбраться из Новой Москвы, с обезображенным лицом и тяжелыми психологическими травмами, но не сломленный и полный решимости жить дальше. Не может быть так, чтобы после всего, что он пережил, он слег от рук сраных легавых в тупой и бессмысленной уличной толчее!

— Задержали многих?

— Больше двух сотен, в том числе всех лидеров. Я и сам пару часов отсидел. Но большую часть уже отпустили. Насчет остальных мы работаем, не покладая рук. Я сейчас в штабе, если что. И буду тут до самого утра.

— Ты просто молодчина, Чако. Полиция сильно на вас насела?

— Конечно же. Уже обратились в суд с тем, чтобы навесить кучу запретов, арестовать имущество, обыскать офис и так далее. Но мы будем бороться. После нашего собрания телефоны обрываются. К нам приходят толпы людей, которые хотят присоединиться. Тысячи отставников выражают нам поддержку, хотят идти за Войцеховским, Торнтоном и Гэтти. Если кто-то думает, что нас можно просто заткнуть, то пусть знают — нихера.

— Как Мэри? С ней все в порядке?

— Да, спасибо, — Чако вздохнул. — Черт! Хотел бы я верить, что это действительно ты, Димитрис.

— Это я, Чако. Передай всем, что я жив, здоров, и что для меня ничего не изменилось.

За то время, пока я вел этот разговор, Лаура успела окончить свой, и теперь сосредоточенно вела электромобиль, который гладко и бесшумно скользил по идеальному дорожному покрытию одного из городских шоссе.

— Мой коллега поможет Катерине и её сыну, — сообщила она, дождавшись, пока я отключу комм. — Насколько это возможно в их ситуации.

— Спасибо тебе.

Я заметил, как она водит пальцами, набирая на ходу какое-то текстовое сообщение. Пишет, должно быть, отцу или матери, что ей удалось выбраться из Сиднея и она в порядке.

— С твоими родителями все хорошо? — спросил я, укорив себя, что не сделал этого раньше.

— Да, спасибо.

— Где они сейчас? — осторожно поинтересовался я.

— Не беспокойся, не тут. Я тоже считаю, что еще не наступил подходящий момент для знакомства, — с иронией буркнула Лаура. — Папа, насколько я знаю, сейчас с рабочим визитом в Бразилиа. Мама — в Мельбурне. За маман я вообще не беспокоюсь — с ее абсолютной аполитичностью и влиятельными знакомыми ей определенно нечего опасаться.

Я припомнил, как когда-то читал, что Жозефина Фламини не раз посещала званые ужины у сэра Уоллеса Патриджа, большого поклонника оперы.

— Кто-то из них знает о том, что?.. — решился спросить я.

— О тебе? Конечно, нет. Мы с тобой окончательно все выяснили пару часов назад, помнишь? Когда я могла успеть их уведомить? Кроме того, я давно взрослая девочка и не посвящаю их в каждый свой шаг.

— Они вряд ли были бы в восторге, если бы узнали.

Лаура задумчиво закусила губу, показав, тем временем, что вопрос непростой.

— Маман была бы в ужасе, чего уж там, — признала она наконец с мрачным смешком. — Она еще даже не знает, что я послал под три черты ее обожаемого «принца Эдварда». До сих пор, должно быть, планирует свой бенефис на моей с ним роскошной свадьбе, о согласии на которую ни я, ни Грант, ни ей, ни кому-либо другому ни разу не говорил — но ей на это плевать. В этом вся маман. Ее обиде не будет предела, когда она узнает, что я посмела бросить прекрасного принца и разрушить ее розовые мечты о непревзойденной свадьбе имени Её Любимой. Хотя, может быть, она обрадуется, что Эдвард теперь свободен. Она от него без ума, а ее очередной хахаль, этот Джэй-Зи или Джэй-Ти, не помню как его там, уже успел ей наскучить.

Девушка поджала губы, говоря о матери, но где-то между строк ее слов, преисполненных едкой иронии, проскакивали и нотки смущения. Посмотрев на меня, она признала:

— Я люблю свою маму, Димитрис. Несмотря на все, что я сейчас говорю, и раньше говорила.

— Знаю, — кивнул я понимающе.

— Просто давай я не буду пока думать о том, что произойдет, когда она обо всем узнает. При одной мысли об этом у меня уже голова раскалывается от ее воображаемой истерики. Давай будем решать проблемы по мере их поступления.

— Согласен, — охотно кивнул я, не став добавлять, что даже под воздействием наркотиков моего воображения вряд ли хватило бы, чтобы представить себе, как Жозефина Фламини смиряется со связью своей единственной и излюбленной дочери с таким персонажем, как я — гораздо легче было представить себе, как она поручает какому-нибудь наемному убийце сжить меня со свету.

Автомобиль, тем временем, пронес нас по площади Форьель, где располагалась местная бизнес-школа и юридическая академия, нырнул в один из дворов и остановился у первого парадного 10-этажного кондоминиума с красивыми балконами, утопающими в зелени. Подняв голову, на двух соседних балконах этаже на четвертом я увидел парня и девушку, которые смеялись и весело переговаривались друг с другом, держа в руке по кофейной кружке. Во дворе с полдюжины парней, гоняли в баскетбол на площадке, а две подружки не спеша прогуливались, держа на поводках крохотных комнатных собачек. В памяти сразу же всплыл Студенческий городок в Сиднее, где я прожил вместе с Дженни Мэтьюз с конца 78-го по 83-ий. Не считая детства в Генераторном, быть может, то были самые спокойные годы моей жизни.

Лаура, закрыв автомобиль, в котором тут же включился автопилот, погнавший его назад на стоянку, прикрыла рот рукой, едва сдержав зевок. Покосившись на студентов с ноткой ностальгии и самоиронии, она произнесла:

— Сложно быть на одной волне с этим бодряками, когда на твоих биологических часах два часа ночи, а вдобавок ты прошлой ночью не сомкнул глаз. Я бы проспала сейчас, наверное, целую вечность.

Я в ответ лишь неопределенно хмыкнул, подозрительно косясь по сторонам. Подружки с собачками с некоторой опаской поглядывали на меня, задержав взгляды на забинтованной голове, а их питомцы зашлись в мою сторону противным лаем.

— Пойдем. Тебе бы не помешает сменить повязку, и отдохнуть, — поторопила меня спутница.

Апартаменты, которые сняла Лаура, являли собой квартиру на чердачном этаже: большая студия совмещенная с кухней, санузел и маленькая спальня, отделенная от студии аркой. Квартира была настоящей мечтой творческой личности: уютное сочетание льющегося из окон дневного света и приятной тенистой прохлады по углам, эркер, арочные деревянные окна с цветочными вазонами снаружи, невысокий потолок, интерьер с деревянной обивкой, наводящий на мысль об охотничьем домике, картины с успокаивающими пейзажами в красивых рамах. Даже здешняя кровать бросала вызов вынужденной тяге современного человечества к эргономике: это было добротное творение искусного столяра из мореного дуба, занимающее едва ли не половину спальни — такою штуковину один человек вряд ли сдвинул бы с места.

— Вау, — произнес я, когда за нами захлопнулась дверь.

«Как же жаль, что мы тут при таких обстоятельствах!» — подумал я с досадой и тоской. Еще какие-то сутки назад все мои помыслы были сосредоточены на другом. Но сейчас, на фоне того, что зародилось между мной и Лаурой, мне вдруг страшно захотелось вычеркнуть из своей жизни все остальное. Если бы только можно было взмахнуть волшебной палочкой и сделать так, чтобы про нас с ней все забыли, будто мы просто исчезли!

— Думаю, будет справедливо, если ты пойдешь в душ первым, — не догадываясь о моих помыслах, сказала девушка, критично оглядев мою грязную одежду. — В ванной, по идее, должна быть аптечка. Позовешь меня, когда потребуется помощь с перевязкой.

— Да я справлюсь. Не впервой.

Странное то было ощущение — оказаться под душем. Обычно этот процесс проходил у меня под контрастными бодрящими струями и занимал пару минут. Сейчас же я минут десять вяло вертелся под теплой водой, не жалея шампуня и геля для душа, но притом стараясь не намочить свежую еще рану на голове. Закончив с этим, я увидел в запотевшем зеркале отражение своего очень изможденного лица. На туловище и руках было невооруженным глазом заметно с полдюжины синяков, ссадин и ушибов — отчасти оставшиеся после «объяснения» с Пайпсом и его громилами прошлой ночью, отчасти полученные уходящим днем. Воспользовавшись содержимым аптечки, я обработал рану на голове и аккуратно забинтовал. Затем — тщательно побрился, как будто это делало меня менее стрёмным. Одежда выглядела так, как будто я одолжил ее у бомжа, так что я закинул ее в пакет для химчистки, и вышел из душевой завернутым в одно полотенце.

Лаура, сидевшая в это время на диване, углубившись в виртуальный мир, подняла на меня внимательный взгляд, который прошёлся по всем моим ссадинам и бинту на голове.

— Ты как? В порядке? — спросила она с беспокойством, которое я не привык ни от кого слышать.

— Порядок, — кивнул я. — Может, слегка задолбался.

— Не то слово. Нам обоим стоит поспать. Все остальное подождет.

— Да, ты права.

— Если ты закончил, я пойду в душ. А ты ложись. Поговорим обо всем, о чем не успели, когда проспимся, лады?

Пока она была в душе, я выполнил несколько простых йогических асан, но даже они дались мне с большим трудом. Поняв, что организм настойчиво требует отдыха и не желает слышать никаких отговорок, я проковылял в спальню и плюхнулся спиной на широченную кровать. Глаза почти сразу начали слипаться, но сон не шел. Голова чуть кружилась, как бывает при несильном сотрясении. А перед глазами проносились будоражащие воображение картины из ближайшего и далекого прошлого, а также из несуществующей и предполагаемой реальности: орущие люди на площади, колышущиеся в небе флаги, удушливая завеса слезоточивого газа несущийся прямо на меня «Автобот»; холодные глаза специального прокурора Анны Миллер; бусик Миро с Шаи, ползущий по какой-то проселочной дороге, обнимающая Мишку Элли; полное гнева лицо генерала Чхона, который смотрит в Сети мое выступление на собрании НСОК и бормочет: «Ты какого хера о себе возомнил, триста двадцать четвертый?», а затем приказывает кому-то невидимому, молчаливому и грозному, возвышающемуся за его спиной как гора: «Найти этого сукина сына! И эту его суку! Живо!»

Последняя картина была столь пугающа и реалистична, что я, уже находясь в состоянии полусна, судорожно вздохнул, как выброшенная на берег рыба, и резко поднялся на кровати, вцепившись руками в простынь. Лаура, которая в это время, оказывается, была уже рядом, в махровом халатике для душа, и собиралась ложиться, вздрогнула от неожиданности.

— Все в порядке? — спросила она.

— Да. Да, в порядке, — тяжело дыша, произнес я, глядя куда-то в одну точку.

— Это был просто кошмар. Тебе не о чем беспокоиться.

— Да, конечно. Ты права.

Я откинулся снова на спину, чувствуя себя полным идиотом. Несмотря на усталость, от которой ныло все тело, сна не было ни в одном глазу, и я тупо смотрел в потолок. Что-то подлое в глубинах моего организма, почуяв слабость, вдруг выбралось из глубокой норы, где долго сидело, подкралось и зашептало: «Надо снять напряжение. Ты снова на войне. Ты должен быть в форме. Тебе нужна «Валькирия». Но я, сцепив зубы, раздраженно отогнал от себя эту мерзкую сущность.

Лаура, с беспокойством глядя на меня, аккуратно прилегла на своей половине постели.

— Тебе часто снятся кошмары? — спросила она тихо.

— Да, часто, — кивнул я, глядя в потолок. — Очень часто.

— О войне?

Я неопределенным образом кивнул.

— Ты… не расскажешь мне?

Я некоторое время боролся с собой, порываясь ответить, что не хочу говорить об этом. Но затем заставил себя говорить. И это, на удивление, оказалось легче, чем молчание — словно с каждым словом я вытягивал из тела давно засевшую там занозу.

— Чаще всего — о Легионе. Иногда — о родителях, о моем доме, и о том, как его не стало. Иногда — о разном. Смесь всех самых страшных страхов. Будто кунсткамера, придуманная для меня одного.

— Всем, кто прошел войну, снятся кошмары, да?

— Да, наверное. Но особенно тем, кто принимал «Валькирию».

— Что это такое?

— Комплексный боевой стимулятор ML-5. Мы называли ее «Валькирией». Разработка доктора Говарда Брауна. Никогда не была официально принята на вооружение, но использовалась в некоторых ЧВК. Особенно — в «Железном Легионе». Это комбинация двух очень сложных химических смесей. Их называли «концентрат» и «плацебо». «Плацебо» практически полностью блокирует болевые рецепторы, гормоны, отвечающие за страх и за большинство других чувств, замедляет мыслительные процессы в большинстве участках мозга, и вводит человека в состояние, близкое к медитативному трансу. «Концентрат» действует иначе — подстегивает все ресурсы организма, кратковременно увеличивает силу и выносливость мышц, скорость реакции, а также стимулирует гормон, отвечающий за ярость, вводит человека в состояние боевого безумия. Оба препарата — очень токсичны для организма. Вызывают зависимость во много раз сильнее героина. Спектр побочных эффектов — огромен: начиная от кратковременных дисфункций, таких как резкое, болезненное обострение рецепторов, отвечающих за обоняние, и заканчивая серьезными долговременными нарушениями памяти, сна, психики… а также репродуктивной функции. Те, кто долгое время сидел на «Валькирии» — большей части импотенты и, скорее всего, бесплодны.

Я говорил, глядя в потолок, но чувствовал, что Лаура слушает, неотрывно глядя на меня.

— Господи. Это просто ужасно! Ты знал, что они сделают с тобой такое?

— У меня не было выбора. И у меня никто не спрашивал.

— Это просто кошмар. И много людей прошли через такое?

— Я не знаю точно. По моим примерным подсчетам, через Легион за все время существования должно было пройти свыше двадцати тысяч рекрутов. Куда еще поставляли «Валькирию» — не уверен. Большей частью тех, кто ее потребляли, уже нет в живых: погибли на войне или угробили себя на гражданке. Но тысяч пять, думаю, еще осталось. Может, меньше. Проще всего найти их в нарколечебницах или разных «центрах реабилитации» при АППОСе, сидящих на чудовищных дозах тринозодола или еще каких-то относительно безобидных для окружающих заменителях — это безвольный планктон, их мозг практически атрофирован. А есть те, кто достает на черном рынке заменители «концентрата», в основном так называемую «чернуху», приготовленную в кустарных условиях. Под ее воздействием они очень непредсказуемы и опасны, могут в любой момент впасть в безумие и натворить что угодно, не исключая убийства. Тех, кто держит себя в узде, вроде меня — меньшинство. И даже им всегда надо быть настороже.

— Значит, ты до сих пор не избавился в зависимости?

— Не знаю, можно ли избавиться от нее полностью. Иногда организм просит о ней. Даже сейчас. Но я не поддаюсь. И никогда не поддамся. Лучше уж смерть. Но я больше никогда не стану рабом. Я знаю, что ты можешь не верить мне. Бояться меня. И правильно, наверное. Но знай, что я никогда не сделаю этого. И никогда, ни за что не причиню тебе вред!

Говоря это, я продолжал глядеть в потолок, сурово сжимал зубы и чувствовал, как кровь стучит в венах, а в мышцах скапливается напряжение. И тут я вдруг ощутил, как женская рука нежно гладит меня по голове и щеке. Это касание было до того приятным, что я прикрыл глаза, и ощутил, как напряжение, словно по волшебству, начинает покидать тело.

— Я знаю, что ты никогда не причинишь мне вред, Димитрис. Ты самый добрый, чуткий и нежный мужчина из тех, кого я встречала. И это заметил бы каждый, кто не побоялся бы заглянуть хотя бы чуточку глубже поверхности.

— Люди обычно таким не заморачиваются, когда видят рожу, похожую на протектор от шины, — промурлыкал я, нежась от ощущения ее прохладной руки, которая гладит мою голову и щеку.

Лаура тихо усмехнулась, продолжая меня гладить.

— Ты похож на матерого дворового кота, такого сурового на вид, всего в шрамах и царапинах. А все, чего он на самом деле хочет — чтобы какая-то маленькая девочка взяла его на руки и гладила, как котенка.

— Так и есть. Только никому про это не рассказывай, — признался я.

— Не буду. Просто знай, что с этого момента тебя есть, кому гладить и обнимать, котяра. А если тебе приснится кошмар, то рядом будет та, кому ты сможешь о нем рассказать.

— Ты и представить себе не можешь, как для меня это важно, Лаура.

Некоторое время мы лежали в приятной и спокойной тишине. Было самое подходящее время, чтобы наконец заснуть. Но наше мерное дыхание так и не замедлялось.

— Можно задать вопрос? — спросила Лаура много времени спустя.

— Конечно.

— Когда у нас это было, ты… совсем ничего не чувствовал?

Я вздохнул.

— Чувствовал больше, чем могу тебе описать. Эта проблема, она… чисто механическая.

— У вас это совсем не выходит? В смысле — всегда?

— У всех по-разному. У некоторых — вообще никак. У некоторых — временами. У меня, сказать тебе честно, не было в этом плане практики с тех пор, как я вышел из комы. Да и на войне было не до этого. Так что насчет себя мне судить сложно.

Я, конечно, помнил случай в Европе, в 90-ом, но решил, что не стану говорить о нем.

— Ты говоришь правду? — удивилась она. — У тебя не было женщин так давно?

— Мы же договорились не обманывать друг друга, помнишь?

Она удивленно покачала головой.

— А ты что же, думала, что такой персонаж, как я, пользуется большой популярностью? — усмехнулся я.

— Ты плохо знаешь женщин, если думаешь, что их больше всего притягивает в мужчинах смазливая внешность, или деньги, — покачала она головой.

— Вряд ли все женщины с тобой бы согласились.

— Не знаю. Не представляю себе, как кто-то может не чувствовать в тебе то, что чувствую я: силу, внешнюю и внутреннюю, доброту, надежность. Когда смотришь на тебя, видишь в твоих глазах такое выражение… ну, как сейчас… то чувствуешь себя действительно как за каменной стеной. Веришь, что ты всегда защитишь, даже если тебе придется отдать свою жизнь; но ты никогда не обидишь, не обманешь, не предашь.

— Ты плохо знаешь меня, Лаура, — покачал головой я, помрачнев. — Я делал в своей жизни ужасные вещи. Просто кошмарные. Вряд ли ты могла бы говорить о «доброте», и вообще о чем-то хорошем, если бы представляла себе, что я натворил.

— Ты делал это не по своему желанию. И я вижу, как сильно ты об этом сожалеешь.

— Сожаления не оправдывают убийц и не воскрешают их жертв.

Лаура улыбнулась, снова погладила меня по голове и покачала головой.

— Ты не убедишь меня в том, что ты — плохой человек, Димитрис. Как бы ни старался.

Я и сам не заметил, как провалился в сон. И сам не заметил, как долго я проспал — ведь мне не приснилось ни одного кошмара. Когда я наконец проснулся, то в квартиру больше не проникал свет из окон, и из этого можно было судить, что на Сент-Этьен уже опустилась ночь. Я лежал на боку, и проснулся от ощущения теплого, нежного касания губ к моему уху, и звуков возбужденного дыхания. Ощутил, как к моей спине и ягодицам прижимается горячее, полностью обнаженное женское тело, а на моей ноге лежит, поглаживая ее, стройная женская ножка. Ощутил касание возбужденных сосков к спине, хранящей память о рассекших ею ударах кнута. Почувствовал, как меня обнимает миниатюрная ручка, и женские пальчики мягко касаются меня между ног.

Она ничего не говорила, и я тоже ничего не сказал. В этой жаркой темноте не было места для языка слов — лишь для языка прикосновений и дыхания. В этот момент я не помнил о том, как я выгляжу, не придавал этому значения. Я повернулся к ней, нашел своими губами ее жаркие губы. Мы слились в жарких и страстных объятиях, прикасаясь друг к другу всем телом, млея от ощущения тепла, от запаха и вкуса друг друга. Её рука всё ещё была на мне, она становилась всё настойчивей, всё быстрее. И я вдруг ощутил, как какой-то переключатель вдруг сдвигается в мозгу, высвобождая древние инстинкты, и волшебное ощущение, будто впервые, растекается по телу, приводя в чувство шестеренки, о существовании которых я уже успел забыть.

Внезапно нахлынувшее чувство поглотило меня с головой, ошарашило, словно подростка, который ощутил такое впервые. Я не сдержал стона, полного волнения, когда ощутил свое мужское достоинство напряженным до предела. Ощутил себя в древней, как сам мир, роли самца, полного сил, захлебывающегося от переизбытка тестостерона, едва сдерживающего звериный рык.

Сам не успел заметить, как я решительно подмял девушку под себя, возвысившись над ней всей шириной своих плеч. Она не сопротивлялась мне, а лишь млела, как жертва, пойманная охотником, и желавшая быть пойманной. Быстро и возбужденно дышала, влажная и податливая, желая лишь одного — принять меня в себе, ощущать себя покорной самкой. И я готов был дать ей это, готов был вставить и долбить, как отбойный молоток, жестко, как она любит, если судить по ее видео с Грантом, забываясь в неистовстве.

Перед моими глазами вдруг проплыл кошмар, который мне уже приходилось видеть: лицо Лауры подо мной; страх в её глазах, когда она видит на моём лице безумие; моя ладонь, крепко зажимающая ей горло; рука, которая тянется к костылю, а может быть, к трости, лежащей у кровати, с тем, чтобы сделать то, для чего я, номер триста двадцать четыре, предназначен. Призрак этого кошмара предстал передо мной так неожиданно и явственно, что я обомлел — и вдруг ощутил, как зародившаяся было в глубинах подсознания агрессия исчезает, дыхание становится ровнее и тише.

Возбуждение не схлынуло, но вдруг приобрело совершенно новый оттенок. Я вдруг осознал себя: как человека, не как зверя. Осознал, что не хочу быть охотником, настигшим беспомощную жертву, не хочу забываться в животной страсти. Ведь есть нечто несравнимо более редкое, несоизмеримо более сложное и ценное — уникальная близость двух человеческих личностей, желающих слиться воедино не только физически, но и духовно, понять друг друга, раствориться друг в друге — так, как это могут сделать лишь существа, наделенные разумом и чувствами, выходящими за грани чистых инстинктов. Я осознал, что никогда не обижу ее, не сделаю больно или страшно, не заставлю чувствовать себя беспомощной жертвой — даже если она и нашла бы в этом какое-то болезненное удовольствие, корни которого уходят в ее первобытные инстинкты.

— Лаура, любимая, — прошептал я, замедлившись и нежно целая ее в губы.

Она тоже вдруг замедлилась, обомлела, как-то очень робко ответила на мой поцелуй.

— Я никогда не обижу тебя, ты знаешь это?

— Я знаю, любимый, — тихо прошептала она.

— И никому не позволю, — повторил я, целуя ее шею и грудь.

— Знаю.

Лишь тогда я вошел в нее — мягко и нежно. Меня переполнила такая буря ощущений, что от них закружилась голова. Потребовалось чудо, чтобы я не кончил в тот же миг. Я двигался поначалу медленными, но сильными движениями, каждый миг ощущая каждую клеточку своего тела, которая соприкасалась с ее телом, не переставал целовать ее в губы. Ее руки были у меня на спине, ноги — обнимали меня сзади.

— Давай, любимый мой. Давай, — шептала она.

Я не знал, на сколько движений меня хватит. Напрягал все свои силы, чтобы это продлилось как можно дольше. Но очень скоро ощутил, что больше не могу сдерживаться, и что бы я ни делал, меня застилает безбрежный океан удовольствия, которого я не ощущал уже много лет, смывает все искусственные барьеры неодолимой рекой. Я не смог сдержать крика, в котором восторг был смешан с изумлением от совершенно забытых ощущений, чувствуя, как моё воспрянувшее мужское естество высвобождает себя.

— О, Боже! — прокричал я, и бессильно опустил лицо на ее тяжело вздымающуюся грудь.

Не помню, долго ли мы пролежали нагишом в объятиях друг у друга, не делая ничего, кроме легких поглаживаний и нежных поцелуев. Никто из нас не произнес ни слова по поводу того, что случилось только что — это просто не требовало никаких объяснений. Я запоздало задумался о том, что кончил прямо в нее, без презерватива. Но решил, что это не так уж важно. После всего мною пережитого я все равно едва ли способен на оплодотворение. Да и имеет ли это значение, если шансов прожить достаточно долго, чтобы убедиться в этом, у меня практически не было?

Не переставая гладить ее, я первым нарушил молчание.

— Я теперь очень боюсь, Лаура.

— Почему?

— Еще совсем недавно мне было нечего терять. А теперь я боюсь, что могу потерять тебя. Что мои враги поймут, как ты важна для меня — и заберут тебя у меня.

— Ты ведь сам говорил вчера, что ты — человек. Не машина для убийства. Так вот — люди и чувствуют все это. Привязанность. Любовь. Страх. Это — их уязвимые места. Но они же — и самые сильные.

Я покачал головой, одновременно соглашаясь с ней и сомневаясь.

— Как же зря ты ввязалась в это, милая, — прошептал я.

Она придвинулась ко мне ближе, обняла крепче.

— Замолчи, — попросила она, потершись щекой о мою грудь.

Я усмехнулся.

— Что же мне тогда делать?

— Подумай сам. Ты у нас взрослый мальчик. Тебе, может, и так хорошо. А вот я кончить не успела.

— Не думаю, что я так скоро смогу это повторить.

— Не надо только снова этих отговорок. Мы уже убедились, что им грош цена.

И, конечно же, она оказалась права.

Минут двадцать спустя, не включая свет и не одеваясь, я не спеша подошел к эркеру, глядя на почти полную луну, висящую над домами сент-этьенской улочки и светящую прямо в наше окно. Простоял так пару минут в задумчивости, прежде чем услышал сзади мягкие шаги босых ножек, а затем ощутил, как Лаура прижимается ко мне сзади, выглядывая из-за плеча.

Словно по волшебству, как смена декораций в театре, небо заволокли темные облака, и за ними прогремел гром. Мы вдвоем смотрели, как мелкие капли барабанят в окно. Я вздрогнул, когда очередной раскат грома наполнил мне об артиллерийском огне. Даже не знаю, почему, но именно сейчас, стоя перед этим окном в темноте, я вдруг ощутил странное единение с пространством и временем, ощутил в одночасье присутствие всех своих друзей и врагов, живых и мертвых, близких и далеких: начиная от мамы с папой и заканчивая генералом Чхоном; начиная с Питера Коллинза и заканчивая Уоллесом Патриджем.

— Такое впечатление, что наступил момент истины, — попробовал поделиться этой мыслью я. — Знаешь, как в очень долгой книге, растянутой на много томов, которая вот-вот подойдет к концу. Все дороги сошлись в одну. И впереди — финал. То чувство, когда ты понимаешь, что пути назад нет, что все ставки сделаны, все решения приняты, и всё решится очень скоро, так или иначе.

— У каждой книги есть свой конец. Но он необязательно совпадает с концом главного героя. Бывает, что последними строками оказываются «и жили они долго и счастливо». И книга на этом заканчивается. А вместо нее начинается просто жизнь.

Лаура слегка погрустнела, поглядев на луну, и призналась:

— Я хотела бы сказать тебе, чтобы ты бросил всё, что затеял, и мы с тобой просто затаились где-нибудь вдвоем. Я даже верю, что это возможно. При определенном везении. Выйти из этой игры, скрыться из поля зрения — и о тебе забудут.

Не дождавшись ответа, она добавила:

— Но я полюбила в тебе именно того, кем ты есть, Димитрис. Человека, который способен на поступки. Видит перед собой цель. Со своими демонами, с которыми ему еще предстоит сразиться. И я не так глупа и самонадеянна, чтобы стараться переделать тебя в кого-то другого, утащить тебя куда-то в тихий мирок нарисованного кукольного счастья, о котором в тайне мечтает каждая девчонка. Я понимала, на что иду, когда признавалась себе в своих чувствах к тебе. Любить человека можно лишь целиком. Не какую-то его черту, не какое-то его проявление. Нужно принять его со всем, что у него есть. Нужно пройти с ним вместе через все, через что он должен пройти. Иначе — это не любовь.

— Ты утверждала, что не умеешь говорить таких вещей.

— Бывают дни, когда умею. Но не жди, что они будут случаться часто.

— Я не знаю, сколько дней у нас вообще осталось.

— Тогда поцелуй меня прямо сейчас. А потом займемся любовью снова.