Новый мир. Книга 4: Правда

Глава 3

§ 13

Если бы я курил, то сейчас с наслаждением закурил бы сигарету. А так — просто молча шел по темному переулку, бессмысленно постукивая тростью по асфальту. Вряд ли есть смысл описывать, что за мысли витали в моей голове. Они продолжали течь до тех пор, пока я не услышал прямо над головой резкое противное жужжание, какое обычно издают дроны. Подняв взгляд, я прищурился, пытаясь понять, что за тень мелькает надо мной в темноте. В этот момент меня заслепил прожектор, установленный на корпусе дрона, направленный прямо мне в глаза. В задней части переулка, со стороны автобусной остановки, засветились автомобильные фары и послышался звук полицейской сирены.

— Это Сиднейское полицейское управление! Оставайтесь на месте! — услышал я голос из динамиков дрона.

Я готов был поклясться, что не двинулся. Но дрон все равно превентивно запустил мне заряд из электрошокера в живот. Я ощутил, как волна боли прокатывается по всему моему телу — и секунду спустя уже лежал на асфальте. Со звоном в ушах и качающейся картинкой перед глазами я наблюдал, как дрон продолжает кружить надо мной, словно стервятник, а сзади, со стороны автобусной остановки, звучит рев двигателей, приближается свет фар и мигающие блики полицейской мигалки.

Я едва успел отползти с дороги, прежде чем полицейские авто с ревущими сиренами пронеслись мимо в сторону «Доброй Надежды»: первый, второй, третий… Лишь четвертая или пятая по счету машина наконец затормозила. Все четыре дверцы тут же открылись, перекрыв весь переулок, и в лицо мне ударили лучи фонариков.

— SPD! Руки вверх! Так, чтобы я их видел! — заорали на меня оттуда

С трудом заставив себя подняться и опереться о стену, я послушно поднял руки.

— Я безоружен, офицер. Я ничего не сделал.

— Заткнись! Повернись лицом к стене! Лицом к стене! — кричали на меня.

Я понимал, что любое мое неверное движение могло сейчас повлечь за собой пулю. Поэтому двигался нарочито плавно.

— Спокойно, — прошептал я максимально миролюбиво. — Не нервничайте, ребята. Я правила знаю.

Но мои слова не возымели должного действия, и я получил в спину электрошоковый дротик. Второй удар током всего за пару минут оказался еще более болезненным, чем первый. Не сдержав болезненного стона, я снова повалился на асфальт, чувствуя запах гари от волос у себя на голове. Кровь в висках неслась так быстро и прерывисто, что мне казалось, будто в любую минуту может произойти кровоизлияние в мозг.

Пока я валялся почти без сознания, мои руки грубо выкрутили за спину и защелкнули на них наручники. Затем последовал укол в районе ягодицы, с которым в меня впрыснули «сыворотку пай-мальчика», и быстродействующие транквилизатор привели мое сердцебиение и нервную систему в состояние запредельного покоя. Лишь тогда мое почти уже бездыханное тело поволокли куда-то и затолкали в кузов полицейского автомобиля, предназначенного для перевозки арестантов. У меня уже не было ни физических сил, ни силы воли на то, чтобы заявлять о своих правах и что-то требовать. Оказавшись в кузове, я бессильно распластался по холодному металлическому полу.

Автозак сразу же поехал, но вскоре надолго остановился. Я нашел в себе немного сил, чтобы подняться и подлезть вдоль стены к крохотному окошку под потолком, закрытому решеткой. За окном я увидел «Добрую Надежду», которую не сразу узнал — у здания было множество полицейских автомобилей, чьи пестрые мигалки превращали тихую ночь в подобие дискотеки. Я насчитал по меньшей мере восемь легковых авто и два бронированных грузовика, на каких обычно доставляли группы захвата. Кроме «моего» автозака, тут стояли еще два, повернутые гостеприимно распахнутыми дверьми кузова к дверям бара.

Около здания копошилось полным-полно патрульных, «крысоловов» из Миграционного комиссариата, а также крепких ребят в хорошо знакомой мне полевой экипировке Сил быстрого реагирования, в бронежилетах и масках. Присутствовали и трое в гражданском, руководящих процессом. Они стояли как раз близко к моему автозаку, так что мне было легко рассмотреть их лица. В одном я узнал сержанта-детектива Моралеза, следователя по «моему» делу. Во втором, по характерному брюшку, обрюзгшей харе и лысине, легко угадывался капитан-детектив Паттерсон. Третьим был помощник прокурора Бэнкс.

В соседней ночлежке горели почти все окна. У каждого второго окна столпились люди, с интересом глядящие на реалити-шоу под окнами.

Автозак был сконструирован так, чтобы обеспечивать полную звукоизоляцию. Но мне повезло — бронированное стекло в самом углу было треснуто, вероятно, от выстрела, и герметизация нарушилась. Сквозь небольшое отверстие в стекле снаружи прекрасно проникали звуки.

— Да что вы себе позволяете?! — бушевал подвыпивший Владислав Кац, которого двое патрульных вывели из здания в наручниках. — Я адвокат! На каком вообще основании?! Кто здесь главный, черт возьми?! Ты, Паттерсон?!

— На все ваши вопросы ответим в участке. А сейчас — милости прошу, — ответил ему Паттерсон, указав в сторону второго автозака.

— Да вы что, спятили?! Это унижает мою честь и достоинство! Бэнкс, вы представитель прокурора! Вы что, просто так смотрите на это?! Я требую!.. — горланил тот с красным от волнения лицом, пока не скрылся в кузове.

— Я бы составил на него жалобу в коллегию адвокатов, — пробубнил Моралез брезгливо. — Все равно он на нас пожалуется. Так давайте сделаем это первыми. Пьянство, да еще и в компании таких персонажей, препирание с сотрудниками полиции при исполнении — тут есть о чем писать.

— Не говорите глупостей, сержант, — степенно одернул его Бэнкс. — Мы не должны размениваться на такие вещи. Адвокаты могут быть мелочными и смешными. Но мы такого себе позволить не можем.

— Согласен, сэр.

Следом выволокли Грубера, еще более пьяного и злого. Он не сопротивлялся, но взгляды, которыми он одаривал полицейских, были красноречивее слов. Он отправился в тот же автозак, что и Кац. Тэрри Майклсон, в наручниках, защелкнутых за спиной, вышел молча и смирно, лишь отреагировал на толчок в спину со стороны полицейского недобрым взглядом. С таким же точно молчаливым, но отнюдь не покорным видом в автозак проследовал Чако Гомез.

— Вы пожалеете об этом! — единственное, что он произнес, проходя мимо руководителей облавы.

А вот его супруга, которую волокли следом сразу двое полицейских, мужчина и женщина, брыкалась, шипела и не стеснялась в выражениях.

— Да что вы себе позволяете?! Я общественный активист! Как вы смеете?!

— Ведите себя спокойно, женщина.

— Да пошли вы! Вы не имеете права! Свиньи! Легавые! Отпустите!

Бэнкс расстроенно покачал головой. К ним, тем временем, подошли старший из команды «крысоловов» и сержант в форме Сил быстрого реагирования, по-видимому — командир отделения. Вид у обоих был угрюмее некуда.

— Есть нелегалы?! — гаркнул Паттерсон, обращаясь к первому.

— Четверо. Мужчина и две женщины — по-видимому, работали тут. И еще один пожилой мужчина из числа случайных посетителей.

— Ну хоть что-то, — недовольно буркнул Паттерсон.

Очередной полицейский вывел из здания Тима Бартона, который выглядел вполне смирно. Завидев среди множества полицейских человека в гражданском, он остановил взгляд на нем и смирно спросил:

— Скажите мне, сэр, правда ли есть нужда в том, чтобы меня, резидента Сиднея по праву рождения, законопослушного гражданина и налогоплательщика, волокли в автозак? И чтобы так обращались с дамами, которые меня сопровождают, доводили их до слез? Если у вас есть ко мне вопросы, можно просто вежливо попросить, и я на них готов ответить. Уверяю вас, что мои адвокаты будут здесь очень скоро, и надлежащим образом отреагируют на это насилие и произвол.

— Владелец небольшого бизнеса, подрядчика «Дрим Тек», — шепотом сообщил Моралез в ответ на вопросительный взгляд помощника прокурора, на ходу сверившись с базой данных. — У нас на него ничего нет.

— Порядок один для всех парень. Ты оказался в плохой компании, — ответил на это Паттерсон, попробовав смягчить свой тон. — Поедешь с нами в участок, побеседуем там, и разберемся.

— Что ж, просто знайте, что я считаю, что это унижает меня. И мои адвокаты будут требовать возместить мне ущерб! — пообещал Бартон.

Бэнкс недовольно покачал головой и обратил свой взор на Паттерсона.

— Адвокат. Владелец бизнеса. Известный спортсмен. Мать с больным ребенком. Протестантский священник, — процедил он, с каждым следующим словом становясь все суровее. — Вы должно быть, надо мной издеваетесь?!

— Не переживайте. Мы их отпустим сразу же, как все оформим. Им даже ночевать в участке не придется, — заверил Паттерсон.

— Я не «переживаю», капитан. Я думаю сейчас о том, что информаторы некачественно сработали. Сколько всего задержанных? Сорок три, включая троих детей? И сколько из них — вероятные члены этой экстремистской организации? Пять или шесть? Вы хоть понимаете, как это выглядит?

— Дерьмово это выглядит, сэр, — взял слово командир группы захвата. — Эти люди там просто выпивали. Никакая это не «сходка» никакого ни «клуба». Так и знайте, я доложу руководству, что Силы быстрого реагирования снова использовали то ли для сведения каких-то личных счетов, то ли для политических разборок. И ты знай, Паттерсон, что я больше не намерен этого терпеть! Сколько можно?! Ты думаешь, у нас нет реальных террористов, с которыми нам надо иметь дело?!

— Эй, полегче, сержант. Вы все-таки говорите со старшим по званию. Ваш взвод здесь только в качестве силовой поддержки. И не вам рассуждать, кто тут на кого похож или не похож, — взъерепенился Паттерсон. — Вон, глянь хоть вот на эту! Тоже мне невинная овечка! Скольких она там ваших успела угостить кулаком?! Это же 100 %-ая уголовщина!

С этими словами он показал пальцем на Рину Кейдж, которую как раз выволакивали из здания двое бойцов спецподразделения. Судя по ее безучастному лицу и непослушным ватным ногам, в нее всадили лошадиную дозу транквилизаторов.

— Это — бывшая сотрудница полиции. Профессионально занималась боксом. Мои парни о ней слышали. Она была инструктором по рукопашке. Не могу винить ее в том, что она, будучи нетрезвой, накинулась на вооруженных людей в масках, которые ворвались в здание. Сам наверняка поступил бы так на ее месте.

— К счастью, это не вы здесь следователь, и не вам давать оценку ее действиям, — прервал его Моралез холодно.

— Вы оба — свободны. Занимайтесь своими делами! — велел Паттерсон старшему «крысолову» и командиру группы захвата. — И ты, Моралез! Иди внутрь, проследи там за всем. Ну же!

Какое-то время царило молчание. За это время из здания успели выволочь пьяного вдрызг Стефана, спокойно вывести Гэри Горджеса и его супругу Климентину.

— Вы не имеете права разделять меня с моей семьей! — тем временем, донесся до меня сбивчивый голос шурина Миро, которого два бойца спецподразделения решительно выталкивали из здания, не обращая на споры. — Так нельзя! Куда вы везете мою жену и детей?!

— Да успокойтесь вы. Ваша супруга и дети поедут в легковой полицейской машине, в чистоте и комфорте, никто ничего плохого им не сделает. А вот вам — придется пройти сюда, сэр, — попробовал успокоить его один из бойцов, указав на дверь автозака.

— Да что же это такое?! Что я такого сделал, что вы меня арестовываете?!

— Рама, делай, что они говорят, не надо спорить! — взмолилась Васанта, выходя из помещения, держа за руки сыновей.

Рядом с детьми шла сотрудница полиции, которая мило улыбалась им и пыталась отвлечь их от происходящего какой-то беззаботной болтовней. Но это не помогало — дети всё равно выглядели очень напуганными и в ужасе косились то на мать, то на отца.

— О, боги, за что мне все это?! — ее муж в отчаянии схватил себя за волосы, прекратив наконец артачиться и позволив затолкать себя в автозак.

— М-да, — послышался расстроенный голос Бэнкса, обращающегося к Паттерсону. — Паршиво все это выглядит. Из сорока с лишним задержанных перед большинством придется извиниться и отпустить. Я надеюсь, что твои люди будут с ними максимально вежливыми и обходительными. Но, даже несмотря на это, шума не избежать. И мы будем выглядеть не в самом лучшем свете. Кто у нас остается? Пара паршивых нелегалов? Эка невидаль. Хорошо, что хоть они попались, иначе была бы совсем катастрофа. Бывшая полицейская, оказавшая сопротивление при аресте в состоянии алкогольного опьянения? Я не уверен, что прокурор захочет выдвигать против нее обвинение. Мелко, скользко, неоднозначно.

— Что ж, тогда потрусим — и отпустим. Не в первый раз.

— Ты хоть понимаешь, как я буду выглядеть, если попробую повторить нечто подобное перед судьей или перед журналистами, если они не дай Боже слетятся на этот шум? — Бэнкс страдальчески вздохнул.

— Не нам решать. Ты же понимаешь.

— Ненавижу это! Ненавижу, когда кто-то использует нас! — вдруг сорвался Бэнкс, в сердцах топнув ногой.

— Что поделаешь, это часть нашей работы, — вздохнув, пожал плечами коп. — Мы ведь не можем просто взять и послать таких людей куда подальше. Верно?

— Да уж, — мрачно ответил тот.

— Ладно. Давай, пусть их везут куда надо.

Авто, в котором сидел я, начало движение первым. Дорогу я запомнил не очень хорошо. Будь я в ясном уме, меня удивило бы, что из сорока с чем-то задержанных человек для меня одного выделили отдельный автозак. Но транквилизаторы еще не вышли из организма, и я не придал этому значения. Не придал значения и тому, что мы ехали дольше, чем обычно занимает путь до ближайшего полицейского участка. Лишь один раз за всю дорогу я нашел в себе силы, чтобы подлезть к окну и выглянуть из него — но затуманенный взор не смог распознать смазанные очертания улицы, по которой мы двигались.

Когда авто наконец остановилось, дверь кузова снаружи открылась, и внутрь решительно зашли несколько крепких мужчин, одетых не в полицейскую униформу, а в неброскую темно-серую спецодежду, которую мог носить кто угодно. Один из них без лишних церемоний надел мне на голову мешок, ткань которого, к счастью, хорошо пропускала воздух. Двое других подняли меня на ноги и несильными пинками направили в нужном направлении. Транквилизаторы работали исправно, так что я молча шел туда, куда меня вели. Молча сел туда, куда посадили. И безропотно позволил пристегнуть себя к креслу наручниками. Более или менее пришел в себя лишь минут десять спустя. Как раз в этот момент мешок с головы сняли.

§ 14

Я находился в темной комнатке, с лампой, направленной на меня таким образом, чтобы я не мог видеть окружающих меня людей — лишь смутные тени. Тот, кто снял с меня мешок, молча отступил куда-то во тьму, и, судя по звукам шагов и скрипу тяжелой металлической двери, покинул помещение. Я не видел ничего, кроме гладкой металлической поверхности стола передо мной, на которую падал свет лампы. Что-то здесь было не так. Я чувствовал это. Происходящее не соответствовало протоколу, по которому обращались с задержанными в полиции Сиднея. И от понимания этого по телу пробежал холодок.

— Я хотел бы позвонить своему адвокату, — произнес я слегка хрипловато с показной бравадой, которая, однако, получилась не особо убедительной из-за заплетающегося от седативных средств голоса. — Вы же знаете закон не хуже меня. Сами понимаете, что натворили много херни во время этого так называемого «задержания». Надо начинать это как-то расхлебывать.

Мне никто ничего не ответил, хоть я и не сомневался, что я здесь не один. И я добавил:

— И я не отказался бы от стакана воды. Дьявольски сушит от ваших транквилизаторов.

Лишь тогда я услышал скрип, с которым с противоположной стороны стола к нему придвинулся стул. На освещенный участок стола легли руки: миниатюрные, с аккуратным бесцветным лаком на ровно остриженных ногтях, в обрамлении рукавов идеально чистой белой блузки и черного жакета. На правой руке был одет простой наручный коммуникатор, какие я любил носить и сам. Эта рука уверенно держала черную шариковую ручку. Левая в это время— плавным движением открыла простой черный блокнот, наполовину исписанный аккуратным убористым почерком, и перевернула страницу на чистую.

Корпус владельца блокнота еще какое-то время оставался скрытым во тьме, но затем слегка склонился над столом — и я увидел в свете ламп строгие черты лица незнакомой женщины. На вид ей можно было дать лет сорок. Ее внешность была обычной, совершенно непримечательной, если не считать разве что излишней строгости в стиле: закрытая белая блузка, чёрный жакет; никаких украшений, кроме тоненькой золотой цепочки с крестиком на шее. Кожа была очень бледной, как у человека североевропейских кровей, не признающего солярий или морской загар. На лицо был наложен минимальный макияж, который лишь чуть-чуть выделял неяркие черты лица. Светлые волосы были аккуратно собраны сзади с помощью заколки. Женщина носила прямоугольные очки без нижней дуги, придающие ей дополнительной серьезности, хотя, казалось бы, куда уж больше. Из-за очков серые глаза смотрели на меня сосредоточенно, бесстрастно и холодно.

Наше зрительное касание длилось около минуты, на протяжении которой никто из нас не отводил глаз. И я неожиданно осознал постепенно пробуждающимся от транквилизаторов мозгом, что, за исключением разве что самого Чхона, я ещё никогда не соприкасался взглядом с человеком с такой ощутимой внутренней силой воли.

Тогда она заговорила:

— Вы заблуждаетесь на предмет вашего процессуального статуса, Войцеховский. Я — прокурор III ранга Анна Миллер, Департамент специальных прокуроров. Осуществляю руководство рядом особо важных расследований, проводимых офицерами СБС. Вот мое голографическое удостоверение.

Я нахмурился, глядя на всплывшую в воздухе «корочку». Миллер выглядела на ней так же, как в жизни.

— Вот как, — страдальчески вздохнул я.

СБС имела специальные полномочия, определенные злополучным Законом «Об особых полномочиях» — тем самым, за отмену которого ратовали оппозиционеры. Служба находилась вне вертикали Правительства, не была подконтрольна Парламенту и подчинялся исключительно лично Протектору. И без того огромная власть этого органа, вобравшего в себя мощности канувших в небытие ЦРУ, АНБ, Ми-5 и Ми-6, Моссада и других западных спецслужб, усиливалась на протяжении всей истории Содружества. На момент завязки противостояния Протектора и Консорциума, СБС, окутанная ореолом тайны и всеобщего страха, оставалась одним из главных столпов влияния Патриджа.

В отличие от детективов местных правоохранительных органов, которые осуществляли деятельность под надзором прокуроров и судей соответствующего уровня, и Центрального бюро расследований (ЦБР), за агентами которого надзирали прокуроры и суды с экстерриториальным мандатом, назначаемые Парламентом Содружества, СБС не была подконтрольна фактически никому.

В аппарате Службы был создан собственный Департамент специальных прокуроров (ДСП). Их в народе прозвали «инквизиторами». По сути эти прокуроры были не надзирателями за следствием, а его руководителями, нацеленными на быстрое завершение расследования и выдвижение обвинения. А особые военно-гражданские трибуналы (ОВГТ), которым были подсудны все дела, находившиеся в ведении СБС, рассматривали дела в закрытом режиме, по ускоренной процедуре и выносили более 95 % приговоров в пользу обвинения. Из этой замкнутой карательной системы, окончательно застолбившейся в смутное время Четвёртой мировой, были практически полностью исключены адвокаты и общественность. Если ты попадаешь в неё — значит, скорее всего, тебе крышка.

— Что ж, отлично. Вы, похоже, прекрасно понимаете, зачем вы здесь, — удовлетворенно заключила Миллер. — Так будет проще.

— Я не удивлен, что я здесь, — не стал спорить я, сумев кое-как совладать со своим заплетающимся голосом. — За последние несколько месяцев я испытал так много необоснованных притеснений со стороны ваших коллег из полиции, что не удивлен, что и вы наконец решили подключиться. Видимо, я представляю очень большую угрозу глобальной безопасности, раз лучшие умы всесильной СБС заняты мной.

— Ну зачем вы выпендриваетесь? — недоуменно пожала плечами Миллер. — Нас ведь никто не слышит. Официальная запись не ведется. Так давайте говорить начистоту.

Она не сводила с меня пристального взгляда.

— Поверьте, вы не подвергались никаким «притеснениям». Если бы у кого-то была цель посадить вас за решетку, то это давно было бы сделано. В рамках закона. Даже полиция Сиднея, какими бы коррумпированными и непрофессиональными не были тамошние детективы, справилась бы с этой задачей. А я так и вовсе настрочила бы обвинительное заключение за пару недель, и можете не сомневаться, что трибунал вынес бы по нему приговор. В вашем файле для этого вполне достаточно данных.

С этими словами она пролистала несколько страниц своего блокнота.

— Но этого никто делать не стал, — добавила она, и тут же сделала вывод: — И, видимо, зря. Потому что чувство безнаказанности всегда порождает более серьёзные правонарушения.

Я смело посмотрел ей в глаза:

— И какие же, интересно?

— Сами знаете, какие.

Не сводя с меня пронизывающего взгляда, она констатировала:

— Вы долгое время приносили пользу обществу, Войцеховский. Окончили интернат «Вознесение». Как и я, между прочим. А это хорошая школа для будущих сознательных граждан. Почти пять лет вы проработали в правоохранительной системе. Отработали контракт в ЧВК — мерзость, конечно, но в таких услугах общество тоже нуждалось, а у вас для этого были все необходимые данные. В общей сложности вы отдали служению обществу больше семнадцати лет.

Прокурор уважительно кивнула.

— Принято считать, что это заслуживает почтения. Дает человеку определенный кредит доверия. Балльная система Накамуры полностью построена на подобных принципах.

Она сделала паузу, прежде чем продолжить — решительно и бескомпромиссно как выстрел:

— Я так не считаю.

— Не считаете?

— Нет. Прошлое не имеет значения. Важно лишь то, кем человек является сейчас.

Продолжение речи было столь же бескомпромиссным:

— А вас, Войцеховский, больше не связывают с обществом общие цели, принципы и идеалы. Вы больше не уважаете его законы. Сомневаетесь в его моральных устоях. Не доверяете его основополагающим институтам: органам власти, правоохранителям, судам, СМИ. Не имеете и не стремитесь построить прочных и здоровых социальных связей: постоянной работы, семьи, близких отношений с коллегами, соседями. Наоборот, вы стремитесь пребывать в среде таких же отщепенцев, как вы. Сочувственно относитесь к идеям, которые несут деструктив и дестабилизацию, и к тем, кто их проповедует. Вас ведь учили чему-то в полицейской академии, Войцеховский. Скажите, как бы вы сами назвали такой тип поведения? Я могу подсказать вам подходящие определения: «асоциальность», «маргинальность», «нигилизм».

Приподняв брови, мол, не хочу ли я поспорить с ее диагнозом, она заключила:

— И я воспринимаю вас именно с этой точки зрения. И не делаю скидки на то, кем вы, возможно, были раньше. Наоборот, ваше прошлое является поводом относиться к вам ещё с бóльшим недоверием. Ведь человек, имеющий за плечами опыт работы в правоохранительных органах и участие в боевых действиях, в качестве потенциального преступника более опасен.

Я пожал плечами:

— «Потенциального преступника?» — спросил я насмешливо. — Если бы нечто подобное попробовал сказать обычный прокурор, который не носит инквизиторскую мантию, в присутствии адвоката, то затем ему пришлось бы публично извиняться и возмещать моральный ущерб, а возможно и искать себе новую работу.

— От меня вы извинений не дождетесь, — решительно покачала головой она.

И в подтверждение произнесла небольшую речь:

— Я была назначена специальным прокурором в 83-м. Помню, ко мне тогда было много вопросов. Ведь я была одним из самых молодых прокуроров в истории ведомства. Но за 12 лет службы вопросы отпали. Я выдвинула 1735 обвинений. Из них 1631 увенчались обвинительными приговорами или закрытием дел на нереабилитирующих основаниях. 83 — находятся в судах. Я никогда не выдвигала обвинений, если не верила, что они справедливы. И я отстаивала их без сомнений и колебаний, не зная усталости. Моя фанатичная преданность своему делу не всем по душе. Во всем ДСП сложно найти другого прокурора, на которого было бы подано больше жалоб, чем на меня. Но при этом я ни разу не подвергалась взысканию. В своей работе мне нечего стыдиться. И если я говорю что-то, значит, я хорошо взвешиваю свои слова.

— Не так уж сложно наработать себе впечатляющую статистику, пользуясь иммунитетом от какого-либо независимого контроля.

— Сложнее, чем вы думаете. Вы бы не справились.

— Я не стал бы и пробовать.

Установилась недолгая пауза, после которой я спросил:

— Мы можем перейти к тому, зачем я здесь? Или вам просто не перед кем хвастаться своим блестящим послужным списком, и вы поручили сиднейской полиции притащить какого-нибудь бедолагу с улицы, перед которым можно было бы повыеживаться?

— Вы прекрасно знаете, зачем вы здесь, — спокойно ответила она, не отреагировав на подколку.

— Миллер, вы же не рассчитываете всерьез, что сможете взять бывшего копа на старом как мир «давайте вы сами все выложите»? Если есть что мне предъявить — выкладывайте. Если нет, то вы запроторили в свой подвал законопослушного гражданина.

— О, «законопослушного», значит? Может, еще и «добропорядочного»? — картинно удивилась она.

Затем опустила взгляд на свой блокнот, перевернула несколько страниц и застрочила:

— Технические средства много раз фиксировали, что вы ненавидите Содружество, еще со времен своего бегства из Европы в 76-ом. Вините его в развязывании региональной войны между Альянсом и ЮНР. В смерти ваших родителей. Вы не благодарны Содружеству за воспитание, которое вы получили в интернате, и за карьеру, которую оно вам дало — наоборот, вините его за якобы насилие над вашей личностью и вашей судьбой. В 83-ем произнесли провокационную речь на Олимпиаде. А перед тем выложили в Сеть видеоролик откровенно маргинального содержания, находясь под воздействием веществ. Ездили на территорию Альянса, с которым Содружество пребывало в недружественных отношениях. Поспособствовали иммиграции в Сидней бывшего адъютанта одного из тамошних военачальников, которого называете своим «названным братом». Постоянно поддерживали отношения с бывшей любовницей вашего отца, а позднее и вашей, некогда внештатным информатором СБС, а позднее — экстремисткой, подозреваемой в совершении ряда очень серьезных преступлений. М-да. Скажите мне, пожалуйста, какие из этих фактов вашей биографии должны были убедить меня, что с вашей стороны безопасности Содружества ничего не угрожает?

— Вот и прорабатывали бы меня аналитически из своей офиса, сколько влезет, а не шарахали электрошоком и запихивали в автозак, как спятившего уголовника.

— Силу применили не мои люди, а полиция Сиднея. Я их об этом не просила. Есть повод задуматься, чем вы так сильно обозлили и настроили против себя бывших коллег.

— Я знаю, чем. Тем, что не захотел помогать им замять одно мутное дело.

— Удивительно, — хмыкнула она, вновь перелистывая в блокнот. — Когда это вы стали противником «заминания» дел? Вы же согласились в июне 86-го, когда были детективом полиции Сиднея, замять дело против Мэтью Джерарда, отпрыска Алана Хьюза. А ведь там была уйма всего: тяжелые наркотики, похищение, пытки, тяжкие телесные. Не стали поднимать шум, когда дело похоронили, передав другому детективу. И за ваше молчание Хьюз щедро отблагодарил вас, поспособствовав карьерному росту через своих ручных полицейских начальников. Было такое, или не было?

Я не выдержал ее взгляда и опустил глаза.

— Вот видите, не так чиста ваша совесть, как пытаетесь показать.

— Только не говорите, что я здесь из-за Джерарда.

— А я и не говорила.

Миллер перелистнула несколько страниц в своем блокноте, и промурлыкала:

— М-да. Я — далеко не первая, кто открывает ваш файл, Войцеховский. Но мои предшественники, смотревшие в него раньше, были не слишком внимательны. Либо недальновидны. Возможно, они посчитали, что на ваши проступки можно посмотреть сквозь пальцы. Они, мол, не представляют существенной опасности и уравновешиваются пользой, которую вы приносите обществу (пусть делаете это и не из принципов, а скорее из-под палки). Но они не учли аксиомы, о которой я уже упоминала — бездействие по отношению к злу лишь множит его.

— Может быть, давайте уже наконец конкретизировать это «зло»?

Закончив листать блокнот и посмотрев на меня, она кивнула:

— Давайте, Войцеховский. С того момента, как вы выписались из госпиталя в мае 2094-го, вы неуклонно подводили свою судьбу к тому месту, где вы остановились сейчас. Остались записи о том, что вы угрожали сотрудникам СБС, что разгласите информацию, составляющую военную тайну, с тем, чтобы дискредитировать Содружество. Из этих записей ясно, что ваша ненависть к нему после войны только усилилась. Дальше вы основали так называемый «клуб», якобы для психологической реабилитации отставных работников ЧВК. Собрали вокруг себя целую группу людей, которых объединяла открытая или латентная ненависть к государству, которое они винили во всех своих невзгодах. И создали благодатную среду для распространения антиобщественных идей. Потом вы подыгрывали группе провокаторов во главе с Гунвей, поддерживая их нелепые конспирологические обвинения в адрес спецслужб в гибели одного из членов вашего «клуба», Питера Коллинза. Все это время вы не прерывали своих тайных связей с Клаудией Ризителли, хотя к тому времени были осведомлены о ее экстремистской деятельности от ваших знакомых в полиции Сиднея, от которых регулярно черпали конфиденциальную информацию. Я абсолютно убеждена, что это вы помогли попасть на территорию Содружества Джерому Лайонеллу, вашему другу детства. Вы прекрасно знали, что этот некогда союзный Содружеству полевой командир позднее сделался мятежником и убежденным противником Содружества, и что он в розыске. Но вы все равно помогли ему проникнуть сюда, в самое сердце государства. Да еще и помогли ему установить контакт с Ризителли, с которой они легко поладили почве их общих экстремистских взглядов. Я также убеждена, что вы поддерживали контакты с другими экстремистами, членами так называемого «Сопротивления». С некоторыми из них вы познакомились при не до конца выясненных обстоятельствах еще в 89-ом, после своего странного исчезновения при проведении полицейской операции. На фоне всего этого вы принимаете активное участие в создании так называемого «Независимого союза отставников — контрактников». При этом политизируете и радикализируете платформу этой и без того крайне сомнительной организации. Думаю, этого в целом достаточно, Войцеховский, чтобы объяснить, почему вы здесь

Я выдержал прицел ее взгляда, не дрогнув.

— Я бы многое мог вам ответить, Миллер, — процедил я, сцепив зубы. — Но главное, что вам стоит знать: я решительно отвергаю все ваши инсинуации и отрицаю свою причастность к каким-либо преступлениям! Вы выдвигаете одно бездоказательственное предположение за другим! Но я не признаю за вами статуса ясновидящей.

Я испепелял ее гневным взглядом, но она оставалась безучастной.

— Давайте оставим все это фиглярство для суда, если до него дойдет, — спокойно ответила она. — Я же уже сказала вам, что запись не ведется.

— И почему, интересно, я должен вам верить? Для вас же закон — это пустой звук!

— Уж кто бы говорил.

— Неспроста же вы провели мое задержание руками сиднейской полиции. Что, побоялись высовываться? Значит, до вас уже начало кое-что доходить! Вы, эсбэшники, упиваясь своими непомерными полномочиями и властью, успели позабыть, что общество в Содружестве построено на демократических началах, а не на авторитарных. Мы — не Евразийский Союз. Люди в Содружестве — не планктон, с которым можно творить все что хочешь. И лучшим доказательством тому являются миллионы людей, которые стоят сейчас на улицах и площадях. И десятки миллионов, которые им сочувствуют. Они все тоже — экстремисты? А может, экстремисты — это такие, как вы, попирающие и извращающие идеалы свободы и демократии, на которых построена наша цивилизация?

Зрительная дуэль продолжалась, но на лице Миллер не дрожал ни один мускул.

— Кто сказал вам, что наше общество построено на культе свободы? — удивилась она. — Я уже не первый раз замечаю, как разные люди отождествляют наше современное постапокалиптическое государство с доапокалиптическими Соединенными Штатами и другими западными странами. Я встречала такой подход даже среди образованных на первый взгляд людей, которые имеют, как и я, докторские степени, но при этом не в состоянии хоть сколько-нибудь глубоко заглянуть в общественную механику. И я всегда отвечала им, что для такого отождествления нет никаких оснований… Прошу прощения, одну минутку.

Прервавшись ненадолго, Миллер достала из сумочки, лежащей рядом, спрей-антисептик, побрызгала им на ладони, а затем протерла их салфеткой — с тщательностью, которая встречается лишь у мизофобов — маниакальных приверженцев гигиены.

Закончив с этим, она продолжила речь, сделав небольшой экскурс в свое прошлое:

— Моя мать погибла от ядерного взрыва в Далласе в 56-ом, когда мне был всего год. Мой отец, полковник морской пехоты США Эндрю Миллер, сумел посадить меня на один из эвакуационных кораблей, которые двигались в Австралию. Я почти не видела его лет до шести. Он участвовал в боевых действиях с Россией, пока военное командование США еще существовало. Потом был командиром одного из спасательных отрядов Содружества, действовавших в Северной Америке. Прославился как герой. Он вернулся домой только в 62-ом, с хронической формой лучевой болезни, от которой впоследствии и скончался после долгой агонии — в 69-ом, когда мне было четырнадцать. Остаток времени до совершеннолетия я провела под опекой государства. Однако я никогда не забывала того, что рассказал мне отец. А он многое успел рассказать: о Судном часе, о Темных временах. Так много, что мне иногда казалось, что я была там, видела все это его глазами.

Самоконтроль Анны Миллер был идеальным — даже при упоминании погибших родителей на ее лице не промелькнуло ни одной тени. С таким же спокойным лицом она продолжила:

— Поэтому я очень рано усвоила одну истину. Мы не можем делать вид, что Апокалипсис, или, говоря сухим научным языком, гибель подавляющего большинства населения и полное разрушение экосистемы планеты — это так, мелочь, ничего особенного не изменившая. Господь не просто так, не ради забавы, покарал людей, уничтожив почти всех и сохранив лишь горстку. За этим стоит высший замысел, который нам не ведом. Но мы можем читать Его знаки и делать выводы, на какой путь Он нас направляет. Наша среда обитания необратимо изменилась, стала более агрессивной и враждебной. Как следствие, изменились ценности. Наши предки не задумывались о выживании. Они считали глобальную катастрофу детской страшилкой. Заигрывались в такие вещи как «свобода», «равенство», «демократия». Но глобальная катастрофа уже состоялась. Мы были поставлены на грань вымирания как вид. И усвоили из этого уроки. Один из которых — абсолютный приоритет вопроса глобальной безопасности над любыми иными. Игры — закончились.

Сделав ударение на последней фразе, она добавила:

— Как и многие, вы пытаетесь противопоставить нам Евразийский Союз. Но на самом деле не понимаете разницы между нами. Наше основное отличие от Союза — не приоритеты. Глобальные приоритеты одни и те же — сохранить человеческий вид и построить максимально эффективную человеческую цивилизацию. Отличается модель развития. Они выбрали модель, построенную на коллективизме. Мы — на индивидуализме. Отсюда и внешние различия: наша мягко регулируемая свобода самовыражения против их тотальной цензуры; наше разумное поощрение плюрализма взглядов и личных свобод — против их строгой регламентации всех аспектов быта; и так далее. Эти внешние различия более понятны широким массам, чем глубинные. Поэтому на них и делается основной акцент в информационной борьбе, являющейся частью большого цивилизационного противостояния. В результате у некоторых людей сложилось ошибочное представление о том, что они якобы живут в обществе абсолютной свободы и вседозволенности, которая не может быть ограничена даже из соображений глобальной безопасности. Но это — не так.

Я усмехнулся.

— Вас что-то смешит? — подняла брови прокурор.

— Немного. Я уже не первый раз замечаю такую черту у эсбэшников. Меня забавляет абсолютная убежденность таких людей, как вы, в неоспоримости своей точки зрения. Вы абсолютно искренне можете излагать, что хорошо, а что плохо для человечества, не испытывая и тени сомнений в том, что вы правы. Если кто-то не согласен с вами — то он не согласен с истиной. Если кто-то не любит вас — он, значит, не любит человечество. В вашем понимании вы — это и есть Содружество.

Не сводя взгляда с ее серых глаз, скрытых за стеклами очков, я продолжил:

— Вы упомянули о том, что я ненавижу Содружество, прокурор. Но это — ложь. Я с самого детства восторгался Содружеством. Меня окрыляла мысль о цивилизации, которая сумела пережить войну и восстать из праха, не утратив при этом человеческого подобия. Я мечтал быть ее частью. И даже сейчас, после всей несправедливости, которой я подвергся, я горд, что являюсь ее частью. Здесь, в Сиднее — мой дом. Я никогда не ненавидел и не буду ненавидеть здешних людей — и тех, которые стоят сейчас на площадях, поддерживая Элмора, и тех, кто сидит дома, поддерживая Патриджа. Я никогда не ненавидел своих коллег из полиции, прокуроров, судей, чиновников, миротворцев. Среди них есть подлецы, коррупционеры, подонки. Как и среди любых людей. Но большая их часть — порядочные люди, которые делают важную и полезную работу.

Закончив на позитиве, я добавил:

— К кому я действительно испытываю неприязнь — так это к таким, как вы. К тем, кто под предлогом защиты общества обращает его в рабство и держит в страхе.

— Это — обыкновенное словоблудие, — прыснула Миллер. — Вы повторяете штампы, которыми некоторые политики бросаются с трибун, чтобы привлечь на свою сторону массы, нужные им для достижения определенных интересов. Я не вижу ничего плохого в «рабстве» индивидуумов перед глобальными интересами человечества. И в «страхе» перед наказанием, которое постигнет тех, кто будет действовать вопреки этим интересам.

— Конечно, вы не видите здесь ничего плохого. Потому что вы среди тех, кто узурпировал право решать, что соответствует, а что не соответствует этим эфемерным интересам.

— Эфемерным? — удивленно подняла брови она. — Вы правда так считаете?

— Конечно. Вы говорите о таких высоких материях как сохранение человечества. Но ни у кого никогда и не было цели уничтожить человечество. Все хотели его сохранить. К катастрофе привели ошибки. И новые ошибки могут привести к новой катастрофе. Никто на самом деле не знает точно, а может лишь предполагать, какой именно шаг спровоцирует ее, а какой — отвратит.

— При наличии логического мышления и опыта это возможно просчитать с достаточной точностью. И выбрать наиболее рациональный путь. Я претендую на то, чтобы обладать определенным интеллектом: я доктор философии, профессор в отделении Высшей школы прокуратуры в Сиднее, автор нескольких пособий; вхожу в обществе Менса, так как мой IQ — 148 по школе Стэнфорда-Бине; неоднократно побеждала в шахматных турнирах. Но точка зрения, которую я озвучиваю — не моя собственная. За ней стоят колоссальные расчёты, сделанные светлейшими умами человечества, начиная от самого Протектора, и такие вычислительные мощности, какие вы не смогли бы даже вообразить. А что стоит за вашим отрицанием? Ваши эмоции? Ваше эго?

— За ним стоит моё понимание того, что есть хорошо, а что плохо. Можете называть это эмоциями: инстинктивным отвращением к одним вещам и тяготением к другим. Эти эмоции говорят мне, что вы или кто-либо другой, не имеете права обращаться с людьми как со скотом и решать их судьбу вопреки их собственной воле. И вы не убедите меня, что это не так.

За моим ответом последовала новая длительная зрительная дуэль, окончившаяся вничью. Миллер, оставаясь непроницаемой, покачала головой и заключила:

— Что ж, отлично. Мы выяснили, что находимся по разные стороны мировоззренческой баррикады. Опровергать точку зрения, основанную лишь на эмоциях — неблагодарное занятие. А у меня не так много времени на праздные беседы. Так что давайте теперь по существу.

§ 15

Миллер загнула большой палец на своей правой и изрекла:

— В сборище, которое вы сегодня устроили под видом празднования дня рождения вашего «брата», приняли участие сразу семь бывших членов вашего бывшего «клуба». И темы там затрагивались соответствующие. Вполне достаточно, чтобы заключить, что «клуб» — никакой не бывший. А значит, вы как минимум нарушили судебный запрет на деятельность этой организации. А это чревато штрафом в 200 000 фунтов, которые, за неимением таковых, конвертируются в общественные работы — по 1 часу за каждые 10 фунтов. Но мытье общественных туалетов — далеко не худшее, что вас ждет. Этот инцидент придаст второе дыхание заглохшему в последнее время уголовному делу, заведенному в связи с деятельностью этого «клуба». Не знаю, сумеют ли косорукие детективы довести дело до суда, и сможет ли стоящий над ними кретин-прокурор добиться для вас обвинительного приговора. Но можете быть уверенными, что суд снова арестует ваш гадюшник, и никакие адвокатские уловки больше не помогут освободить его.

Указательный палец отогнулся следом за большим, и за ним последовало пояснение:

— Теперь переходим к нелегалам, неофициально трудоустроенным в этой дыре. Трое этих персонажей сейчас сидят в СИЗО Миграционного комиссариата, и прекрасно понимают, что их песенка спета. Не пройдет много времени, прежде чем они дадут признательные показания. Это значит, работодателю светит как минимум по 50 000 фунтов штрафа за каждого трудоустроенного нелегала. А если будет доказан прямой умысел вашего «брата» Мирослава Молдовану в укрывательстве и пособничестве обустройству в Сиднее конкретных нелегалов (что крайне вероятно, учитывая его личное знакомство с одним из них) — ему грозит до 7 лет тюрьмы.

Средний палец согнулся следом за большим и указательным.

— Вы напрасно считаете, что никто не заметил, как к вам заявился Лайонелл. И напрасно думаете, что никто не проводил его после ухода, — сделала она укол, внимательно выискивая на моем лице признаки волнения.

Я ощутил, как по моей спине против воли стекают несколько капелек пота, а в голове проносятся панические мысли: «Я же говорил тебе! Говорил, идиот!» Миллер легко прочитала эти эмоции на моем лице и довольно усмехнулась.

— Что, занервничали? Не спешите расстраиваться. Лайонелл на свободе. Мы позволили ему уйти на этот раз к своим друзьям в подполье. Но зато он привел опергруппу в свою нору. Там обнаружились двое нелегалов — женщина и ребенок. «Крысоловы» уже их задержали.

У меня в душе все оборвалось.

— Ребенок сейчас во временном приемнике для малолетних бродяжек. Оттуда он в скором времени отправится в один из муниципальных детских домов или в центр Хаберна, если его там примут. Взрослая нелегалка — в СИЗО. Дальнейшая ее судьба вам хорошо известна. Методика работы с нелегалами оттачивалась десятилетиями, и работает бесперебойно как часы. Адвокатские финты ничего не изменили бы, даже если бы у вас были деньги на хороших адвокатов. Так что её репатриируют туда, откуда она прибыла. Если, конечно, тамошние власти ее примут. Но, конечно, это произойдет не раньше, чем она отработает затраты на свое задержание и депортацию плюс административный штраф. По ставке 7,5 фунтов в час это будет порядка 6000 часов общественных работ. В графстве Мак-Доннелл всегда не хватает рабочих рук. Три-четыре года, при нормальном графике — и, если здоровье не подведет, она отправится восвояси.

Мои кулаки сжались, но я сдерживался.

— Лайонелл, с его несдержанным диким нравом, наверняка наделает много глупостей, неистовствуя из-за судьбы своей партнерши и их ребенка. Совершая неосторожные поступки, рано или поздно он ошибется и выведет нас на своих друзей. Тогда их и возьмут.

Она пожала плечами.

— Конечно, он мог бы поступить и иначе. Мог бы сделать мудрый и дальновидный выбор, который помог бы вытащить из неприятностей и его самого, и даже его жену. Учитывая компанию, в которую он попал, он мог бы стать для нас ценным источником информации. Но Лайонелл, судя по его биографии, не склонен принимать мудрых и взвешенных решений. Разве что кто-то, кому он доверяет, объяснит ему, что к чему.

Убедившись, что намек понят, она добавила:

— Что до вас, то есть достаточно фактов, чтобы открыть очередное дело по факту пособничества нелегальной миграции Лайонелла. Для того чтобы раскрыть это дело, достаточно провести сканирование вашего сознания. Вы, конечно, можете попробовать отказаться, сославшись на право не свидетельствовать против себя, и надеясь, что вас не подвергнут сканированию принудительно, так как преступление не считается особо тяжким. Но не стоит забывать, что принудительное сканирование также возможно, независимо от тяжести преступления, если оно необходимо в целях общественной безопасности. Мне достаточно всего лишь предоставить информацию, что нелегал, миграции которого вы способствовали, подозревается в причастности к деятельности Сопротивления — и принудительное сканирование вам обеспечено. А дальше — от 3 до 7 лет за пособничество нелегальной миграции… либо, с чем черт не шутит, может и до 20 лет за пособничество терроризму.

Она отогнула безымянный палец.

— Рине Кейдж, оказавшей сопротивление сотрудникам полиции Сиднея при задержании, может быть предъявлена серьезная статья, которая тянет на 5 — 10 лет тюрьмы. Как пойдет ее дело — предсказать трудно. Сами знаете, полиция часто спускает подобные вещи на тормозах. Особенно своим бывшим коллегам. Но, если они будут чувствовать у себя за спиной наше присутствие, то очень сомневаюсь, что у них хватит на такое смелости.

Мизинец отогнулся последним.

— Довольно мелко, но приходится упомянуть и о некоем животном с поддельными печатями о регистрации. Лично я — убеждённый противник умерщвления живых существ, я даже никогда не употребляла в пищу их плоть. Но этот зверь, безусловно, должен быть конфискован и усыплен, ибо так велит закон. А если докажут, что вы сами подделали печати, а не купили его таким по незнанию — получите штраф в 30 000 фунтов. Или 2-летний срок в довесок ко всему, что было перечислено выше. Эта неприятность едва ли ухудшит ваше и без того плачевное положение.

Продемонстрировав мне полностью раскрытую ладонь, Миллер заключила:

— В общем, проблем у вас многовато. Так что вам весьма сложно будет дальше наслаждаться беззаботной жизнью на свободе. Впрочем, это, наверное, не слишком вас расстраивает. Что вас тут держит, в конце концов? Работы у вас нет. С вашим «предпринимательством» после сегодняшнего точно будет покончено. Да и на личном фронте ваши дела не очень успешны, не так ли?

При этих словах я не смог-таки удержать на своем лице деланно скучающую мину и поднял на нее тяжелый взгляд.

— Мне мало дела до вашей личной жизни, Войцеховский, — заверила она, но тут же опровергла себя: — Но, слушая ваши неловкие объяснения с Лаурой Фламини, я просто поразилась, как много может себе навоображать человек, пребывая в плену греховных страстей и животных инстинктов. А ведь эта особа знакома мне не понаслышке. Вы, вероятно, не знаете, но во время войны я была одним из основных обвинителей по делам о государственной измене, дезертирстве и коллаборационизме. Эти преступления, достойные величайшего осуждения и презрения, требовали особо жесткого и быстрого реагирования, без любых проволочек. И я его обеспечивала. В «урожайные» 90–92 года я припирала к стенке врагов государства целыми пачками. В 92-ом Протектор лично наградил меня за это медалью Почета.

Предавшись воспоминаниям, она продолжила:

— Так вот, я помню эту Фламини еще соплячкой-практиканткой, которая помогала одному старому жулику по фамилии Жерар «отмазывать» диверсантов, саботажников и коммунистов. Они все сели за решетку, как того и заслуживали — я не дала ни одной осечки. Но ее я запомнила. Не потому, что она чем-то примечательна или интересна. Просто этот тип личностей всегда вызывал у меня сильнейшее омерзение. Разбалованная и растленная с детства «панночка» с извращенной системой ценностей, уверенная, что ее семейные связи всегда оградят ее от всех рисков и опасностей. Решила поиграть в правозащитницу, не задумываясь, что подыгрывает людям, наносящим прямой и реальный вред государству, настоящим врагам, которые желали бы видеть все Содружество в руинах и в огне. Помню, она все время сидела в суде позади своего патрона, съежившись, с глазами, опущенными в пол. Я смотрела на нее, но она никогда не смотрела в ответ. Тряслась от стыда и страха. Ее нынешние попытки изображать из себя сильную личность смешат меня. Я всегда умела отличить сильных личностей от слабых. Я сама — сильная. А она — всего лишь капризная девица без внутреннего стержня, для которой жизнь — это театр.

Она смотрела на меня изучающе. Я надеялся, что на моем лице по-прежнему не дрожит ни один мускул.

— На нее есть обширный файл. Не удивительно, учитывая ее семейные связи. В этом файле, правда, нет ничего действительно серьезного. Она сама никогда не принимала никаких решений. Всегда была всего лишь смазливой куклой, которую изготовила для себя ее не менее избалованная и развращенная мать, заплатив генетикам три миллиона фунтов на исполнение своих капризов. Но вот всяческих мерзостей — там, конечно полно. Как и полагается представителям сиднейской богемы. Вряд ли стоит говорить о ее подростковом лесбийском романе с Эмилией Вонг, ныне, кстати, высокопоставленной сотрудницей «Андромеды», которая, как и я, входит в общество Менса. Информация об этой похабщине и так уже давно просочилась в Сеть. Не удивит вас и информация о ее связях с Эдвардом Грантом.

Громким щелчком пальцев Миллер спроецировала на воздух дисплей, на котором начала проигрываться видеозапись. Запись велась, видимо, скрытой камерой, в поле обзора которой, посреди весьма обширной спальни, стояла огромная кровать под балдахином, устланная белыми простынями. На записи можно было видеть, как Эдвард Грант, с растрепанными волосами и в расстегнутой на груди рубашке, покрасневший, с властным суровым лицом, совсем непохожим на его обычную улыбочку, остервенело долбит в позе «по-собачьи» поставленную раком девушку, крепко держа её рукой за шею, и время от времени с немалой силой шлепает её по ягодицам. Стройная девушка, которая была привязана шелковыми веревками к оголовью кровати, уперлась лицом в подушку, так что короткие тёмные волосы закрывали лицо и издавала сдавленные стоны. На нежно-белой коже её ягодиц от сильных шлепков остались яркие красные пятна.

Избегая смотреть на дисплей, и следя за выражением моего лица, прокурор продолжила:

— Камеру установили не спецслужбы, а сам Грант. Как и многие представители нашей бизнес-«элиты», это редкий извращенец, на котором негде клейма ставить, любитель домашнего порно и БДСМ. Ему едва удалось замять истории с жалобами нескольких его бывших секретарш и референток. Они в целом не против были использовать свое тело, чтобы снискать расположение босса и сделать карьеру. Но не ожидали, что он захочет пользовать их намного жёстче, чем эти недалекие проститутки рассчитывали. А вот Фламини, как вы сами можете видеть, это вполне устраивает.

Она поморщилась, и спросила, по-прежнему не глядя на экран:

— Вы достаточно увидели? Тогда я выключу это. Не могу преодолеть отвращение, когда сталкиваюсь с подобным.

Миллер покачала головой с неподдельной искренностью, которая выдавала в ней убежденную антисексуалку.

— Мне не дано понять, как люди позволяют, чтобы им овладевали столь низменные чувства, превращающие их в животных, и почему наше общество делает так мало для того, чтобы обуздать эти вредные и опасные инстинкты. Они совершенно не обязательны для воспроизведения потомства. Могу это сказать как человек, никогда не опускавшийся до такой мерзости, но при этом выносивший, родивший и успешно воспитавший дочь, которой недавно исполнилось 17. При этом эти атавистические пережитки прошлого разлагают основные моральные устои, подрывают семейные ценности, провоцируют бессмысленные конфликты, снижают производительность труда…

Анна вдруг взглянула в свой блокнот и поправилась:

— Впрочем, вряд ли вы придерживаетесь таких же взглядов, как я. Если судить по вашей биографии, вы невысоко оценили уроки благочестия, которые дали вам в «Вознесении», и тоже своих инстинктов никогда не сдерживали. На первый взгляд даже удивительно, что две личности со столь невысокой нравственностью, повстречавшись, воздержались от того, чтобы придаться своему излюбленному занятию. Хотя, на самом деле ничего удивительного здесь нет. Для бездуховной связи важны лишь внешние, материальные атрибуты. А они у вас, как вы сами понимаете, не на высоте.

Я устало вздохнул и поинтересовался ровным голосом:

— Какая цель этого всего? Вывести меня из равновесия? Спровоцировать на агрессию? Не выйдет. Давайте наконец к сути.

Прокурор пожала плечами, мол, не имеет ничего против.

— Все ведь банально просто, не так ли? Соответствует классическим канонам терроризма, которые вы, как вижу, хорошо постигли, пока с ним «боролись». Итак, у вас есть заложники. Вы их уже перечислили: это ряд людей, кто-то из которых мне дорог, а кто-то — вообще не имеет ко мне никакого отношения, и даже мой пес. И у вас есть ко мне требования, которые вы все никак не собираетесь прямо озвучить. Я должен убедить Джерома, чтобы он стал вашим информатором в сети Сопротивления? Или, может, я должен сам втереться к ним в доверие и стать информатором? Что еще? Саботировать работу НСОК? Информировать вас о ней? Или, может, сделать организацию слепым орудием в ваших руках? Вы, небось, жалеете, что стали свидетелем того, как окончились, не начавшись, мои отношения с Лаурой Фламини. А так бы было выставлено еще одно требование — поддерживать с ней дружбу и выуживать информацию относительно ее отца и планов объединенной оппозиции. Я ничего не забыл? Ах, да, самое главное. Отдать себя в лапы Чхона, чтобы он дальше ставил на мне свои эксперименты — это условие вы поставите сразу, или прибережете на закуску и предложите в конце в качестве «альтернативы»?

Миллер смотрела на меня очень пристально.

— Я не знаю, кто такой «Чхон», о котором вы говорите.

— Ну да, а как же.

— Что до остального — я поняла, как вы видите свое возможное сотрудничество со следствием. И некоторые из ваших идей звучат весьма здраво. А именно первая и вторая. Ваш «носок» никого не интересует. А вот ячейка Сопротивления — другое дело.

Прокурор сосредоточенно и задумчиво посмотрела в сторону, а затем молвила:

— Вы, наверное, думаете, что знаете, или догадываетесь, что такое «Сопротивление», благодаря своим друзьям. Но на самом деле вы даже не представляете себе, с чем имеете дело. Мало кто в обществе понимает беспрецедентную степень этой угрозы и сложность борьбы с ней. Будь у них какой-то центр, сердце — мы давно бы вырвали его. Но его нет. Они подобны раку, пустившему в организме метастазы. Тысячи автономных ячеек по всему миру. Большинство из них имеет связь лишь с парой «соседних», а о работе остальных не имеют ни малейшего понятия. Их не связывает ничего, кроме общей идеи, и лидера — человека по прозвищу Фримэн, которого, как я начинаю подозревать, не существует. И никогда не существовало. Это всего лишь символ. Ликвидация отдельных ячеек ничего не меняет. Вместо них тут же появляются новые — словно головы у гидры. Огромные ресурсы брошены на то, чтобы справиться с ними — а они становятся только сильнее.

Посмотрев мне в глаза, она произнесла:

— На совести людей, причисляющих себя к адептам Сопротивления — тысячи жизней ни в чем не повинных людей. Похищения, пытки и убийства. Захват заложников. Взрывы бомб. Распыление опасных веществ в общественных местах. Они сеют среди людей страх. А потом еще и обвиняют спецслужбы в том, что сами совершили. Очень много некрепких умом и убеждениями людей, в том числе молодежи, подростков, главным образом из неблагополучных семей, а также из среды нелегальных иммигрантов, купились на их дешевую риторику о всемирной революции, равенстве и братстве. Стоит за всем этим, конечно же, Евразийский Союз. Вы сами должны понимать, что без мощной подпитки с их стороны такая обширная сеть не могла бы существовать. После того как евразийцы утратили превосходство в космосе и тем самым навсегда потеряли возможность выиграть глобальное цивилизационное противостояние грубым военным путём, они сделали основную ставку на то, чтобы развалить Содружество наций изнутри. Их новый лидер, Бингвен Фэн, умнее предшественников. Он очень удачно сумел использовать конфликт между официальной властью и представителями большого бизнеса, так называемым Консорциумом. Убедил олигархов, что Союз, мол, готов к экономической либерализации и не является для них смертельной угрозой, как те считали прежде. В результате циничные дельцы начали подыгрывать ему, вливая дополнительные огромные ресурсы в дестабилизацию обстановки на просторах Содружества, приводящую к усилению мятежных настроений, и, соответственно — движения Сопротивления, находящегося на острие протестов. Возможно, со стороны олигархов это всего лишь интриги, эдакий извращённый способ торгов с Протектором. Но, что бы ни было у них на уме, факт остается фактом — они вырастили и откормили гидру, которую они едва ли сами контролируют.

В моей голове вдруг всплыл отрывок из моего разговора с Лейлой Аль Кадри, случившийся больше чем полтора месяца назад: «Я буду пользоваться каждой их слабиной. Буду обращать себе на пользу их внутренние склоки и противоречия. Кто-то из них попытается использовать меня? Пусть думают, что используют. А я буду использовать их, чтобы становиться сильнее. И в конце их будет ждать большой сюрприз».

— Сложно оценить, насколько важной является именно та ячейка Сопротивления, с которой вы соприкоснулись. Мы мало о ней знаем. Но я не склонна недооценивать ее значение. Так что сотрудничество, о котором вы упомянули, будет полезным и ценным для меня. И для вас — да, тоже. Вы совершенно правы — оно действительно могло бы повлиять на судьбу упомянутых вами лиц. Вы напрасно считаете, что ваши неуместные сравнения моей работы с «терроризмом» должны меня смутить. Как добросовестный прокурор, я нацелена на то, чтобы все без исключения преступники понесли заслуженное наказание. Но я не позволяю своему перфекционизму затуманивать взор и понижать эффективность моей работы. Как бывший правоохранитель, вы знаете — в правоохранительной деятельности важна расстановка приоритетов. Иногда приходится пренебрегать менее значительными правонарушениями, чтобы эффективно бороться с наиболее опасными. Я признаю, что это бывает необходимым. Может быть, пойду на это и в вашем случае. Вот и все.

Я хмыкнул.

— А что, если я скажу — «нет»? — прямо спросил я.

— Это ваше дело, — спокойно ответила Анна, сощурившись. — Вариантов как минимум три. Можете продолжать делать, что делаете — и получите то, что заслуживаете. Можете не сомневаться, что получите быстро и сполна. Не хотите — можете попробовать скрыться, затаиться где-то. Может быть, у вас и выйдет. У всех, включая меня, хватает сейчас более важных проблем, чем выискивать крыс, которые забились в щели по всему миру. Можете понадеяться, что руки до этого дойдут нескоро, или даже никогда. Либо сделайте выбор, достойный человека, воспитывавшегося в «Вознесении». Никогда не поздно одуматься. Я не слишком сильно верю в людей. Таков удел прокурора, который имеет дело лишь с худшими проявлениями человеческой натуры. Но я — христианка. И я помню, что Библия говорит о покаянии. Когда-то и апостол Павел преследовал христиан. Но он все же обрел веру. Может быть, обретете и вы.

Я в ответ лишь горько усмехнулся. Самым странным в прокуроре Миллер было то, что она, в отличие от многих ее коллег, которых я повидал прежде, верила каждому слову, которое произносила. Не была внутренне испорченной. Именно ее неистовая и непоколебимая вера в свою правоту, сродни той, что была присуща инквизиторам, сжигающим людей на кострах, и делала ее особенно опасной — на порядок опаснее подлых крысенышей вроде Поля Торричелли или матерых интриганов вроде Роберта Ленца, которые не верили ни во что вообще. Потому что такие люди никогда не отступают. И всегда доводят свое дело до конца.

— У вас есть время, чтобы обдумать это, — закончила она. — Но его немного.

— Я могу быть свободен? — спросил я.

Она кивнула — и дверь за моей спиной открылась. Минуту спустя на моей голове снова был мешок. А час спустя я стоял на пустыре неподалеку от станции «Олимпия-Ист», глядя вслед удаляющемуся черному микроавтобусу, на котором меня доставили.

§ 16

Сделав несколько шагов в сторону от дороги, к одному из бетонных опорных столбов проходящей надо мной транспортной развязки, я прислонился к прохладному бетону спиной, закрыл глаза и глубоко выдохнул, выпустив накопившееся напряжение. Колени будто сами подогнулись, и ставшее ватным тело невольно сползло к подножью столба.

«Что ж, ты ведь понимал, что это рано или поздно произойдет, дружище», — подумал я со вздохом. — «А ведь все могло быть и хуже. Намного хуже». Миллер могла и не раскрыть всех своих карт. Эта сука была дьявольски умна. Но, похоже, она все-таки не знала всей правды. Иначе она никогда не отпустила бы меня. Не дала бы мне еще одного дня времени — того самого, которого мне и не хватало.

Лишь в этот момент я с досадой осознал, что у меня нет при себе коммуникатора. Была ли это задумка СБС, либо самодеятельность кого-то из сиднейской полиции — но я не мог связаться прямо сейчас с кем-либо из своих знакомых, упомянутых во время беседы с Анны Миллер, чтобы подтвердить или опровергнуть полученную информацию либо предупредить их об опасности.

Все, что я мог прямо сейчас сделать — это просто пойти домой.

— Черт! — выдохнул я, и тут же подбодрил себя: — Ладно, давай, вставай!

На дворе было уже хорошо за полночь. Не знаю, можно ли было прочесть на моем лице то, что происходило в эти минуты в моей голове. Даже если и так — зрителей, на мое счастье, не было. Я специально не торопился, шагал в половину своей обычной скорости, чтобы шаг не разгонял кровь и не мешал устаканить мысли в голове. Подумалось, что неплохо было бы прошагать так всю ночь. Не важно куда. Ведь когда мои ноги двигаются, то мозг ощущает, что впереди есть цель, простая, ясная и достижимая. Оставаться без этого ложного ощущения сейчас очень не хотелось.

«Думаешь, прижал меня?» — обращался я шепотом к воображаемому Чхону, который олицетворял в моем сознании все самое худшее в моей жизни. — «Думаешь, это меня сломает? Нет, ублюдок. Даже если мне и конец, я еще поборюсь. Еще сделаю кое-что. Кое-что, что тебе, сука, очень не понравится…».

Я и сам не заметил, как зашел на территорию жилого комплекса и подошел к своему дому. Напрягшийся слух наконец донес до мозга, погрязшего в странных размышлениях, что что-то не так — Мишка лает громче, чем обычно при встрече со мной, и вовсе не приветливо. В тот же миг зрительная память подсказала, что пара ближайших к моему дому уличных фонарей не горят, хотя еще вчера это было не так. Я замер посреди темного переулка.

— Кто здесь?! — спросил я нарочито громко, сжимая трость.

Некоторое время ничего не происходило. Я уже решил было, что мои нервы вконец сдали, или что меня переполошил соседский кот. Но затем привыкшим к мраку зрением я увидел, как из темноты медленным шагом показывается силуэт дюжего мужчины.

— Мы уже тебя заждались, — сказал вышедший голосом Роя Пайпса.

За ним показались еще двое крепких мужчин. Теперь я мог видеть, что незнакомый автомобиль был припаркован невдалеке от моего таунхауса таким образом, чтобы можно было быстро рвануть с места и уехать. Около авто был заметен огонек сигареты, сигнализирующий о присутствии четвертого человека.

«Этого просто не может быть», — пронеслось в моей голове. Первой моей мыслью было то, что появление незнакомцев у моего дома — это часть чьей-то большой игры, неразрывно связанная с моим задержанием и разговором с Анной Миллер. Но секунду спустя я осознал, что в этом нет никакой логики. А значит, скорее всего, речь идет об идиотском совпадении. Я только что вышел из застенок СБС со смутными шансами не угодить туда снова, моя жизнь и без того со всей дури катилась в тартарары — и именно в этот момент ко мне решили завалиться эти тупые мордовороты, чтобы свести личные счеты своего обидчивого нанимателя.

— Я смотрю, — подтверждая эту теорию, проговорил Пайпс, подходя ко мне на расстояние пары шагов, где черты его лица были уже слегка различимы в отсвете далеких фонарей. — До тебя не дошло, что я сказал во время нашей прошлой беседы.

Два его компаньона, двигаясь неторопливо, заняли позиции заметно левее и правее меня, так, чтобы я с трудом мог держать всех троих в поле своего зрения. Четвертый мужик, докурив и выбросив бычок, тоже не спеша приблизился, заняв место за спиной Пайпса.

— Скажи, кем ты себя возомнил, инвалид? То, что ты творишь — это просто в голове у меня не укладывается. Неужели ты не понимаешь, что такую сошку, как ты, сильные мира сего способны прихлопнуть, как клопа?! — спросил Пайпс проникновенно.

Он покачал головой и продолжил:

— Я пытался войти в твое положение, честно. В конце концов, мы с тобой чем-то даже похожи: оба простые парни, оба бойцы-частники. Просто тебе повезло чуть меньше и ты окончил войну в виде нескольких отдельных кусков, а не одного целого. И мне тебя даже немного жаль. Я нормальный мужик. Солдат. Не впечатлительный, но и не садист. Будь моя воля, я бы тебя пожалел. Правда. Но, когда речь заходит о работе, у меня нет сантиментов.

Я выслушал его молча. Мое сознание, проработав несколько версий, связанных с их визитом, пришло к выводу, что единственная достоверная из них — что этот визит совершенно случайно вплелся в канву сегодняшних неприятных событий. С этот момента мозг прекратил думать о стратегии и переключился на тактику. Я следил взглядом за движениями спутников Пайпса, зашедших с флангов. Был уверен, что, когда придет время, именно кто-то из этих двоих начнет действовать первым.

Мозг, мобилизовав свои ресурсы, уже произвел примерные расчеты на предмет того, чем все закончится. Вокруг было полно таунхаусов, в большинстве из которых сейчас спали или запоздало ужинали жильцы. Шум наверняка всполошит их. Но надеяться на помощь с их стороны не приходилось. Максимум — сообщат в полицию, и через пару минут прилетит дрон. К тому времени все уже закончится. Я мог бы, конечно, развернуться и попробовать бежать, юркнуть на нижний ярус. Но до лестницы было порядка полусотни ярдов, а спринтер из меня был хреновый. Не вариант.

В общем, даже если отбросить варианты с огнестрельным оружием и допустить рукопашную схватку, мне был поставлен шах и мат. Я не смогу противостоять в одиночку четверым крепким обученным бойцам, скорее всего ветеранам-наемникам, как и Пайпс, заранее подготовившимся к этой встрече. А значит, они сделают со мной ровно то, что им приказано.

Оставалось лишь воспользоваться их желанием поговорить.

— При чем здесь твоя работа? — поинтересовался я спокойно. — Твоя задача — охранять Гранта? Ну так и охраняй. Мне он на хрен не сдался.

— Порой мне поручают решение и более деликатных вопросов. Сейчас — как раз такой случай. Я не люблю такую работу, клянусь. Но это все равно работа.

Он тяжело вздохнул.

— Может, ты расскажешь, чем ты, бляха-муха, вообще думал, когда решил подкатить свои дряблые облученные радиацией яйца к девушке Эдварда Гранта? Ты вообще видел его? Себя? Ее? У тебя совсем мозг отшибло?!

Еще миг назад визит этих кретинов казался мне досадной нелепостью, меркнущей на фоне других случившихся сегодня событий, и я был настроен избавиться от них любой ценой, чтобы эта идиотская случайность не разрушила мои гораздо более важные планы. Но при упоминании Лауры меня захлестнула волна иррационального гнева и обиды.

— Что такое? Наш большой мальчик не решился прийти сюда сам и выяснить со мной все по-мужски? Побоялся инвалида с тростью? — презрительно спросил я, едва контролируя себя. — Тебе не обидно, Пайпс, если ты называешь себя солдатом, быть мальчиком на побегушках и решать личные проблемы зажравшегося маменькина сынка?

— Не будь идиотом. Ты правда мог ожидать, что серьезный бизнесмен, способный тысячу раз купить и тебя всего по органам, будет закатывать рукава и выяснять с тобой отношения? — фыркнул Пайпс, не восприняв мой выпад серьезно. — Это тебе не разборки по понятиям между уличной шпаной. Такие люди поступают иначе. Они платят другим, чтобы те решили их проблемы. И я тот, кому платят. Нравится ли мне эта работа — не имеет значения.

— Кончай уже это. «Серьезные бизнесмены», «большие дяди»! Тошно слушать, как ты кичишься тем, что выбрал себе роль цепного пса, который верно служит хозяину и не тявкает без спросу!

— А ты не такой же пес, как я, а, легионер Сандерс?

— Не надо ровнять меня по себе! Не знаю, где провел эту войну ты, а я!..

— Да плевать мне что ты там делал на войне, — устало махнул он рукой. — Всем плевать. Ты разве это еще не понял? Мне искренне жаль идиотов, которые не понимают, как устроен мир, и ждут, когда им «воздастся по справедливости», вроде всех этих крикунов, которые рвут глотки кто за Патриджа, кто за Элмора, кто за Фримэна. Тьфу!

— Как же, по-твоему, устроен мир? — хмыкнул я.

— Миром правят могущественные люди, у которых есть богатство и власть. Вот и все. Всем остальным нужно знать свое место. Я свое знаю. Ты — нет. Вот почему я здесь, говорю тебе это. И, боюсь, приятель, одними разговорами тут не обойдется.

Я прекрасно понимал, что, скорее всего, последует за этим разговором. Логически я осознавал, насколько всё это чертовски некстати именно сейчас. Понимал, что это следовало бы отвратить любой ценой, пусть даже пришлось бы стать перед ними на колени и отсосать у каждого. Ведь очевидно, что между мной и Лаурой ничего нет, не будет и не могло быть, а значит, эта разборка лишена какого-либо смысла. Унижение, которому я подвергся бы, было крошечной неприятностью, не достойной вообще никакого внимания, когда на другой чаше весов находились вещи несоизмеримо больших масштабов. И уже через пару дней все это не будет иметь никакого значения. Все это я прекрасно понимал. Но какая-то тупая, первобытная самцовая гордость мешала мне поступить так, как следовало бы.

— Ну и что дальше? — спросил я с наигранной беззаботностью.

Я был готов к тому, что кто-то из них просто пристрелит меня. Но оставалась вероятность того, что серьезная охранная компания не захочет связываться с убийством. Отмазаться от такого в наше время было сложно. Во всяком случае без вреда для репутации компании и ее заказчика. Даже если Грант, возомнив себя мафиозным боссом в приступе ревности, захотел, чтобы меня грохнули, эти ребята не стали бы сразу же бросаться и выполнять его хотелки. Они считали себя профессионалами, и к решению проблем подходили хладнокровно. Если они сочтут, что достаточным решением будет запугать меня, унизить или избить — то этим они и ограничатся.

Я обратил внимание, что не слышу лая. Мишка понял, что мне больше не нужно предупреждение об опасности, и затаился. «Умничка», — подумал я о нём. — «Но лучше бы ты в это не лез, мальчик мой».

— Давайте, что ли, к делу? — предложил я, опершись на трость так, будто она и впрямь нужна была мне, чтобы держаться на ногах. — Грант хочет услышать от меня, что я больше ни на шаг не подойду к его возлюбленной, так?

— Боюсь, что нет, дружище, — расстроенно покачал головой Рой Пайпс. — Мне придется сделать так, чтобы ты не смог больше ни на шаг к ней подойти.

Я ожидал, что разговор продлится еще какое-то время. Что последуют угрозы, запугивания, и лишь тогда, для острастки, ко мне применят силу. Но я недооценил его. Похоже, Пайпс изучил меня лучше, чем пытался показать, и усвоил, что никакие другие методы на меня не подействуют.

Тот мордоворот, что слева, ринулся на меня без предупреждения, резким движением выхватывая из-за спины и занося для удара бейсбольную биту. Замах у него был очень добротным, как у профессионального бейсболиста — достаточным, чтобы проломить череп.

Я сделал короткий, экономный шаг вправо, отразив этот удар тростью. Громила справа напал в ту же секунду — выбросил вперед руку, на кулаке которой был одет металлический кастет с шипами. Я чудом сумел поднырнуть под этот удар, извернувшись так, что синтетическая коленная чашечка чуть не треснула от напряжения. Раньше, чем мужик успел удивиться моей гибкости, я толкнул его плечом, чтобы огорошить, и коротко ткнул тростью, словно шпагой, в район солнечного сплетения.

Ко мне тут же прилетел удар ногой, который с разбегу нанес Пайпс. Я принял удар правым запястьем, но его сила была такой, что я оступился, скривился от боли в колене и полетел назад, на спину. Имплантат жалобно чавкнул, и я с ужасом осознал, что нога почти не слушается команд мозга. Тот, что слева, уже занёс биту для следующего удара, и я предрёк, что это конец — даже если я закроюсь, он сломает мне руку, сделав небоеспособным.

В этот момент раздалось гневное рычание, с которым Мишка, подкравшись сзади из темноты, вступил в бой. Мужик с битой издал отчаянный вопль и думать забыл обо мне, когда собачьи челюсти сомкнулись вокруг его ноги.

— Господи! Отпусти, тварь! — заверещал он странно высоким голосом.

— Черт возьми! — выругался Пайпс, сделав шаг в мою сторону и с силой пнув ногой, целясь по печени, а затем гаркнул через плечо: — Грайм, прикончи эту чертову шавку!

Мои глаза с ужасом расширились, когда я увидел, как четвертый мужик, до того не вступавший в драку, тянется за пазуху. Казалось, что время в этот момент замедлилось. Ни мало не заботясь ни о принципах айкидо, ни о неписанных правилах, которые, как многие полагают, существуют во всех мужских драках, собрав всю свою силу, я очень быстрым и очень резким движением заехал кулаком прямо по яйцам нависшего надо мной Пайпса — на долю секунды раньше, чем тот еще раз пнул бы меня ногой. Удар выдался сочный, смачный, словно молотком по бифштексу — такой, что я, казалось, и сам ощутил отголосок той невероятной боли, которую только что причинил.

Одна нога по-прежнему почти не слушалась, волочилась за мной, так что я двигался странными, неестественными движениями, словно дегенерат. Наступив на Пайпса, который согнулся пополам, парализованный дикой болью, я на ощупь схватил трость и в неуклюжем прыжке, больше напоминающем падение, едва успел обрушить налитое свинцом орудие на руку мужику, который уже начал нацеливать пистолет в Мишку. Трость достигла цели с очень неприятным хрустом треснувших костей, за которым последовал болезненный крик, чмокающий звук слепого выстрел и треск резиновой пули, угодившей в асфальт. Мой отчаянный прыжок окончился так же плохо — вложив все свои усилия в удар, я не успел как следует сгруппироваться и впечатался всем телом, включая лицо, прямиком в асфальт, проехавшись по нему щекой.

Мне понадобилось не больше секунды, чтобы оправиться от шока и перевернуться на спину. Громила, уже оправившийся от моего тычка в «солнышко», к тому времени уже занёс руку, чтобы долбануть меня кастетом. Я успел с силой пнуть его здоровой ногой в голень, тем самым нарушив хрупкое равновесие, в котором тело находилось во время удара, и тот рухнул на меня. Сцепившись с ним и рыча, мы несколько секунд катались по асфальту. Я понимал, что в любой миг получу фатальный удар в спину от первого же из остальных, кто очухается. Время шло на секунды. Я извернулся так, чтобы оказаться сверху, и моя ладонь легла на лицо противника, надавив пальцами на глазные яблоки. Парень заверещал от боли и вцепился зубами мне в ладонь. Я поморщился от укуса, но давление лишь усилил. В этот момент кто-то наконец изловчился садануть меня ногой в голову, да так удачно, что в ушах зазвенело.

Следующие несколько секунд я находился в позе зародыша, медленно отползая в сторону и отчаянно пытаясь закрыть жизненно важные органы от целого града ударов. Мишка продолжал рычать где-то рядом в тон жалобным стенаниям того мужика, в которого он вцепился.

— А-а-а… дерьмо… — продолжал жалобно скулить Пайпс, извиваясь на асфальте где-то рядом и держась за причинное мнение. — Прикончите наконец проклятого пса!

Я решил, что теперь уж точно конец. Но в этот момент на улице раздался выстрел.

— Эй, вы, ублюдки! — последовал за ним угрожающий голос мужчины, который приближался с той стороны, где был таунхаус Дорис. — Оставьте моего соседа в покое и убирайтесь, ясно?!

— А-ну не лезь не в свое дело, мужик! — угрожающе ответил стоящий надо мной мужик, резко потянувшись рукой за пазуху.

Выигранной секунды оказалось для меня достаточно, чтобы сориентироваться в ситуации. Трость валялась далеко. Нога все еще не слушалась, да и прочим частям тела досталось изрядно. Так что пришлось импровизировать. Схватившись рукой за ногу стоящего надо мной мужика, я со всей силы нанес ему удар в обратную сторону коленной чашечки. Ослепленный болью мужик упал на колени, как инстинктивно сделал бы каждый, с кем сотворили бы подобное. Я обвил его руками и здоровой ногой, сдавил его сзади самым крепким захватом, на который был способен, не позволяя вытянуть из-за пазухи оружие — до тех пор, пока тот не начал конвульсивно стучать ладонью по асфальту, показывая этим борцовским движением, что капитулирует. Разжав объятия и угостив полуоглушённого противника напоследок ударом в ухо, я столкнул его с себя прочь.

Мужчина, подоспевший мне на помощь, действовал вполне спокойно и разумно, как надлежит опытному бойцу. Я уже догадался, что это был Джек, муж Дорис — бывший десантник из 101-ой воздушно-десантной дивизии.

— Я предупреждаю! Одно лишнее движение — и вышибу мозги! — гневно молвил он, по очереди переводя прицел с одного валяющегося на дороге человека на другого.

— А-а-а! Да уберите от меня наконец чертового пса! — бессильно хныкал один из них, уже не пытаясь вырвать ногу, залитую кровью, из зубов Мишки.

Пайпс, частично оправившись от невыносимой боли, причиненной моим ударом, поднял обе руки вверх, показывая тем самым, что сдается.

— Ваша взяла. Уберите своего чертового пса — и мы уйдем, — прошептал он.

— Куда это вы уйдете? Копы уже едут! — возразил Джек решительно.

— Это не в интересах твоего дружка, поверь, — прокряхтел он, все еще кривясь от боли. — Он сам только что из обезьянника. Впрочем, если ты хочешь очутиться там снова — валяй, впутывай в это копов, Войцеховский!

Джек посмотрел на меня вопросительно.

— Пусть эти идиоты катятся отсюда, — молвил я устало, борясь с головокружением и не находя в себе силы даже для того, чтобы подняться с асфальта.

— Я бы лучше последовал этому совету, — предложил Джек.

За тем, как четверо мордоворотов с трудом заползают в свою машину и торопливо отъезжают, сжигая тормозные колодки, мы наблюдали молча.

— Спасибо, соседушка, — прошептал я, когда Джек помог мне встать.

— Ты как? Сильно отделали? — деловито спросил тот, так, словно мы сто лет знакомы.

— Уж не сильнее, чем получили сами, — прокряхтел я.

Мишка смотрел на нас радостно, высунув язык и виляя хвостом. На его морде и шерсти остались видны пятна от крови, но я не сомневался, что вся она вытекла из прокушенного бедра.

— А-ну быстро прячься за домом и помалкивай там! Не хватало еще, чтобы тебя забрала служба по животным! — велел я псу, все еще помня об одной из угроз Анны Миллер.

Внизу уже раздавались полицейские сирены. Все в большем количестве таунхасов загорался свет, а многие любопытные соседи, разбуженные выстрелами, уже повыходили на крыльцо. С минуты на минуту первые зеваки начнут подтягиваться сюда.

— Черт. Копы. Соседи. Этого еще не хватало, — вздохнул я.

— Давай, скорее, я помогу тебе зайти в дом, а все остальное — возьму на себя, — решительно кивнул Джек, тактично не спрашивая, почему я не хочу иметь дела с полицией.

— У тебя могут быть проблемы…

— Да ничего не будет. У меня легальный травмат. Пострадавших нет. Один лишь шум и обеспокоенные соседи. За такое не заберут в участок ветерана войны, которого ждут жена и малолетние дети. Другое дело — бывший наемник с темным прошлым, который, как я понимаю, и так не в ладах с копами.

Мне оставалось лишь согласно и благодарно кивнуть.

— С меня причитается. И за Новую Москву, и за сегодня.

— Пустяки. Я знаю, что ты сделал бы для меня тоже самое.

§ 17

Я не ожидал, что это сработает. Но каким-то чудом мне таки удалось избежать внимания полиции к своей персоне. Я лежал, не издавая ни звука, зашторив шторы и не включая свет, пока за окнами мигала сирена, и Джек объяснялся с подъехавшим полицейским патрулем, уверяя, что всего лишь сделал пару выстрелов в воздух, дабы отогнать гопоту, шляющуюся на улице, которая, кажется, побила лампочки в фонарях.

На шум, как и следовало ожидать, сбежалось множество соседей, в том числе с других ярусов. Но, к счастью, никто из них толком не видел ничего из происходящего во тьме, за исключением того, что Джек, которых с Дорис тут все хорошо знали, что-то кричал и стрелял. Некоторые из них охотно начали подтверждать версию Джека, хотя во время происходящего вообще спали.

Ко мне в дом, тем временем, тихо пробралась Дорис с домашней аптечкой.

— Джек спас меня. Я думал — конец, — признался я, морщась и наслаждаясь волшебным ощущением, когда Дорис прикладывала к моему лбу контейнер со льдом.

— Что это были за люди? Что им от тебя было надо? — обеспокоенно выспрашивала Дорис, одним ухом по-прежнему прислушиваясь к голосу мужа с улицы. — Неужели пытались ограбить? В этом районе я такого еще не помню. Это же не Малая Африка!

— Нет, тут другое. Личные разборки. Жаль, что втянул вас с мужем в это…

— Ты нас ни во что не втягивал. Джек сделал лишь то, что сделал бы в любом случае, если бы увидел, как человека избивают в шаге от его дома. То, что сделал бы на его месте любой нормальный мужик.

— Вовсе не любой, — возразил я.

— Не думай об этом. Давай лучше займемся тобой. Как голова?

— Слегка кружится, но в целом нормально.

— У тебя наверняка сотрясение.

— Нет, вроде обошлось.

Повреждения оказались удивительно терпимыми как для той ситуации, в которой я побывал: коленный имплантат, как часто бывало в случаях его заедания, в конце концов удалось кое-как расшевелить и вправить; на теле и на лице было с десяток ссадин и ушибов; на ладони — кровоточащий отпечаток зубов; часть щеки счесана об асфальт. Мне не стоило бы показываться на улице в течение следующих пары дней. Но серьезных травм не было, что можно назвать не иначе чем чудом.

Джеку все-таки удалось избавиться от полицейских и ответить на вопросы соседей так, чтобы все разошлись по домам. Примерно через полчаса он наконец зашел к нам, возбужденный, но довольный.

— Все утряслось. Старший из патруля тоже ветеран, мы с ним сразу поладили. Составили протокол о хулиганстве в отношении неизвестных вандалов, разбивших лампы. Всем все ясно, никаких вопросов нет.

— Джек, ты просто молодчина, — прошептал я.

— Тебе стоит подумать о безопасности. Возможно, позвать кого-то из своих знакомых переночевать здесь сегодня, — полным решимости тоном произнес в ответ тот. — Те парни могут вернуться, чтобы отомстить.

— Точно не сегодня, — покачал головой я. — Они свое уже получили.

— Ты не можешь быть в этом уверен.

— Поверьте, я о них не слишком беспокоюсь. Хотел бы я, чтобы они были моей самой большой проблемой.

Джек с супругой недоуменно переглянулись, видимо, задумавшись, насколько хорошо они знают своего соседа и чем для них в итоге обернется оказанная ему помощь.

— Вам с Дорис стоит отправляться домой, к детям, и укладываться спать.

— Не хочешь все-таки рассказать, что стряслось?

Я поморщился. Я был несказанно благодарен Джеку и Дорис за то, что они для меня сделали. Но в этот момент мне хотелось только одного — остаться наконец в одиночестве, чтобы сделать пару звонков. К тому же, не особо хотелось представать в амплуа человека, которому решили набить морду за то, что он клеился к чужой девушке.

— Это личное. Личные счёты.

— Ладно, не буду выспрашивать. Ты уверен, что все в порядке? Может, в больничку?

— Я в своей жизни получал по морде и по другим частям тела так часто, что могу уже оценить масштабы повреждений. Тут не о чем беспокоиться.

— Ну смотри. Завтра зайдем проверить, как ты.

— Я приготовлю завтрак, — добродушно заметила Дорис.

— Спасибо вам огромное. Но я не уверен, что завтра утром я здесь буду. Да и вообще в ближайшее время.

Они снова переглянулись, стараясь скрыть удивление.

— Но обещаю, что рано или поздно я верну вам должок, — добавил я.

— Димитрис, я понятия не имею, что у тебя в жизни происходит, — наконец молвила Дорис. — Но я чувствую сердцем — ты хороший человек. И мы с мужем никогда не пожалеем о том, что помогли тебе в трудную минуту. Больше того — дверь нашего дома для тебя всегда открыта.

Лишь с этими словами она наконец вышла. Ее муж задержался на секунду дольше.

— Вот что, — произнес он шепотом, убедившись, что жена скрылась за дверью. — Вот, возьми. На всякий случай. Это травмат.

Я покосился на рифленую рукоять пистолета, который он вытащил из подмышечной кобуры, и отрицательно покачал головой.

— Не стоит, Джек. Один Бог знает, как и где он мне может пригодиться. И лучше, чтобы твоё имя не всплывало ни в одной из этих историй. Ты и так сделал для меня в тысячу раз больше, чем полагается по правилам добрососедства. Надеюсь, мне представится возможность отплатить тебе сторицей.

— Что бы у тебя там не происходило — береги себя, легионер.

Когда соседи наконец ушли, я остался лежать на диване, изможденный и обложенный льдом. Мишка подлез ко мне, жалобно заскулив и лизнув в щеку.

— Эх, ты, герой, — произнес я, ласково потрепав его по загривку. — Тебя же чуть не убили, дурачок. Твой глупый хозяин не стоит этого.

Не согласившись с этим, он лизнул меня снова.

— Надо же. И все это из-за какого-то несусветного идиотизма, — произнес я недоуменно, обращаясь не то к Мишке, не то просто к темноте.

Странный нелепый треугольник, я, Лаура и Эдвард Грант — все это было лишено смысла с самого начала. Я вел себя как ребенок, внушил себе что-то, совершал глупость за глупостью. А Грант, идиот, оказался ничуть не умнее меня. Возомнил себя мафиози. Вот же кретин! Впрочем, плевать. На кого на кого, а уж на Гранта с Пайпсом — мне сейчас точно плевать.

— Есть у нас враги и пострашнее. Правда, Мишка? Что молчишь, а, шкура?

Я едва-едва заставил себя потянуться к тумбе и порыться там, достать из коробки свой старый наручный коммуникатор и включить его в режим зарядки. Несколько секунд спустя, когда устройство начало подавать признаки жизни, я включил его и прошел идентификацию с помощью отпечатка пальцев, голосового паттерна и пароль, чтобы мои персональные данные подтянулись из облачного хранилища. Дальше пришел черед набирания номеров.

Однако ни один из номеров не отвечал — ни Миро, ни Чако, ни Рина, ни Илай, ни Тэрри Майклсон, ни другие, даже Тим Бартон, Владислав Кац и Джефф Кроуди, относительно которых у меня было больше всего надежд на их максимально скорое освобождение.

— Дерьмо, — прошептал я.

Хотя в момент своего задержания я получил два удара электрическим током и приличную дозу транквилизаторов, я хорошо запомнил случайно подслушанный сквозь трещину в стекле автозака разговор Паттерсона и Бэнкса. Сопоставив его с данными, полученными впоследствии от Миллер, я заключил, что именно я был основной мишенью облавы, а все остальные — всего лишь массовкой. Не понаслышке зная протокол сиднейской полиции, я не сомневался, что большинство из них отпустят домой, помурыжив допросами и оформлением протоколов, никак не дольше, чем до рассвета. Большинство, но не всех. Миллер вполне прозрачно намекнула мне, кто находится в группе риска.

С этой мыслью я набрал ещё один номер.

— Алло! Что стряслось?! — ответил хриплый спросонья голос Сильвестра Торнтона.

— Копы устроили «маски-шоу» на праздновании дня рождения моего брательника. Загребли всех, кто там был, включая Чако и Тэрри. Как я понимаю, они еще там, — коротко отрапортовал я.

«А сколько еще произошло херни, о которой я не могу рассказать, дружище!» — подумал я.

— Проклятье. Ты серьезно?! Это как-то связано с «носком»?

По голосу было слышно, что он окончательно проснулся.

— Нет, не думаю. Но не исключаю, что попытаются связать. Копам, похоже, взбрело в голову, что это был не день рождения, а очередное собрание моего бывшего клуба. Хотя это полная чушь: там было полно левых людей, женщин, детей…

— Черт возьми! Что я могу для тебя сделать, приятель?!

— У тебя есть адвокат, который может подъехать туда?

— У тебя же есть этот твой Кац.

— Он был в числе гостей.

— Проклятье! Так-с, дай подумать. Так-так-так. М-да. Я могу, конечно, сделать пару звонков, надеясь, что меня не пошлют малознакомые люди, которых я разбудил в ночь на воскресенье. Но шанс, что я заставлю их притащить задницу в полицейский участок раньше рассвета — близок к нулю. Адвокаты — это все-таки не пожарные и не врачи скорой помощи.

— Понимаю.

— Стоит все-таки попытаться?

— Нет, не надо. Уверен, кто-то из ребят уже смог выцепить хоть одного, — ответил я, заключив, что у многих из задержанных, как минимум у Владислава Каца, а также у Тима Бартона, есть номера подходящих юристов, и они наверняка уже сделали звонки.

— Ты считаешь, что завтрашнее собрание под угрозой? — спросил Сильвестр, думая о своем.

Я вздохнул.

— Под угрозой. По тысяче причин. Теперь есть тысяча первая.

— Значит, ничего не меняется? Все как запланировано?

— Да, — твёрдо ответил он.

— Добро. Тогда увидимся утром.

Мне страшно хотелось услышать сейчас Джерома. Я не мог быть уверен, но жопой чувствовал, что насчет Катьки и Седрика прокурор не взяла меня на понт, а сказала правду. И при мысли о том, что испытывает сейчас Джером, я ощущал практически физические страдания.

Но связаться с ним не было никакой возможности. В целях безопасности у него не было постоянного номера. Я сам настаивал на том, чтобы так было — я никогда не смогу найти его, если он сам этого не сделает. А учитывая, что уже в скором времени я и сам могу оказаться невесть где, на встречу в ближайшей перспективе рассчитывать не приходилось.

«Держись, дружище», — подумал я. Ещё каких-то пару часов назад, узнав от Миллер о судьбе Лайонеллов, я проклинал себя за то, что помог им попасть в Сидней, и особенно — за то, что свёл их с Клаудией. Сейчас я надеялся лишь на то, что Клаудия сумеет удержать Джерома от глупостей и убедить его быть благоразумным. Но понимал, что надежды, скорее всего, тщетны.

Благодаря прошлому в сфере правозащитной деятельности у Клаудии наверняка остались хорошие контакты среди людей, которые действуют на неблагодарном поприще защиты прав нелегалов. Я не сомневался, что она сможет подключить их к этой ситуации. Выдрать нелегала из лап «крысоловов» — задача из области фантастики. Но, имея определенные средства, можно сильно облегчить ему жизнь — вплоть до того, чтобы спасти его от каторги и свести все к депортации. С ребенком все было сложнее. Но, если раздобыть совсем уж немалые средства, а также подключить кое-какие связи, можно было попытаться вернуть родителям и его. Можно было бы — в обычной ситуации. Но не тогда, когда за судьбой несчастных наблюдает незримое око СБС.

— Проклятье, — пробубнил я.

Не было смысла себя обманывать — Клаудия ничего не сможет сделать для Катьки и Седрика. И вряд ли она сможет убедить Джерома в обратном. А раз так — он будет пытаться вызволить их сам. Теми способами, которые ему близки и понятны. Именно на это Анна Миллер, эта чертова гестаповка-шахматистка, и рассчитывала.

Я тяжело вздохнул, и, придя к выводу, что прямо сейчас я ничего полезного ни для кого не могу не могу сделать, крякнул, заставив себя встать с кровати, и, прихрамывая, дойти до кухни, чтобы жадно выпить стакан воды.

Кичась своей закалкой и толстокожестью перед Джеком и Дорис, я лишь строил хорошую мину при плохой игре. Выносливости и стойкости мне было и впрямь не занимать. Но организм не был железным. И я был уже не таким, как в двадцать лет. Заряд адреналина, подстегивающий меня во время драки, иссяк, и теперь я ощущал себя так, как будто скатился с высокой лестницы, а затем по мне прошлась целая толпа прохожих, в том числе верхом на лошадях.

Мне едва хватило сил, чтобы стянуть с себя и бросить в стиральную машину испачкавшуюся об асфальт и пропитанную кровью одежду, тщательно умыть свою побитую рожу и натянуть домашние шорты. На расстилание постели энергии уже не хватило, и я бессильно растянулся пластом на диване, прикрыв глаза. Коммуникатор был на руке, и я надеялся, что мне в любой момент позвонит кто-то из ребят, вышедших из отделения полиции. Но я понимал, что это может произойти как через минуту, так и через пару часов. И лучшее, что я мог сделать — это хоть немного поспать, чтобы не чувствовать себя развалиной завтра.

Я не мог быть уверен, что Пайпс не вернется этой ночью с еще большим количеством дружков, даже несмотря на то, что полицейские дроны наверняка будет держаться поблизости после случившейся заварушки. Но я не собирался сбегать из-за этого из дому, и слишком сильно измотался, чтобы придумывать еще что-нибудь, кроме закрытой двери и трости около кровати, чтобы остановить их в случае их появления. Едва моя основательно побитая голова коснулась подушки, как глаза начали слипаться.

Кажется, я-таки заснул. И уже миг спустя, как мне показалось, проснулся снова — от яркого света, бьющего в окно. Открыв глаза и инстинктивно схватившись за трость, я осознал, что в окна неровно светят автомобильные фары. Мишка беспокойно крутился у двери, втягивал ноздрями воздух, временами облокачиваясь на дверь передними лапами, и слегка скулил, но не лаял и не рычал, как он обычно делал, если чуял опасность.

Взяв трость, я осторожно проковылял к окну, и, отодвинув штору, увидел, как машина такси, развернувшаяся около моего дома, скрывается, ныряя на нижний ярус жилого комплекса. Спросонья соображалось не очень живо. Но до меня сразу дошло, что Пайпс с дружками не стали бы приезжать ко мне на такси. Поведение Мишки, который лишь любопытно застриг ушами, заслышав скрип калитки, говорило о том же.

Я натянул майку и попробовал собраться с мыслями. Первой догадкой было то, что ко мне приехал кто-то, первым сумевший вырваться из лап полиции. Но я не видел логики в том, чтобы кто-то заявлялся ко мне домой, вначале не позвонив и не убедившись, что я действительно здесь.

Долгое время никто не звонил или стучался. Подождав немного, я отворил дверь сам.

§ 18

Мне пришлось несколько раз моргнуть, прежде чем я уверился, что Лаура Фламини сидит просто на ступенях моего крыльца, одетая в то же, в чем она была вчера вечером. Заслышав звук открывшейся двери, она подняла голову — и я с удивлением увидел растрепанные волосы и растерянное, покрасневшее от слез лицо, какое может быть у девушки, только что пережившей скандал или истерику. Я никогда прежде не мог представить себе столь собранную личность и уравновешенную личность настолько утратившей самообладание.

При виде моей побитой физиономии из ее груди невольно вырвался жалостливый стон.

— Господи, — произнесла она.

На ее глазах, глядящих на меня, блестели слезы.

— Я до последнего момента надеялась, что это неправда! Я не верила, что он способен на такое. Я совсем его не знала, оказывается. Мне так жаль. Мне очень, очень, очень, сто раз очень жаль, — прошептала она.

При первом же взгляде на Лауру, которую я не надеялся больше увидеть когда-либо в своей жизни, мои внутренности инстинктивно сделали несколько кульбитов. Все мое существо в один миг воспрянуло и разволновалось. Но мысли сразу же ринулись в другом направлении, едва я осознал, что понимаю, кажется, почему она здесь. И, вопреки здравому рассудку, это понимание пробудило во мне иррациональную обиду и отторжение.

— Ничего серьезного не произошло, — произнес я чужим, прохладным голосом. — Не серьезнее того, что бывало после боксерских поединков. Пройдя войну, уже не обращаешь особого внимания на такие мелочи.

Я чувствовал себя идиотом и сволочью, говоря нечто столь холодное в то время, когда смотрел на заплаканное лицо девушки, которую всей душой любил. Но я просто не мог заставить себя вести себя иначе. Я был уверен: она приехала лишь потому, что узнала от Гранта о том, что произошло. Примчалась сюда из чувства жалости, раскаяния. Для того чтобы узнать, что со мной и предложить помочь. В общем, из-за чего угодно. Но вовсе не потому, что я ей нужен.

Я не хотел думать об этом, но при взгляде на нее перед моими глазами сразу же невольно представала картина, продемонстрированная на записи Анной Миллер: стройное и красивое женское тело, съежившееся на белоснежных простынях, которое разгоряченный и властный самец остервенело и жестко пользует, как принадлежащую ему вещь. Вопреки словам этой фригидной ханжи, в этом не было ничего зазорного или постыдного. Они были парой и могли заниматься у себя дома сексом так, как желали. Но, вопреки логике, я чувствовал к этой картине отвращение.

Я очень желал возвыситься над теми мелочными чувствами, которые царили в тот момент в моей душе. Хотел ощутить тепло и благодарность к Лауре — за ее сострадание; за принципиальность по отношению к поступку ее жениха; за ее готовность из благородных побуждений отставить прочь свой неприятный осадок из-за моего неудавшегося и неуместного любовного признания. Но я не мог. После того, что произошло между нами, я чувствовал лишь обиду, ущемленную гордость и боль. С трудом удерживался, чтобы не крикнуть: «Убедилась, что я живой?! Ты же для этого приехала?! Ну так езжай домой, к своему господину!»

— Так что жалеть меня не стоит, — продолжил я, укрепившись в этих мыслях. — твоему Эдварду, может, и не хватило духу, чтобы прийти ко мне и поговорить как мужчина с мужчиной. Но ты ему явно не безразлична, раз он прислал ко мне своих горилл, не побоявшись, что это аукнется на его репутации и карьере. А я, в конечном итоге, получил то, чего и заслуживает тот, кто подбивает клинья к чужой женщине.

При последних словах на лице Лауры отразился решительный протест, и жалость в ее интонациях уступила место возмущению.

— Я поражаюсь тому, как вы, мужики, это видите. «Чужая», «своя»! Я только что уже это слышала. Женщина — это что, по-вашему, какая-то овца? Собственность? Думаете, можно разобраться, кому она достанется, набив друг другу морду? А ее мнение вообще никого не интересует?!

— Я не готов расписываться за всех мужиков. Насчет себя могу сказать, что я не ручаюсь, что не сделал бы чего-то подобного, окажись я на месте твоего жениха. Ну, разве что мне для этого не понадобилось бы нанимать громил.

При слове «жених» глаза Лауры вновь вспыхнули гневом — видимо, вспомнилась случившаяся только что бурная ссора.

— Я уже говорил тебе, что мы с ним никогда не были помолвлены! Или в наше время бульварная пресса может кого-то обручить без его согласия?! — воскликнула она.

— Пусть так. Это ваши с ним личные дела, мне не пристало в них лезть, — брякнул я, снова вопреки воле увидев перед глазами картину их с Эдвардом грубого сношения.

— Ах, теперь ты, значит, не при делах?! — удивилась она, по-итальянски эмоционально всплеснув руками. — А несколько часов назад было иначе!

От этой очевидной правды я несколько смешался.

— Намекаешь мне на то, что лучше бы мне езжать, откуда приехала?! — спросила она в лоб, вперив в меня решительный взор.

— Да ни на что я не намекаю! — я, вопреки своей воле, тоже начал распаляться, чувствуя, как зубы сжимаются, а рука крепко сжимает дверной косяк, за который я держался. — Я высказал тебе все, что было у меня на душе! А ты дала мне ответ, который был предельно понятен!

— Не давала я никакого ответа! — замахав руками, вскричала Лаура, глядя мне прямо в глаза. — Ты сам это себе придумал! Вдолбил себе в голову, что так должно быть, что так неминуемо будет, ждал такого ответа — и сам себе его поспешно дал! Может быть, ты такого ответа и хотел?!

— Что за чушь?! Конечно же, нет! Ты не представляешь, чего мне стоило сказать тебе все это!

— Ну вот, — недоуменно развела руки Лаура, закатив глаза. — Только что ты строил из себя крутого мужлана, которого ничем не проймешь. А тут оказывается, что ты такой робкий и стеснительный!

Я не нашёлся что ответить. А она тем временем продолжала:

— Сколько мы были знакомы — от тебя не было ни одного намека. Я могла только гадать, действительно ли я замечаю что-то такое в твоих взглядах, или мне кажется! И вдруг, когда я уже решаю, что мне-таки показалось, ты вываливаешь все это мне просто на голову — и винишь меня в том, что я растерялась и не нашла нужных слов?

— Я ни в чем тебя не виню, — ответил я, растерянный таким поворотом событий.

— Эй, уважаемые! — услышал я заспанный и раздраженный мужской голос с соседского крыльца, где зажглась лампочка. — Вся улица обязательно должна слушать всю ночь, как вы выясняете отношения?! Вначале какое-то хулиганье бьет лампочки и устраивает драку со стрельбой, потом полиция приезжает, а теперь еще и это?!

Мы с Лаурой, совсем забывшие во время выяснения отношений где мы находимся и который сейчас час, растерянно посмотрели друг на друга.

— Прошу прощения! — крикнул я в ответ. — Ночка та еще, это точно!

— Дайте уже поспать, в конце концов!

Кивком головы я заверил соседа, что я его услышал. Некоторое время мы молчали, оба ощущая неловкость из-за случившегося, заново перематывая в памяти сказанные только что слова и жалея о них.

— У тебя найдется что-нибудь выпить? — спросила Лаура шепотом.

— Могу заварить чай.

— Я бы выпила чего-то покрепче.

— Есть бутылка бурбона на случай прихода гостей. Насколько я знаю, он не очень хорош, из дешевых. Но если смешать с содовой и со льдом — может, тебе и сойдет.

— Да, то, что надо. Только без содовой.

— Ну, тогда заходи.

§ 19

Часы показывали четыре двадцать ночи. Чувствовалось, что над горизонтом уже вот-вот забрезжит рассвет. Я включил торшер, чтобы вытащить из полумрака контуры помещения, но не заливать его светом полностью.

Лаура неуверенно замерла посреди помещения, с интересом его оглядывая. Мишка тут же поспешил подбежать к ней и обнюхать, а затем, издав благожелательное поскуливание, потерся своей огромной башкой о ее ногу, как всегда делал, когда хотел, чтобы его приласкали. Как и все, от неожиданности она вначале слегка отшатнулась, но затем неуверенно прикоснулась ладонью к его пушистой шерсти и запустила в нее пальцы.

— Мишка, не приставай к гостям! — строго сказал я.

— Да нет, ничего. Он очень милый, — проговорила Лаура, уже смелее почесывая его за ухом.

— Присаживайся, — указал я рукой на диван, хмуро покосившись на валяющиеся вокруг него окровавленные бинты, пахнущие обеззараживающим средством, и кульки из-под льда, которые я прикладывал к ушибам. — Извини за беспорядок.

Ее глаза расширились и она испуганно прикрыла глаза рукой.

— Господи. Это выглядит как операционная. Димитрис, эти подонки сильно избили тебя, да?! Я же вижу, что это так!

— Я уже сказал, что нет. Давай не будем об этом.

Я включил электрочайник, подумав, что не помню, когда я последний раз заваривал себе чай посреди ночи. Обернувшись, увидел, что Лаура все-таки присела на край дивана, продолжая почесывать за ухом подошедшего к ней Мишку.

— Очень миленько. И не скажешь, что холостяцкая берлога, — заметила она, зацепившись взглядом на комнатные растения и аквариум.

Я достал из верхнего шкафчика на кухне бутылку виски, которую держал в основном на тот случай, если Миро или кто-то из ребят заявится в гости без предупреждения, плеснул немного в бокал и бухнул туда же несколько кубиков льда из морозильника.

— Держи, — протянул я ей бокал.

Поблагодарив меня кивком, она сразу сделала небольшой глоток, чтоб успокоить нервы, и поморщилась, как бывает у тех, кто не привык к алкоголю такой крепости. Я облокотился о кухонный стол, глядя на нее, и вздохнул. Иронично усмехнулся, осознав, кого она перед собой видит: основательно побитый, растрепанный со сна угрюмый седой мужик в майке и домашних шортах, лицо которого уже успела покрыть щетина. Никакого воображения не хватит, чтобы представить себе, будто хоть одна женщина в этом мире, хоть бы даже слепая и совсем дурная, добровольно предпочла бы общество такого персонажа обществу одного из самых завидных женихов Сиднея, каким бы тот не был надутым индюком.

— Послушай, Лаура, — вздохнул я. — Скажу, как есть. Я рад видеть тебя. Но я не хочу обманывать себя. И не хочу пользоваться тем, что ты сейчас чувствуешь: твоим раскаянием из-за того, что ты считаешь, будто навлекла на меня неприятности. И твоей злостью на Гранта из-за вашей с ним ссоры.

— Это не просто «ссора», Димитрис, — решительно покачала головой Лаура, глаза которой снова вспыхнули гневом при упоминании о Гранте — даже Мишка, ощутив исходящий от нее заряд негативной энергии, слегка посторонился. — Ты ошибаешься, если считаешь меня истеричной девчонкой, которая устраивает скандалы, чтобы привлечь к себе внимание или заставить кого-то просить прощения. Этот человек больше не существует для меня. Точка. Только что мы с ним это окончательно выяснили. Раз и навсегда.

К середине четвертого десятка мне не раз доводилось видеть, как женщины быстро серчают и так же быстро отходят. Так что к словам вроде «раз и навсегда» из уст дам я научился относиться с определенной долей скептицизма. Однако Лаура, вопреки нынешнему взвинченному состоянию, не производила впечатления истерички.

— И вот еще что, Димитрис. Ты можешь быть спокоен. Он больше никогда не посмеет и пальцем тебя тронуть. Потому что я пообещала ему, очень ясно и очень четко, что тогда я сделаю все, чтобы втоптать его имя и репутацию в грязь и даже посадить его за решетку. Не побоюсь даже попросить о помощи отца. И он знает, что я сдержу свое слово!

Голос и взгляд Лауры в этот момент стали решительными и даже озлобленными, слегка похожими на те, какие можно увидеть, когда она общается со своим противником в амплуа адвоката. Я понимал, что каждое ее слово наполнено искренним праведным гневом, и что говорит она из самых лучших побуждений. Но от мысли, что она считает меня нуждающимся в протекции, а моей самой большой проблемой — Эдварда Гранта, я ощутил вместо благодарности лишь какое-то невеселое веселье.

— Ты очень плохо меня знаешь, Лаура, если думаешь, будто я его боюсь и нуждаюсь в защите. Увы, я видел в своей жизни вещи страшнее, чем разбалованный пижон, заигравшийся в мафиози, и парочка наемных быков, — с легкой иронией произнес я.

— Ты прав, — согласилась она.

Я вздохнул, заставляя себя выпустить остатки раздражения.

— Я во многом была слепа в отношении Эдварда, — игнорируя мое недружелюбие, продолжала признаваться Лаура несчастным голосом. — Просто удивительна слепа для человека, привыкшего считать себя проницательным. Никогда не думала, что он способен на такое. Самомнение, высокомерие, самовлюбленность, карьеризм — это одно. Я знакома с ним с детства, так что всегда замечала за ним эти качества. Но они уравновешивались другими, положительными качествами: обаянием, умом, обходительностью, какой-то подкупающей самоуверенностью. В конце концов, никто из нас не идеален. Но я никогда не думала, что он посмеет считать меня своей собственностью: следить за мной, тайно прослушивать мои звонки и читать переписку. И уж тем более я даже в страшном сне не могла бы предположить, что человек, позиционирующий себя как интеллектуал и технократ, способен натравить каких-то костоломов на человека, который ему не понравился. Да кем этот негодяй себя возомнил?!

При слове «собственность» я снова вспомнил злополучное домашнее видео, но усилием воли заставил себя отодвинуть эту картину прочь. Я пожал плечами, не став ни искать аргументы в защиту Гранта, ни добивать его окончательно. Какой бы убежденной не звучала сейчас Лаура, ее устами вполне могли говорить одни лишь эмоции. Она явилась сюда сразу после ссоры, разгоряченная, на нервах, не имея времени ничего как следует обдумать. Это было бы мелко и подло — подталкивать ее сейчас к какому-то решению относительно Гранта.

— Он сказал мне, во время ссоры, что ты прислал мне сообщение тем вечером, когда мы были в ресторане! — вдруг обратила на меня взгляд Лаура. — Это правда?!

— Это не ты удалила его? — спросил я удивлённо.

— Что?! Конечно же, нет! Если бы я его видела, я бы, конечно, перезвонила тебе! Я же тебе рассказывала, что чувствовала себя тогда виноватой, что сама много раз думала тебе написать. Неужели ты мог предположить, что я просто-напросто удалю и проигнорирую твое сообщение?! — возмутилась Лаура.

Я устало покачал головой

— Не знаю, — вздохнул я. — Я уже сам не знаю, Лаура, что я мог предположить, чего не мог, что я знаю, а что придумал. Слишком много всего навалилось на меня.

Она согласно кивнула, не глядя мне в глаза. Чайник, тем временем, закипел. Я молча налил себе чашку, и присел на другой край дивана, на приличном расстоянии от нее. Очень долгое время ни я, ни она, не находили, что сказать. Так мы и просидели в повисшей неловкости, лишь изредка поглядывая друг на друга.

— Прости, что заявилась вот так среди ночи, — наконец нарушила молчание Лаура. — Я никогда не делала ничего подобного. Это просто какая-то сумасшедшая ночь.

Я согласно кивнул.

— Думаю, будет лучше, если я прямо сейчас поеду домой, — продолжила она. — Серьезно, это звучит как здравая мысль. Нам обоим следует отдохнуть, тебе особенно. А утро — вечера мудренее.

Некоторое время я ничего не отвечал, и показалось уже, что на этом разговор и окончится. Может быть, какая-то часть моего существа и желала этого. Но возобладала другая.

— Я не хочу, чтобы ты уезжала, — произнес я, нервно сцепив ладони вокруг чашки с чаем и не глядя на нее. — Ты ведь знаешь это.

Повернувшись к ней, я увидел, что она неотрывно смотрит на меня. Даже сейчас, с растрёпанными волосами и покрасневшим лицом, которое всё ещё хранило на себе следы высохших слёз, она была самой красивой женщиной, которую мне приходилось видеть.

— Значит, это всё правда? Всё то, что ты мне сказал?! — спросила она требовательно, и стало ясно, что лишь колоссальным усилием воли она до сих пор удерживалась от этого вопроса.

— Да, — ответил я уверенно.

Посмотрев на меня несколько мгновений испытывающим взглядом и не увидев, похоже, на моем лице сомнений, она недоверчиво покачала головой, как будто с трудом могла поверить в происходящее.

— А я уже думала, что это приснилось мне, — подтвердила она эту догадку. — Слишком невероятно.

Я лишь пожал плечами, не найдя, что ответить. Некоторое время Лаура чуть ошарашенно смотрела куда-то в сторону, как будто старалась разложить в своей голове какие-то паззлы.

— Ты совсем не знаешь меня, Димитрис! — заявила она наконец протестующе.

— Мне так не кажется, — возразил я.

— Но это так! Мы с тобой едва знакомы! — она снова покачала головой.

Я лишь развел руками.

— Мы ведь с тобой оба — разумные взрослые люди. А это все звучит как какое-то безумие. Ты не находишь? — спросила она слегка нервно, пытливо посмотрев на меня.

— Да, пожалуй, — не стал спорить я. — Каждый раз, когда я пытался хоть немного думать об этом с рациональной точки зрения, я упирался в то, что это полное безумие. Но это никак не влияет на то, что я чувствую.

Глядя в ее встревоженные глаза, я грустно улыбнулся.

— Я понимаю, как мы с тобой не похожи, какие разные у нас жизни. Но мне все равно. Я вполне трезво оцениваю себя. Понимаю, что я сомнительная личность, без гроша за душой, с кучей проблем, да еще и страшный, как атомная война. Но и это меня не останавливает. Я знаю о том, что у тебя есть серьезные отношения с другим, что он во всех отношениях лучшая пара для тебя. Но меня это не трогает. Я читал о тебе всю эту чушь в Сети, все эти сплетни, разоблачительные репортажи и прочее дерьмо. Но мне глубоко плевать. Пусть даже что-то из этого и оказалось бы правдой. Ко мне явились четверо мордоворотов, чтобы объяснить, что я должен держаться от тебя подальше. Но и это для меня ничего не изменило. Честное слово, Лаура, пусть это звучит безумно, но я не знаю, есть ли в мире что-нибудь, что заставит меня чувствовать что-то другое.

Я бессильно развел руками.

— Просто у меня в жизни никогда такого не было. Никогда не встречал человека, который, вопреки логике, казался мне таким близким, словно мы знакомы всю жизнь.

Излив это, я замолчал и отвел взгляд в сторону, сжимая чашку так крепко, что оставалось лишь удивляться, как она не трескается, выплескивая кипяток мне на пальцы. С другого конца дивана я услышал хруст кубиков льда и плеск виски, солидная порция которого льется в горло. Затем — прикосновение пустого стакана к журнальному столику, стоящему рядом с диваном.

— Знаешь, Димитрис? — услышал я голос Лауры после долгой паузы. — Хоть я и не лезу за словом в карман, когда выступаю в зале суда или собачусь с копами, но я совсем не умею говорить таких вещей — таких, как та, что только что сказал ты. Слова перемешиваются в голове — и получается какая-то каша.

— Лаура, ты можешь говорить прямо и просто, — заверил я. — Я пойму.

— Не хочу. Не хочу я ничего говорить, ясно?! — воскликнула она протестующе, с нотками раздражения, но затем покачала головой, вздохнула и добавила уже намного более спокойно, даже виновато: — Пойми, просто сегодня на меня навалилось слишком многое.

— Понимаю, — ответил я вслух.

«Знала бы ты, сколько свалилось на меня», — подумал я про себя.

Сложно описать водоворот противоречивых мыслей, который крутился в моей голове в эти секунды. Еще полтора месяца назад я впервые признался себе в двух важных вещах: во-первых, что устал бездействовать по отношению к злу, о существовании которого не в состоянии был забыть; во-вторых, что влюблен в Лауру. Эти два откровения переплелись воедино и переродились в совершенно шальной с точки зрения логики, но твердый на тот момент план: рассказать Лауре о своих чувствах, и, если она не оттолкнет меня — и обо всем остальном. Я жил с этим планом, временами сомневаясь, но не расставаясь с ним, всё то время, которое она помогала нам с Миро снять арест с «Доброй Надежды», а я, удерживая её рядом под этим предлогом присматривался к ней и прислушивался к себе, пытаясь понять, развеется ли моё наваждение или я лишь укреплюсь в нём. Злополучный инцидент у «Кот-де-Азура» недельной давности опустил меня на землю и заставил поставить на своих грезах крест. Я смирился с тем, что моя мечта о Лауре была сущим безумием, изначально обреченным на провал, и вычеркнул ее изо всех своих планов и расчетов.

Вчера вечером, когда я увидел ее на пороге «Доброй Надежды», в моей голове все заново перемешалось. Но оформиться в какой-то новый целостный образ мои хаотичные мысли еще не успели, ведь судьба принялась лупить меня стрессами одним за другим: наше с ней откровенное объяснение; моё задержание и малоприятный разговор с прокурором Анной Миллер в застенках СБС; разборки с мордоворотами Гранта; и вот, наконец, её приезд.

Лаура, тоже пребывавшая, судя по ее озадаченному лицу, в плену непростых мыслей, устало вздохнула и проговорила:

— Хочу уехать хоть на пару дней из этого безумного города. Просто оставлю офис на помощницу— и уеду, отключив коммуникатор. Никто не умрет за пару дней без адвоката.

Мне внезапно закралась в голову простая, очевидная мысль. Вот же он — тот самый адвокат, который сейчас нужен ребятам, которых всю ночь мурыжат в полицейском участке! Она явно не знала ничего о случившейся сразу после ее ухода полицейской облаве, раз не спросила об этом ни слова. Расскажи я ей об этом сейчас — она бы, скорее всего, осталась, бросилась бы ребятам на выручку. Но я не намерен был снова удерживать ее рядом под надуманным предлогом необходимости ее профессиональной помощи. Не хотел делать ничего, что могло бы вызвать у нее чувство жалости, долга или ответственности — любые, которые могут повлиять на ее решение.

Пусть она едет, если так подсказывают ей чувства, и вернется лишь в том случае, если сама этого захочет, без какого-либо принуждения. «А будет ли, к кому возвращаться?» — спросил я у себя скептически. В моей ситуации пара дней могли оказаться равны вечности. Но я не мог сказать ей об этом сейчас.

— Думаю, это неплохая мысль, — произнес я наконец.

Внезапно приняв важное решение, я выдвинул шухляду стоящей рядом с диваном тумбы и нащупал там то, чём я, в отличие от прокурора Анны Миллер, пользуюсь крайне редко — блокнот и ручку. Ничего не объясняя, я принялся быстро писать. Лаура в это время была так занята своими мыслями, что даже не заметила этого, и не удивилась звуку, с которым я вырвал из блокнота косо исписанный листок и скомкал его в несколько раз.

— Я вернусь через два-три дня, не больше, — добавила она после долгой паузы, кажется, что-то для себя решив, и перевела на меня внимательный взгляд: — И я… позвоню тебе.

Я слегка растерялся и переспросил:

— Когда ты говоришь — «позвоню», ты имеешь в виду?..

— А что бы ты хотел, чтобы я имела в виду? — подняла она брови.

— Я бы хотел, чтобы ты имела в виду свидание, — молвил я, изумившись, как глупо звучит эта, казалось бы, совсем обычная фраза и уст такого гротескного персонажа.

Я вдруг представил себе, как захожу с ней в какой-нибудь приличный ресторан — приличный по моим меркам, не по меркам Эдварда Гранта (давайте представим, что у меня есть деньги хотя бы на такой). Посетители, прерывая беседы, исподтишка пялятся на мое исполосованное шрамами лицо. Официант не решается отказать мне во входе, главным образом из-за моей спутницы, но выглядит растерянно и подозрительно. Кто-то из гостей шепчет на ухо другому: «Это случайно, не Лаура Фламини? Да, это она. А кто это с ней? О, Боже, какой он страшный, у меня мурашки по коже!» И уже на следующее утро наше фото появляется в светских хрониках с заголовком вроде «Красавица и чудовище», к ужасу и изумлению ее подруг, отца-сенатора и матери-певицы.

«Безумие», — подумал я в очередной раз. Эта картина была нереалистичной не только из-за ее собственной очевидной нелепости, сколько из-за тысячи причин, большую часть которых перечислила мне сегодня прокурор Анна Миллер, по которым моя судьба, скорее всего, приведет меня в ближайшее время отнюдь не в ресторан.

Лаура, конечно, не могла знать об этих моих мыслях. Какое-то время смотрела на меня изучающе, после чего неопределенно покачала головой.

— Мне всё ещё сложно поверить в то, что я слышу это от тебя, — призналась она.

— Понимаю.

— Я позвоню тебе, когда вернусь. И мы… что-нибудь придумаем. Ладно? — наконец изрекла она.

— Хорошо, — кивнул я, оставаясь на вид спокойным.

— Такси… уже подъезжает.

— Я проведу тебя.

— Спасибо.

Мы вышли на крыльцо в тот момент, когда электромобиль с шашкой службы такси уже поднимался на десятый ярус коттеджного городка. Я как раз выискивал в закромах своего лексикона слова, которые оптимально подошли бы к этой ситуации, достаточно сдержанные и рассудительные, но притом не сухие, когда Лаура вдруг повернулась ко мне и молча обняла. Я опешил, ощутив на своей груди ее лицо и волосы, и неуклюже водрузил ей на спину свою перебинтованную руку. Лишь небольшая доля моего мозга мыслила в этот момент хладнокровно — она и направила другую мою руку, которая сунул в карман её джинсов сложенную в несколько раз записку.

— Я позвоню, — не заметив этого, пообещала она на прощание, и быстро направилась к машине.

Мы с Мишкой, стоя на крыльце и щурясь от первых лучей солнца, взошедшего над горизонтом, провожали машину взглядами, пока она не скрылась ярусом ниже.

— Да уж, — вздохнул я.

Погода и время сейчас были идеальными для утренней йоги или пробежки. Самые ранние пташки уже начали понемногу выбираться, даже на моем ярусе я видел одного бегуна. Но я сейчас даже не помышлял ни о чем подобном. Мое тело и мозг были так истощены прошедшим днем, что все, о чем я мог в тот момент мечтать — это часов десять-двенадцать сна. Но получить их мне было никак не суждено.

Я в очередной раз взялся за коммуникатор, чтобы снова попробовать набрать номера всех тех, кто был вчера на вечеринке. И, словно по волшебству, вызов от Миро поступил ко мне в этот самый миг первым.

— Братишка, как ты?! — вскричал я сразу же.

— Со мной все в порядке, Дима, — устало ответил он. — Нас выпустили. Ты как?

— Со мной все ОК. Всех выпустили?!

— Да, всех. Кроме Кристиана и официанток, конечно. Мне и Рине сказали, что против нас открыты дела и вручили на понедельник повестки в суд, где будет решаться вопрос об избрании меры пресечения. Но теперь я даже не знаю, актуально ли это вообще. Черт возьми!

— Ты о чем? — не понял я.

— ТЫ ЕЩЕ НЕ ЗНАЕШЬ?! — изумился он.

— Не знаю о чём?! — начиная раздражаться, переспросил я.

— Включи новости. Любой канал.

Я последовал его совету тут же. Около минуты молчал, тщетно стараясь воспринять то, что вижу на экране. Потом тихо спросил:

— Миро, бар снова опечатали?

— Пока ещё нет. У них ещё нет разрешения суда. А суд, скорее всего, не решит этот вопрос раньше понедельника.

— Тогда давай встретимся там ровно в 06:30. И пусть к тому времени у вас будут собраны вещи. Только самое необходимое.

Я ожидал, что Миро напомнит мне о своей жене и больной дочери, которых невозможно собрать в какой-либо путь меньше чем за час; о том, что они только что провели почти пять часов в полицейском участке, а на часах сейчас нет еще и пяти утра; и что они намерены проспать все воскресенье, что бы я там себе не придумал.

Но он ответил лишь:

— Добро.

Закончив разговор, я зафиксировал время: 04:52. Чтобы добраться вовремя, у меня было 28 минут на то, чтобы собрать рюкзак и запечатать дом — в расчёте на то, что я смогу когда-нибудь сюда вернуться. Чутьё подсказывало, что этого возможно, никогда не произойдет. Следует оставить Дорис и Джеку ключ и записку с просьбой кормить рыбок и поливать цветы либо с предложением им просто забрать всё это себе.

Я бы оставил им даже Мишку, как бы невероятно для меня это не звучало. Они были добрыми людьми, а их дети, Стиви и Кэт, были без ума от пса. С ними ему было бы лучше, чем со мной или неизвестно где. Но оставаться здесь было для него слишком опасно. Слова Анны Миллер всё ещё не выходили у меня из головы.

— Нам с тобой пора в дорогу, дружок, — вздохнул я, и тот удивлённо застриг ушами.