Новый мир. Книга 4: Правда

Глава 2

§ 8

Конец сентября выдался на удивление теплым. Даже на закате солнечной пятницы 23-го погода была столь прекрасной, что большая часть жителей таунхазов Олимпии-Ист, вернувшиеся по домам после тяжелой рабочей недели, проводили время на свежем воздухе.

Я сидел на траве около своего крыльца — бросал Мишке его любимый мяч, а когда он приносил его — пытался выдрать у него из пасти, другой рукой взлохмачивая его гриву. Пара соседских детей, темнокожие мальчик и девочка раннего школьного возраста, смеясь, наблюдали за нами из-за забора, остановив свои велосипеды. Они были еще в том нежном возрасте, когда врожденное любопытство пересиливает разумное опасение по отношению к незнакомцам.

— Мама, мама! — крикнула девочка с восторгом, оборачиваясь через плечо. — Смотри!

— Какой классный пес! — вторил ей мальчик, вероятно, брат.

Не прошло и минуты, как к ним торопливым шагом приблизилась беспокойная тучная женщина. Нервным и подозрительным взглядом она оглядела мою физиономию.

— Стиви, Кэт, сколько раз я вам говорила — не отходите от меня далеко! — сварливо гаркнула она на детей, хватко беря их за руки. — Не подходите близко к забору, эта собака может быть опасной!

Обычно я не заговаривал с людьми в подобных ситуациях и даже не глядел на них. Считал себя выше того, чтобы как-то реагировать на их косые взгляды. Но приятный солнечный вечер и игра с собакой привели меня в благостное настроение. Так что я добродушно произнес, открыто посмотрев на взволнованную мать:

— Вашим детям совершенно нечего опасаться. Это прекрасно воспитанный пес. Ну-ка, Мишка, покажи свои манеры. Сидеть! Так-с. Дай лапу! Вот так вот. Видите?

Мишка охотно выполнил команды, добродушно поглядывая то на меня, то на людей за забором, с дружелюбно высунутым языком. Дети восхищенно захихикали, радостно глядя на мать. Выражение лица женщины несколько смягчилось — ее, кажется, тоже очаровала эта добрая морда. Но все же в ее чертах по-прежнему было видно недоверие. Взрослые не так легко поддаются эмоциям, прямо как дети.

— Идёмте, дети, — менее строго, но твердо позвала она за собой детей. — Не стоит надоедать дяде.

— Ну мам! — запротестовали те хором.

— Можете подойти поздороваться с Мишкой. С разрешения мамы, конечно, — произнес я, почесывая пса за ухом.

— Мам, можно, а?! Пожалуйста!

— Не думаю, что это хорошая идея, — возразила женщина.

Дети принялись хватать ее за юбку, умоляюще заглядывая в глаза.

— Разве на нем не должно быть намордника, мистер? — наконец обратилась она ко мне.

— Меня зовут Димитрис. Не беспокойтесь, мэм. Мишка в жизни и мухи не обидел. К тому же, я буду рядом, — заверил я.

Подобное обещание от персонажа с моей внешностью, который выглядел ничуть не менее опасным, чем собака, вряд ли могло полностью успокоить мать. Но слезливые просьбы детей все-таки размягчили ее сердце.

— Только будьте очень осторожны, — заверила она.

Лишь после того, как Мишка по очереди поздоровался с детьми за лапу, охотно позволил им себя погладить и даже лизнул смеющуюся девочку, мать наконец успокоилась.

— Меня зовут Дорис, — произнесла она, повернувшись ко мне. — Извините, что доставили беспокойство. Они у меня такие непоседы! Вечно суют всюду свой нос.

— Мы с Мишкой только рады. Смотрите, в каком он восторге!

Некоторое время мы наблюдали, как дети весело играются с собакой, у которой такое обилие внимания к своей персоне вызвало неописуемый восторг. Я заметил, каким теплым стал взгляд женщины, когда она наблюдала за сыном и дочерью.

— У вас есть дети? — спросила она.

Я отрицательно покачал головой.

— Если не считать Мишки, который ест как трое детей.

— Прекрасный пес. Он и впрямь похож на медведя.

— Да. А знали бы вы какой он умный! Я не уделяю ему так много времени, как следовало бы. Меня часто нет дома, и он здесь скучает. Чувствую себя виноватым, когда думаю об этом.

Взгляд Дорис на какое-то время остановился на мне.

— Вы — хороший человек, Димитрис. Плохой не стал бы так говорить о животном.

Я неопределенно пожал плечами.

— Разве с таким обаятельным комком шерсти можно обращаться как-то иначе?

— Вы — должно быть, ветеран? — спросила Дорис вполголоса, так, чтобы дети не слышали.

Некоторое время я раздумывал, как лучше ответить.

— Да, — произнес я наконец, решив, что имею на это право.

— Мой муж, Джон, тоже ветеран, — доверительно прошептала она. — Он служил в воздушно-десантных войсках. У него не так много шрамов, как у вас. Но иногда мне приходится успокаивать его, когда он просыпается среди ночи и кричит, словно от боли.

— Война — это страшно, Дорис.

— Знаю. Джон никогда не рассказывает о ней. Но я вижу это в его глазах.

Я кивнул.

— А где служили вы, Димитрис?

Я долго колебался, прежде чем дать ответ.

— Я работал по контракту. В частной военной компании.

Женщина с удивлением хмыкнула.

— Знаю, у таких, как я, не самая лучшая репутация, — вздохнул я.

— Вы о том, что говорят по телевидению? Джон говорит, чтобы я не верила ни единому слову. Он вообще не смотрит телевизор. И не ходит на собрания в Обществе ветеранов. Говорит, что там везде одно вранье.

— Ваш муж, похоже, очень умный человек, — усмехнулся я.

— Мы с ним не заканчивали университетов. Но жизнь многому нас научила. Мы прожили пятнадцать лет в Малой Африке. А до этого — еще столько же в той, настоящей Африке, где родились наши родители. Теперь там пустоши.

— Я тоже родом не из Австралии. Я родился в одном маленьком селении в Европе.

— Да почти никто родом не из Австралии. Все эти британцы, американцы, немцы, французы, японцы ходят здесь с важным хозяйским видом. Но они ведь бежали сюда в 50-ых и 60-ых точно так же, как и мы.

Я согласно кивнул.

— Вам стоило бы как-то пообщаться с Джоном. Возможно, с вами он сможет поговорить о том, о чем со мной молчит. Я думаю, ему стало бы от этого легче.

— Где именно служил ваш муж?

— 101-ая воздушно-десантная дивизия. Он был в Гималаях. В том самом страшном месте, в Новой Москве, — Дорис тяжело вздохнула. — Он до сих пор принимает пилюли от радиации каждый Божий день.

В моей памяти всплыл обрывок воспоминания — мое почти бездыханное тело между плеч бойцов из 101-ой под шквальным огнем евразийцев на залитой кровью брусчатке проспекта Карла Маркса.

— Мне стоило бы поставить Джону пиво. Я в большом долгу перед его сослуживцами.

Мы ненадолго отвлеклись, внимательно наблюдая за детьми, которые уже увлеклись до такой степени, что пытались ездить на Мишке верхом. Я заверил Дорис, что в этих забавах нет ничего страшного. Но она все равно сделала им внушение: собака — это живое существо, и его нужно уважать. Дети выглядели смущенными. «У них есть все шансы вырасти хорошими людьми», — подумал я.

— Знаете, я попробовал основать клуб для ветеранов, — неожиданно для самого себя разоткровенничался я. — Место, где такие, как я и Джон, могут собраться и поговорить о том самом, чем они не могут делиться со своими женами и детьми. Никакого пафоса и пропаганды — только дружеское плечо и жилетка, в которую можно поплакаться. Такова была идея.

— По-моему, это превосходная идея. Я обязательно скажу о ней Джону.

— К сожалению, клуб закрыли.

— Почему?! — возмутилась женщина.

— Властям не понравились наши собрания. Несколько наших парней совершили глупости, нарушили закон. Серьезно нарушили. И на нас стали смотреть подозрительно.

— Но вы же в этом не виноваты! У многих ветеранов возникают проблемы с законом. Они все еще не в порядке. Никто не может остаться полностью в порядке после такого. А затем к этому примешивается алкоголь, иногда наркотики, плохая компания. Мой Джон — сильный мужчина. И ему повезло, что у него есть семья, дом, работа. Как бы ему не было плохо, он не позволит себе оступиться. Но многим его товарищам повезло меньше.

— Я рад, что вы понимаете это.

— Надо быть бесчувственной скотиной, чтобы этого не понимать. Но, если честно, я уже давно перестала удивляться тому, что творят власти. Когда мы жили в Малой Африке, в трущобах, никто не считал нас за людей. Лишь один политик — Райан Элмор — выступал за то, чтобы дать нам права. За это его травили и угрожали ему. Что до хваленого Патриджа, то он за нас не вступался, пока мы ему не понадобились. Выступил с душещипательной речью после «Бури в фавелах» в 83-м, когда понял, что может вот-вот разразиться восстание. А в 90-м, перед войной, присвоил себе идею Элмора и провел с барского плеча реформы, чтобы отщепенцы вроде моего Джона поверили ему и пошли защищать Содружество. И думает, что мы должны быть ему за это благодарны. Но нет, нас это не обманет. Это благодаря политике Элмора мы с Джоном смогли выбраться из гетто и поселиться в приличном районе. И вот теперь они решили посадить его в тюрьму — лишь за то, что он говорит правду об этом напыщенном англичанине, возомнившем себя Богом, которому давно уже не место у власти.

— Многие считают так как вы?

— Из тех, кто раньше жил в Малой Африке, с кем мы общаемся, почти все так считают. Не верьте дурацким социологическим опросам, которые приписывают Патриджу 90 % поддержки — он сам же их и покупает. А на самом деле даже неженки из «зеленых зон» начали понемногу смекать что к чему после того, как Элмора арестовали. Это чересчур. А вы как считаете, Димитрис?

Я неопределенно пожал плечами.

— Честно говоря, я уже не знаю, кому верить. Об Элморе многие говорят как о креатуре олигархов. А я доверяю таким людям как Дерновский, Нагано или Хьюз уж точно не сильнее, чем Патриджу. Быть может, эти слухи распускают специально, чтобы очернить его. А может быть, это и правда. Не знаю.

— М-да. Правду говорите, в наше время уже не знаешь, кому и чему верить, — досадливо крякнула Дорис. — Все эти политики — вруны и интриганы. Но знаете, что? Я все-таки верю Элмору больше, чем другим. Я считаю, что простым людям вроде нас с вами надо держаться его стороны. Всем остальным на нас точно плевать.

— Может быть, вы и правы, — неопределенно кивнул я.

Минут через десять Дорис вместе со Стиви и Кэт удалялись от моего дома. Мишка тоскливо глядел им вслед, все еще сжимая в зубах покусанный мяч. Первый раз в жизни ему встретились маленькие человечки, полные энергии, которые никогда не уставали играть с ним и не спешили на работу или еще по каким-то своим делам, едва он входил во вкус.

— Не беспокойся, они еще вернутся, — заверил я, потрепав его за загривок.

Я чувствовал себя усталым. Три из пяти дней на прошедшей неделе я провел в «Доброй Надежде», с утра до вечера занимаясь приемом вторсырья и попутно помогая Миро управляться с баром. Это нельзя было назвать тяжелой физической работой. Но угнетали монотонность, и контингент, с которым приходилось иметь дело: бомжи, алкаши, нарики, мелкие воришки. Если бы не вторник и четверг, которые я работал в «носке», ставшем для меня отдушиной сродни той, которой когда-то был клуб, впору было бы впасть в депрессию.

На субботу было назначено празднование 44-летия Миро — то самое, о котором он объявил в день победы в судебной тяжбе. Я так и не нашел нужных слов, чтобы убедить его отказаться от этой затеи. Даже убедил самого себя, что в ней и впрямь нет ничего страшного, и она едва ли сильно ухудшит наше и без того шаткое положение, когда мир вокруг стремительно сходит с ума. Но настроиться на позитивный лад, думая о предстоящем событии, не удавалось. И дело было не в том, как накладно оно соприкасалось в календаре с общим собранием членов «носка», назначенном на следующее за ним воскресенье, подготовка к которому требовала уймы сил и времени. Просто событие было омрачено мыслью о той, кого там точно не будет.

За неделю, прошедшую с нашей последней встречи, мы с Лаурой больше не общались. И, судя по ее реакции на мое последнее сообщение с просьбой о встрече, вряд ли нам это ещё когда-то предстоит увидиться. Порой я пытался убедить себя в том, что это к лучшему. Но все это время я думал о ней.

— Перестань, — прошептал я, укладываясь в постель. — Забудь, вычеркни из памяти! Из этого все равно никогда бы не вышло ничего хорошего!

Но той ночью она снова мне приснилась. И в этом сне, наперекор реальности, она вовсе не была лицемеркой и подстилкой богатого заносчивого ублюдка, а я не испытывал к ней злости, презрения или обиды. Во сне мы гуляли, держась за руки, словно влюбленные подростки, смеялись, беззаботно болтали о чем-то, смеялись. В этом сне я чувствовал нечто такое, чего никогда не чувствовал наяву — невероятно прочную, неописуемую связь с другим человеком, безграничное доверие, непоколебимую уверенность в себе и в ней, в том, что мы принадлежим только друг другу.

Эта невидимая связь, словно вьюнок, обвивающий старое дерево и не дающий ему упасть, нежно обволакивала душу, целительным бальзамом успокаивала мои раны, придавала моей жизни непостижимую прежде наполненность, осмысленность. Она делала меня счастливым. Но, кроме того, она заставляла меня бояться. Страшно бояться. Бояться, что я могу эту связь потерять. Или кто-то отнимет ее у меня.

— Хм, — раздался где-то в темных глубинах моих подсознания голос Чхона. — Значит, эта девчонка так дорога для тебя, да, триста двадцать четвертый?

Я сам не заметил, как проснулся с паническим криком на устах. Мишка, жалобно заскулив, запрыгнул на кровать и начал тыкаться в меня носом, как бы успокаивая. Тяжело дыша, я потрепал его по мохнатой голове.

— Все в порядке, дружок, — прошептал я. — Все в порядке.

К счастью, этому кошмару уж точно никогда не суждено сбыться.

§ 9

Суббота 24-го сентября 2095-го года запомнилась жителям Сиднея массовыми протестами. Не то чтобы в этом было что-то новое. Протесты не стихали начиная с 1-го августа, когда чиновник из офиса Генерального прокурора в сопровождении группы детективов Центрального бюро расследований явились домой к Райану Элмору, чтобы предъявить ему ордер на арест. Но в этот уик-энд, кажется, они достигли пика. Не меньше 300 тысяч людей были вовлечены в массовые акции, проходящие в городе под флагами различных политических сил и общественных движений. А на воскресенье прогнозировали, что их численность может достичь полумиллиона.

Что касается членов оргкомитета НСОК — то для них эта суббота выдалась напряженным рабочим днем. В тот день я был на ногах в 05:00, а в 08:00 уже сидел за своим столом у окна, с калебасом, наполненным бодрящим аргентинским мате, на который меня подсадила Мелани Спаркс. До работы я успел пробежать с Мишкой кросс, провести интенсивную тренировку, отрабатывая техники айкидо, и очень плотно и здорòво позавтракать. Заряд бодрости, который вселили в меня эти действия, пришелся очень кстати. Потому что весь день в «штабе», как мы окрестили офис, происходил сущий дурдом. Объем организационной работы, которую пришлось выполнить в этот день оргкомитету, был таким, что народ даже на перекуры выходил, не переставая трещать с кем-то по телефону, а об обеде никто вообще не задумывался. Атмосфера напоминала не то штаб политической партии в день выборов, не то фондовую биржу в разгар торгов, не то авиадиспетчерскую в день перед праздниками.

Голос Мелани, отвечающий за размещение приезжих, не умолкал ни на секунду, постепенно становясь все более хриплым и несчастным, а порой срываясь не то на крик, не то на плач. Мимо постоянно сновали грузчики и курьеры, норовя поставить на голову какую-то коробку. Время от времени залетал нервный и весь в мыле Чако, который целый день мотался по городу на своей машине, перевозя что-то или кого-то, в основном между «штабом» и помещениями Молодежного китайского театра на Сентрал-авеню, которые мы арендовали для проведения мероприятия. Там бедолага Альберто с двумя помощниками, которых помог найти Илай Хендрикс из числа своих прихожан, сейчас возились со аппаратурой, мебелью и прочим. Чарли метался по офису, словно угорелый, постоянно крича то о каких-то баннерах и вывесках, то о каких-то новостях на каких-то сайтах, хлопая дверьми, и предрекая, что завтра все массовые акции в Сиднее неминуемо запретят, и из нашей затеи ничего не выйдет. С ним активно спорили трое ребят, разместившихся в переговорке — прибывшая вчера подмога из числа бывших активистов несостоявшейся Ассоциации частных военнослужащих. Их прислал из Киншасы Уорреном «Койотом» Гэтти, который за пару дней до того дал свое согласие на то, чтобы баллотироваться в члены правления. Я был очень рад слышать среди них голос Терри Майклсона, некогда бывшего легионером Рудом, которого я вовлек в НСОК. Но, кроме краткого теплого приветствия с самого утра, не смог найти ни минуты, чтобы обмолвиться с ним хоть словом. Торнтон время от времени проносился по офису, словно метеор, изрыгая лозунги, призывы, путанные команды и просто эмоциональные комментарии, которые ему казались ободряющими и вдохновляющими, а остальным — нагнетающими и без того зашкаливающую истерию. К счастью, его раздражающее поведение на меня не действовало — с самого утра я сумел настроить себя на нужный лад, и оставался в этом бедламе единственным, кто сохранял полное хладнокровие и спокойствие.

Безумие резко пошло на спад между 6:00 и 07:00 после полудня. Приезжие на собрание расселились наконец по хостелам и по квартирам согласившихся принять их сиднейцев. Альберто отрапортовал, что аппаратура работает нормально и стульев вроде бы хватает. Словно в такт сменившемуся рабочему ритму, за окном начал накрапывать мелкий дождик. Его капли, падающие на стекла офиса, остудили пыл работающих внутри людей. Словно по команде, все притихли и перевели дух. Оставшихся вопросов был еще целый вагон. Кое-кому явно предстояло работать сегодня до глубокой ночи. А завтра все равно окажется, что о сотне мелких вещей забыли, или о них вообще никто не подумал. Но это было не так уж важно. Самые критичные проблемы были решены. Было ясно, что мероприятие, так или иначе, состоится.

Если, конечно, не вмешается большая политика.

— М-да! — проворчал стоящий у окна Сильвестр, когда я по его просьбе зашел к нему в кабинет. — У тебя нервы железные, Димитрис, не иначе, если ты можешь работать в таком бардаке!

— Разве это может сравниться с тем, что мы пережили на войне? — пожал плечами я, прикрывая дверь, из-за которой все еще раздавался голос Мелани, говорящей с кем-то на повышенных тонах.

Изуродованное лицо Торнтона прорезала кривая усмешка.

— У меня можешь не спрашивать! Я-то и повоевать толком не успел! Пара часов ада, в конце которых я оказался зажатым между искореженных остатков своего танка, чувствуя запах своей собственной подсмаленной задницы — вот и вся моя война! Ну а дальше… Быть живой игрушкой чертового маньяка, который заставляет тебя изображать комнатную собачку, чтобы удовлетворить свое эго — это чуть другие ощущения, нежели война! Если спросишь меня — менее приятные!

Я понимающе кивнул.

— Да, тут ты прав! Наверное, не стоило бы ни о чем волноваться после того, как прошел через такое дерьмо! — гаркнул Торнтон. — Но, чтоб меня, Димитрис, я чувствую себя ничуть не более расслабленно, чем в те моменты, когда мне нужно было вести своих парней в бой! Есть какое-то возбуждение, какой-то азарт, приятное покалывание в нервишках! Но есть и чертов страх! А еще это паскудное чувство, что все может пойти не так, как запланировано, и ты, ты один, будешь нести за это ответственность! Я в такие моменты думаю только о том, чтобы хоть как-то снять это напряжение! «Коктейль Аткинса» пришелся бы тут очень кстати! Ну или немного кокса!

Я нахмурился. От Мелани я знал, что Торнтон время от времени пускается во все тяжкие, и вывести его из этого состояние иногда невозможно неделями.

— Не самая лучшая идея, — прямо сказал я. — Завтра тебе стоит быть в форме.

— Да знаю я, знаю! Черт! — недовольно пробурчал он. — Ну да ладно! Пес с ними, с моими нервами! Я не для того тебя позвал, чтобы жаловаться!

Сильвестр недовольно кивнул в сторону воздушного дисплея в углу кабинета. На экране я видел ведущую новостей одного из новостных телеканалов, которые придерживались про-оппозиционных взглядов. Бегло пробежавшись по надписям на бегущей строке внизу экрана, я понял, что ситуация остается примерно такой же напряженной, какой она была с утра, когда я пролистал ленту новостей по дороге на работу.

— Сейчас на линии наш специальный корреспондент Дерек Сингх, с площади Содружества, где прямо сейчас от 30 до 50 тысяч человек участвуют в бессрочной акции протеста с требованием об освобождении сенатора Райана Элмора и о перезагрузке власти. Дерек, какое настроение сейчас на площади?

— Спасибо, Лиз. Настроение, как и раньше, приподнятое и позитивное. Как ты сама можешь слышать, прямо сейчас на сцене выступает группа «Twins» со своим новым хитом «Love is madness». Люди вокруг меня подпевают и танцуют. Вокруг очень много семей с детьми, подростков. По-видимому, многие горожане не восприняли всерьез предостережения властей о якобы высоком риске терактов. Между тем, волонтеры, ты можешь видеть многих из них вокруг в желтых жилетах, ведут себя очень бдительно. Несмотря на то, что полиция Сиднея и так проверяет всех на подходах к площади, они выставили свой собственный дополнительный кордон и просят людей открывать сумки для досмотра. Со сцены уже неоднократно звучали призывы сообщать о любых подозрительных личностях и оставленных без присмотра предметах. Организаторы не скрывают, что опасаются провокаций. Но в то же время призывают людей не бояться, так как, по их словам «это как раз то, чего добиваются власти».

— Люди, с которыми ты общался, настроены выйти на площадь и завтра?

— Да, безусловно. Больше того, организаторы ожидают, что завтра людей будет как минимум втрое, а возможно и впятеро больше. Ты ведь знаешь, Роджер Мур сегодня утром подтвердил, что Salvation выступит в поддержку сенатора Элмора в полном составе, в котором группа не собиралась уже больше пяти лет. Это очень вдохновляет протестующих.

— Вы видите отсюда тот, другой митинг, в северной части площади?

— Нет, Лиз. Я в самом центре толпы, недалеко от сцены. Отсюда ничего не видно. Но слухи передаются по толпе. И из того, что я слышу, все выглядит очень странно. Как ты знаешь, между митингом альянса оппозиционных сил и демонстрацией, устроенной радикалами, сторонниками так называемого «Сопротивления», отношения с самого начала были весьма натянутыми. В те моменты, когда две толпы сближались, можно было услышать оскорбления и угрозы. Из-за этого полиция еще вчера разделила их плотным кордоном. Но сейчас этот кордон очень сильно поредел…

— Дерек, подожди. Кажется, у нас тут есть интересное изображение с одной любительской камеры.

На экране появилась неровная колышущаяся картинка, свидетельствующая о том, что человек, который держит камеру, находится в самом центре событий. Стриммер втерся в самые крайние ряды митингующих, выступающих под сине-белыми и сине-желтыми флагами объединенной оппозиции. Здесь, на фланге, куда едва доносились звуки концерта, семей с детьми и беззаботных зевак, пришедших на площадь ради развлечения, было намного меньше — были видны главным образом активные и взбудораженные люди среднего и молодого возраста. Перед ними высилось металлическое ограждение, возведенные вчера из переносных щитов, а дальше — двойная шеренга неподвижных «Автоботов». Из-за корпусов роботов можно было рассмотреть мельтешащие красно-белые ленточки, разгоряченные лица молодых людей, облаченных в черные балаклавы, строительные каски, хоккейные шлемы и другой подобный инвентарь.

— Чего вы сюда ломитесь, психопаты?! — кричал какой-то мужчина рядом со стриммером. — Вы совсем чокнутые кретины?! Не понимаете, что вас власти используют?!

— Да с кем ты говоришь! Это продажные тушки, их сюда специально пригнали! — кричал еще один человек рядом.

С той стороны баррикад в долгу не оставались.

— Что ты там говоришь?! Ты, импотент! Коллаборационист! — верещала чернокожая девушка в вязаной шапочке с боевым окрасом на щеках, которую кто-то дюжий поднял на плечи, чтобы она могла выглянуть из-за корпусов роботов. — Хочешь поменять одного продажного политика на другого?! Это все, чего ты хочешь?! Это ты называешь — «революцией», кретин?!

— Да заткнись ты, дура! Ты разве не понимаешь, что это ваше «Сопротивление» — политический проект властей? Они специально вас сюда выгнали, как быдло, чтобы потом разогнать! А заодно и нас! Не понимаешь?!

— Нас всех?! Разогнать?! А кишка у них не тонка?! Нас тут таких — миллионы! Мы сами быстрее их разгоним! — не унималась радикалка.

— Патриджа и его приспешников — на виселицу! — закричал еще кто-то с той стороны.

— А собака Элмор пусть гниет в тюрьме! Он их ничем не лучше! — поддержал его еще один ярый бунтовщик.

— Дураки! Дураки безмозглые! — отвечали им с мирной стороны митинга.

Слово, тем временем, вернулось к ведущей, которая выглядела встревоженной и озадаченной. Судя по всему, она как раз дослушивала какое-то сообщение, поступающее ей в наушник.

— Ну… вы сами все видите. Ситуация очень напряженная. По непонятной причине полиция Сиднея позволила двум конфликтующим сторонам сблизиться на такое расстояние, при котором градус напряжения начинает повышаться. Из штаба альянса оппозиционных сил только что сообщили, что у них есть информация, будто полиции дана команда позволить двум толпам полностью смешаться. По мнению представителей оппозиции, не исключено, что это задумано для того, чтобы применить силу против участников обеих демонстраций под предлогом акции против сторонников Сопротивления, которое, напоминаем, является запрещенной в Содружестве организацией, обвиненной в совершении ряда терактов…

Картинка мелькала на экране очень быстро. Я прослушал отрывок речи Франциско Ферреры, одного из сенаторов из оппозиционного альянса, произнесенной с трибуны перед аналогичным, но нескольким меньшим по масштабам митингом в Канберре. Феррера предупреждал, что власти могут пойти на любые меры, чтобы создать повод для запрета и подавления антиправительственных демонстраций, в которых, по его словам, «участвуют во всем Содружестве не менее миллиона человек».

Я вздохнул и переглянулся с Сильвестром. Я понимал, что за разговор сейчас предстоит.

— Полторы тысячи людей! — взорвался он наконец, принявшись нервно ходить по кабинету. — Может быть, даже две тысячи! Больше, чем было в корпусе «Сьерра», которым я командовал! Уж точно больше, чем было в роте Легиона, которой командовал ты!

Я понимал, о чем он говорит. Уже не раз слышал эти цифры от Мелани. А ведь Сильвестр называл лишь ожидаемое число людей, которые, как ожидается, явятся на собрание в Сиднее непосредственно. Если же учесть тех, кто будет участвовать в режиме удаленного доступа из разных точек мира — то речь идет по меньшей мере о пяти тысячах.

— Вы хорошо поработали, чтобы собрать столько людей, — кивнул я.

— Все эти люди зависят от нас с тобой, Димитрис! От наших решений! Ты это понимаешь?! Точно, как в бою! Как будто мы снова на войне!

Я надолго задумался над его словами, и некоторое время спустя признал:

— Да, пожалуй. Тут вполне можно провести параллель.

— Вот-вот!

— А знаешь, от чего я чувствую себя паскуднее всего? — задумчиво протянул я.

— От чего же?!

— От того, что в такие моменты, в преддверии заварушек, я чувствую себя вполне нормально. Словно все вдруг становится на свои места.

Торнтон посмотрел на меня непонимающе, с трудом переключаясь на мои отстраненные рассуждения со своих нервных мыслей о текущих проблемах.

— Я вроде бы понимаю умом, что впереди меня ждет пекло, из которого я могу не выйти живым, а если выйду — меня до конца жизни будут мучать кошмары, призраки умерших, угрызения совести. Но я не думаю об этом. Воинские инстинкты оттесняют мысли. Что бы ни было потом, это будет потом. А сейчас — все просто. На первый план выходит зверь. Та самая хладнокровная сущность, которую заложили в мои гены, чтобы сделать из меня прирожденного бойца. Стимуляторы усугубляли это явление. Но даже без них я его ощущаю. Оно всегда помогало мне выжить и быть эффективным, чем другие. Наверное, мне стоило быть благодарным за это качество. Но вместо этого я всегда ненавидел их за то, что они сделали меня таким. Забрали у меня право испытывать весь тот страх, все то волнение и все то отвращение к насилию, какие могли бы быть во мне, родись я обычным, нормальным ребенком. И обрекли меня на ту судьбу, которая в итоге мне и выпала.

Я не подумал о том, что говорю слишком тихо для Сильвестра. Но он, похоже, все-таки меня расслышал.

— В этом мире есть зло, полковник Торнтон, — продолжил я. — Может быть, есть и добро. Когда-то я и его видел, и еще немного помню. Но зло — есть точно. Я знаю его в лицо. Я, ты, все эти две тысячи человек, которые соберутся завтра, и еще миллионы таких же — это порождение этого зла. Мы — не ангелочки. Мы не красивы, не особо приятны в общении, иногда неуравновешенные. И опасны. Да, нас стоит опасаться. Но мы не стали бы такими, если бы вполне определенные люди не утопили наш мир в насилии, крови, огне и войнах, которые они развязывали одну за другой в угоду своим амбициям, своей алчности, и не создали реальность, в которой требуется все больше и больше солдат, а не нормальных людей. Нормальные люди смотрят на нас как на отродье. Чураются нас. Думают, что проблема изначально была в нас. Что мы какие-то дефектные, выродки. А власти и корпорации, мол, просто использовали нас по единственному назначению, для которого мы пригодны. Но они не видят настоящего зла. Вот в чем проблема, если ты меня спросишь. И завтра мы собираемся не для того, чтобы выбить из кого-то социальное пособие или медальки, такие же как у миротворцев. Мы собираемся для того, чтобы объявить, что мы — не зло. И сказать, где зло настоящее.

Сильвестр продолжал слушать, не перебивая.

— Так что, если ты хочешь знать мое мнение, Торнтон — не имеет абсолютно никакого значения, кто там что кому запретит. Это может быть проблемой только для того, кто не понимает, в какую серьезную и жестокую борьбу он ввязывается, и думает, что будет весело и прикольно. Я таких иллюзий не испытываю. Когда я выйду завтра из дому — я буду готов к тому, что не вернусь. Спроси себя, готов ли к этому ты. Если это так — значит, идти стоит.

— Я хорошо знаю, к чему я готов! Я для себя давным-давно все решил! — хлопнул он кулаком по столу. — Но дело не во мне, и не в тебе, Димитрис! Как насчет остальных?!

— Пусть решают за себя. Каждый из них — взрослый человек, переживший в этой жизни многое. Каждый в состоянии сам нести ответственность за свои поступки.

Глава оргкомитета с неприкрытым сомнением хмыкнул, и отрицательно покачал головой.

— Наши люди — бойцы, Димитрис! Они привыкли к подчинению и субординации! Тянутся к сильной руке! Хотят слышать командирский бас! Если они не увидят всего этого в нашей организации, они не останутся в ней!

— Да, они такие, — не стал спорить я. — В нас и самих это есть. Нас всех вымуштровали так, чтобы нам было проще выполнять команды, чем рассуждать. Я сталкивался с этим и в нашем клубе. Но я не потакал этому. Делал все, что мог, чтобы заставить их думать своей головой. Чтобы они наконец зарубили себе на носу, что лишь они одни теперь ответственны за свои судьбы. Что никто вместо них их собственные жизни не устроит. А иначе какой во всем этом смысл?! Создадим очередную частную армию, чтобы несчастные люди, которые отвыкли жить по-человечески, ступили на привычную для них стезю и остались такими же морально искалеченными, какие они есть? Кому из них станет от этого лучше?

Сильвестр нахмурился, кажется, испытывая сомнения.

— Так что ты предлагаешь?!

— Честность. Возникнут проблемы — скажем им все как есть. Не будем обещать, что все пройдет хорошо. Не будем давать никаких гарантий. Пусть каждый осознает все риски и сам принимает решение. Многие не придут, если поставить вопрос так? Ну и пусть. Это лишь мое мнение. Но я считаю, что лучше собрать сто человек, которые знают, зачем пришли, чем две тысячи, которых согнали на собрание, как овец.

Сильвестр долгое время смотрел на меня, задумчиво почесывая свой подбородок и кусая губу. Затем он вначале медленно, а затем все энергичнее закивал головой, наполняясь решимостью. Он так и не ответил на мою реплику. Но его позиция стала ясна.

— Я чертовски рад, что ты с нами, Димитрис! — гаркнул он наконец. — И я первым проголосую за то, чтобы ты вошел в правление! Твое хладнокровие и решительность нам чертовски пригодятся!

— Рано еще говорить о выборах. Давай вначале хоть соберемся.

— Я буду завтра там, что бы ни случилось! А остальные — решат сами!

— Что ж. Тогда увидимся!

Мы с ним крепко пожали друг другу руки.

— А сейчас извини, но мне надо бежать. И я прихвачу с собой кое-кого из парней. Так уж сложилось, что моему брательнику, пусть он мне формально и не совсем брательник, а вообще сложно объяснить кто, стукнуло сегодня 44. И, что бы там ни было завтра — сегодня я должен быть с ним.

— Так чего ты ждешь?! Давай, вали! И подними там и от меня рюмашку за его здоровье!

§ 10

Несмотря на сумасшедший день, прошедший целиком за рулем автомобиля, Чако Гомез все же вызвался подвезти меня и Терри Майклсона (мы трое были приглашены на день рождения Миро) к «Доброй Надежде». Много улиц были перекрыты из-за массовых акций, так что дороги субботним вечером были загружены на 8 из 10 баллов. К счастью, и штаб «носка», и «Добрая Надежда» расположились на периферии Гигаполиса, так что между ними существовал маршрут, проходящий вдали от ключевых транспортных артерий. За то время, которое мы все же провели в тянучке, я успел переговорить с Тэрри.

— Все еще называю тебя мысленно «Рудом», — признался я.

— Теперь мне это подходит больше, чем в день, когда я вступал в Легион, — усмехнулся он.

Он преувеличивал. Страховка покрыла операцию по пересадке кожи на лицо парня, изуродованное «Зексом». Так что о былом химическом ожоге теперь напоминал лишь небольшой перепад цветности кожи на правой и левой сторонах лица. Для непривычных к такому людей это все равно выглядело отталкивающе. Но я помнил, как это смотрелось два с половиной года назад, и должен был признать, что парню повезло.

— Каким же я тогда был сопляком, — хмыкнул он. — Думал, что это круто — стать суперсолдатом, а потом вернуться домой с кучей бабла, да еще и эдаким суровым ветераном, на которого девки будут вешаться. Это казалось приключением.

— Многие так думали, — кивнул я, почему-то вспомнив Питера Коллинза.

— Мне очень повезло, что я был в твоей роте, Димитрис. Если бы я угодил к садисту Тауни или отморозку Колду — не знаю, смог ли бы я потом выбраться из этой ямы. А ты делал все, что мог, чтобы мы все-таки оставались людьми.

— Ничего я не делал, Тэрри, — махнул рукой я, вздохнув. — Я был такой же частью системы, как и они. Делал то, что было приказано.

— Что произошло с вами там, внизу? — спросил Майклсон шепотом, имея в виду Новую Москву.

Я неопределенно покачал головой. Я не хотел лгать или преуменьшать увиденное. Но сейчас было не место и не время, чтобы выкладывать все начистоту. Еще нет.

Чако остановил авто у одной из станций маглева на окраине, чтобы подобрать свою супругу. Ею оказалась миленькая миниатюрная рыжеволосая девушка, выглядящая очень молодо и энергично. Впорхнув в авто, она чмокнула мужа в щеку и тепло поприветствовала нас.

— Многое слышал о тебе, Мэри, — произнес я, пожимая тоненькую ручку.

— Как и я о тебе, Димитрис! — прощебетала она. — Чако радовался, как ребенок, когда ты согласился присоединиться к «носку»!

— И не зря! — подхватил Гомез. — Знаешь, сколько народу завтра соберется, а, крошка?!

— Конечно, знаю, котик, ты же сам мне писал это сегодня, — прошептала она успокаивающе, погладив разгоряченного Чако по плечу. — Вы такие молодцы! Я очень горжусь вами! Вот только не знаю, что будет завтра. Я слышала сегодня на эту тему огромное множество страхов и ужасов.

От Чако я знал, что его жена, в свободное от работы время — волонтер общественной организации «Вместе», которая выступала за социальное равенство и против дискриминации. Во время войны организация подвергалась травле из-за ее якобы социалистического уклона, который многие воспринимали как признак сочувствия коммунистической идеологии Евразийского Союза. Но организация преодолела трудные времена, и сейчас была в числе тех сил, которые выступали на стороне сенатора Райана Элмора.

— Черта с два! Никто не вправе запретить нам собираться! — тут же вновь разгорячился Гомез.

— Мэри, пожалуйста, давай пока не будем о «носке», — попросил я доброжелательно, но твёрдо. — твоему мужу, да и нам всем, нужно ненадолго переключить свой качан на что-нибудь другое. Что будет завтра — увидим завтра.

— Да, это хорошая мысль, — согласилась она.

К тому времени, как пикап Чако спустился с эстакады на Пустырь и, попетляв по унылым полутемным индустриальным переулочкам, выехал к зданию «Доброй Надежды», часы уже показывали 07:20 после полудня.

— Не так уж сильно и опоздали, — констатировал он, припарковавшись.

Бар субботним вечером работал в обычном режиме. Зайдя внутрь, я обрадовался, увидев, что, несмотря на недавнее открытие после долгого перерыва, да еще и омраченного слухами о том, что вокруг заведения крутятся копы, больше половины столиков заняты. Посетители вовсю пользовались акцией «три порции алкоголя по цене двух». Налегали как на цуйку — фирменную румынскую сливовую настойку по рецепту Миро, так и на немыслимый 89-градусный абсент с черепом на бутылке, на основе которого, как вещала надпись на стене, в баре готовили 13 видов коктейля.

Из-за барной стойки нам приветливо махнул рукой смуглый патлатый парень лет двадцати с небольшим. Это был Кристиан, румын по национальности, который сошёлся с Миро благодаря общим знакомым их знакомых в Олтенице, и напросился, чтобы тот время от времени давал ему возможность подзаработать в баре, закрывая глаза на то, что у него нет вида на жительство. Он же привел с собой Канту и Анан, двух близняшек — официанток — классических африканок с кожей иссиня-черного цвета, большой грудью и крупными веселыми чертами лица. Естественно, тоже нелегалок. Сейчас обе девчонки работали в поте лица.

— Пойдем, — поманил я за собой Чако с Мэри и Тэрри, указывая в сторону лестницы, ведущей наверх.

Еще на лестнице мы услышали, как в большом помещении, где прежде проходили собрания клуба, а сейчас, по случаю праздника, был накрыт большой длинный стол, раздается громкий заливистый смех. Смех принадлежал Груберу, владельцу автомастерской и по совместительству сожителю Рины Кейдж. Зайдя в помещение, я сразу увидел его, успевшего, судя по красным щекам, накатить уже не одну рюмку цуйки, и как раз заканчивающего рассказывать какой-то прикол. Его слушали, захлебываясь от хохота, сам именинник, Илай Хендрикс, Джефф Кроуди и полный, коренастый усатый индус, кажется, Рама или Раджа — брат Шаи, и, следовательно, шурин Миро. Ким, сестра Рэя Гао, как раз принесшая на стол здоровенное блюдо, ломящееся от жареных куриных крылышек, тоже хихикнула.

— Ого. Ну и народу здесь, — поразился Тэрри, оглядывая стол.

— Но-но-но! Какие люди в Голливуде! — воскликнул Миро, приветствуя новых гостей. — Проходите, присаживайтесь скорее, пока все без вас не выпили!

— Ну уж нет, этого мы не допустим! — решительно возразил Чако — Знакомься, Мэри…

Последовало множество объятий, поцелуев и рукопожатий.

Мы поздоровались с Гэри Горджесом, еще одним бывшим членом клуба, и познакомились с его женой Климентиной, колоритной мексиканкой — высокой, худощавой и печальной, примерно лет на десять старше и на столько же сантиметров выше самого Гэри.

— Забыл сказать тебе, Димитрис — я с вами! — объявил мне Гэри после приветствий. — В смысле, буду на завтрашнем собрании!

— Молоток, Гэри! Я знал, что ты не пропустишь все веселье! — улыбнулся я, и, склонившись к его уху, спросил шепотом: — А что со Стефаном?

Стефан Дукович, другой бывший член клуба, судя по его мутному взгляду, заливался алкоголем с пугающей скоростью.

— От него недавно ушла жена.

— Вот бедняга.

— Только не говори с ним об этом, ладно? Мы с Климентиной все пытаемся как-то его приободрить.

— Договорились.

Чуть в стороне, облокотившись о спинку одного из кресел, на котором в свое время любили сидеть мы с Илаем, уселась Рина, покуривая сигарету и потягивая пиво. Она осматривала хорошо знакомое помещение взглядом, в котором легко читалась ностальгия.

— Рад тебя видеть, Рина.

— Я не могла пропустить единственное за сотню лет сборище, которое вы устроили, чтобы напиться, а не для того, чтобы поплакаться друг другу в жилетку и почитать нотации, — проворчала она беззлобно.

— Скучаешь по нашим сборищам?

Она неопределенно пожала плечами.

— Только не спрашивай меня насчет завтрашнего.

— Я и не собираюсь. Ты правильно сказала, мы тут не для этого.

Рина остановила на мне острый задумчивый взгляд, по которому было ясно, что «не спрашивай» из ее уст означало «спрашивай», и что она думает о завтрашнем намного больше, чем можно было предположить из слов Чако, который передал мне, что она послала его, едва он упомянул о «носке».

— Из того, что сказал Гомез, я поняла что это очередная никчемная затея. За этим стоит этот чокнутый глухой танкист — педераст, Сладкий Сильви или как его там? Весь смысл таких штук в том, что какие-то пустозвоны трещат, не умолкая. А ты слушаешь их, и думаешь, что лучше бы та бомба на войне взорвалась от тебя на пару ярдов ближе, чтобы ты оглох или вовсе сдох и не мог слышать этого бреда.

— Я прекрасно знаю, Рина, как ты относишься к таким вещам. Я разделяю большую часть твоего скептицизма. Только выводы делаю чуть другие.

— Что надо брать все в свои руки? — хмыкнула она чуть насмешливо, но в то же время и задумчиво. — Черт, может быть, ты и прав! Чтобы какое-то дело было сделано, за него должны взяться кто-то вроде нас с тобой, привыкшие делать, а не только трепать языками. Может быть, и так.

Она внимательно посмотрела мне в глаза, и шепнула:

— На этот раз все серьезно, Алекс? Или снова страусиная политика и «мы за мир во всем мире»?

Я ничего ей не ответил. Во-первых, здесь было не место и не время. Во-вторых, мы с ней знали друг друга достаточно хорошо, чтобы иногда понимать без слов.

— Если тебе интересен ответ на этот вопрос — ты знаешь, где его получить, — закончил я этот обмен многозначительными репликами.

— Эй, Димитрис! — услышал я, тем временем, веселое приветствие еще одного своего знакомого. — Сто лет не виделись, дружище!

Тим Бартон, бывший однокурсник моей бывшей девушки Дженет Мэтьюз, в которую мы оба были влюблены, и с которым, по странному капризу судьбы, мы начал приятельствовать уже после моего расставания с Дженет, стоял около столика у стены, на котором выстроились в длинный ряд бокалы со смешанными для вечеринки коктейлями. Тим всегда стоял на ногах, когда имел возможность — с тех самых пор, как в 90-ом он покинул инвалидную коляску, накопив на сложную операцию по исцелению позвоночника.

Несмотря на то, что Бартон был гением (по крайней мере, его IQ по шкале Стэнфорда-Бине превышал 161, что встречалось у одного из тысяч людей), его план заработать 5 миллионов фунтов, необходимым для операции, к 25 годам, не исполнился. Хотя он и был очень одаренным врачом-офтальмологом, его карьерному росту в сети офтальмологических клиник «Нью Вижн», где он практиковал, мешала его экстравагантность — Тим часто баловался веществами и алкоголем, страдал виртоманией, бывал неопрятен, непунктуален и резок в общении. В 2084–2086 годах его дела начали идти вверх, когда он получил несколько патентов на изобретения в области трансплантологии и лазерной хирургии глаза, а также выиграл приз в пятьсот тысяч фунтов как член команды — победителя телевизионной интеллектуальной игры «Что? Где? Когда?» Однако он просадил значительную часть накопленного на необдуманных экспериментах с торговлей крипто-активами, за счет которых рассчитывал быстро приумножить свое состояние. Судьба улыбнулась ему только в преддверии войны, когда он основал бизнес, специализирующийся на конструировании миров виртуальной реальности.

Сейчас в нем сложно было узнать того полноватого, странного и закомплексованного фрика в инвалидной коляске, которого я впервые встретил в 78-ом. Он сильно похудел, начал модно стричься, отрастил себе щегольскую козлиную бородку и бакенбарды. Всем своим видом он демонстрировал принадлежность к сообществу молодых хай-тек миллионеров, которое начало формироваться в конце XX — начале XXI века и достигло расцвета в конце века. Это были люди, не потерявшиеся в век технологической сингулярности. Их мозг, в отличие от мозга окружающих, был все еще в состоянии угнаться за несущимся прогрессом, вовремя постигать и коммерциализировать все новые и новые технологические новшества. Олицетворением этих людей был Хариш Сурадж, президент «Дрим Тек», заработавший первый миллиард к 30 годам, а к 50 годам отдавший больше половины из своих 183,5 миллиарда на финансирование амбициозных долгосрочных проектов из области научной фантастики, призванных изменить человечество. Эти люди зарабатывали состояние на вещах, которые среднестатистический обыватель был не в состоянии даже понять. А к тому времени, как их ноу-хау начинали запоздало копировать дураки и осваивать обыватели — они уже зарабатывали на чем-то новом, о чем обыватели прознают еще через пару лет. По их внешности, как правило, было сложно сказать, что они богаты — чаще всего подобных персонажей можно было встретить передвигающихся по городу на гиробордах, в каких-то простеньких на вид шмотках, по которым и не скажешь, что они куплены в дорогих магазинах — ведь их чувство интеллектуального превосходства над окружающим миром было так велико, что не нуждалось в подтверждении внешними атрибутами.

— Хорошо смотришься, приятель, — признал я, пожимая ему руку.

— Да уж. Вот ирония судьбы — похоже, наступил момент, когда я стал смазливее тебя!

Его комментарий вызвал тоненькие смешки. Каждой рукой он обнимал по девице, которые, судя по их виду, едва-едва достигли совершеннолетия. Они носили на себе лишь необходимый минимум одежды, состоящий из мини-юбок и топиков, и были похожи на оживших героинь порно-аниме. Левая имела степную азиатскую внешность, не то монголка, не то казашка, с татуировкой в виде лотоса около пупка. Ее глаза были прикрыты даже уже, чем полагалось от природы, что наводило на мысль о том, не обладает ли наркотическими свойствами жвачка, которую она перекатывает меж челюстями, временами надувая и громко лопая. Правая была смуглой азиаткой, должно быть тайкой или камбоджийкой, с волосами неимоверного розового цвета. Её невысокий рост, которой компенсировали туфли на высокой платформе. Какие-то неуловимые детали в ее внешности натолкнули меня на мысль, что передо мной на самом деле трансгендер, но в наше время в этом уже невозможно было быть на 100 % уверенным.

— Это Айша. А это — Ченнери. Девчонки, поздоровайтесь с Димитрисом.

— Привет, Димитрис! — тоненько пропищали те, хихикая и махая ручками.

— Привет, — кивнул я.

Я не пытался выведать у Тима всех нюансов его взаимоотношений с этими нимфами. Догадывался, что их едва ли связывали какие-либо отношения, кроме группового секса. Что ж, вряд ли можно было винить парня, проведшего свою юность и молодость прикованным к инвалидному креслу, в том, что он слегка слетел с катушек, когда стал на ноги в прямом и переносном смыслах этого слова.

— Как твой бизнес?

— О, отлично, — лучезарно и самоуверенно улыбнулся тот. — К счастью, я вовремя смекнул, что VR — вчерашний день. И переключился на архитектуру смоделированных сновидений. Мы как раз дискутировали на эту тему с твоим юристом.

— Привет, Владислав, — поздоровался я с Кацом, который стоял неподалеку, завистливо косясь глазами в сторону спутниц Тима.

— Рад видеть тебя, Димитрис. Интересные вещи мне рассказал Тим. Ты о таком, небось, и не слыхал никогда.

— Хотел бы я никогда об этом не слышать, — буркнул я.

Шесть лет назад, когда я угодил на Грей-Айленд, система «Самсон» еще была засекреченной военной технологией. Но в современном мире достижения науки и техники невозможно долго сохранять скрытыми от общественности. Еще в годы войны технология нашла свой путь в массы и получила более широкое применение — настолько активное, что ряд консервативных сенаторов уже выступали с инициативой ограничить его законодательно, опасаясь, что молодежь массово перейдет из реальности в мир смоделированных сновидений.

— Ах, ну да, — кивнул Владислав понимающе, и опустил взгляд, смекнув, где я сталкивался с этой технологией.

— Я всегда ненавидел это. После каждого погружения чувствовал себя как дерьмо, — вспомнил я.

— Это потому что ты погружался в дерьмо, — охотно объяснил Тим, ответив на вопросительный взгляд Айши, искренне удивленной, что кому-то может не нравится штука, от которой сама она, вероятно, фанатела. — Твой мозг всего лишь реагирует на обстановку, в которую его окунают. Долгие нудные брифинги, изнурительные тренировки, симуляция боевых операций — вряд ли это те вещи, которые способны вызвать у человека позитивные эмоции… Хотя за тебя расписываться не берусь. Может тебя от всего этого и прет. Ты же реально ловил кайф от того, что проводил по три часа каждый день перед боксерской грушей!

— Не стану спорить об интересах с человеком, который однажды провел перед компом двое суток напролет, едва не откинув копыта от обезвоживания, — не остался в долгу я.

Ченнери и Айша хихикнули.

— В общем, что я пытаюсь тебе втолковать — так это то, что твои мрачные воспоминания связаны не с самой этой чудесной системой, а с теми извращенными целями, для которых тебя ее принуждали использовать плохие дяди. А теперь попробуй на секундочку представить себе (знаю, это может быть сложно) что ты не нудный и угрюмый легавый на пенсии с кучей травм, болячек и предубеждений, а веселый, беззаботный, свободно мыслящий фрик, который больше всего на свете любит как следует оторваться и испытать нечто новое. Поверь мне, ты пришел бы в дикий восторг от игрушки, которая позволяет окунуться в сладкие грезы с заранее прописанным сценарием. А самое прикольное то, что минута в спроектированном сне отнюдь не равняется минуте в реальном мире. Сечёшь? Твоё тело может физически проспать всего лишь пару часов. А твой мозг за это время проживет несколько дней на каком-нибудь живописном необитаемом острове, раскинувшемся в альтернативном мире, где нет опасностей, болезней и проблем, каких-либо физических, моральных и финансовых ограничений…

— … при этом испытав серьезную перегрузку, чреватую в будущем не только мигренями, но и серьезными расстройствами психики, — закончил я угрюмо.

— В наше время и так 90 % народу в городах — латентные психопаты. Почитай результаты любых исследований. Наш мир слишком сильно и быстро меняется, чтобы можно было сохранить психику в том состоянии, которое считалось нормой во времена первобытно-общинного строя. Можно, конечно, убежать от всех этих странных дьявольских штук и жить в какой-нибудь пещере, как наши «мудрые» предки, которые, правда, почему-то редко доживали даже до тридцати. А можно попытаться не быть твердолобым и принять новую реальность. От того, что ты будешь отвергать ее, она не исчезнет, приятель.

Я с сомнением пожал плечами. А Тим, наслаждаясь тем, как его спутницы слушают его, открыв рты, продолжил:

— Технологии продолжают развиваться семимильными шагами. Пройдет лет десять — пятнадцать, прежде чем какие-либо технологические ограничения во временном соотношении реальности и сна вообще исчезнут! Ну хорошо, останутся, может, какие-то природные границы, связанные с ресурсом головного мозга. Но пока еще к ним никто даже не приблизился. Вы представляете себе, что это значит? За секунду, прошедшую в реальном мире, человек сможет прожить во сне целый год. Или десятилетие. А может, сотню лет? За это время его тело не постареет, не заболеет, не умрет. А мозг даже не будет подозревать, что окружающий его мир — нереален. Путь к бессмертию все-таки найден. Хотя он оказался более витиеватым, чем предполагали древние алхимики.

— Это правда приводит тебя в восторг, а не в ужас? — недоверчиво переспросил я. — О каком, мать твою, бессмертии ты говоришь? Человек, который решит погрузиться в сон на сотню лет во временном измерении его мозга, просто совершит самоубийство. Его психика не выдержит такой нагрузки. Он никогда не сможет вернуться после этого к реальной жизни. А та «жизнь», которую он проживет во сне — не более чем фикция, картинка, обман.

Тим вздохнул.

— Честное слово, Димитрис, без обид, но иногда ты мыслишь как ханжеская бабулька, которая все, что хоть выходит за рамки ее системы ценностей, спешит наречь «опасностью», «обманом» или «пороком». Чувак, пойми — понятие «нормально» не имеет всеобщего определения. Всю твою жизнь, в твоём интернате, академии, полиции, армии из тебя пытались сделать зомби, вгоняя в мозг множество туфты. Знаешь, зачем? Чтобы тобой было легче управлять. Думаешь, все эти моралисты, которые пламенно декларируют свои догмы и императивы, сами верят той чуши, которую вдалбливают в голову другим? Да они смеются над наивными болванами, которые их слушают!

Я неопределенно покачал головой.

— Ладно, Тим. Я же знаю, тебя все равно не переспоришь.

Бартон усмехнулся и дружески, но с ноткой покровительства, похлопал меня по плечу. Сделав знак своим спутницам, что хочет перекинуться со мной парой слов приватно, склонился ко мне и прошептал:

— Слушай, Димитрис, тебе не надоело прозябать в этой дыре? Без обид, но этот ваш бар — это не бизнес, а какой-то шлак. Вы копаетесь в дерьме и почти ничего не зарабатываете.

— Не всем повезло родиться гениями, умник. И не все настолько прозорливы, чтобы правильно выбрать себе профессию. Кое у кого и выбора-то особого не было.

— Все это чушь. Выбор всегда можно сделать еще раз. Я что, по-твоему, сейчас делаю — торчу в офтальмологии?

— Что ты предлагаешь? Возьмешь меня к себе девелопером? — иронично усмехнулся я.

— Я — нет. Извини, но я занимаюсь очень тонкими и творческими вещами, в которых не обойтись без врожденного таланта. Но есть куча контор с менее строгими требованиями.

Хитро усмехнувшись, он выдал:

— Между прочим, я недавно видел кое-что, что тебе должно понравиться.

— Неужели? И что же?

— У меня феноменальная память, приятель. Так что я хорошо помню, как еще в незапамятные времена, когда ты крутил шашни с Дженни Мэтьюз, а я тебя ненавидел, ты упомянул, что мечтал в детстве стать астронавтом и поучаствовать в программе под названием «Одиссей». Я тогда еще не упустил случая над тобой поприкалываться, не помнишь?!

— Хм. Странно, что я при тебе это рассказывал. Я же тебя тогда не переваривал. Но пофиг. Какая разница? Это было сто лет назад. Ты же не предлагаешь мне податься в астронавты, Тим, в 34 года с кучей незаживших травм?

— Я о другом. Недавно слышал, что Сурадж, он ведь любит всякие сумасшедшие проекты, вложил что-то около 1,3 миллиарда в создание фирмы под названием «Брайт фьючер инк.», которая будет заниматься угадай чем. Правильно! Попытается возродить тот самый проект «Одиссей». Они уже сейчас работают над восстановлением космодрома на территории бывшего Алжира, где в 50-ых начали проектировать тот самый космический корабль. И набирают персонал.

Странно было слышать об этом. А ведь были времена, когда проект «Одиссей», завораживающая воображение мечта об экспансии другой планеты, которая, возможно, пригодна для обитания людей, занимал в моих мыслях больше места, чем школьные занятия и планы по переезду в Австралию вместе взятые. Но в последние годы я вообще не вспоминал о нем. Это было что-то принадлежащее к другой жизни.

— Ну и ну, Тим, — покачал головой я. — Ну ты меня и огорошил. И кем же ты предлагаешь туда устроиться? Охранником? Уборщиком?

— А хоть бы и так. Или ты не хочешь рисковать своей блестящей карьерой, которую ты построил в этой загаженной алкашами дыре? Охраннику там платят ненамного меньше, если вообще меньше, чем ты зарабатываешь здесь, и обеспечивают жильём. А самое главное — прикосновение в какой-никакой форме к детской мечте. Да, да, знаю, знаю: сопляком ты мечтал, как полетишь на космическом корабле в другую звездную систему, а не о том, как будешь смотреть на его старт, выпалывая бурьян на космодроме. Но, если спросишь меня — уж лучше так, чем прозябать в этой клоаке. И, скажу тебе по секрету — там есть люди, которым я мог бы замолвить за тебя словечко.

Я неуверенно пожал плечами. Нельзя сказать, что я совсем никогда не задумывался об этом — о том, чтобы уехать подальше от Сиднея, и вообще от Австралии, в захолустье, где меня никто не знает, и попробовать начать все заново. Но воспринять такую перспективу всерьез было сложно. Много чего привязывало меня к этому месту, к моей нынешней жизни. Много вещей, которые мне еще предстояло сделать. И я не готов был сойти с этого пути, не пройдя его до конца.

— Спасибо тебе за это, Тим, — ответил я с искренней благодарностью. — Я не могу сейчас уехать. Но может быть, наступит момент, когда я вернусь к тебе и спрошу, в силе ли еще это предложение. Я очень хотел бы, чтобы этот момент наступил.

— Что ж, тогда подумай. Мне жалко смотреть на то, как ты гробишь здесь свою жизнь.

— Я пойду поздороваюсь с остальными. Развлекайся.

Шаи, ее невестка (кажется, Васанта) и Лу — жена Джеффа Кроуди, хлопотали около столика, стоящего в дальнем конце помещения, быстро дорезая какие-то холодные закуски. Рэй Гао в это время умело разделывал рядом здоровенную курицу гриль. В другом углу, подальше от суеты, которую развели взрослые, суетились трое детей — двое племянников Шаи, румяные и смуглые, и маленькая Элли, которая сегодня выглядела не такой бледной, как обычно.

— Помощь нужна? — поздоровавшись с Рэем, спросил я у дам, хлопочущих с закусками.

— Ты правда думаешь, что косолапый мужик справится с этим занятием лучше, чем три опытные хозяйки? — засмеялась Шаи.

Не глядя, она нарезала соленые огурцы с виртуозностью, которой мог позавидовать шеф-повар любого ресторана.

— Лучше пригляди за нашими мужиками, пока они не напились вдрызг. Скоро ты, Димитрис, тут один будешь держать все под контролем.

— Джефф ему поможет, — заметила Лу, которая в это время нарезала помидоры. — Не припоминаю уже, сколько лет назад он последний раз позволил себе банку пива.

— То-то он и в отличной форме, не то что мой брюхатый обормот. Эх, вот же везет некоторым — заполучить себе непьющих мужей! — с притворной завистью вздохнула невестка Шаи, искоса, но любя поглядев на слегка окосевшего супруга.

— Ладно, дамы, как вижу, вы тут в своей стихии: кухня, сплетни о мужиках, — усмехнулся я.

— Эй, это только что был сексизм?! — шутливо возмутилась Мэри, жена Чако, подошедшая в это время сзади, чтобы предложить другим женщинам помощь.

— Виноват, виноват.

Я поймал себя на том, что, несмотря на усталость после сумасшедшего дня и неприятный осадок от предшествующих ему ночных кошмаров и вечерней депрессии, настроение у меня было не таким паршивым, как можно было предположить. Как бы там ни было, вокруг собралось множество людей, с которыми меня связывали пережитые вместе события и эмоции, радостные и печальные, но так или иначе сблизившие нас, сделавшие небезразличными друг другу. И само сознание того, что все эти люди существуют, не позволяло смотреть на мир совсем пессимистично.

— Эй, брателло! — раздался позади голос Миро. — Ну что, будем уже приступать?! Вроде бы никого уже больше не ждем!

— Надо же. А кто-то что-то говорил о «самом дорогом госте», без которого празднество не состоится, — раздался в ответ шутливый голос со стороны лестницы.

§ 11

Я не поверил своим ушам. Но, обернувшись, я увидел Лауру.

Я еще помнил ее в роскошном вечернем платье, под руку с Эдвардом Грантом в «Кот-де-Азуре», в окружении богачей, телохранителей и папарацци. Все еще помнил тот злосчастный разоблачительный репортаж, который появился в Сети на следующий день. То, что я видел ее теперь, здесь, в «Доброй Надежде», одну, было просто уму непостижимо.

Этим вечером она выглядела совсем иначе, чем тогда: простые джинсы, кроссовки и блузка; минимум макияжа; челка, небрежно ниспадающая на лоб. Но, даже несмотря на это, она выделялась из числа присутствующих. Я заметил, как присутствующие женщины, даже Рина, удостоили ее характерным взглядом, какой часто непроизвольно появляется у представительниц прекрасного пола при виде кого-то, кто очевидно выигрывал у них по всем внешним показателям.

— Боже мой, кто это? — прошептала мне на ухо Лу Кроуди. — Настоящая красавица!

— Кажется, я видела ее по телевизору, — пискнула Васанта. — Это, случайно, не?..

— Не верю своим глазам! Я уже и не чаял тебя увидеть! — воскликнул Миро, поднимаясь из-за стола. — Друзья! Позвольте представить вам ту, без которой мы с вами здесь ни за что не собрались бы! Потому что собираться было бы просто негде! Это она, та самая Лаура Фламини!

— Ну перестань, Мирослав, — смущенно ответила Лаура.

— Нет-нет, пусть все знают, что перед ними — настоящая волшебница, которая помогла вырвать «Добрую Надежду» из лап проклятых бюрократов и дать нам с братишкой шанс возобновить наше дело, не взяв за это ни единого пенни! — не унимался Миро. — Не верьте ничему из той чуши, которую пишут о ней в Сети! Нет, правда! Такие, как ты, Лаура, после смерти попадают в рай. Но ты окажешься там лет через сто пятьдесят, не раньше, потому что каждый Божий день мы будем пить за твое здоровье!

Не успел он окончить речь, как некоторые из присутствующих, уже прослышавшие от Мирослава об истории освобождения бара из-под ареста, поприветствовали гостью аплодисментами. Лаура выглядела польщенной, хоть и не без оттенка смущения. Я заметил, как ее взгляд быстро пробежался по рядам гостей, преимущественно незнакомых ей, и на краткий миг остановился на мне. До этого момента во мне бродило трусливое желание сделать вид, что мы не замечаем друг друга, и избежать тягостных объяснений. Но, почувствовав на себя взгляд тех самых глаз, которые я видел во сне прошедшей ночью, я понял, что этому не бывать.

Кивком головы дав Миро понять, что ему не стоит выбираться из-за стола, чтобы провести гостью на причитающееся ей место, я сам шагнул ей навстречу.

— Привет, — сказал я.

— Привет, — ответила она.

Пару секунд тянулось молчание, во время которого мы исподтишка смотрели друг на друга, как могут смотреть знакомые, между которыми случилось недопонимание, которое оба хотят как-то загладить, но не знают, с чего начать.

— Я рад, что ты пришла, — произнес я наконец.

— Я тоже рада, что пришла, — ответила она после небольшой паузы.

Молчание продлилось еще несколько секунд, которые мы продолжали смотреть друг на друга. И этот взгляд уже вышел за рамки тех, какими могли обмениваться просто хорошие знакомые. Я все еще не мог до конца понять, почему она пришла сюда после недели молчания, после удаленного без какого-либо ответа сообщения с просьбой о встрече. Но одно было ясно — ее не было бы здесь, если бы она решила раз и навсегда обрубить концы.

— Нам с тобой нужно поговорить, — наконец решительно вымолвил я.

— Да, нужно, — кивнула она.

От этого ответа, от осознания того, что она, может быть, и сама понимает тему предстоящего разговора, у меня пробежали по коже нервные мурашки.

— Но вначале позволь мне познакомить тебя со всеми.

— С удовольствием.

Усаживаясь за стол и пригласив Лауру сесть рядом со мной, я заметил, как почти все присутствующие с неприкрытым любопытством косятся на нее, а заодно и на меня. Те немногие, кто некогда прежде о ней не слышали, быстро почерпнули сведения из Интернета либо от своих соседей, и от того любопытства в их взглядах стало лишь еще больше. Рина, глядя на меня, вопросительно подняла брови и ухмыльнулась, как бы говоря: «Да ладно?!», а Тим обнаглел до такой степени, что незаметно показал мне из-под стола большой палец. Я уже предвещал, как буду сидеть весь вечер словно на иголках, чувствуя на себе подобные взгляды и дожидаясь момента, когда мы сможем наконец уединиться.

— Ну что, давайте, присаживайтесь уже наконец все! — подозвал всех Миро. — И так уже здорово задержались!

Не припоминаю, когда я в последний раз бывал в столь пестрой компании. За столом в тот день собрались очень непохожие между собой двадцать три человека (не считая детей), многие из которых видели друг друга впервые, а некоторые в первый раз в жизни слышали и об имениннике. Никогда заранее не угадаешь, какая атмосфера установится на подобном мероприятии — особенно если наложить на него большое количество выпитого, что в данном случае и делалось. Может быть, в иной ситуации я и попытался бы расслабиться и получить удовольствие, временно отложив в сторону все свои проблемы и треволнения. Но сейчас, когда по правую руку от меня сидела главная из них — это было практически невозможно.

«Почему ты пришла?» — думал я напряженно, глядя на нее исподтишка. — «Если хотела поговорить со мной — почему не согласилась встретиться и поговорить наедине? Неужели просто хотела продемонстрировать, что держишь свое слово и помнишь об обещании прийти на день рождения Миро? Но зачем? Кому это что докажет?» От обилия таких мыслей невольно начинала болеть голова.

Стараясь вести себя вполне естественно, я подтянул ближе к себе длинное блюдо с жареными куриными крылышками, хрустящей саранчой-гриль и другими недорогими, но сытные закусками, над которыми весь день трудились Шаи с Васантой.

— Хочешь чего-нибудь? — спросил я у Лауры.

— М-м-м. Да, спасибо, — ответила она, подцепив вилкой один из жаренных на гриле кабачков, лежащих на краю тарелки.

— Лаура, ты должна попробовать цуйку, нашу домашнюю сливовую настойку, — безапелляционно заявила, тем временем, Шаи, сидящая напротив, и дала знак Миро, чтобы тот наполнил ее бокал раньше, чем та успела возразить.

— И обязательно попробуй мое фирменное карри по бабушкиному рецепту! — присоединилась к ней Васанта.

— Джефф, не передашь Лауре чапати? — внес свою лепту Миро. — Это традиционные индийские лепешки, очень вкусно!

Лаура с благодарностью кивнула, всеми силами делая вид, что прикованное к ней излишнее внимание ее не смущает. Как бы Лаура не стремилась продемонстрировать отсутствие снобизма, было ясно, что дочь сенатора и оперной дивы является за этим столом белой вороной — если не из-за ее собственного отношения к происходящему, то из-за направленных на нее взглядов и явно относящегося к ней шепота, которые всегда появляются при виде тех, кого люди видят по телику и о ком читают в Интернет-СМИ.

— Очень приятно познакомиться с вами, Лаура, — заговорила Лу Кроуди, оказавшаяся по правую руку от Лауры. — Приятно оказаться на мероприятии со столь именитой гостьей.

Лу, наверное, полагала, что завязанная ею беседа сделает обстановку более непринуждённой, но ее преувеличенно-любезные интонации, на мой взгляд, больше подходили для светского раута, нежели для посиделок того формата, которые пытались устроить Миро с Шаи. Лаура, однако, отреагировала очень спокойно.

— О, спасибо, взаимно. Вот только ты, наверное, меня с кем-то путаешь, Лу. Я вовсе не «именитый гость». Уж точно не именитее вашего супруга. Если, конечно, это тот самый Джефф Кроуди, бывший чемпион мира по боксу и тренер многих чемпионов.

— Да когда это было! — непринужденно рассмеялся Джефф. — Признаться, я удивлен, Лаура, что слышу из твоих уст об этом покрытом пылью чемпионском поясе, который никто и не упомнит. Неужели я имею дело с фанаткой бокса?

— О, нет, — решительно покачала головой она. — Не люблю смотреть, как люди колотят друг друга. Никаких обид, Джефф, но каждый раз, когда я слышу об очередном спортсмене, которого увезли с ринга в больницу, я задаюсь вопросом: неужели человечество так мало шагнуло в развитии с тех времен, когда гладиаторы убивали друг друга на арене?

— Меня это не обижает, — широко улыбнулся Джефф. — Я и сам давно пришел к тому, что спорт, сопряженный с перегрузками, серьезными травмами, увечьями — не лучший выбор для человека, стремящегося достичь гармонии в своей жизни и в окружающем мире. Так я и пришел к философии айкидо.

— А по мне, так бокс — это просто не для всех! — фыркнула Рина, которую, кажется, комментарий Лауры все же немного задел. — Нужна смелость для того, чтобы выйти на ринг, где из тебя будут выколачивать дерьмо, если ты сама его не выколотишь! Гораздо проще включить слабую и ранимую бабенку, готовую упасть в обморок при виде капельки крови! Вот только в реальной жизни случаются ситуации, когда бесполезно падать в обморок — никакой принц не прискачет и не спасет! Вот тогда и проявляется разница между людьми, которые умеют и могут надрать задницу, и теми, кто не умеет и не может!

Едва заметным взглядом я попросил Рину умерить агрессию, звучащую в ее словах. Но, на удивление, Лаура парировала этот выпад спокойно:

— С этим не поспоришь, — согласно кивнула она. — Я давно и честно признала перед собой, что надирание задниц — не моя парафия. Так что предпочитаю выступать на аренах словесных баталий. И случается, что умения в этой области выручает даже больше, чем крепкие кулаки.

— Так-так! — постучал по столу Миро. — Довольно уже болтовни! Моя любимая жена хочет сказать первый тост!

После короткой и сбивчивой, но теплой речи Шаи, окончившейся поцелуем с мужем, я чокнулся со всеми стаканом с лимонадом. Заметил, что Лаура слегка пригубила настойку, но много пить не стала. Следом за тостом за столом началась активная общая болтовня, которая быстро переросла во второй тост, произнести который выпала честь мне. Я поднялся из-за стола, внезапно ощутив, как неопределенность будущего простилается впереди густым туманом. Я посмотрел в глаза Миро, выпившего и счастливого в этот момент, и подумал о том, выпадет ли у меня еще хотя бы раз возможность поздравить его с днем рождения. И я сам не заметил, как вместо очень короткого тоста на несколько фраз из моих уст полилось что-то долгое и сентиментальное:

— Не все здесь знают историю наших взаимоотношений. Многие, наверное, недоумевают, почему братья так друг на друга не похожи, да стесняются спросить, не двоюродные ли мы, не сводные ли, и какие мы вообще на хрен братья. Так что позволю себе краткую предысторию. Я знаком с Миро 34 года из 44 лет его жизни. Мой отец, Владимир Войцеховский, был бы знаком 37 — если бы был жив. Папа называл Мирослава «крестным сыном». Не потому, что он крестил Миро. А потому, что их жизни удивительным образом переплелись, и мой отец взял ответственность за жизнь мальчика, которого он случайно встретил на руинах разрушенного мира, переживающего Темные времена, и полюбил. По той же причине я с самого детства привык называть Миро «братом». Меня воспитали так, что для меня не было важно, есть ли между нами кровные узы. Было важно лишь наше отношение друг к другу, преданность друг другу, честность друг перед другом, иногда терпимость, умение прощать — все то, что формирует братство в духовном, а не в биологическом понимании этого слова. И наше братство, которое, по чьему-то мнению, может, и не заслуживает так называться, преодолело столько лет, и столько испытаний, сколько преодолевают далеко не каждые кровные узы. Я был горд, имея такого старшего брата — сильного, мужественного, решительного, уверенного в себе. В 76-ом Миро вывез меня, сопляка, из селения, объятого войной. А сам остался там и храбро сражался, пока не потерял ноги. Та война давно канула в Лету. Многие из вас и не вспомнят сейчас, кем и зачем она велась. Но это не имеет значения. Мы верили тогда в то, что защищаем свою землю, своих родных. И у Миро хватило смелости, чтобы защищать их до конца. Поэтому он всегда был для меня героем. Я всегда верил в него. Верил в то, что он преодолеет трудные для него времена. И он сделал это. Он никогда не оставлял меня. Всегда приходил ко мне на помощь, когда я в этом нуждался. Так что у меня есть брат, ребята. Настоящий брат. Не сводный, не двоюродный. И в этот день, братишка, я желаю тебе того же, что и каждый, пусть я и произношу это вслух реже, чем стоило бы — чтобы ты прожил очень долгую и очень счастливую жизнь. Кроме тебя некому присмотреть за твоим непутевым братцем.

Мы с ним крепко обнялись под звон бокалов и одобрительный гул голосов. Я заметил, как сестра Шаи, расчувствовавшись, вытирает глаза платком.

— Ты что, обладел, братец? — хлопнув меня по спине, спросил Миро, у которого и самого глаза были на мокром месте. — Хочешь, чтобы я разрыдался тут перед всеми?!

— Сам напросился. День рождения — чертовски слезливый праздник. Особенно когда становишься старым и сентиментальным, — пошутил я.

— «Старым», говоришь? А по седине так и не скажешь, что это ты тут «молодой»! — засмеялся Миро.

Я уже не в первый раз подумал, что мне стоит наконец поговорить с ним откровенно, посвятить его в некоторые из моих планов. Но решил, что не стану нарушать атмосферу разговорами о мрачном будущем. Очень не хотелось отбирать у Миро право на нормальный праздник, которого он не позволял себе много лет. «Успею еще. Завтра, перед собранием», — решил я.

— Отличные слова, — сказала Лаура, когда я, наобнимавшись с Миро, вернулся на место. — Я была из тех, кто стеснялся спросить, не двоюродные ли вы братья. Спасибо, что теперь нет необходимости спрашивать.

Я усмехнулся, но внутренне остался собранным. «Если есть еще что-то, о чем ты стесняешься спросить — можешь не ждать, пока это прозвучит в очередном тосте», — подумал я, но не произнес вслух. К нам было приковано за столом слишком много внимания, чтобы мы могли говорить здесь откровенно. За столом тем временем продолжалась оживлёная болтовня. Интервал между тостами сокращался. По мере возрастания количества выпитого разговор всё больше склонялись то в традиционную для всех застолий сторону взаимных признаний в уважении и дружбе, то в столь же традиционную, но более опасную сторону острых социальных и политических тем, обсуждения которых мне этим вечером очень хотелось избежать.

— … обязательно должны прийти! — донеслось до моих ушей, как на том конце стола Чако, вопреки нашим договоренностям оставить эту тему вне этих стен, уже открыто агитировал бывших членов клуба присоединиться к НСОК. — Мы, ветераны ЧВК, очень долго шли к этому. Мы два года добивались в суде права быть услышанными. И вот теперь это право у нас есть!

— Что такого особенного в этом собрании? — фыркнула Рина. — Сейчас уже все, кому не лень, торчат на площадях с плакатами. Ну будет еще пара сотен, с другими плакатами. И что?!

— У них есть вполне конкретные, справедливые, понятные требования, Рина, — вступился за НСОК Илай. — Я не знаю всех тех, кто размахивает сейчас самыми разными флагами, не знаю их истинных намерений. Но в этой организации есть здоровый дух. Ее создали порядочные люди, имеющие твердые принципы. Многих из этих людей ты знаешь лично.

— Илай, без обид, но тебя я знаю достаточно, чтобы понимать — ты простодушен и безобиден, как плюшевый медведь, и видишь вокруг одних розовых единорогов! Обвести тебя вокруг пальца — раз плюнуть. Чако я тоже знаю не первый день. И понимаю, что он два года носится со своим «носком», как с писаной торбой. Так что для него это стало идеей-фикс, и он никогда честно не признается даже перед собой, что эта затея на самом деле яйца выеденного не стоит! Так что то, что вы двое мне здесь говорите, я делю на десять. Не вы ведь будете там у руля, ребята! Вы хоть сами понимаете, кто там на самом деле верховодит? Этот ваш педо-танкист, или за ним есть еще кто-то? Какие мотивы у этих людей, зачем они все это устроили? Вы уверены, что хорошо это понимаете?!

— Конечно, нет, — устало и скептически протянул менторским тоном Тим Бартон.

От его вступления в эту дискуссию я не ждал ничего хорошего. Тим был пожизненным скептиком и мизантропом, никогда не поддерживающим ни одну политическую силу или движение. Как и многие интеллектуалы, он придерживался убеждения, что вся публичная политическая жизнь является дешевой мишурой, рассчитанной на глупых обывателей, а реальные причинно-следственные связи происходящих в мире событий на порядок сложнее и остаются сокрытыми от масс.

— Может, я чего-то и не понимаю, но дело в Верховного Суде выиграть сумел! — охотно бросился в бой Чако.

— Не хотел бы тебя разочаровывать, друг мой, но это решение Верховного Суда, которым ты размахиваешь — это, увы, не плод твоих безукоризненных трудов и не проявление высшего правосудия. Всем известно, что девятеро из пятнадцати членов Верховного Суда лояльны Патриджу. И на все продукты своего «правосудия» они смотрят сквозь призму интересов старины Уоллеса и тех, кто за ним стоит. По-видимому, интересам этих людей отвечает, чтобы в среде ветеранов ЧВК, которую Консорциум стремится удерживать под своим контролем с помощью АППОС, появилась новая сила. По-видимому, у них уже есть идеи, как эта сила сможет сыграть свою маленькую роль в большой игре, которую они ведут. Вот и все. Вами походили, словно пешкой, без вашего собственного ведома.

— Кому какое дело, что за заговоры плетут этиинтриганы?! — вступилась за мужа Мэри Гомез. — Мы хорошо знаем, за что выступаем лично мы!

— За что же? — переспросил Бартон с неприкрытой надменностью и печалью интеллектуала, вынужденного общаться о высоких материях с домохозяйкой.

— Эй, парень, что-то мне не очень нравится твой тон, — нахмурился Чако.

— Ну вот, пожалуйста, начинается! — засуетилась Шаи. — Что это еще тут за склоки?! Сегодня день рождения моего мужа, а не политические дебаты!

Я наклонился над столом и гневно вперился взглядом в Чако, напоминая ему о нашей договоренности. Тот виновато кивнул, мол, «Да понял я, понял!», но его разгоряченное состояние вынуждало сомневаться, не забудется ли он уже минуту спустя и не вернется ли к этой теме. Площадка для политических склок была самая что ни на есть неудачная — не столько из-за того, что среди присутствующих не было консенсуса даже по самым принципиальным вопросам, столько из-за того, что за пределами этого помещения были люди, которые будут рады обвинить меня в продолжении запрещенных собраний клуба (да еще и на политической почве).

— Все в порядке, дорогая. Все в порядке, — пролепетал уже изрядно пьяненький Миро. — Люди… ик… имеют право высказывать свое мнение. Только это… насчет судей… ик… этого не надо, Тим, лады? Я им теперь стал доверять. Если бы не судьи, мы бы тут сейчас не сидели. Ну и Лаура, конечно. Лаура, дорогая, мы уже пили за тебя сегодня?

— О, не стоит! — поспешила заверить она. — Мы ведь не в честь меня сегодня собрались.

— Между прочим, вот человек, который может пролить хоть немного света на происходящее! — вдруг ухватился за нее Тим. — Потому что, в отличие от нас, может владеть хоть капелькой инсайдерской информации. Расскажи нам, Лаура, что за черт там происходит?

— Похоже, у тебя не совсем достоверная информация, Тим, — прохладно ответила Лаура. — Я не имею никакого отношения к политике. Мой отец — политик, не я.

— И он выступил на стороне Райана Элмора (читай — Консорциума). А это значит!.. — не унимался Бартон, готовый уже разразиться очередной заумной речью.

— Тим, — перебил его я. — И вы все, ребята! У меня есть к вам очень настоятельная просьба воздержаться от политического срача, или во всяком случае не втягивать в него тех, кто не желает в нем участвовать. В нашей жизни сейчас и так слишком много политики. Кроме того, мы с вами находимся в здании, которое мы с Миро едва не потеряли, так как нас объявили в том, что мы устроили тут незарегистрированное политическое сборище. Я не призываю вас бояться и молчать. У каждого будет возможность проявить свою гражданскую позицию. Но, пожалуйста, не делайте этого здесь и сейчас, если вы действительно желаете добра человеку, которого вы пришли поздравить.

— Вот именно! — поддержала меня Шаи. — Я уже который раз об этом говорю!

— Эй! Братишка, ты чего за меня расписываешься?! — возмутился Миро. — Я никого не боюсь, ясно?! Мои гости могут говорить, о чем хотят!

С немалым трудом нежелательную тему все-таки удалось погасить. Убедившись, что опасность миновала, а во время установившегося затишья у Лауры завязался сравнительно невинный разговор с Владиславом Кацом на тему каких-то их общих знакомых в юридической среде, я воспользовался случаем, чтобы спуститься в туалет. Хотелось умыться прохладной водой, чтобы привести в порядок мысли, хаотично прыгающие между различных страхов и сомнений, большинством из которых я не имел возможности с кем-либо поделиться.

— Эй, грека! — из задумчивости, с которой я отправился в уборную, меня вывел лишь голос мужчины, который устроился у соседнего писсуара. — Крутую вечеринку вы устроили! А меня пригласить забыли!

При звуках удивительно знакомого голоса я поднял глаза и, не веря своим глазам, увидел Джерома Лайонелла.

— Ты что здесь делаешь?! — прошептал я настороженно, оглядываясь по сторонам, и открыв рукой кран умывальника, чтобы звук воды приглушил разговор.

— Расслабься. Все в порядке, — махнул он рукой. — Так, заглянул на секунду через черный ход. Узнать, как у тебя дела. Никто не знает, что я здесь. И не узнает.

— Это слишком опасно, — прошептал я. — Ты ведь знаешь, за этим зданием приглядывает полиция!

— Полицию ты интересуешь, не я. Не имеют же они ничего против тех трех нелегалов, которые тут работают, и еще парочки тех, что тут регулярно выпивают? Потерпят и еще одного пять минут.

Я вздохнул. Поступок Джерома казался мне очень легкомысленным. Особенно в этот день, когда посторонний наблюдатель вполне мог причислить его к числу участников мероприятия, проходящего на втором этаже. Но сделанного было не воротить. И я догадывался, что пришел он не просто так.

— Как Катька и Седрик? — прежде всего спросил я.

— Всё в порядке. Спасибо.

Правой рукой Джером порылся в кармане и достал оттуда небольшой дискообразный аппарат, похожий на крохотную серебряную летающую тарелку, и надавил пальцем на единственную кнопку. Устройство загорелось красным цветом и начало издавать едва слышимый уху, но весьма неприятный гул, который, как принято считать, способен заглушить даже те средства прослушки, которые способны уловить разговор несмотря на шум воды, бегущей из крана умывальника.

— Как видишь, я подготовился. Так что отвечу и на невысказанный вопрос: со всеми остальными тоже все в порядке. Кстати, кое-кто передавал тебе привет. И интересовался, не нужна ли тебе помощь с тем, чтобы правильно распорядиться с информацией, которую тебе помогли получить.

В памяти сразу же всплыло моё недавнее путешествие на Камчатку и предшествующий ему разговор с Лейлой Аль Кадри. Как и всегда в таких случаях, меня сразу же обуял непреодолимый страх при мысли, что эта новая сторона моей жизни, существование которой я тщательно скрывал, может вскрыться — и это будет означать для меня неминуемый конец.

— Вот уж что я точно не стану обсуждать, несмотря ни на какую твою «подготовку». И больше ни слова об этом.

Джером понимающе кивнул.

— Я смотрю, ты не воспользовался моим советом воздержаться от необдуманных поступков, — пробурчал я. — Не боишься за жену и сына?

— Я смотрю, ты тоже не особо осторожен. Собираешься сидеть дома перед теликом? Или записаться в число вожаков очередного протестного движения?

— Между тем, что делаю я, и тем, что делаешь ты, есть очень большая разница, — покачал головой я. — НСОК — абсолютно легальная организация. Участие в ней — нормальный способ выражения гражданской позиции.

— Ты сам веришь в то, что говоришь? — насмешливо хмыкнул бывший казачий атаман. — Со стороны человека, привыкшего жить на пустошах, далекого от политики, все выглядит гораздо проще. Пару дней назад этот ваш «носок» освятили решением какого-то там суда — и стала «большая разница». Завтра вы перейдете какую-то красную черту, разозлите кого-то, на вас повесят соответствующий ярлык — и не будет «большой разницы». Грань тут очень тонкая. Кто хороший, а кто плохой, кто в рамках закона, а кто вне закона — определяет Большой Брат. Он — это и есть закон. Так что, когда я слышу от кого-то всю эту пургу: «бороться за свои интересы законным путём» — то понимаю, что говорю с идиотом. Да это же все равно, что играть в теннис со стеной! Так никогда не победишь!

Я тяжело вздохнул.

— Моя позиция остается такой же, как была, — изрек я, и твердым взглядом добавил: «Так и передай Клаудии и остальным».

Джером кивнул. Похоже, он и не ждал другого. Некоторое время задумчиво помолчав, изрек:

— Ходят слухи, что власти очень сильно перепугались из-за масштабов сегодняшних протестов. Прямо сейчас, пока вы тут выпиваете, силовики сидят и думают, что с этим делать, в преддверии завтрашнего дня, который обещает стать еще похлеще, чем сегодняшний. Весьма вероятно, что они решат «навести порядок» во что бы то ни стало. И, чтобы оправдать себя, повесят всех собак сам знаешь на кого. Как они обычно и делают. Так что, когда услышишь завтра об очередных ужасных злодеяниях сам знаешь кого, можешь точно знать, кто и зачем их на самом деле спланировал.

Джером избегал произносить слова, которые, в случае прослушки, пробившейся даже сквозь все его защитные меры, привлекли бы к нашему разговору особое внимание — «террористы», «теракты», «Сопротивление». Несмотря на это, я чувствовал себя напряженным до предела, и не мог дождаться момента, когда этот разговор завершится. Предчувствие опасности клокотало в подсознании, как предупреждающий сигнал.

— Я всё понял. Хватит об этом, — взмолился я.

— Лады. Передавай тогда Миро поздравление.

— Обязательно.

— И эй! — шепнул мне Джером, глядя с выражением искреннего любопытства: — Ты чего, партизан гребаный, ничего мне не рассказывал об интересных событиях в твоей жизни?

— Ты о чём? — сделал вид, что не понял я.

— «Мне это не интересно, бла-бла-бла», — передразнил он наш разговор полуторамесячной давности. — И тут вдруг рядом с тобой сидит такая цыпа?!

— У нас с ней ничего нет, Джером, — покачал головой я.

— Значит, надо, чтобы было! — решительно возразил он. — Я же не слепой, вижу, как ты на нее смотришь!..

Увидев мой вопросительный взгляд, он скромно пояснил:

— Ну так, увидел краем глаза через окошко.

Я открыл было рот, чтобы исторгнуть из него целый ряд обычных отговорок и оправданий, или просто раздраженно ответить, что это не его дело. Но вместо этого ограничился лишь задумчивым вздохом.

— Ты не понимаешь, — прошептал я.

— Да что тут понимать?! Ты мужик! Все в твоих руках! Не упусти ее!

Похлопав меня по плечу, Джером, не прощаясь, вышел из туалета. Не приходилось сомневаться, что уже минуту спустя он покинет здание через черный ход и скроется в каком-нибудь коллекторе, через сеть которых можно было преодолеть много миль, не опасаясь, что за тобой проследят с воздуха. Я очень надеялся, что в нынешние сумасшедшие дни у полиции Сиднея просто не осталось ресурсов, чтобы следить за «Доброй Надеждой» в рамках не самого важного уголовного расследования, а если остались — то они не заинтересуются Джеромом.

Я допускал, что все обстоит намного хуже, чем я думаю. Вплоть до того, что полиции и спецслужбам может быть известно о связях Джерома с Сопротивлением, а может быть и о моих с ними взаимоотношениях, и они специально не трогают нас раньше времени, дожидаясь подходящего момента. Но думать об этом не было смысла. Если это так, товсе, что я задумал, было изначально обречено на провал.

Из туалета я вернулся в состоянии глубокой задумчивости, в какое человека не часто может ввести посещение столь тривиального места. «Все. Хватит уже. Пора нам поговорить», — подумал я тёрдо, глядя на Лауру, которая в это время отвечала на какие-то расспросы Шаи и Васанты. Но надо же, как раз в этот момент Илай, наслаждавшийся, вопреки церковному сану, общим весельем, удивленно воскликнул:

— Эй, а почему это никто не вспоминает о том, что здесь есть караоке?!

— И то правда! — тут же подхватил шурин Миро.

— Да, да, да, отлично, мы обожаем петь! — тут же хором вскричали и захлопали в ладоши пассии Тима.

Одобрительный гул с легкостью заглушил ворчание тех, кто при слове «караоке» начал ерзать на стульях и неловко косить глаза в пол или закатывать их к потолку. А уже несколько минут спустя звуки незамысловатой попсовой музыки перекрывал нестройный хор голосов, которые громкостью и искренностью компенсировали, как казалось их владельцам, полное отсутствие музыкального слуха.

Это было совершенно ужасно. И притом удивительно мило. Страдальчески вздохнув и махнув на все рукой, я присоединил и свой сомнительно звучащий бас к этой жуткой и невероятно милой какофонии. Мой взгляд переместился на Лауру и я пожал плечами, мол, не обессудьте. Девушка, хоть сама и не подпевала, улыбнулась.

— Знаете что, дамы и господа?! — выкрикнул Миро, когда окончилась пятая или шестая по счету песня. — Хватит! Нет, правда, хватит! Иначе бар закроют, так как решат, что в нем ведьмы устраивают шабаш!

— Кто-нибудь, пожалуйста, заберите наконец микрофон у Рины, пока она не перешла на армейские матерные куплеты! — вторил ему Грубер, заливаясь от смеха. — Здесь же дети, в конце концов!

— А вот зря ты! У Рины прекрасный голос! Мы с ней вдвоем только и вытаскиваем весь этот хор! — возмутилась раскрасневшаяся Васанта, по-свойски обнимая Рину за широкие плечи. — Еще и сплясать можем!

— Ну уж нет. Это без меня. Пляшу я только на ринге, — покачала головой та, ухмыляясь.

— Ха! А вот мы с Шаи — легко! — ничуть не расстроившись, выкрикнула индуска, подскочив к Шаи. — Сейчас увидите, что такое настоящие индийские танцы!

— Ну ты и разогналась, мать, — залился хохотом ее муж, но с удовольствием откинулся на спинку стула и закурив сигарету. — Ну-ну, давно я этого не наблюдал.

— Кто-то тут недавно вспомнил о детях? Так вот им, между прочим, давно уже пора в постель, — вставила Шаи, взглядом укорив хорошо поддатых брата с мужем и красноречиво посмотрев на часы. — И уж точно им не стоит дышать этим ужасным дымом.

— Виноват! — признал индус, сделав титанически-глубокую затяжку и затушив окурок.

— Ладно, врубайте уже! — воскликнул наконец Джефф. — Плясать — так уж плясать!

Минут пять все задорно кричали и хлопали в ладоши, а некоторые и вовсе приплясывали, пока Шаи с невесткой, хихикая, вполне грациозно выплясывали на опасно трещавшем столе примитивный, но задорный танец. Под конец все ахнули, когда Васанта, войдя в раж, сделала особенно крутой и опасный кульбит — но ее муж, словно с самого начала знав, что так произойдет, ловко подхватил супругу на руки.

— Ты видишь что мамка творит, — прокомментировал он, подмигнув одному из своих сыновей.

Бойкий мальчуган вместе с Элли во время танца силились повторять движения взрослых, а сейчас заливисто хохотали.

— Вы только посмотрите на эту парочку, а? Похоже, Миро, мы еще и сватами будем! — заметил брат Шаи.

— Вот еще! Так и отдам я свою кровиночку одному из твоих сорванцом! Да еще и ее собственному кузену! — возмутился тот, с нежностью глядя на дочь, которая выглядела этим днем гораздо веселее и здоровее, чем прежде.

— Смотри, Мирослав, а то ведь он у нас бойкий: не отдашь — так сам выкрадет, — засмеялась сестра Шаи, которую муж держал на руках. — Зато — всю жизнь на руках носить будет. Как его папенька.

Мне уже казалось, что песенно-танцевальная часть застолья подходит к концу, а вместе с ним и застолье в целом. Но тут, на беду, подвыпивший Миро воскликнул:

— Эй! А что это мы тут пляшем да поем какую-то ерунду, и даже не вспомнили, остолопы, что за нашим столом сидит ни много ни мало наследница самого лучшего оперного голоса современности!

— Ой! — хлопнула себя по лбу жена Джеффа. — И то правда!

Вместе с уважительным восклицанием многие гости посмотрели на Лауру, которая при упоминании ее матери зарделась и торопливо ответила:

— Ну уж нет, это вы совсем не по адресу. Вы меня путаете с моей матерью. Я не пою. Правда. Совсем. Я адвокат, забыли? Не певица.

Она долго и настойчиво отнекивалась от назойливых предложений, к которым сразу присоединились несколько участников застолья. Поймав ее слегка смущенный взгляд, я порвался уже было встать и сказать, чтобы все отстали от нее. Но в этот момент она вдруг махнула рукой, вздохнула, схватила в руки протянутый ей микрофон, и объявила:

— Ладно. Но это будет в первый и последний раз, ясно?! И смотрите, чтобы никаких камер!

— Давай, Лаура! Давай! У-у-у! — поддерживали ее сразу несколько голосов.

Решительной походкой Лаура прошла к маленькой сцене в углу, рядом с музыкальным автоматом. На моей памяти здесь пела лишь пьяная публика, от воплей которой обычно хотелось заткнуть уши чем-то очень плотным или просто лечь и спокойно умереть.

Взойдя на сцену, страдальчески вздохнув, но сразу же затем мило улыбнувшись, Лаура кивнула Миро, управляющему аудиосистемой. Стены бара огласила мелодия, знакомая мне с первых же нот, заслушанная мною до дыр еще в подростковом возрасте, и любимая до сих пор — ведь это была Salvation, лучшая рок-группа всех времен и народов. В моей памяти сразу же всплыли времена, когда мы с Джеромом, четырнадцатилетние, с дрянной расстроенной гитарой, пытались лабать ее в гараже.

Лаура начала петь. И сразу стало понятно, что ее упорный отказ брать в руки микрофон, подчеркнутое нежелание, чтобы ее ассоциировали с ее знаменитой матерью, могло быть связано с детскими травмами или подростковыми комплексами, упрямством, принципиальностью, с чем угодно — но точно не с отсутствием голоса и слуха.

Это было действительно классно. Звонкий, очень глубокий и сильный женский голос, едва заметная хрипотца в котором придавала ему особенный колорит, как нигде уместный именно в рок-композиции, удивительно гармонично лег на место бесподобного голоса Роджера Мура, солиста Salvation, как-то по-своему изменив знакомую композицию, но вовсе не испортив ее, словно очень удачный и качественный кавер. С первых же звуков этот голос очаровал и зацепил всех, кто его слышал, и даже самые пьяные прекратили свою увлеченную болтовню.

Лаура держалась с микрофоном так, как может держаться лишь тот, кто рожден для сцены — просто, совсем без пафоса и без наигранных спецэффектов, но в то же время открыто и раскованно. Песня, знакомая мне до боли, лилась, казалось, прямо у нее из души. Каждое слово звучало осмысленно, искренне, страстно — так, как и должна звучать эта композиция, которую Мур не просто пел — он красноречиво говорил ею с каждым из своих слушателей, открывал им свою душу, заглядывал им в душу, и показывал: «Мы с тобой оба понимаем, дружище. И это самое главное».

Оцепенение, охватившее каждого в этом зале, длилось от начала песни до самого ее конца. Когда из уст Лауры вылилось последнее «м-м-м м-м-м», сопровождающее заключительные аккорды, и трек завершился, мы все услышали всхлипы — это Стефан, самый пьяный из нас, рыдал, вытирая с глаз слезы. Рэй и Гэри по-дружески обнимали его с разных сторон.

Я смотрел на Лауру, не отрываясь. И она, выйдя из состояния, близкого к трансу, какое бывает у артиста, полностью отдавшегося сцене, тоже коротко посмотрела на меня. Этот взгляд был намного сложнее и глубже всех предыдущих. Намного сложнее, чем я был бы в состоянии объяснить.

Рина громко хмыкнула. Ее голова качнулась в уважительном кивке, которого сложно ждать от человека, практически равнодушного к музыке. Крепкие мозолистые ладони первыми сомкнулись в громком хлопке. И уже секунду спустя молча аплодировали все.

— Да вы что, издеваетесь?! Это было просто божественно! Зачем тебе эта адвокатская практика, милая?! Твое место — на сцене! — кричала жена Джеффа, пока Лаура, встречая аплодисменты со смущенным выражением лица, очень торопливо пробиралась назад к своему месту.

Когда она оказалась рядом, я не сразу нашёлся что сказать. Мы с ней посмотрели друг на друга снова, и этот взгляд был продолжением того, который начался, когда она была на сцене. Уже не в первый раз я удивился этой нашей способности — передавать так много эмоций без слов. И понял, что никогда не смогу выбросить это из головы.

После всего, что произошло, после всех моих фаталистических мыслей по поводу бесславного окончания нашего с ней знакомства, чувствовать ее присутствие так близко казалось чем-то невероятным, волнующим, и удивительно приятным. Были моменты, когда я практически забывал о висящей между нами недосказанности, о предстоящем непростом объяснении, о том, что между нами ничего нет и, вероятно, никогда быть не может. Были моменты, когда я чувствовал и вел себя так, будто она здесь со мной.

— Гены, — сказала она тихо, так, чтобы слышал лишь я, невесело усмехнувшись, и в ее интонациях прозвучало непонятое мною ранее раздражение.

Я понял, что она говорит о своем пении.

— Это тоже всего лишь гены. Цвет волос и цвет глаз были для нее важны. Но ЭТО — о, это было для нее важнее всего на свете.

Какое-то время я осмысливал то, что она сказала.

— Они не генам аплодировали. Не голосу.

Лаура перевела на меня задумчивый взгляд.

— Дело в том как ты пела. В этом была душа. Это было по-настоящему.

Не кивнув, но и не покачав головой отрицательно, она отвела взгляд, и какое-то время молчала.

— Никогда этого не делаю. И больше не буду. Пусть об этом лучше больше и речи никто не заводит, — пробурчала она после паузы.

— Не будет, — заверил я.

Подумав, что время пришло, добавил:

— Давай подышим свежим воздухом.

— Да. Давай.

§ 12

Удивительное то было место для серьезного разговора — «серая зона», пустынный закоулок посреди промышленной клоаки, между нашим захолустным кабаком и дешевой ночлежкой. Место, в каких нормальные люди, как правило, вообще не бывают, тем более ночью. Вечерний воздух был подпорчен промышленным дымом, идущим со стороны Кузницы. Но все-таки он бодрил и освежал.

Я кивнул в сторону переулочка, который вёл к автобусной остановке, куда можно было вызвать такси в сторону города.

— Давай прогуляемся, — предложил я.

Лаура с сомнением посмотрела в темноту.

— Здесь не так страшно, как кажется, — сказал я, сжав рукой трость. — Я хорошо тут все знаю. Со мной тебе нечего бояться.

— Я знаю, — ответила она, посмотрев на меня.

Я предложил ей руку, и она взялась за мой локоть тем движением, какое могло бы быть уместно и для девушки на первых свиданиях, и просто для подруги. Первые шагов тридцать, пока огни ночлежки не скрылись немного позади, мы шли молча.

— О том, что тогда случилось… — наконец заговорил я.

— Я знаю, что ты обо всем этом думаешь! — перебила меня она неторопливо, кажется, выплеснув наконец наружу то, что зрело в ней все это время.

— Это неважно. Я вообще не должен был быть там.

— Не должен был, — не стала спорить она. — Но ты был там. А если бы и не был, то на следующий день ты все равно увидел бы все это в том чертовом репортаже! Ты же видел его, правда?! Его все видели! Враги моего отца, которые специально выбросили это в Сеть, уж постарались, чтобы никто его не пропустил. Так что ты все это видел: весь этот ужасный светский пафос, все эти надменные ухмыляющиеся рожи, важно красующиеся перед камерами надутыми губами, дорогим украшениями, и шмотками от кутюр, пока в соседних кварталах голодают дети. И ты подумал: «Все понятно. Вот она, еще одна лицемерка в своем истинном обличье!»

— Лаура, да кто я такой, чтобы осуждать тебя?! — возразил я, несказанно удивившись, что в роли человека, перед которым оправдываются, оказался я, а не она. — Есть богатые люди, есть бедные. Никто еще не изобрел рецепта всеобщего благосостояния. Так устроен мир. Я вовсе не…

— Не обманывай меня, Димитрис! Давай будем друг с другом откровенными! — еще больше распалилась она. — Это было написано на твоем лице. Я видела это. И знаешь что? Ты абсолютно прав!

— Лаура…

— Я сказала тебе, что мне нужно забежать в офис, потому что я просто стеснялась сказать тебе, куда я иду на самом деле. Дослушай меня! У меня были свои причины, почему я пошла туда. Я ненавижу подобные мероприятия. Всю жизнь сторонилась их. Но в этот раз у меня не было выбора. Я пообещала, что буду там, и должна была выполнить обещание.

— Да никто не винит тебя ни в чем.

— Димитрис! Для меня очень ценно то отношение, которое проявляете ко мне ты, твой брат, его жена, ваши друзья. Когда я вижу в ваших глазах благодарность, симпатию, уважение, то я чувствую себя… даже не знаю… кем-то. Кем-то нормальным. Это действительно важно для меня, черт возьми! И я просто не могла сказать тебе, вся из себя борец за правду и справедливость, что после процесса, в котором твой брат еле-еле отвоевал у подонков право зарабатывать себе на кусок хлеба и лечить больную дочь, я отправлюсь прямиком на бал: красоваться перед камерами в дорогих шмотках и есть черную икру с трюфелями, на которые воротила, сколотивший состояние на массовом убийстве людей, выбросил из своего необъятного кошелька пару миллионов фунтов — с такой же легкостью, с какой люди покупают пачку сигарет! Я не могла это сказать тебе, лишившемуся из-за проклятых войн, на которых эти люди сделали себе состояние, всего, что ты имел, погрязшему в долгах из-за добрых дел, которые ты делал!

— Лаура, — вздохнул я. — Ты вовсе и не обязана была ничего мне объяснять…

— Дело не в том, что я обязана! — запальчиво ответила она. — Я надувала щеки и набрасывалась на тебя без особых причин каждый раз, когда мне казалось, что ты намекаешь на мое высокомерие, снобизм, аристократизм. Я сделала это даже прямо перед тем, как мы последний раз расстались. Ушла с таким гордым видом, будто отправилась пятничным вечером писать бесплатные иски для своих нищих клиентов. И после этого, когда я увидела тебя там, в толпе, за воротами этого пира во время чумы, когда я увидела твой взгляд, я почувствовала себя, кажется, самым жалким человеком на свете. Ощутила, как тот образ, который я пытался создать и так яростно защищала, раскалывается на кусочки…

Наблюдая за выражением лица Лауры, я уже не в первый раз подметил в ней удивительную черту — она болезненно стыдилась своего достатка, высокого социального статуса и происхождения, чувствовала свою вину перед всем остальным миром за то, что ей достались от рождения блага, которых другие лишены; постоянно докапывалась до себя в поисках малейших признаков надменности и снобизма. Это явно уже вышло за разумные рамки и превратилось для нее сознании в идею-фикс.

Должно быть, это была своего рода протестная реакция, которая развилась у нее в ответ на предубеждения и стереотипы, которые преследовали ее всю жизнь. Что бы она ни делала, где бы не жила и не работала, в глазах общественности на ней висел ярлык — она была представительницей «золотой молодежи», мажоркой, к которой обыватели испытывали инстинктивное отторжение и зависть, готовы были охотно осудить любой ее поступок.

Вот и сейчас она, похоже, вбила себе в голову, что все дело в этом.

— Лаура, я должен объяснить тебе кое-что… — вздохнул я.

Но она была слишком увлечена продолжением своей речи.

— И знаешь, я после этого раз сто собиралась набрать тебя или написать тебе. Честное слово. Но я не смогла. У меня просто не нашлось нужных слов, чтобы объяснить тебе все это, чтобы как-то сгладить унизительный инцидент с тем телохранителем, который к тебе прицепился…

Этот поворот в разговоре слегка обескуражил меня. Я хотел было упомянуть о своем отправленном сообщении, в котором я сам назвал себя дураком, так что ей вовсе не нужно было делать первый шаг к примирению. Но не стал. Удаление сообщения могло быть импульсивным шагом, о котором она теперь не хочет вспоминать.

— Лаура, во-первых, он прицепился ко мне совершенно по делу, — наконец сумел я перехватить слово и прервать ее поток самоуничижения. — Я правда, как дурак, ехал за тобой. Какая-то блажь нашла на меня в тот момент.

— Пусть даже и так. Ты хотел увидеть, что я за человек на самом деле. И увидел.

— Лаура, довольно! Тебе совершенно не за что передо мной оправдываться! — воскликнул я, совсем огорошенный таким поворотом разговора. — Послушай… я… э-э-э…

Еще секунду назад слова лежали в моей голове складно. Но язык вовсе не желал произносить их.

— Почему ты сегодня здесь одна? Ты не поссорилась со своим… женихом… из-за той моей глупой выходки? — все-таки начал я издалека.

Лаура вздохнула и мигом помрачнела. На ее лице появилось усталое и слегка недовольное выражение лица, как бывает у людей, когда затрагивается не самая любимая их тема. В какой-то момент я пожалел, что вообще заговорил о нем. Но затем понял, что в предстоящем разговоре проигнорировать существование Гранта все равно не получится.

— Я предпочитаю называть его «парнем», — наконец проговорила она неохотно. — Папарацци решили, что мы с ним помолвлены. Но никаких клятв мы друг другу не давали. Если, конечно, не считать кольца стоимостью в десять тысяч фунтов, не принять которое мне не хватило духу. Все женщины клюют на эти блестяшки. Даже те, что корчат из себя недотрог. Но это не значит, что я уже решила, что хочу провести с ним всю жизнь!

Лаура сердито поджала губы, как будто вспомнила какие-то непростые обстоятельства, касающиеся ее взаимоотношений с женихом, и наконец взорвалась:

— Господи, ты правда хочешь говорить сейчас об Эдварде?! Он здесь совсем не причем.

«Она, похоже, еще ничего таки не поняла», — понял я в этот момент.

— Я прекрасно понимаю, какое впечатление он на тебя произвел. Он старается и умеет быть обаятельным, когда надо. И он, хоть ты можешь не поверить в это, не плохой человек! Он правда пытается сделать это общество лучше. По-своему. Но у него не получается правдоподобно сделать вид, будто он не мнит себя гением и аристократом, а всех остальных — серой массой!

— Он имеет на это право, — рассудительно заметил я. — Он достиг многого. Способен обеспечить себя и своих близких…

— Мы договорились быть друг с другом искренними! И я это обещание соблюдаю. А ты на это согласился, как ты это любишь говорить, «из вежливости»?! — возмутилась Лаура, посмотрев на меня испепеляюще.

Я глубоко вздохнул и наконец сдался.

— Ну хорошо. Конечно же, мне не нравится Эдвард. Конечно же, мне не нравится, что он смотрит на меня как на говно, и его телохранитель смотрит на меня как на говно. Конечно же, черт возьми, мне не нравится, что ловкие дельцы купаются в золоте, пока парни, угробившие свои жизни ради развязанной ими войны, пытаются хоть как-то свести концы с концами! — воскликнул я, чувствуя, как мне становится легче, когда я выплескиваю все это наружу. — Но дело вовсе не в этом, Лаура!

Мы наконец дошли до автобусной остановки. Машины все еще проносились по магистрали, и среди них время от времени мелькали шашки такси. Мы остановились на выходе из переулка, не доходя до обочины совсем немного, чтобы шум дороги совсем не заглушил разговор.

Вопросительный, взволнованный взгляд Лауры был устремлен прямо на меня. Лишь в этот момент, кажется, она наконец ясно осознала абсолютно все. И это озарение поразило ее.

— Димитрис, — вдруг произнесла она жалобно, предваряя продолжение моей речи. — Пожалуйста, не говори ничего такого, о чем мы оба с тобой потом пожалеем. Умоляю! Давай просто…

— Нет, Лаура, — с дрожью в голосе, но все же твердо ответил я, и мой голос крепнул с каждым словом. — Я пообещал тебе быть искренним. И исполню наконец свое обещание. Потому что я лгал тебе все это время. Лгал тебе при каждой нашей встрече. При каждом разговоре. Лгал, что мне очень нужна твоя адвокатская помощь. Постоянно говорил с тобой о работе с таким видом, будто это и впрямь было то, что меня волнует. А на самом деле, еще до того, как мы с тобой познакомились, с того самого дня, как я услышал о тебе от Питера и целую ночь читал о тебе в Сети, со мной происходит что-то странное, необъяснимое.

Лаура больше ничего не говорила, не пыталась остановить меня — лишь смотрела на меня взволнованным растерянным, совсем непохожим на нее взглядом.

— Я знаю, это звучит дико. Но с каждым следующим днем, чем больше я узнаю тебя, я понимаю, что я люблю тебя. Хочу быть рядом с тобой. Невыносимо хочу. Понимаю, что это глупо, странно, безумно, иррационально. Понимаю, что это совершенно невозможно. Что между нами пропасть. Что тебе такое никогда бы и в голову не пришло. Понимаю, что так не бывает. И я сам никогда не верил в то, что так бывает.

Я растерянно покачал головой. Эти фразы, произнесенные вслух, звучали еще хуже, чем в мыслях. Но других я не находил.

— Я долго пытался бороться с собой. Честное слово, пытался. Но больше не хочу. Да, я влюбился в тебя так сильно, что я не могу этого описать. Да, я ненавижу твоего жениха, или парня, или вообще не важно кто он там, всеми фибрами своей души. Ненавижу не за его бабки, не за его пафосную мину, не за то, что он шиковал и ходил в смокинге, пока я сидел в окопах. А только за одно — за то, что он с тобой, а я — нет. Я догадываюсь, что ты чувствуешь, когда слышишь это. Я не обманываю себя насчет того, что ты на все это ответишь. Но я не буду больше прятаться.

Лаура долго смотрела на меня, не вымолвив ни слова. Вряд ли возможно передать весь спектр оттенков и полутонов эмоций и чувств, которые пронеслись в этот момент на ее лице. Я прекрасно понимал, что этот разговор, весьма вероятно, таки действительно окажется нашим последним. Понимал, что сжёг все мосты, что дороги назад уже нет, что не получится больше спрятаться за ширмой дружбы или деловых интересов, обманом выигрывая себе минутки, которые я смогу побыть с ней.

И поэтому раньше, чем она успела наконец найти хоть одно слово, не думая ни о чем, я приблизился к ней на те два шага, что нас разделяли, и отчаянным, неловким движением, какое я не выполнял уже много лет, поцеловал ее. Лаура не отстранилась, но и не ответила. Ее губы не двинулись, остались холодны. Дыхание было тяжелым и тревожным. Взгляд оставался прежним, все таким же растерянным. Я отстранился.

— Я… э-э-э… — наконец произнесла она сбивчиво, больше не глядя на меня. — Мне нужно ехать. Мне пора. Я… давай я просто уеду, хорошо?

Последние ростки отчаянной надежды, которые еще оставались жить в моей душе до этого момента, поникли. Я убеждал себя, что заранее подготовил себя к этому неминуемому исходу, что он не сможет ранить меня или выбить из колеи, что я переживал нечто намного худшее и более болезненное. Но в тот момент понял, что эта убежденность была дерьмом собачьим.

Я просто кивнул. И молча смотрел, стоя на месте, как она торопливо ловит такси. Открывая дверцу остановившейся машины, она обернулась и бросила на меня последний долгий взгляд, но затем торопливо забралась в салон, и авто скрылось в плотном транспортном потоке. Я остался один, чувствуя себя… даже не хочу находить для этого подходящих слов.

— Алло, — ответил я на сиротливый звук вызова на моем коммуникаторе.

— Братишка, ты куда запропастился? Уехал, ик, не попрощавшись, что ли? — долетел до меня прямодушно-пьяный голос Миро. — И куда, спрашивается, подевалась наша с тобой героиня? Или?.. Ой, я чего-то не подумал. Может вы с ней?..

— Не продолжай, — взмолился я.

— Как скажешь. Так что, ты?..

— Скоро буду. Кто-то же должен помочь там убраться.