Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть вторая

Глава 9

§ 69

Мое пребывание в станице началось с подзабытого ощущения. Впервые за много дней я почувствовал себя чистым и вымытым. Для купания казаки использовали плохо отфильтрованную холодную воду из близлежащей реки, которую бабы накачивали в большие ржавые цистерны. «Душевая» находилась в дальнем углу станицы, огороженная стенкой из ржавых листов жести. Роль «душа» выполнял обыкновенный шланг.

Меня сопровождала Ванда — тихая женщина со скорбным лицом, помогавшая мне, по указанию Джерома, обжиться в станице. Паренек лет двенадцати, бдительно охраняющий воду от растраты, пропустил нас без помех. Хмурая проводница зашла следом за мной, взяв в руки шланг и кивнув мне, мол, раздевайся.

— Я и сам справлюсь, — протянув руку за шлангом, молвил я.

Женщина безразлично пожала плечами, мол, как хочешь, и отдала мне шланг.

— Я найду тебе одежду, — произнесла она в ответ с некоторым сомнением. — Если удастся. В станице-то таких рослых мужиков немного.

— Посмотрите в рюкзаках, которые ваши ребята у меня отжали. Там должно было быть кое-что подходящее, — посоветовал я, вспомнив о высоком детине-комсомольце, а подумав о своей перевязке под одеждой, которую я не менял уже добрые сутки, добавил: — Будет здорово, если найдутся еще и бинты.

Отрезвляющий холодный душ со склизким куском чего-то похожего на мыло, насчет которого даже не хотелось гадать, из чего оно сделано, мало кто назвал бы удовольствием. Но Легион научил меня относиться к таким вещам педантично и без эмоций. А несколько месяцев на пустошах также не прибавили прихотливости. Так что, не обращая внимания на холод, я добросовестно смыл со всего тела толстую корку пыли и въевшегося пота, долго и тщательно вымывал грязь из отросших волос и щетины. Ванда вернулась, едва я закончил. Для гостя атамана нашлась не только одежка, но и полотенце. Судя по уважительному взгляду хлопца, сторожащего душ, такие излишества были здесь в диковинку.

Женщина, похоже, не захотела или не смогла разыскать трофейные шмотки комсомольцев, но все же голым меня не оставила. Среди принесенной одежды оказались: вязаные шерстяные трусы и носки, явно местной работы; полинявшая от бесчисленных стирок белая майка; коротковатые и широковатые на меня темно-синие спортивные штаны на шнуровке, какие раньше шили на близлежащей текстильной фабрике в Индепентеца и необъятный меховый свитер. Обуви не нашлось, но добротные берцы китайского производства, в которых я прошагал много сот миль за эти несколько месяцев, были еще в сносном состоянии.

— Бинтов нет? — выглянув из-за загородки, переспросил я, прежде чем надевать майку.

— Софья, медичка наша, тебя посмотрит. Она сноровистая, лучше твоего перевязать сумеет, — ответила Ванда, остановившись цепким взглядом на свежей пулевой ране у меня на предплечье.

Судя по выражению ее лица, подобные раны не были здесь такой уж редкостью.

— Пойдем, отведу тебя к Софье. Она сейчас как раз смотрит женщину твою.

Меня удивило выражение «твоя женщина». Лишь запоздало я вспомнил, что по-украински может звучать одинаково «женщина» и «жена». Впрочем, что бы ни имела в виду Ванда, вряд ли она правильно представляла себе наши отношения с Маричкой. Однако я не посчитал нужным вдаваться в объяснения.

— Ну веди.

Меня отвели к одной из самодельных хижин, состоящих из повешенных вокруг небольшой площади четырех простыней и ковров. Заглянув туда, Ванда протараторила что-то неразборчиво. Ей ответил другой женский голос, затем раздалось какое-то шуршание и Ванда, оглянувшись на меня, сказала:

— Заходи. Софья разбирается во врачевании, она тебя осмотрит.

В хижине загорелась свеча, освещая лицо заспанной худой женщины с подвижными и умными, но в то же время резкими и суровыми чертами лица. Как и у Ванды, на лице этой женщины не было ни малейших следов косметики, а короткие волосы были собраны сзади в пучок. Возраст женщины определить было трудно — могло быть тридцать, а могло и хорошо за сорок. В хижине лежали, тяжело дыша, как минимум двое людей. Стоял тяжелый, неприятный запах пота, йода и медицинского спирта.

— Ну заходи, чего стал! — позвала меня Софья.

Маричка была внутри. Также переодетая, в бесформенном шерстяном свитере под горло, девушка попивала что-то горячее, остро пахнущее травами, из горячей алюминиевой кружки. В свете зажженной на столе свечи я мог видеть ее бледное и измученное лицо с непривычным для него выражением, очень похожим на расслабленность. Увидев меня, она устала улыбнулась.

— Димитрис, ты здесь! Я так рада!

— Ты в порядке?

— Да. Когда нас вели сюда, я, честно сказать, начала немного волноваться. Но тут со мной очень хорошо обращаются. Ты встретил здесь своих старых друзей, да?

Я утвердительно кивнул.

— Потом поговорите. Допивай отвар! — распорядилась Софья строго, и Маричка сразу ее послушала. — А ты иди сюда. Что там у тебя?

— Ничего серьезного. Просто нужна перевязка.

— Дай-ка гляну. Подойди сюда, к свету.

Вначале мне показалось, что Софья имеет весьма отдаленное отношение к медицинской профессии, как и многие знахари-самоучки на пустошах. Но осмотрела она меня явно со знанием дела. Я обратил внимание, как ее наметанный глаз, словно сканер, сразу считал с моего тела всю возможную информацию: от огнестрельной раны на предплечье переместился к посиневшим ссадинам на груди и свежему порезу на щеке; скользнул по черным кругам под глазами, преждевременно поседевшим волосам и носу, носившему следы перелома; прошелся по старым толстым рубцам на спине, навсегда оставленным кнутом; ненадолго задержался на крохотных, но многочисленных следах инъекций на венах; приметил покрытые задубевшими мозолями и мелкими шрамами ладони. Кажется, от нее не укрылись даже несколько имплантатов на месте выбитых зубов.

Я ожидал, что после этого последует много вопросов. Но врач оказалась удивительно немногословной. Она сразу перешла к делу: тщательно обработала раны и очень ловко наложила повязку.

— Отравленное лезвие? — переспросила она, занимаясь лицом.

Я согласился с этим выводом кивком.

— У меня нет препаратов, которые могут помочь. У нас плохо с медикаментами.

— Мой организм уже справился с ядом. Иначе я бы тут не стоял.

Софья задумчиво кивнула.

— Редко видела людей с таким богатырским здоровьем. Но ты, похоже, привык испытывать пределы своей живучести. Не боишьсяь, что даже твой организм в конце концов не выдержит?

— Никогда об этом не думал.

— Человеческое тело может выдержать многое. Но это, — Софья красноречиво кивнула на вены. — Это убивает вернее, чем пули, ножи или клыки зверей.

Я промолчал.

— Что ты принимаешь?

— Я не могу сказать.

— Вряд ли тебе удастся удивить меня. Я многое в жизни повидала.

— Ты не знаешь этого препарата.

— И чем же он так хорош?

— Это оружие.

— Наркотики никогда не делают людей сильнее. Только слабее.

— Ошибаешься.

— В конце концов делают слабее, — упрямо повторила Софья. — И убивают. Всегда.

— Он для кратковременного эффекта. Никто не ждет, что я проживу долго.

Столь прямой ответ, кажется, озадачил ее. На лбу врача пролегло несколько морщин. Казалось, она готова была уже спросить, при каких обстоятельствах я начал принимать этот препарат и кто эти люди, не ждущие, что я проживу долго. Но в конце концов прирожденная осторожность взяла верх над любопытством.

— У тебя есть с собой запас? Если это редкий препарат, ты его тут не найдешь.

Мой взгляд был красноречивее слов.

— Ты знаешь, что может тебя ждать, когда?.. — она не закончила свой вопрос.

— О, да. Знаю.

— Сильный абстинентный синдром?

— Убийственный.

— Придется выдержать.

— У меня так или иначе нет выхода.

Она вновь задумчиво кивнула. Я за это время уже успел одеться. Из-за полога палатки доносились оживленные голоса, шаги и, кажется, потрескивание костра. Если я правильно расшифровал смысл этих звуков, то станица готовилась к пиру.

— Как Маричка? — спросил я, перед тем как уходить.

— Ты о девушке? Она так и не представилась. Вы с ней близки?

— А это важно?

— Я не разговариваю о здоровье пациентов со всеми, кто об этом спрашивает.

— «Пациенты», — хмыкнул я, услышав столь неуместное здесь слово.

— Ты можешь насмехаться, — ровно проговорила Софья, но ее губы сделались тонкими, указывая на хорошо сдерживаемое раздражение. — Но поверь, что с моим скудным инвентарем я спасла жизни десяткам людей. Другого врача здесь нет. Во многих селениях нет и такого.

Я вдруг вспомнил о девушке чем-то неуловимо похожей на эту, по имени Флорентина Лопез. «В мире слишком много подобных мест и слишком мало врачей», — кажется, говорила она. Помню, мне было совестно рядом с ней. Ведь она была человеком, спасающим жизни, а я был человеком, не делающим ничего полезного. Теперь вот рядом со мной эта Софья, а пропасть между ней и мной еще глубже: та, что спасает жизни и тот, что безжалостно их отнимает.

— Я не пытаюсь насмехаться.

— В случае с девушкой я не могу поставить диагноз, не имея оборудования.

Помолчав немного, она добавила:

— Но, исходя из моего опыта — ее кашель выглядит не очень хорошо.

— Ты, кажется, дала ей какое-то средство, — я кивнул на пустую кружку. — Это поможет?

— Конечно, нет. Это обыкновенный травяной настой от кашля. А у нее явно не ОРВИ. Я видел, как она выхаркивала сгустки крови. Если любишь её, отвези её в место, где есть томограф. И не затягивай с этим.

Я с благодарностью кивнул. Несмотря на суровость ее манер, Софья явно пыталась помочь и беспокоилась о здоровье каждого попавшегося ей человека, как и надлежит настоящему врачу.

— Ну давай, иди уже. В честь тебя, кажется, праздник решили устроить.

— А ты не участвуешь?

— Мне не до праздников. На моем попечении слишком много больных. А твоими стараниями мне еще и приволокли двух раненых. Вот тебе небольшой совет — если решил кого-то пожалеть, то стреляй по ногам, а не в живот или в шею.

— Вы поможете им? — переспросил я.

Я бы не удивился, узнав, что казаки хладнокровно расправились с безоружными комсомольцами, не став утруждать себя лишней возней. Понятие «военнопленных» здесь вряд ли существовало. Однако Софью мой вопрос удивил.

— Нас могут называть «дикарями», но здесь никому и в голову бы не пришло отказать в помощи раненым соплякам только из-за того, что им задурили головы и заставили натянуть на руки красные повязки. В этом наше главное отличие от «цивилизованных», которые могут совершенно законно, по их мнению, сгноить человека в концлагере из-за его политических взглядов. Надеюсь, эти глупцы увидят эту разницу и одумаются. Если только мне удастся выходить их после твоей обработки.

Слова «концлагерь» и «политические взгляды» были сказаны тоном, дающим понять — Софья говорит исходя из собственного опыта. По ее внешности, впрочем, можно было догадаться, что она не из коренных казачек. Ее выдавали зубы — слишком белые и хорошие для уроженки пустошей. Что ж, станица всегда становилась убежищем для отверженных.

Кивнув, я одернул полог палатки.

— Эй! Если станет невыносимо — приходи ко мне. Попробуем что-нибудь придумать, чтобы приглушить симптомы, — произнесла она на прощанье.

Я с сомнением покачал головой. Какой бы у нее не был врачебный опыт, она вряд ли представляла себе, о каких симптомах идет речь. И уж точно в ее потрепанной аптечке не найдется ничего способного заменить «Валькирию». И все же рядом был человек, желающий помочь. А я, кажется, уже почти научился ценить такие вещи.

— Еще раз спасибо.

§ 70

Маричка вместе с Вандой дожидалась меня у входа. После кружки горячего отвара и переодевания в теплые сухие вещи ее щеки порозовели, придав девушке более здоровый вид. Несмотря на это, на ее лице все еще читалась неуверенность, а движения были скованными. Она с опаской косилась на жителей станицы, проходящих мимо нас в сторону разгорающегося вдалеке костра.

— Все в порядке, — первым делом заверил ее я. — Ты угадала, я встретил здесь своего друга. Мы в безопасности.

— Я это почувствовала. Со мной очень хорошо обращались, — кивнула она, устало и чуть натянуто улыбнувшись.

Затем она с интересом втянула ноздрями воздух. В нем можно было почувствовать восхитительный аромат жарящегося на огне мяса.

— Кажется, я не ела сотню лет.

— Так это ж ради вас все готовится! — встряла в разговор нетерпеливо дожидавшаяся нас Ванда. — Идемте за мной скорее, поближе к костру! Атаман, небось, там уже.

С таким предложением сложно было спорить, и мы двинулись следом.

— Ну наконец-то! — приветливо махнул рукой Джером, когда увидел нас подходящими к костру. — Топайте скорее! Кабанчик уже практически готов!

Вокруг огромного костра, разведенного прямо посреди тоннеля, собралась, кажется, вся станица, от мала до велика. На глаз здесь было сотни две людей, не меньше. Лишь некоторые из здешних носили украинские традиционные рубахи (вышиванки) или щеголяли казачьими чубами и усами. Большинство жителей станицы на вид не слишком отличались от жителей Свештарей, Пожарева, Липника, Кирны, Нового Замка или любого другого поселения на пустошах, где мне доводилось бывать.

Столпившись на расстоянии нескольких шагов от раскаленных углей, над которыми плавно вращался вертел, люди с упоением вдыхали упоительный запах жареного мяса и дыма костра, жадно следили глазами за стекающими на угли потоками жира. Бородатый казак, ловко управляющийся с вертелом, время от времени сурово поглядывал на детей, которые рыскали вокруг, норовя, кажется, отщипнуть себе сочный кусок свинины еще до того, как она будет готова. В тоннеле, по-видимому, была оборудована вентиляция, и все же от обилия дыма было душно и жарко.

В толпе стоял гомон, выражающий восхищение и предвкушение пира.

— Сколько в нем весу-то? Ну центнер же, не меньше!

— Не, где-то восемьдесят кило. Молоденький был хряк. Но здоровый, эх, здоровый!

— Это какой уже за месяц, третий? Не помню я, чтобы когда-то так наедались. Вот времена пошли!

— Молодцы наши охотнички! Выпью сегодня за них не одну чарку!

— И за гостей выпьем! Это ж в честь них такой пир!

Люди с нескрываемым интересом поглядывали на меня и на Маричку. Вопреки ожиданиям, в глазах туземцев преобладало дружелюбие, а не подозрительность или враждебность. Слово атамана, должно быть, многое здесь значило. А может, не так страшны и свирепы казаки, как их малюют?

— Давай сюда, Димка! Садись сюда, рядом со мной! — Джером радушно похлопал ладонью по толстенному бревну, на котором сидел. — Так, а ну-ка пропустите их сюда! Борек, а ты проследи, чтобы им достался самый лучший кусок!

— А то как же, пан атаман! — довольно ощерился бородатый шашлычник. — Они ничего вкуснее в жизни своей не ели, это как пить дать!

— Кстати, насчет «пить». Самогон притащили уже?! Давайте, давайте, не жалейте! Сегодня каждому мужику и бабе можно выпить по чарке, а то и по две. Не каждый день к нам такие гости жалуют. Да и не «гости» это вовсе. Это наши вернулись домой!

Люди с некоторым сомнением осмотрели странного, потрепанного седоватого мужика и затюканную чернявую девушку, примостившихся на бревне рядом с атаманом. Но аппетитный запах свинины не располагал к подозрениям, и они великодушно признали эту парочку за «своих», тем более, что это обязывало их лишь к тому, чтобы как следует выпить и закусить.

— Расслабься, Димон! — Джером с размаху водрузил мне на плечо руку, хватка которой оказалась удивительно крепкой, и по-братски прижал к себе. — Тут все свои! Сейчас поешь, выпьеш, отоспишься. Что бы там у вас ни было, все это позади.

— Мей здесь нет? — оглядывая лица вокруг, переспросил я.

По лицу друга пробежала едва заметная тень, и я внутренне напрягся, приготовившись услышать то, что приходилось слышать раз за разом, едва заходила речь о ком-то из моего прошлого. Прочтя эти мысли на моем лице, Лайонелл поспешил заверить:

— Она здесь больше не живет. Но с ней все хорошо. Насколько мне известно.

Я очередной раз почувствовал, как же о многом нам предстоит поговорить.

— А что Ярик Литвинюк? И эта, как ее там… Кларисса? — спросил я, удивившись, как эти имена, казалось бы, давно забытые, всплывают из глубин памяти.

— Эх, Димон. Как слышу от тебя все эти имена из прошлого, особенно ясно понимаю, что мы не виделись туеву хучу лет. Давай поболтаем об этом наедине, лады?

— Конечно, — согласился я.

Несмотря на кажущийся хаос, я заметил, что в расположении казаков у костра прослеживается определенная иерархия. Каждый здесь знал свое место. Я ожидал что приведшая нас Ванда, с которой Джером обращался по-свойски, сядет на пустом месте справа от атамана, но она осталась позади и скромно смешалась с другими женщинами, стоящими поодаль вместе с детьми.

На толстом бревне по левую и правую руку от атамана расселось с полдюжины мужчин — по всей видимости, его приближенные. Иные выглядели матерее и виднее Джерома — тучные, дебелые, с пышными усами и сурово сдвинутыми кустистыми бровями. В одном из них по характерному чубу и усам я узнал командира того самого отряда, который пленил нас. Мужик этот выглядел старше Джерома лет на пять-семь, был выше ростом и осанистее, и я бы гораздо легче поверил в то, что атаман здесь он.

Ума не приложу как ирландский пацан, пришедший в станицу в подростковом возрасте, сумел завоевать авторитет в дремуче-консервативном, националистическом и ксенофобском казачьем сообществе. Лайонелл никогда не блистал лидерскими качествами — скорее он был одиночкой и бунтарем. Такие люди редко попадают во власть, им от природы свойственно быть в оппозиции. Однако я, похоже, не так хорошо знаю своего друга детства, как мне казалось. Или, вернее, передо мной уже не совсем тот человек, которого я когда-то знал.

— Слава Богу, что молокосос Гриценко так плохо стреляет! — смеясь, провозгласил тот самый чубатый казак, что привел нас сюда. — А то были бы у нас вместо праздника поминки.

— Эй, да я специально мимо целился! — обиженно отозвался из задних рядов молодой казак, стрелявший в нас, но его особо никто не слушал.

— Очень вы рискнули, явившись в старое селение без предупреждения, — продолжил чубатый. — Мы давно уже привыкли, что там не встретишь никого, кроме мародеров и лазутчиков. Честно сказать, даже и те уже нечасто сюда лезут.

— Ага! — поддакнул другой казак. — Коммунисты чертовы повадились было тут лазить. Но после того, как отряд есаула Беляка недавно прикончил парочку и вывесил на столбах на съедение грифонам, скоты, кажется, поняли намек!

Ему ответил недружный кровожадный смех в среде мужиков, включая чубатого, который, по-видимому, и был тем самым «есаулом».

— Да уж. Всю свою жизнь только и занимаемся тем что пытаемся вывести отсюда всех этих мразей — нацистов, коммунистов, сектантов, бандитов и прочую шваль! — в сердцах сплюнул Беляк. — Как доложили разведчики, что увидели машину на окраине старого селения — я уже настроился записать на наш счет еще парочку…

— Хорошо, что не записал, — раздался удивительно зычный и наглый для женщины голос откуда-то из-за спин собравшихся. — А то атаман бы тебя велел на соседнем же столбе повесить!

Толпа расступилась, пропуская бесцеремонно ворвавшуюся в беседу особу. Ею оказалась молодая женщина примерно нашего с Джеромом возраста. Сложно было не заметить, как разительно она отличается от прочих жительниц станицы, тихих и забитых. Ее движения были порывистыми и энергичными, походка — твердой и уверенной, взгляд — смелым и задиристым. Выделялась даже ее кожа — смуглая и обветренная, в противовес нездоровой серовато-бледной коже других женщин, что указывало на частые выходы на поверхность. Одета она тоже была иначе, чем прочие бабы — кожаная одежда плотно облегала подтянутые женственные формы, русые волосы были небрежно собраны сзади в конский хвост, за поясом виднелись ножны с охотничьим ножом.

— Ишь вы, повадились вначале стрелять, а потом думать! — продолжила напирать она на Беляка. — У нас уже и так друзей почти не осталось, одни враги кругом! А вы и тех немногих, что есть, готовы в расход пустить. Атаман разве не приказывал первым огонь не открывать, а?!

Брови есаула гневно нахмурились, но он, похоже, не был слишком удивлен этой тирадой. Девушка, по всей видимости, имела здесь особенный статус, раз ей позволяли так себя вести в здешнем патриархальном обществе.

— Это мне пусть атаман пеняет, а не ты, Катька, — проворчал Беляк.

— Так он и попеняет, будь уверен.

— Хватит тут волну гнать, без тебя разберемся, — наконец лениво вступил в перепалку Джером, однако в его голосе не чувствовалось раздражения на задиристую деваху.

— Ах, ну конечно, куда мне бабе лезть в серьезные мужицкие дела?! — саркастически прыснула та, и перевела взгляд на нас с Маричкой. — Ну так я тогда бабьими делами займусь — за гостями поухаживаю. Ванда, а-ну подай-ка им по чарке! Бедолаги, я смотрю, совсем продрогли и измотались.

Ванда выглядела старше Катьки, но безропотно подчинилась. Виляя крепкими бедрами, Катька важно прошествовала к нам. Я почувствовал, как по мне скользит ее беззастенчивый оценивающий взгляд. Поймав мой встречный взгляд, она подмигнула, а уголки ее губ тронула улыбка.

— Вот, возьмите, — приняв две кружки от Ванды, Катька поднесла их мне и Маричке. — Вы, я смотрю, натерпелись там наверху. Наша наливочка вас отогреет.

Не ожидая приглашения, Катька уселась рядом с Маричкой, по-свойски положила руку той на плечо и принялась шепотом о чем-то расспрашивать. Та заметно тушевалась, но все же принялась скупо отвечать на расспросы. Я поднес к лицу кружку и понюхал. Пойло бурового цвета пахло крепким спиртом и, кажется, свеклой.

— Ну что там, Борек, готово? — переспросил Джером у казака за вертелом.

— Хм, — придирчиво осмотрев сочащуюся жиром тушу и отрезав на пробу маленький кусочек огромным тесаком, проурчал тот. — А что, очень даже! Налетай!

Минуту спустя у меня в руках уже был пышущий жаром, слегка подгоревший добротный кусок свинины. В станице явно не было принято пользоваться приборами, да и я был не в том состоянии, чтобы церемониться. Мне казалось, что я не ел уже не то что много дней — много лет. Острый запах приготовленной на огне пищи, ее упоительный вкус, жар от стекающего по пальцам жира — все это казалось мне чем-то совершенно новым и неизведанным, будто я явился из другого измерения, где ничего подобного не существовало.

— Ну как тебе, а?! — смеясь, хлопнул меня по плечу Джером, дружелюбно глядя, как я жадно разрываю зубами мясо и сам от меня не отставая. — Нечасто доводилось есть такую вкуснотищу, а?!

— Кажется, что никогда, — пробормотал я с набитым ртом.

— А то! В последнее время кабаны в округе так расплодились, что охотники приносят нового каждую неделю. Мы уже почти и не вспоминаем времена, когда приходилось одни грибы жрать. Эй, тащите-ка сюда вон тот котелок, что там? О, овощи тушеные, стахановские, то что надо. Ну давай, Димон, за встречу! Пьем за наших гостей!

Глоток крепкого самогона обжег горло, в голове приятно закружилось. Я сразу же оторвал с кости новый кусок мяса. Вкусовые ощущения были такими сильными, что, казалось, мозг сейчас перегреется от импульсов, которые посылают ему рецепторы во рту, о существовании которых я уже практически успел забыть.

— … так откуда, говоришь, вы пришли? — сквозь туман, навеянный самогоном, слышал я где-то слева пытливый голос Катьки, выспрашивавшей, видимо, у Марички подробности наших мытарств.

Та ответила так тихо и неуверенно, что я не расслышал.

— Эх, а неплохо ты с теми «комсомольцами» разделался! — это был уже голос есаула Беляка, и обращался он, по-видимому, ко мне. — Они, конечно, молокососы, но все же с троими не каждый в одиночку так ловко управится. Это вас там так учат, да? В Содружестве вашем?!

— В Содружестве? — недоуменно переспросил кто-то.

— А то! Гости-то наши — птицы непростые. Спецназ из Содружества, евразийцев воевать пришли, так вот! — авторитетно заявил Беляк

— Да разве ж Содружество это ихнее с евразийцами воюют? — горячо вскрикнул кто-то из казаков, успевший, кажется, хильнуть уже не одну чару. — Они же вон хвосты поподжимали, пока комуняки земли новые захватывают!

Беляк и еще несколько пытливо уставились на меня, ожидая, видимо, что я примусь защищать Содружество. К счастью, из сложной ситуации меня выручил Джером, с размаху хлопнув опустошенной чаркой о бревно и гаркнув:

— Дела мы наедине обсуждать будем, как придет время! А сейчас от гостя отстаньте!

Не знаю, часто ли в станице происходили пиршества наподобие тогдашнего, но гулять казаки определенно любили и умели. Самогон лился рекой. От огромного жареного борова очень быстро остались одни обглоданные кости. Я и оглянуться не успел, как вокруг начало доноситься пьяное пение и разыгрались зажигательные танцы. Кучка мужиков, раскрасневшихся от алкоголя, собрались в кружок, в центре которого двое, поскидывав рубахи, принялись задорно бороться и совсем не понарошку молотить друг друга кулаками. Судя по обилию зрителей и их задорным крикам, здесь это была любимая народная забава.

— Эх, хорошо дерутся, аж самому хочется кому-то бока намять! — хрустнув плечами и любя поглядев на разгорающуюся драку, в которой одному из участников уже разбили бровь, проговорил Джером.

— А ну давайте-ка атаман, покажите им, как надо драться! — тут же подхватил кто-то из казаков. — Атамана нашего в единоборстве еще никто не одолел!

На лице Джерома проявился было азарт, и я заметил, что похвала, как видно, заслуженная, пришлась ему по вкусу. Но он быстро обуздал свои инстинкты.

— Не сегодня. Давай-ка, грека, пойдем куда поспокойнее. Нам обо многом лясы надо поточить. Ванда, тащи-ка ко мне наверх баклажку самогона и закуси побольше. А ты, Катька, займи нашу гостью. Позаботься, чтобы палатку оборудовали, со всем необходимым, по первому классу.

— Вы идите, идите себе, мужики, мы тут без вас разберемся! — все еще приобнимая оробевшую Маричку, заверила Катька.

§ 71

Из ставки атамана, где мне уже довелось побывать, шум разгорающихся казачьих гуляний был слышен хорошо, но все же не так чтобы мешать разговору. Джером подвинул к своему широкому столу гостевое кресло и жестом пригласил меня садиться. Небрежно сдвинул какие-то, казалось бы, важные бумаги на край стола. Ванда, тихо шествовавшая за нами, тут же водрузила на освободившееся место бутыль самогона, газетку, на которой виднелись остывшие уже жирные куски мяса, и банку с соленьями. А затем так же тихо исчезла, закрыв за собой дверь.

— Будешь? — усевшись на хозяйское место, ирландец протянул мне бумажную упаковку самокруток.

Я отрицательно покачал головой. Пожав плечами, Джером зажал между зубами толстую самокрутку, щелкнул бензиновой зажигалкой — и помещение наполнилось густым дымом с ароматом крепкой махорки.

— Ну как ты? — выдержав паузу, спросил Лайонелл.

Сложно было привыкнуть к его голосу — порывистому, хрипловатому басу, чуть похожему на рычание росомахи или другого хищного зверя. Такой голос придавал каждому сказанному слову категоричности и подавлял желание спорить.

— В голове слегка туманится, — признался я.

— Ты что, все еще не пьешь? — усмехнулся тот. — Ну конечно, ты же спортсмен, чтоб тебя! Не сомневайся, до нашей глуши новости тоже доходят, так что я о твоих спортивных достижениях слыхал. И о речи твоей олимпийской тоже.

Я неуверенно кивнув, пытаясь не выдать, что сам сейчас имею лишь очень смутное представление о своей олимпийской речи.

— Ты, Димитрис, как твой отец! Слишком сильно веришь в дипломатию! Ну неужели ты правда думал, что евразийцы, послушав твои миролюбивые псалмы, бросятся тебе помогать?! Ты же не с людьми нормальными имеешь дело! Это ж те самые собаки, что Ильина на нас натравили в свое время! С ними может быть только один разговор… ну да ты, я гляжу, сам это уже понял. Раз ты тут, значит понял.

Я неуверенно кивнул. Как раз в этот день, в отличие от многих-многих прошлых, я очень плохо понимал, зачем я здесь. Однако мне пришлось бы рассказать слишком многое, чтобы объяснить кашу у себя в голове. Джером — старый друг. Даже столько лет спустя я явственно чувствовал связывающие нас узы. Но все же я не был пока готов поделиться с ним абсолютно всем.

— Здесь много всего произошло за годы, что меня не было, как я погляжу, — произнес я, пытаясь отвести разговор от моего настоящего и недалекого прошлого.

— Ты не был здесь все эти годы?

— Вообще-то был здесь однажды, — поймав всплывшее в голове воспоминание, произнес я. — Кажется, это было во 83-ем. Я хотел… хотел навестить могилы родителей.

— Они погибли? — Джером нахмурился.

— Да.

— Проклятье. Мне очень жаль, — наполнив стаканы, проворчав Джером. — Помянем.

Не чокаясь, мы выпили еще по чарке. Туман в голове усилился.

— Я догадывался, что так, — признался Джером. — Но все же не спешил их хоронить, пока точно не знаю. Хорошие они были люди, достойные. Ты не думай, Димон, что я был о них плохого мнения. Твоя матушка, знаю, хотела как лучше, когда сделала так, чтобы меня отобрали у отца. Папаня мой, чего уж там, пьяницей был беспробудным, отец из него был совсем никудышный. И все же я часто вспоминаю старика.

— Он погиб?

— Да. В первый же день войны, при обороне селения. Погиб под обстрелами в каком-то окопе, наверняка пьяный, и вряд ли он понимал почему и за что умирает. Таким уж он был человеком, папаня мой.

— Он не всегда был таким.

— Может и так. Но я знал его только таким. Да и ты тоже, — пожав плечами, жестко заключил Лайонелл, щелчком открутив банку с соленьями. — Старик был таким, как был. И все же то был мой старик.

— Мне очень жаль, Джером.

— Как твои погибли? — прямо спросил он.

— Нацисты, — поделился я одним из немногих воспоминаний, которые все эти месяцы оставалось четким и ясным, и все так же причиняло боль.

— Ну конечно. Ублюдки! А твой старик до последнего надеялся на мир с ними. И они же его в итоге и замордовали. Мир с выродками невозможен, Димон. Я всегда тебе это говорил. Только война до победного конца.

— Где он, этот конец?

— Может быть, мы еще увидим его. А не мы, так наши потомки.

— Ты уже обзавелся?

Усмехнувшись, Джером покачал головой.

— Другим был занят. И ты, как я понимаю, тоже. Так ты, говоришь, был здесь в 83-ем? И что же не заглянул к нам на огонек?

— Я понятия не имел, что ты все еще здесь. Не знал даже, существует ли еще станица. И уж тем более не знал как меня тут примут. Ты же помнишь, жители Генераторного не были лучшими друзьями казаков.

— Глупости. Все эти разногласия давно в прошлом. О них забыли, как только началась война. Станица принимала беженцев из селения как родных. Мы же все одной крови, все братья, такое не забывается. Так что ты в любое время был бы тут принят как родной.

— У меня не было возможности побродить по окрестностям. На могиле родителей, мне повстречались боевики, «славяне». Лишь чудом удалось унести ноги.

— Да, паршивые то были времена, — гневно проскрежетав зубами, признал Джером. — Не лучшие времена станицы. Враги разгуливали прямо у нас под носом, как у себя дома, и у нас не было сил, чтобы что-то с этим поделать. Но это в прошлом.

— Расскажи, что здесь было все эти годы. Как получилось, что ты… ну?..

— Атаманом стал? — Джером рассмеялся, задумчиво оглядев свою ставку. — Не ожидал, а? Ну и признайся, не ожидал! Я и сам удивляюсь. Никогда не представлял себя в роли большого цабе. Жизнь иногда проделывает те еще выкрутасы. Когда я бежал сюда из селения, я не заглядывал так далеко вперед.

— Я часто жалел, что не пошел тогда с тобой. Чувствовал себя трусом, даже предателем.

— Оставь это, Дима. Я же знаю, что ты никогда бы не уехал, если бы тебя не заставили. Кем-кем, а трусом ты никогда не был. Мечтателем хреновым — это да. Но я знал, что ты рано или поздно вернешься отвоевывать свою землю. Бывало, фантазировал, как после освобождения Генераторного от нацистов мы вместе его отстроим и будем жить, как прежде.

— «Как прежде» уже никогда не будет.

— Ты прав. Но может быть по-другому. Все зависит только от нас. Твои слова, кстати.

— Расскажи, что было. С самого начала.

— Что было? Война была. Казаки были к ней готовы. Все эти годы только и ждали ее. Видели в ней свое предназначение. Атаман с первого же дня бросил против нацистов всех, кто мог держать оружие, от мала до велика. И меня эта участь не миновала. Да чего там, я тогда первый лез на рожон. Не представлял еще себе, ссыкун, каково в бою. Но жизнь мне быстро показала. Бои шли каждый день. Нацистские полки двигались на запад, а казаки подстерегали их где только могли и трепали, как могли: минировали дороги, обрушивали мосты, устраивали засады, уничтожали их патрули, отстреливали офицеров, подрывали и грабили их склады. Казаки — мастера партизанской войны. И вначале она шла очень успешно. Юэнэровские генералы нещадно гнали солдат вперед, не обращая внимание на потери, и тылами почти не занимались. Если предводитель отряда был умным и вовремя давал команду отступить — казакам удавалось иногда вообще без потерь разгромить колонну нацистской техники. Самые отчаянные бойцы за неделю становились «десятниками» — записывали на свой счет десяток подбитых машин. Мужики ходили в бой почти без передышек, на кураже, без страха, чувствовали себя бессмертными. Мне, пацану сопливому, они казались тогда какими-то богами войны.

По лицу Джерома пронеслась едва заметная усмешка, но быстро угасла.

— Но очень скоро потери от действий партизан стали слишком ощутимыми даже в масштабах нацистской армии. И юги занялись нами всерьез. Подключили вертолеты, артиллерию. Ох и мясорубка же тогда началась! Сколько наших полегло — не счесть! Я бы вряд ли сейчас с тобой говорил, не будь рядом со мной опытного товарища, что учил меня уму-разуму и удерживал от самоубийственных выходок. Серым его звали, один из разведчиков здешних. Мировой мужик, таких больше нет. В общем, затравили со всех сторон и в конце концов заперли в этих самых норах. Атаман хвалился, что станица — это неприступная подземная крепость, и говорил, что мы устоим тут против тысяч солдат. Но нацисты и не собирались штурмовать нас. Решили вытравить, как травят тараканов. Вычислили с воздуха все входы и выходы, перекрыли и напустили сюда газа. Знаешь, что это за газ был? Я такого в жизни своей не видел. Он был тяжелее воздуха — он опускался все ниже и ниже, до самых глубоких штолен. От него у людей кожа покрывалась ожогами и слазила прямо на глазах. Никогда не забуду криков, которые тогда слышал, Димон. Не думал даже что люди могут так кричать.

На лицо Лайонелла опустилась мрачная тень.

— Бабы, старики, дети… У нас тогда народу здесь было очень много, полным-полно беженцев из Генераторного. Думали, бедняги, что нашли себе безопасное пристанище. Никогда не забуду этот день. Хотел бы забыть, но… иными ночами отчетливо слышу эти душераздирающие крики. Они же прямо вот здесь умирали, в этих самых стенах. Бабы поговаривают, что их неупокоенные души до сих пор иногда тут бродят, стенают. Я им всегда говорю: «Дуры вы, ветер это!» Но знаешь, все равно как услышу, так кожа мурашками покрывается.

Джерома передернуло от этих воспоминаний, и он наполнил чары. Снова выпили не чокаясь и вообще не говоря ни слова. Я был поражен услышанным, но не нашел подходящих комментариев и лишь позволил Джерому продолжить рассказ.

— Выжили только те, кого сумели вывести через старый потайной ход — единственный, который нацисты не приметили. Сотни две нас осталось, не больше. С того дня все изменилось. Атаман наш старый, Наливайченко, выжил, но все же его газом крепко зацепило, изуродовало пол-лица, глаз один выжгло. Он мужик был крепкий, выдержал. Но что-то в нем внутри надломилось. Запал угас. Так он с тех пор и не отошел — ходил, как пришибленный, бормотал что-то себе под нос, приказов толком не отдавал. В общем, никакой больше партизанщины с тех пор не было. Прятались, как крысы, в оставшихся норах, и молились, чтобы нацисты не прознали, что мы живы, и не добили. Газ потравил весь наш скот, выжег все грибные плантации. Охотиться выходить атаман запретил. Так что мы тогда чуть с голодухи не померли. А потом вернулся Альянс. Мы следили из наших нор, как нацисты бегут на восток, поджав хвост, но так и не решились наподдать им напоследок. Многие хотели, но атаман страшно пучил свой оставшийся глаз и строго-настрого запрещал. Изменился мужик, сломался.

Закусив добротным куском свинины, Джером продолжил:

— С тех пор, в общем, кое-как жили. Но не та это была уже жизнь. И атаман не тот, и станица не та. А главное — селения рядом больше нет, одни руины. Оно, Димон, знаешь, как? Местные годами кляли Генераторное и всех его жителей на чем свет стоит, но в то же время представить себе не могли, чтобы селение просто… исчезло. Это была как вражда между близкими родственниками, которые что-то там не поделили. Грызутся, ругают друг друга, но где-то в душе остается ощущение, что это все-таки родня, и что когда-нибудь да помирятся. А тут — опа, и их больше нет. И накатила черная такая тоска, ощущение невосполнимой пустоты. Оказалось, что станица без Генераторного не может. Никто не хотел этого признавать, но был у нас такой, как это называется…

— Симбиоз, — подсказал я.

— Во! Связывали нас, короче, невидимые нити: и торговали мы исподтишка, и новостями обменивались, и люди новые иногда приходили. А как не стало селения — станица превратилась в дыру на отшибе цивилизации. Казаки привыкли чувствовать себя бунтарями, борцами за свободу. А тут вдруг не с кем стало бороться. Все нас оставили в покое, и никому мы больше не были нужны. Жить сделалось привольно, но совсем впроголодь: что добыли — то и съели, торговать было практически не с кем, кроме вон разве что Стахановых, им тоже тяжко пришлось после войны.

— Из окружающих селений ни одно не уцелело? — не поверил я.

— Да куда там! Из Доробанцу цыгане убежали в самом начале войны. Нацисты, когда отступали, фермы в Александру Одабеску сожгли, а фермеров, говорят, на восток угнали, им хорошие сельскохозяйственные рабочие нужны были. Текстильщиков в Индепенденца вообще разбомбили — причем вроде как Альянс же и разбомбил, после того как их заставили юэнэровцам униформу шить. Несколько мастеров с семьями в итоге к нам пришли, сейчас вот портняжничают у нас. Война как смерч тут пронеслась, Димка. Никого не пощадила.

— И ничего не восстановилось после того, как Альянс вернулся?

— Да что там ваш Альянс! Мы их вовек не сдались, и наши партизанские заслуги им были до сраки. Просил у них атаман помочь продовольствием, так они говорят: «Всем сейчас тяжело». Сказали: «Хотите — вступайте в армию, хотите — езжайте с семьями в Олтеницу, ищите работу». Многие так и сделали. Остались сотни полторы, и я в их числе, что не захотели уезжать из родного захолустья — кто из боязни, кто из упрямства. Охотились на диких кабанов, разводили свинок, растили в тоннелях грибы, беженцы из Индепенденца шили шмотье, у Стахановых овощи выменивали. Время от времени снаряжали экспедиции дальние за горючим, патронами, лекарствами. Атаман совсем стал плох, постарел, замкнутый стал, мрачный, ни в какие дела вникать не хотел. Дружище мой, Серый, что заделался старшим из казачьих разведчиков, начал понемногу все решать сам. Народ его уважал, слушался. Так вот и жили. Альянс какое-то время держал блокпост в разрушенном селении, пытался порядок поддерживать. Мы с ними более или менее уживались, подторговывали малеха. Но потом они ушли — началась у них другая война, на западе. С вашими что-то там не поделили, так ведь было?

— Да, — не стал спорить я.

— А как не стало и их, так превратились эти места в совсем уж забытую глухомань. И воцарилась тут, как говорят, древнейшая форма власти — анархия. Набежало сюда разной швали: нацисты недобитые, чокнутые сектанты, обыкновенные бандюки. А нас было без малого полторы сотни, из которых сотня немощных, больных, баб и стариков. Сил едва-едва хватало, чтобы защищаться. Так вот годы и шли. Много всякого со мной тут приключилось, не хочу тебе баки лишним забивать. В 82-ом старый наш атаман почил. Серого, как водится, выбрали новым — он и без того давно уже всеми делами здесь воротил. Я к тому времени возмужал, преуспел в охоте и разного рода вылазках, да и другом был его вернейшим, доверял он мне. Вот он и поставил вместо себя старшим над разведчиками.

Закончив этот эпизод своего рассказа, Джером закинул в рот соленый помидорчик и вновь методично наполнил чары. Я тоже закусил, чувствуя, как в голове беспокойно бродит хмель, пробуждая странные воспоминания и желания.

— А дальше что? Однажды, году эдак в 85-ом, по весне, собрались-таки мы с силами и решили наконец покончить с бандой «славян», что уже много лет терроризировали всю округу. Это они, должно быть, тебе тогда и повстречались. Была у них тут недалеко целая «база», как они это сами называли, а на деле — натуральное бандитское кодло. Торговали они наркотой и невольниками, пьянствовали беспробудно, кололись, убивали случайных прохожих просто для развлечения, и похер им уже было на Русский мир и все прочее — обыкновенные моральные уроды. Вот только осталось у них сотни полторы бойцов, и вооружение осталось нехилое, еще с армейских их былых времен. Посильнее нас, в общем, были. Мы кое-как сторговались с Альянсом, чтобы подкинули нам со своих похудевших складов стволов и боеприпасов — против общего врага, как-никак, воюем. Сорок семь всего нас было, как сейчас помню, против полутора сотен. Но Серый, голова, все грамотно продумал. Расправились мы с их патрулем, одного специально отпустили — и выманили их из их логова. Выслали они против нас карательную экспедицию, почти в полном составе на нас пошли — и угодили прямиком в засаду. Знатный то был бой, хоть и жесткий. У них тяжелые минометы были, еще с войны остались. Дюжина наших ребят полегла. Отменные были мужики, до сих пор по ним плачем. Но их мы истребили почти поголовно. Даже тех, что сдаваться пытались, мочили. Нелюди это были, Димон, поверь мне. С ними нечего было церемониться.

— Верю, — припомнив собственную встречу со «славянами», не стал спорить я.

— В общем, не дали мы им оправиться. Выдвинулись в их логово, вошли туда с боем, оставшихся перебили, невольников освободили, забрали все ценное, какового, кстати, нашлось немало — и сожгли это кодло к чертям. С того самого дня ни о каких «славянах» в округе никто больше не слышал.

— Ни хрена себе! — поразился я.

— Да. До сих пор у нас ту победу отмечают. Но недолго мы почивали на лаврах. Мир да покой, Димон, в этих местах долго не держаться. Жили тут еще с давних пор сектанты доморощенные — последователи матери Марии, помнишь ту чокнутую старуху?

— Как же не помнить.

— Пока селение стояло, они не больно-то высовывались, а после войны выползли. Больные на всю голову, это сразу по глазам видно. Мы точно знали, что они повадились осквернять могилы около сгоревшего Храма Скорби, мол, неправильный то был храм, по их понятиям. Поговаривали, что они похищают случайных прохожих, торгашей там разных и бродяг. Но точно никто не знал, правда ли это, и они до поры до времени вели себя мирно, так что мы их просто сторонились. Приходили как-то к нам, пытались проповедовать свои учения, но мы их выперли взашей сразу же. Дружаня мой Серый за милю их гнилое нутро почуял. А святоши, оказалось, намеков не понимали. Через какое-то время пропали нескольких наших, в том числе ребенок. Наши разведчики вышли на след — их это рук было дело, сомнений быть не могло. Вот и пришлось с ними разбираться. Это был уже мой поход, Серый к тому времени чуть прихворал, так что руководство на этот раз мне доверил. Ну а я что? Я хоть и бесшабашный, но в тот раз решил действовать осторожно. Взял с собой дюжину лучших стрелков. У каждого была новенькая винтовка с навороченной оптикой — из тех, что нам Альянс подбросил в награду за то, что разобрались с нациками. С такой оптикой что ночью, что днем, добрый стрелок за две сотни шагов кабану в глаз попадет. А у нас стрелки были отменные. Окружили мы их логово, одну старую церквушку. Вначале аккуратненько поостреливали их дозорных, они даже тревогу поднять не успели. Потом заняли все возвышенности вокруг. Взяли их в осаду и несколько суток не давали спуску, только успевали по очереди дремать. Стоило кому-то из гадов высунуться — снайперы ему тут же башку отстреливали. Попробовали они раз выдвинуться к нам на машинах большим числом — подорвались на минах, что мы выставили, а оставшихся мы из винтовок положили. Пробовали бежать небольшими группками — ни одного не упустили, глаз у моих ребят орлиный. В общем, на четвертый день сами сдались. Я ни одного человека не потерял. Вошли мы к ним в «храм», Димон, чтобы наших пленников забрать, и на такое там насмотрелись! Давай без подробностей, а то меня до сих пор мутит, как вспомню. Чтоб ты понимал, из тех троих, кого они схватили, только один ребенок жив остался, да и тот, бедняга, не в себе был, до сих пор под себя ходит. В общем, кровь у меня вскипела и согрешил я в тот день так, что мама не горюй. Посганял этих чокнутых в их молельный дом, или как они там это называли, запер снаружи и уж не пожалел взрывчатки, всей что была, чтобы от этой адовой халупы камня на камне не осталось. Даже переусердствовал малеха — говорят, взрыв аж из Доробанцу было видно. Осколки метров на сто разлетелись, не меньше.

Поймав мой взгляд, Джером пояснил:

— Там дети были, и бабы, и стариканы — так мы их отпустили на все четыре стороны, кроме пары самых неадекватных. Я, Димон, не живодер какой-нибудь. Тебе может быть сложно это понять. Но у нас тут нет ни судей, ни прокуроров, ни полицейских, ни тюрем. У нас тут только одна справедливость — та, что ты сам сможешь установить. Вот я и установил, как умел. И, надо сказать, с того дня все эти странные исчезновения в округе прекратились.

— Я тебя не осуждаю, — вспомнив свое давешнее видение с матерью Марией, заверил я.

— Ну и отлично. Я тоже сплю спокойно, — кивнул Лайонелл, опрокинув чарку. — Так ты хотел знать, как я здесь старшим заделался? А так и заделался. Серый, кореш мой, с тех пор еще годик прожил. Чего не смогла сделать ни одна вражеская пуля, то сделала какая-то сраная болячка. Софья, врачиха наша, мастерица на все руки, но и она не все может. В общем, завещал мне Серый все свое хозяйство, вдовушка его, Ванда, вон на мне осталась — и отдал Богу душу в тишине и покое. Не так он себе это представлял. Да и я, честно сказать, тоже. Тяжело мне это далось: сидеть и смотреть, как он медленно гаснет. По мне, так лучше уж в доброй драке голову сложить. Но вышло, как вышло, прошлого не воротить. А народ-то что? Они к сильной руке привыкли, им новый атаман был нужен. Была пара кандидатов, казалось бы, попородистее, вон Беляк тот же хорохорился. Да и имечком своим ирландским я не вышел — тоже мне, казак Лайонелл. Ха-ха! Но меня люди хорошо запомнили за боевые заслуги, полюбился я им, по духу был близок, общался со всеми запросто, ничего из себя не строил, ну, ты меня знаешь — так что большинство свои голоса за меня отдали.

— У вас тут демократия? — удивился я.

— Так издавна повелось, атамана на вече избирают, всем людом. Как по мне — достойная традиция. Я не тиран какой-нибудь, чтобы против воли кем-то править. Да и не нужна мне особо эта власть. От нее только свободы меньше, а для меня дороже свободы ничего нету. После смерти Серого, честно сказать, вообще думал уйти отсюда, побродить по миру в одиночестве, повидать чего-то нового. Но люди просили остаться, и я не смог отказать. Прикипел я к этому месту, Димон, и привык чувствовать за каждого здесь ответственность. Даже и не знаю, смогу ли когда-то отсюда уйти.

§ 72

Некоторое время мы молчали, пережевывая соленья и свинину. Не знаю, было ли дело в крепком самогоне, или в чем другом, но рассказ Джерома произвел на меня глубокое впечатление, и я как-то совсем по-новому взглянул на человека по ту сторону стола. То был уже не своенравный хулиганистый пацан, какого я знал — то был настоящий мужик, ветеран многих войн, суровый лидер здешней общины, привыкший принимать непростые решения и жить с ними спокойно, не оглядываясь назад. В глазах Лайонелла я увидел огонек, какого не было ни у Беляка, ни у кого другого из казаков, которых я видел у костра, и теперь я явственно понимал, почему люди пошли за ним.

— Чего приуныл? — наполнив чары, переспросил Джером.

— Давай мне по половинке. А то сейчас так развезет, что язык повернуть не смогу.

— Ну смотри. Наша сивуха, чего уж там, непривычного к ней человека и взаправду может пластом положить! — хмыкнул он, наполняя рюмки. — Ну вот, знаешь ты теперь мою историю, Димка. Не больно-то она героическая, но уж какая есть. Вижу, о чем спросить хочешь. О Мей? Ну расскажу, чего уж там. Но только вначале хряпнем.

Влив в себя чарку самогона и звонко хрустнув соленым помидорчиком, Джером шумно выдохнул и молвил:

— Погорячился я, Димон, когда ее с собой потянул. Не место ей было тут. Ей бы с тобой уехать, в это ваше Содружество, в цивилизацию. Не из тех она, что будет свой нежный зад раз в неделю в грязной воде купать да зубы куском ветки чистить. Свобода не всем так дорога, как мне, иным комфорт куда милее. Но я тогда этого не смекал. Тут житейская мудрость нужна, а я пацан был, да еще и втюрился в нее по уши. В общем, пожила она у нас тут какое-то время. Войну пережила, раненым помогала, не унывала, держалась молодцом. Но никогда не думала о том, чтобы задержаться тут надолго. На этой почве у нас с ней постоянно были ссоры… Ну да, ты нас знаешь, мы с ней пять минут поговорить не можем, чтобы не поцапаться. В общем, наступил день, это еще в 77-ом было, когда к нам в станицу притащили одного израненного раскосого типа, которого дворняги чуть не задрали. Непонятно было откуда он вообще тут взялся, но видно было, что холеный, не из дикарей — рожа бледная, зубы ровные, шмотье заводского кроя. Мей, как водится медсестре, принялась его отхаживать. Я тогда был своими делами занят и как-то не заметил сразу, что она уж слишком много времени с этим типом проводит. Фрукт этот, оказывается, ни по-украински, ни по-русски, ни по-румынски — ни слова, только на китайском щебечет. А Мей этот птичий язык еще со школы знала. Пес его знает о чем они там кумекали по-птичьи целыми днями напролет, да только она от него не отходила, щебетала не умолкая, и задурил он ей голову по полной программе. Однажды, когда хрен этот, Цзы его звали, уже оправился и отъелся, Мей собрала всю станицу и давай переводить что он там стрекочет. А нес он ересь дичайшую. Сказал, что он родом из Евразийского Союза, из самого Нового Тяньцзиня, и что после какого-то там их университета записался добровольцем в какую-то там программу, по которой его забросили в нашу глухомань, чтобы он нес в темные массы свет коммунистической пропаганды. Тьфу! Будто мы не знаем что это за напасть! Но Мей на соловьиные речи этого хитрожопого китаезы крепко запала, да и на него самого. Он был как раз ее типаж: высокий, важный, голосистый. Ну, типа тебя, Димон, в общем. Начала вторить ему и пересказывать услышанные от него сказки о хорошем и добром Союзе, который всех нас к себе с радостью примет. Как ты понимаешь, у нас в станице такую пургу никому нести долго б не позволили. Мужики вступили, быстро этого хрена заткнули, началась ссора, чуть было не порешили его. Наказали ему сей же час убираться восвояси. Ну и…

— Ушла с ним? — догадался я, досадливо цокнув языком.

— Ага, — кивнул он. — И не она одна. Гад голосистый десяток людей с собой сманил. Она даже не попрощалась. Записку какую-то паршивую оставила. Желаю тебе, мол, удачи, и все дела — холодно, сухо. Ох, и злым же я был, Димон! Намеревался пойти за ними вслед и порешить ублюдка. Хорошо что Серый меня тогда удержал. Ушла она своей дорогой, и славно. Рано или поздно это бы случилось.

— Сочувствую. Я знаю, как ты к ней относился, — осторожно вставил я.

— Да брось! Эта рана давно зажила, — отмахнулся Джером. — Ты, Димка, не думай, что я был слепым. Я всегда знал, что Мей нравился ты. Да-да, не отпирайся. Ей всегда нравились люди твоего склада, и поэтому нам с ней просто не суждено было стать парой. Жаль только что она под китайца легла, а не под нормального парня вроде тебя. А так мне похер. Я уже давно вышел из нежного подросткового возраста. И вполне удовлетворен тем, что имею. Катьку мою видал? Другой такой бабы в станице нет, все мне завидуют.

— Да, хороша! — согласился я, хотя оценить это мне было сейчас сложно.

— А то! Своенравная, правда, как дикая лошадь, но уж я-то знаю, как ее укротить. Ей крепкая мужская рука нужна, тогда становится послушной, — похвастал Джером. — А твоя тоже ничего. Не мой тип, честно говоря — грустная больно да чахлая. Но какое-то тихое очарование в ней есть. И виден глубоко в глазах огонек. Ох не так просто она, как кажется!

— Да вовсе она мне не девушка. Я встретил ее пару дней назад, так же неожиданно, как тебя. Ты, кстати, можешь ее помнить. Это Маричка, любимая воспитанница моей мамы, из центра Хаберна в Олтенице. Она у меня дома не раз бывала.

— Как же, как же, помню. И вот что я тебе скажу: она как тогда на тебя смотрела, так и сейчас. Девки на тебя всегда падкими были. Раньше-то, правда, ты красавцем был, а теперь, извини уж, не знаю, что они в тебе находят, с такой-то рожей. Но кто их баб, разберет?

С этими словами было выпито еще по одной чарке.

— Чего ты там еще хотел узнать? Ярик, который Литвинюк, говнюком оказался. Сбежал еще в первые дни, когда понял, что его воевать заставят. Ссыкло он был редкое. Даже и знать не хочу, где он сейчас. А Кларисса, противная такая была девка, мрачная, мы с ней не сильно ладили, так она до конца жизни тут прожила. В нее даже здешний парень влюбился, в жёны взять захотел. Но больно уж она хворой да кволой была, таким у нас тут тяжко. Что-то там у нее сделалось с сердцем, и померла, бедняжка, еще до того, как Мей ушла. Не думал, что стану по ней скучать — а нет да и вспоминаю добрым словом. Больше я никого из наших не видел, и ни о ком ничего не слыхал.

— Я слыхал.

— Ух-ты! О ком же?

— О Боре Ковале.

— О Борьке, правда? И как он?

— Умер. Давно уже, — вздохнул я. — Та же история, что с твоей Клер. Сам помнишь, как у него было со здоровьем. Жил он в небольшом селении, Наш Замок. Огородничеством занимался, как его отец. Хорошую по себе память оставил.

— Ну так помянем.

Отерев губу после очередной чарки самогона, раскрасневшийся от хмеля Джером чертыхнулся и проворчал:

— Что-то у нас невеселые какие-то посиделки получаются, Димон — не встреча старых друзей, а тризна, блин, какая-то! Что не тост, то за упокой!

— Такое уж у нас выдалось несчастливое поколение. А в школе, я помню, мы еще планировали, что каждый год будем устраивать встречи выпускников.

— Ага. Ну хватит тогда о прошлом, раз у нас там одно расстройство да покойники. Расскажи-ка лучше как тебя сюда занесло. Беляк мне пересказал что от тебя слышал. Но я хочу своими ушами услышать. Я когда увидел тебя, Димка, на видео, на том, с Олимпиады, то решил, что тебе или в большой спорт дорога, или в большую политику. В принципе, я от тебя чего-то подобного и ожидал. Так представь же себе мое офигение когда я тебя тут увидел — седого, помятого и со шрамом на роже!

Я ждал и боялся этого поворота с самого начала разговора. Запоздало сообразил, что смог бы лучше ответить на сложные вопросы до того, как принял в себя столько самогона. Но отступать было некуда. Вопрос был теперь лишь в том, как многое я рискну рассказать.

— Ну, знаешь, в сравнении с тем, что пережили вы здесь, я все это время был, считай, что в раю, — начал я неспешно. — Тебе, правда, в этом раю вряд ли понравилось бы. Слишком много правил. Меня особо не спрашивали, чего я хочу. Отдали в закрытую школу-интернат с очень строгими порядками. Зубреж, муштра, спорт. Я во всем был первым, ты же меня знаешь. Но чувствовал себя как в тюрьме. Оттарабанил там два года, чуть не свихнулся. Потом определили в полицейскую академию. Там было уже посвободнее. Втянулся, привык. По окончанию мне предстояло отработать пятилетний контракт в полиции. Один папин товарищ присматривал за мной по возможности, но, ясное дело, настоящей семьи это не заменит. В остальном жаловаться не приходилось: ел досыта, жил в экологически чистых условиях, имел все, что желал. Ты, Джером, даже не представляешь себе, каково это — жить там. Это даже не похоже на то, как было у нас в Генераторном. Это… это как будто человечество уже шагнуло в XXII веке, в космическую эру, а не скатилось назад в Средневековье.

Во время этого краткого пересказа своей жизни я вдруг необыкновенно ясно увидел ее панораму сам — наверное, впервые с того самого дня, как из меня вытрясли душу на Грей-Айленд. Кажется, только в этот момент из тумана в моей голове всплыло ясное осознание себя как Димитриса Войцеховского, человека с именем и с историей, ставшего безмолвным и бесчувственным «номером триста двадцать четыре» не по своей воле и, может быть, не безвозвратно.

— Да, да, слыхал уже про твой XXII век. Вот смотрю на тебя и как-то не очень туда хочется, — хмыкнул Джером. — Что с девахой твоей австралийской, кстати, сталось, с той рыженькой? Как там её?..

— Дженет? Встречались четыре года, потом разбежались. Давно ее не видел.

— Это все славно, братишка. Одного не могу понять — как тебя угораздила из этого рая, где ты, если послушать, как сыр в масле катался, снова угодить сюда, да еще и в таком разобранном виде? Тоска по родине заела? Долг патриотический позвал?

Я какое-то время всерьез колебался между честным и удобным ответом. Выбрал честный.

— Слишком хорошего ты обо мне мнения, — горько усмехнулся я. — Оказаться здесь меня вынудили обстоятельства. Только и всего.

— Обстоятельства? — поднял брови атаман.

— Да. Целый ворох херовейших обстоятельств.

— Хм. Ты вроде не из тех людей, кто ищет на свою голову проблем, как я. Разве что из-за своей болезненной честности и наивности можешь нажить неприятностей.

— Тут скорее невезение. А может, это все было вовсе и не случайностью, а чьим-то очень паскудным замыслом, — вспомнив обрывки прошлогоднего разговора с Риной, проговорил я задумчиво. — Так или иначе, выбор у меня был невелик.

— И что же в итоге? Ты теперь в каком-то тайном спецназе Содружества?

— Я вообще никто и звать меня никак. Я нигде не работаю, никто давно обо мне ничего не слышал. И к силовым структурам Содружеству я не имею никакого отношения, с какой стороны не копай, — саркастично усмехнувшись, изрек я.

— Ах, у вас так дела делаются? Капитально, — понимающе хмыкнул Джером. — Знаешь, а это радует.

— Радует? — изумился я.

— Ага. Потому что со стороны кажется что у вас там вообще нихера не делается. Мы, думаешь, не следим здесь за новостями? Думаешь, не видим, что творят евразийцы? Да они со дня на день объявят все эти земли своей территорией, и у нас не спросят! От Альянса уже остались рожки да ножки, они его изнутри сожрали, без войны одолели. Одна надежда, казалось бы, на ваше Содружество. Но куда там! Тошно смотреть, как ваши политиканы, оставшись без своего вождя, трясутся от страха перед комуняками. До чего же они немощны, от них так и разит страхом и беспомощностью! Операция «Холодная решительность». Ха! Я не знал плакать мне, ругаться или смеяться, слушая старуху, которая там теперь пытается командовать.

— Ты об Аманде Бэксхилл?

— Да мне пофиг как там зовут эту старую маразматичку! На что мне не пофиг так это на то, что вместо двух сверхдержав, которые друг дружку цапают и сдерживают, в мире оказалось полторы. И очень скоро, похоже, мы тут все будем жить под Красным знаменем, хотим мы того или нет!

Я лишь неопределенно помотал головой.

— Но ведь ты-то здесь! — в сердцах хлопнув кулаком о стол, начал сам себя разубеждать Джером. — Так что я вообще ничего уже не понимаю. Собирается там кто-то у вас давать отпор евразийцам, или нет?!

— Знаешь, Джером, мне сложно сказать. Я знаю немногим больше твоего. В целом все выглядит так, как ты и говоришь. Протектор заболел неожиданно для всех. Те, кто сейчас у власти, выглядят растерянными и нерешительными. Но есть и другие люди, которые всерьез и давно готовятся к войне. Один такой человек и послал меня сюда.

— Ясно, — кивнул Джером. — Знаешь, я скажу прямо. Было бы неплохо, если бы эти твои «люди» снабдили нас оружием.

Не успел я открыть рот, чтобы объяснить, что я этого не решаю, как атаман остановил меня жестом руки, мол, «Дай договорить».

— Я не буду строить из себя убежденного сторонника Содружества. Ты меня слишком хорошо знаешь, я от ваших держав предпочитаю держаться подальше. Но вы там в Содружестве капиталисты, а не идеалисты, так ведь? Так вот, если вы заинтересованы доставить евразийцам проблем — то у нас может быть взаимовыгодное сотрудничество. Так и передай своим боссам! Мы в состоянии очень сильно осложнить им жизнь в округе. У нас и кадры подходящие имеются, и опыта хоть отбавляй. Но не голыми же руками нам это делать! Со стороны Олтеницы лавочка давно прикрылась, они там плотно легли под евразийцев. Собственные запасы не бесконечны. Так что…

— И что, если тебе дадут оружие, то ты бросишь своих людей против евразийцев? — не смог скрыть удивления я.

— Именно это я и сказал. И у тебя нет ни малейших оснований сомневаться в этом, учитывая, что казаки сделали в прошлом! Так что оставь свое удивление при себе! — разгорячился и напыжился атаман, неправильно поняв мой вопрос.

— Да нет, дело не в этом, — попытался объяснить я. — Я говорю о том, что… Джером, разве ты не видишь, что это за махина? Ты же сам рассказывал, чем закончилась ваша война с юэнэровцами. Рассказывал о том, как всю станицу выжгли химоружием. А Союз — это даже не ЮНР. Сколько у тебя тут людей, человек двести? Ты, я надеюсь, понимаешь, что ты их всех обречешь на верную смерть?

— Что-то я не понял. Ты вообще за что нас агитировать пришел — за борьбу, или за капитуляцию?! — хлопнул кулаком о стол Джером. — Или ты нас на прочность испытать вздумал?! Мы, Димон, привыкли, что силы не равны! Мы всю жизнь так боремся. И будем бороться до конца, если понадобится!

Я лишь иронично вздохнул, следя, как разгоряченный алкоголем казачий атаман становится все воинственнее и непримиримее. Это было в духе Джерома.

— Евразийцы предпринимали что-то против вас?

— Предпринимали ли они? — хмыкнул Джером. — Ты забыл добавить «пока еще». Пока еще, Дима, они пытаются играть в добреньких. К нам прибывал недавно их эмиссар. Тот самый мужик, Цзы — ни капли не изменился, только научился с херовым акцентом произносить десять фраз по-украински. Почему-то решил, что мы из-за этого бросимся к нему в объятия. Очень расстроился, когда увидел, что у нас за старшего человек, у которого он увел девушку. Но все-таки пытался строить хорошую мину при плохой игре. Даже показал мне видеопослание от Мей. Очень похоже на настоящее.

— Серьезно? Она до сих пор с ними?! — поразился я.

— А то. Говорила на видео, что окончила юридический факультет какого-то там университета, работает теперь в их прокуратуре, воспитывает ребенка, является членом партии. Видел бы ты ее — такая цаца стала, не узнать! Рассказывала всякую ерунду про цивилизацию, XXII век и тому подобное. Ну примерно то же самое, что ты про свое Содружество, только с коммунистическим уклоном. Пыталась навешать лапши на уши, мол, Союз на самом деле хороший, и к Ильину, мол, совсем никакого отношения не имел, это все ваша, мол, Содружества, пропаганда придумала. Ага! Щас! Я этому Цзы говорю: «Так у вас же там половина русские!» А он мне со своей мерзкой ухмылочкой давай рассказывать, что, мол, есть «плохие русские, радикальные», а есть «хорошие русские, умеренные», и те, что с Союзом — это как раз «хорошие».

— А ты что?

— А я ему говорю: «Не могут они быть хорошими». Он: «А чего?» А я ему: «Так они ж живые!» Видел бы ты его лицо, когда до него дошло, ха-ха! — рассмеялся атаман над своей собственной шуткой. — Кажется, после этого он смекнул, что зря сотрясает воздух. Начал расстроенно лепетать про то, что мы «должны быть рассудительными и смотреть в будущее», что-то про наш «ненужный радикализм». А я ему и говорю: «Значит так, товарищ. Увидим ваших в радиусе двадцати километров от станицы, будем стрелять без предупреждения. Идите где-нибудь в другом месте свой коммунизм стройте!»

Джером самодовольно рассмеялся, наслаждаясь тем, как уделал Цзы. В этот момент я вдруг усомнился, хорошая ли это была идея — сделать его главным. «Впрочем, Наливайченко, если верить папиным рассказам, был таким же», — подумал я.

— Давай, выпьем еще по чарке! — спохватился Джером, наполняя стаканы.

— Это, конечно, круто, — молвил я мрачно. — Но ты не думал о том, что будет дальше?

— Я всегда думаю о том, что будет дальше, — посуровел Лайонелл. — Наши вартовые всегда готовы, днем и ночью. Ты меня, Димон, за дикаря тупоголового не держи, лады? Я хорошо понимаю, что задираюсь не с шайкой бандитов. Но выход какой? Я ведь хорошо знаю их «дипломатию». Сегодня приходит улыбающийся дядечка и рисует картинки с радугами и единорогами, а завтра является карательный отряд без знаков различия и сжигает селение дотла. В округе такое уже не раз происходило. А потом говорят, что это, мол, все Содружество подстроило. «Оборотни». Тьфу! Я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь! Я им не дам застать себя врасплох! Давай, за осмотрительность!

Я обреченно кивнул, и мы выпили еще по чарке. У меня в голове продолжали раз за разом прокручиваться его слова про «оборотней». На заднем плане я, казалось, слышал тихий самодовольный смех генерала Чхона. Сложно представить себе более убедительное доказательство эффективности выбранной им тактики. О чем о чем, а об эффективности с генералом не поспоришь.

Какое-то время Джером продолжал грозно бурчать что-то себе под нос, ругая евразийцев. Затем поднял на меня осоловевший взгляд.

— Ну что ты смотришь, Димон? Понимаю, о чем ты думаешь. Знаешь, я чертовски не люблю это признавать, но я прекрасно понимаю, что Союз за монстр. И я понимаю, что им нет дела до нас — небольшой группки людей, засевших в своей норе вдали от стратегических объектов и путей. Мы для них просто букашки. Что ж, пусть так. Но мы букашки гордые. Дайте только нам жала — и мы сделаемся осами, которые еще покусают кое-кого за их партийные задницы!

По упрямому взгляду друга я осознал, что он и впрямь скорее отправит весь свой маленький народ на убой, нежели склонится перед цивилизацией, которая была ему не мила. Генерал Чхон торжествующе усмехнулся бы, если бы видел сейчас Джерома. А сколько еще таких Джеромов разбросаны по просторам Балкан?

«Вот и всходы. Всходы от кровавых семян, что посеяли мы с Локи», — подумал я горестно, с каждой секундой мрачнея. — «Чхон знал, о чем говорил. Эта чудовищная тактика работает. Но неужели войны выигрываются только так?!»

— А что бы ты сказал, — уже едва ворочая языком из-за обилия выпитого, вдруг произнес я. — Что бы ты сказал, если б узнал, что эти «оборотни» — это не плод евразийской пропаганды? Что, если бы я сказал тебе, что они и впрямь существуют?

Я ожидал, что атамана ужаснет сама мысль об этом. Но, к моему удивлению, он не только не ужаснулся, но даже поспешил заранее оправдать Содружество.

— Что-то не особо верится. А даже если и так — это лишь означает, что у вас там умеют грамотно вести войну. Война — грязное дело. Если на десять селений, вырезанных евразийцами, приходится одно разоренное «оборотнями» — это ничего не меняет в масштабах войны.

— Но зачем вообще нужны «оборотни», если можно просто освещать в новостях террор, который реально ведут евразийцы?! — хлопнув ладонью о стол, пьяным голосом спросил я у Джерома и в то же время у самого себя. — Скажи мне!

— Э-э-э, Димон, так они же там не дураки! — усмехнулся тот. — Они следов не оставляют! У них махина ничуть не хуже вашей работает! Так что ты, это самое…

— А я и не это… просто… — я вдруг почувствовал, что стол передо мной не стоит на месте, а слегка пошатывается. — … просто… черт… я наклюкался, кажется.

— А то. Это, парень, казачья мощь, не какая-нибудь там водичка! Тут закалка нужна! Вот меня самогон уже не берет, разве что со второго бутля! — самодовольно усмехнулся раскрасневшийся Джером, опрокинув локтем банку с соленьями. — Эх, лады. Вижу, что ты уже носом клюешь. Давай позову Ванду, она тебе покажет дорогу к палатке. Ванда! Ты там где?!

Помню как мы с Джеромом обнимались и он бормотал мне что-то о дружбе, а вот дорогу к палатке и тихий голос ведущей меня Ванды помню уже довольно смутно. Лишь тяжко завалившись на бок в темном душном помещении, я пришел в себя, вдруг осознав, что я тут не один.

§ 73

— Димитрис? — в темноте донесся сонный голос Марички. — Я думала, ты сегодня уже не придешь. С тобой все в порядке?

— Голова ходуном ходит.

— Тебе разве можно было столько пить после твоих ранений?

— Я вообще-то не пью… просто… просто я сегодня, кажется, заново родился.

Сам не заметил, как начал нести какую-то ахинею.

— Нет, серьезно! Ты просто не представляешь себе, как это. Этот день совсем не похож на другие. Я ничего такого не чувствовал уже год. А может, и много лет. Я вообще уже очень давно ничего не чувствовал.

— Это из-за того, что ты едва не погиб. После таких событий люди говорят, что рождаются заново, — попыталась объяснить мои чувства Маричка.

— Нет, нет, дело не в этом! — рассмеялся я. — Все дело в «Валькирии». Во мне ее осталось совсем мало, Маричка. Она отпустила меня. Но ее нехватка еще не настолько острая, чтобы ломка затуманивала рассудок. Это как попасть в глаз торнадо. Понимаешь, о чем я?

— Не уверена.

— Как будто оковы, сковывающие мое тело и мой разум, временно сняли. Как будто Легион решил дать мне выходной. Настоящий выходной! Но всего один. Это все ненадолго. Я понимаю, что это скоро закончится. Я знаю что будет потом. И я просто в отчаянии, Маричка. Потому что я больше не хочу, не хочу обратно! Но я просто не знаю как выбраться!

— Димитрис, ты слишком возбужден, выпил лишнего. Тебе лучше поспать, — ласково прошептала девушка, и я почувствовал, как она осторожно и нежно гладит меня по предплечью.

— Поспать? — горько усмехнулся я, мечтательно посмотрев на потолок палатки. — Ты предлагаешь мне проспать эти минуты? Ты разве не понимаешь, что это, может быть, мой последний шанс почувствовать себя человеком? Побыть собой настоящим! Понимаешь, Маричка?! А дальше… дальше будет только боль…

— Я не понимаю, о чем ты, — кажется, что-то в моем голосе ее слегка испугало. — Если ты не хочешь возвращаться к людям, которые послали тебе сюда — ты не обязан. Никто не найдет тебя здесь. Ты можешь, если хочешь, начать все заново.

— Нет, Маричка. Не могу. «Валькирия». Я не смогу жить без нее. Я уже пробовал. Я знаю, что будет. Мне нужна будет доза. Если я не приму ее — мне конец.

— Ты говоришь о наркотиках? Я знаю что такое наркотики. Я знала людей, которые принимали героин. Я слышала, что от наркотической зависимости можно избавиться. Софья, здешний врач, поможет тебе.

— Нет. Мне никто не поможет, Маричка. Зависимость от «Валькирии» во много раз сильнее, чем от героина. Дело даже не в том, что я не смогу удержаться. Воздержание просто убьет меня.

— Ты говоришь о том самом препарате, который ты вколол себе тем утром? После которого ты много часов греб, как заведенный? — приподнявшись на локте и заглянув мне в глаза, переспросила девушка, нахмурившись.

— Да. Это была предпоследняя доза. Она была нужна мне, чтобы оставаться на ногах, несмотря на отравление ядом. Последнюю дозу я принял, когда нам повстречались евразийцы. «Валькирия» дала мне сил, чтобы одолеть их. Она делает человека намного более сильным и ловким, нечувствительным к боли, бесстрашным и бесчувственным. Но его прием нельзя прекращать. Я много месяцев потратил, чтобы уменьшить свою дозу. Но слезть с него совсем — наверное, невозможно.

— Господи. Зачем же ты начал его принимать?

— У меня не было выбора. Никто у меня не спрашивал.

— Какой кошмар. Теперь я понимаю, почему ты не хочешь возвращаться к этим людям. И ты не должен, Димитрис. Мы придумаем, как помочь тебе!

— Ты очень добрая, Маричка, — горько усмехнулся я.

— Перестань! Я серьезно.

— Я тоже. Мне очень повезло, что я встретил тебя.

— Это мне повезло. Если бы не ты, я бы погибла.

— Если бы не я, твоя жизнь даже не оказалась бы в опасности.

Закусив губу, я в сердцах пробормотал:

— Все это так гадко, Маричка! Мне так дерьмово от того, что все это действительно работает! Ведь Джером ненавидит евразийцев и не хочет сотрудничать с ними именно благодаря этому! Как и десятки других людей вроде него! То, что мы делали, что Чхон заставлял нас делать — все это действительно помогает победить евразийцев в войне!

— Значит, ты считаешь, что это было правильно?

— Ни черта это не было правильно! Такие вещи не могут быть правильными! Просто не могут! Какими бы не были оправдания, какими бы не были результаты! Они не могут быть правильными просто потому, что иначе мы все вообще не достойны называться «людьми»!

Я почувствовал, как кулаки непроизвольно сжимаются, а на глаза невольно наворачиваются слезы. Маричка продолжала нежно поглаживать меня по руке.

— Я столько всего натворил, Маричка, — тихо прошептал я. — Господи, если ты есть, пожалуйста, прости меня. Простите меня все. Все, кто больше не ходит по земле, не говорит, не дышит из-за меня. Все те, кого я даже не помню!

— Димитрис, пожалуйста, успокойся…

— Я убивал детей, Маричка, — проскрежетал я сквозь зубы, не в силах сдержать слезы отчаяния и ненависти к себе. — Я убивал ни в чем не повинных детей.

— Нет. Ты не мог.

— Я сделал это. Тогда, в пустыне. Я убил одного человека вместе со всей его семьёй.

— Нет! — решительно возразила Маричка. — Ты уже говорил это. Тогда, ночью, в бреду. Но это неправда. Это был не ты. Ты бы никогда этого не сделал. Ты — хороший. Ты похож на свою маму.

— Не говори так. Я совсем на нее не похож!

— Похож, Димитрис. Очень похож, — ласково шептала она.

— Зачем ты осталась со мной, Маричка? Кто я тебе такой?

Она не ответила, лишь продолжала тихо гладить меня по руке.

— Я не хочу засыпать. Давай просто поговорим о чем-то, хорошо?

— Да, конечно.

— Тебе нужно лечиться, ты знаешь? Софья сказала мне.

— Она дала мне отвар, он замечательно помог.

— Нет-нет, тебе нужно настоящее лечение. Тебе нужно в настоящую больницу, где есть оборудование. Ты ведь сама знаешь это, правда?

— Не беспокойся обо мне. Кто я для тебя?

— Не говори так.

— Ты же говорил так только что о себе.

Какое-то время мы лежали молча, в темноте, слушая дыхание друг друга. Дыхание Марички было тревожным, прерывистым, в нем чувствовались хрипы. Не знаю, почему, но даже сейчас, на грани пропасти, которая вот-вот грозит мне самому, мне было совершенно не все равно, что будет с ней.

— И правда, кто мы друг другу? — задумчиво прошептал я. — Если бы мы не встретились совершенно случайно, если бы мне приказали отправиться в какую-то другую деревню, то мы бы никогда не встретились, не вспоминали бы друг о друге.

— Ты веришь, что все в этом мире происходит случайно?

— Да, наверное. А ты веришь в судьбу?

— Наверное. Мне хочется верить. В Бога, в судьбу. А иначе зачем все это?

— Что — «это»?

— Все. Зачем мы живем, любим, рожаем детей? Зачем боремся за выживание, пытаемся продлить эту жизнь хоть на миг? Зачем все время ищем что-то и кого-то? Неужели мы просто бессмысленно барахтаемся, как букашки, движимые своими примитивными инстинктами? Нет, я не хочу в это верить.

— Значит, это судьба свела нас? — печально переспросил я. — Вот уж не знаю, зачем ей это. Прощальный подарок? Насмешка? Мы ведь не можем помочь друг другу.

— Мы уже помогли друг другу, — ласково прошептала она.

Некоторое время в палатке царило молчание.

— У меня был человек, которого я любила, — тихо произнесла она. — Я называла его своим мужем. Мы не венчались, не праздновали свадьбу, но мы искренне поклялись друг другу любить и быть верными. И это значило для нас в тысячу раз больше чем все обряды вместе взятые. Ты любил когда-нибудь, Димитрис? Любил по-настоящему?

— Нет. Наверное, нет, — признался я. — У меня были девушки, но не думаю, что то была любовь.

— Я надеюсь, что когда-то ты ощутишь то же, что ощущала тогда я. Потому что один день, один миг с этим чувством стоит целой жизни. Я никак не ожидала, что такие сильные и прекрасные чувства могут существовать в том жестоком мире, в котором я жила. Мы любили друг друга всем сердцем, всему миру вопреки. И одной лишь этой любви было достаточно, чтобы мы были счастливы.

Я не рискнул перебивать её, задавать вопросы. Чувствовал, что она говорит сейчас о сокровенном. О том, о чём, наверное, никогда и не собиралась говорить.

— У нас родился ребенок. Мальчик, — продолжила она, и ее голос дрогнул. — Я назвала его Адамом. Как первого человека на Земле. Он был похож на маленького ангела. Белокурый, с голубыми глазами. Все родители умиляются своими детьми. Но мой малыш… поверь мне, Димитрис, он был действительно прекрасен.

Долгое время сохранялась тишина. Казалось, Маричка долго собиралась с силами для того, чтобы произнести следующую фразу. Но когда она заговорила, её голос был удивительно ровным.

— Я потеряла их обоих. Моего мужа убили люди, которых я до того дня даже не видела. Это была даже не война. Просто бессмысленное насилие. Такое здесь часто бывает. Кто-то приходит в твой дом, чтобы забрать всё, что ты имеешь. И иногда забирает твою жизнь. Я смотрела, как он умирал. Видела, как гаснет огонек в его глазах. И это было невыносимо. Я была без ума от боли, от отчаяния. В нашем доме было оружие, и я схватилась за него. Я стреляла в них, а они в меня. Так продолжалось, пока не пришли другие люди, наши соседи, которые отогнали их. Когда все закончилось… мой сын, мой маленький Адам, больше не кричал. Я поднялась наверх, посмотреть, как он. И увидела, что он больше не дышит. Какая-то шальная пуля попала в него. Совершенно случайно. Пробила потолок, пробила пол его кроватки и… Я не знаю, чья это была пуля. Может быть, моя. Мои руки ужасно дрожали, я кричала и почти не смотрела, куда стреляю. Может быть, это я убила собственного сына.

Я вдруг вспомнил отвращение девушки при виде оружия, ее нежелание брать его в руки, и осознал весь его глубокий и страшный смысл.

— Нет, Маричка, — наконец заговорил я, пораженный этой душераздирающей историей, рассказанной ровным, тихим, безжизненным голосом. — Это была не ты!

— Я осталась без них обоих всего за несколько минут. Весь мой мир, полный счастья, любви и заботы, мир, который я не чаяла обрести, но обрела, рухнул. Это был как Большой взрыв. Вселенной пришел конец. Не может быть ничего страшнее. Поверь. Не может быть боли сильнее и пустоты глубже, чем те, что я тогда ощутила. Я стала чем-то меньшим, чем призрак, чем тень. Я больше не хотела, не могла жить.

Ее движения прекратились, она больше не гладила меня по руке. Я не мог видеть ее в темноте, но отчего-то почувствовал, что ее глаза остекленели, неподвижно уставившись в одну точку, и лишь сухие губы продолжали тихо двигаться, исторгая слова, полные неизведанной доселе тоски.

— Я хотела покончить с собой, но не решилась. Даже не знаю, почему. Много раз я оставалась наедине с этой мыслью, часами размышляла, даже начинала всерьез готовиться, но так и не смогла этого сделать. Даже несмотря на весь тот кошмар, что я пережила, на рухнувшую Вселенную, во мне жило какое-то низменное животное, которое отчаянно цеплялось за свое существование, заставляло меня есть, пить, дышать. Животное не позволило мне убить себя. Так я и бродила по миру как фантом. Мне было все равно что со мной будет. Может быть, я даже надеялась, что это как-то само собой прекратится. Я совсем не расстроилась, когда заболела. Даже обрадовалась. Может, мой организм сам вызвал во мне эту болезнь. Я все ждала, когда это наконец кончится. Но потом, сама не помню, когда… я вдруг поняла, что я хочу родить ребенка снова. Это не будет мой Адам, никто не заменит его. Это не будет так, как тогда. Не будет счастливого мирка, полного любви и надежды. Но все же… может быть, это даст мне силы и смысл жить дальше.

На этот раз молчание установилось надолго. Я не знал, что сказать. Наверное, бывают ситуации, для которых люди просто не изобрели подходящих слов. И вряд ли когда-нибудь изобретут.

— О, Маричка, — наконец тихо прошептал я, и давно забытым движением погладил ее по руке подобному тому, как она до этого гладила меня.

— Спасибо тебе.

— За что?

— За то, что выслушал. Я никому этого не рассказывала. Никогда.

— Ты не должна ставить на себе крест. Ты должна вылечиться, жить дальше. Ты должна быть сильной. Не сдаваться.

— Ты ведь не веришь ни в Бога, ни в судьбу. Так для чего это тогда? Ответь мне, Димитрис. Для чего быть сильной? Для чего не сдаваться?

— Я не знаю, — честно произнес я. — Просто потому, что жизнь одна. У нас есть только один шанс. Никто не будет нас жалеть. Никому нет дела до нашей боли, нашего отчаяния. Захотим умереть — пожалуйста. Никто не станет нас удерживать. Мы сами кузнецы своей судьбы. Да, обстоятельства могут ранить нас, причинять нам боль, разрушать все, что мы создали. Но лишь от нас зависит — сдаться или встать и идти дальше.

— Зачем? Зачем идти дальше?

— А неважно, зачем. Просто потому что больше ничего нет. Лишь эта жизнь.

§ 74

Не думаю, что мои слова способны были вдохновить. Но я не знал других способов вдохновляюще говорить о смысле жизни — разве что заесть горькую правду искусственной сладостью бездумной веры.

— Обними меня, — попросила девушка.

Я пододвинулся к ней, крепко прижал ее к себе под старым одеялом. Она казалась совсем худой и хрупкой. Ее грудь неровно вздымалась от дыхания.

— Я же обещал отвести тебя в место, где будет тепло, — прошептал я, мягко погладив ее по волосам.

Ее ладони сложились в замочек у меня за спиной, и она прижалась ко мне так будто она боялась, что я ускользну. Ее лицо уперлось мне в плечо. Мы совсем не видели друг друга, лишь слышали дыхание и биение сердец, и это создавало между нами трогательное единение, которое сложно описать словами. Я сам не заметил, как моя ладонь соскользнула от ее волос к щеке. Я продолжал нежно поглаживать ее. Мой большой палец нечаянно дотронулся до ее сухих губ и ощутил, как они едва заметно приоткрылись. Ее лицо начало подниматься, навстречу моему, но мягким движением руки я опустил его назад к своему плечу и мягко поцеловал ее в темечко.

— Прости, Маричка, я не могу, — прошептал я. — «Валькирия», она… отнимает это.

— Ты ничего не чувствуешь?

— Я чувствую больше, чем ты можешь себе представить.

Ее ладони разомкнулись. Одна из них залезла мне под свитер, легла на грудь.

— Я чувствую, как бьется твое сердце. А ты хочешь почувствовать, как бьется мое?

Я не сопротивлялся, когда она взяла мою ладонь, запустила себе под одежду. Я с удивлением ощутил, как моя грубая, шероховатая, покрытая мозолями кожа, предназначенная лишь для того, чтобы терпеть боль или сжимать оружие, касается нежной кожи на ее груди. Ее грудь как раз поместилась в моей ладони. Я и впрямь чувствовал, как под ней трепыхается сердце. Что-то болезненно кольнуло у меня в груди. Но мужские инстинкты не пробуждались.

— Прости, Маричка, — прошептал я.

— Не извиняйся. Просто обнимай меня.

Ее вторая рука тоже проникла ко мне под одежду, начала гладить спину. Я чувствовал, как ее маленькая ладонь осторожно скользит по толстым рубцам. Сейчас, когда во мне почти не было «Валькирии», прикосновения к старым шрамам тревожили меня. Омертвевшая кожа, казалось, пробудилась, и я почти физически ощущал эхо ослепительно-острой боли, которую испытывал, когда мою спину рассекало жало кнута.

— Тебе больно?

— Нет. Не знаю, — покачал головой я.

— Я почти чувствую, как больно было тебе тогда, когда остались эти шрамы.

— Эта боль — не самая страшная, — покачал головой я.

— У меня тоже есть шрам, — она осторожно взяла мою ладонь и переместила от своей груди ниже, в район бедер. — Вот здесь, на внутренней стороне бедра. Чувствуешь? Этот порез уже был у меня когда я попала в центр Хаберна. Я не помню, откуда он. Совсем пустяк, если сравнивать с твоими.

Мои пальцы теперь были буквально в паре сантиметров от ее лона. Я хотел осторожно убрать руку, но она обняла ее своими бедрами. Ее дыхание приблизилось ко мне, и я вздрогнул, ощутив осторожное касание ее сухих губ к своим. Ее губы едва ощутимо коснулись моих несколько раз, будто проверяя, насколько это безопасно. Я не отстранялся, лишь прикрыл глаза и отдался этим странным, полузабытым ощущением.

— Ничего не произойдет, — прошептал я после очередного касания ее губ.

— Не важно, — прошептала она в ответ, и я снова почувствовал ее уста.

Ощущение реальности размылось. В крови все еще беспокойно бродил самогон. «Кто ты?!» — донесся у меня в голове истошный крик майора-инструктора Томсона. — «Зачем ты здесь?!» «Триста двадцать четвертый!» — позвал меня из темноты бас генерала Чхона. «Валькирия» — это был шелестящий шепот Локи. — «Валькирия» спасет тебя от боли».

— Я больше не хочу к ним, — прошептал я, непонятно к кому обращаясь.

— Тебе и не нужно, — мягко ответила мне Маричка.

В перекрестье прицела застыла тощая грудь мальчика. Вспышка. Силуэт падает. К нему бежит женщина, вся в слезах. Черные волосы растрепаны, покрасневшее лицо в слезах. «Адам!» — кричит она. «О Боже, нет, нет, нет, только не это!!!»

— Я не хотел, — шептал я, словно в бреду. — Не хотел. Прости меня, пожалуйста…

Мой шепот прекратили ее губы, я ощутил их соленый, как кровь, вкус. Моя ладонь все еще была меж ее бедер, чувствовала их жар. Все это было странно, невозможно, сюрреалистично.

Я не мог видеть лица Марички в темноте, но вот же оно, прямо передо мной — в языках пламени, поглощающего Пожарево. «Ты всегда был слабым, триста двадцать четвертый», — услышал я холодный, осуждающий голос капрала Эллоя. На лбу у капрала было отверстие от пули, но он не обращал на это внимания.

— Славко, милый мой, — шептала она горячо, ложа свою ладонь на мою и пододвигая ее выше, туда, откуда мои пальцы чувствовали жар.

Славко. Наверное, так звали ее мужа. Я видел его в этот самый момент — высокого, полнокровного блондина с некрасивым, но очень добрым округлым лицом. Он стоял где-то поодаль, с младенцем на руках, и смотрел на нас — без гнева, без боли, лишь с какой-то тихой светлой печалью.

— Я схожу с ума, — прошептал я, покрываясь холодным потом. — Мы оба сходим с ума.

Сам не знаю, что происходило со мной в эти минуты. Я привык к тому, что я не могу больше быть мужчиной. Но что-то изменилось. Может быть, все дело было в Валькирии. А может быть, дело было в Маричке.

Ее губы продолжали касаться моих, а моя рука чувствовала тепло меж ее бедер. Я похолодел, услышав имя его покойного мужа, до меня дошел какой-то кощунственный и извращенный смысл происходящего, но я так и не нашел в себе сил, чтобы одернуть руку и отстраниться. Что-то странное пробуждалось во мне.

— Маричка, я не смогу… — прошептал я расстроенно, но замер, ощутив, как ее рука заползает ко мне в штаны и опускается ниже, к месту, о существовании которого я почти успел забыть.

Мы больше ничего не говорили. Ее губы жадно искали в темноте мои. Моя рука медленно двигалась у нее меж бедер, чувствуя ее жар и влагу, а ее пальцы нежно скользили по моему мужскому достоинству, пробуждая во мне давно забытые желания.

Сам не помню, как я оказался над ней. Она мягко и неторопливо помогла мне войти, и я не удержался от стона, будто девственник, впервые познавший женщину.

— Давай, милый, — прошептала она мне на ухо. — Люби меня.

Она больше не называла меня «Славко», но она все еще имела это в виду. Она представляла себе не меня, а своего покойного мужа, отдаваясь мне в этой темноте. От этого безумия шла кругом голова. Но я, словно заколдованный, не мог остановиться. Ее пальцы нежно гладили меня по спине, подчас вздрагивая, натыкаясь на шрамы, но не отстраняясь. Эти едва ощутимые касания пронзали меня, будто электрический ток. Наше дыхание становилось все более частым, я двигался все быстрее и быстрее, уже не помня, кто я и кто она, не помня где мы находимся и куда держим путь, движимый лишь одним неукротимым инстинктом — древним, как сам мир.

— Давай, любимый, — снова прошептала Маричка, обращаясь к кому-то, но не ко мне

Помню, что я закричал в тот момент, когда достиг вершины. Блуждающие в голове обрывки воспоминаний вопили о том, что что-то пошло не так, ведь я все еще был в ней, и на мне не было презерватива. Но думать об этом было уже поздно. Тяжело дыша, я продолжал висеть над ней на напряженных руках. Ее пальцы еще какое-то время оставались на моей спине, но затем мягко с нее соскользнули. Затем разжались ее бедра. Все еще тяжело дыша, девушка расслабилась и притихла.

Сам не знаю, но почему-то я почувствовал себя в этот момент очень гадко. Не знаю даже почему, но я резко отстранился и, кажется, даже чертыхнулся.

— Что случилось? — спросила она.

— Это было неправильно! Так не должно было быть! — я сам удивился, откуда в моем голосе появилось столько злости. — Ты разве сама не понимаешь, что это было?!

Так и не найдя нужных слов, я порывистым движением выбрался из-под одеяла и потянулся к выходу.

— Постой, — ее рука мягко легла мне на плечо, голос сделался несчастным. — Димитрис, прости. Ты прав, нам не стоило этого делать. Сама не знаю, что на меня нашло. Мне жаль, что так вышло. Только не уходи, ладно?

Некоторое время я сидел напряженный тяжело дыша. Перед глазами все еще проносился калейдоскоп лиц и воспоминаний, ярких, как живые. Не помню откуда, но я вспомнил, что в таких случаях стоит делать дыхательные упражнения. Несколько вдохов и выдохов исторгли из меня излишнее раздражение, как яд, и я почувствовал, как мышцы немного расслабляются.

— Нет. Это ты прости, — глубоко выдохнув, с сожалением произнес я. — Просто…

— Не надо ничего говорить. Просто приляг, останься тут, поспи, — продолжая гладить меня по плечу, с сожалением и стыдом прошептала Маричка. — Обещаю, я больше не стану…

— Да нет, ты вовсе не… Просто я…

— Не надо, прошу. Не говори ничего.

— Хорошо. Я не буду.

Я послушно приляг назад, на бок, спиной к девушке. Ее рука мягко соскользнула с моего плеча, и я ощутил там, где она только что была, странное ощущение пустоты. Краем уха я слышал, как она поворачивается спиной ко мне, съежившись и, как мне представлялось, крепко сжав веки, чтобы сдержать слезы.

— Маричка, мне так жаль, — прошептал я в темноте. — Но я не он.

— Знаю. Не говори этого, пожалуйста. Не говори о нем сейчас.

Погруженный в странные раздумья, я покачал головой.

— Что, если у тебя будет после этого ребенок? — в изумлении от самой этой мысли спросил я.

Она долго ничего не отвечала. Я даже подумал, не уснула ли она.

— Я не стану называть его как своего первого сына, — после долгого молчания ответила Маричка. — Я еще хорошо помню, какого это — жить на месте умершей, ощущая себя самозванкой. Я назову его в честь твоей мамы, если будет девочка. Или в честь твоего отца, если мальчик. Я буду любить его или ее.

— Маричка, ты хоть представляешь себе, о чем говоришь? Ты же меня почти не знаешь. Да и что за ребенок может родиться от таких родителей, после всего, что мы пережили?

— Я не хочу об этом думать. Я хочу верить во что-то хорошее.

— Это сумасшествие.

— Да, наверное.

— До сих пор не могу поверить, что мы сделали это.

Она ничего не ответила.

— А что дальше?! — продолжал допытываться я.

— О чем ты?

— О тебе. И обо мне.

— Не беспокойся об этом. Будешь ты. И буду я.

— Безумие, — прошептал я.

— Завтра будет новый день, Димитрис. Нам стоит поспать.

— Я не хочу. Не хочу засыпать.

Она больше ничего не говорила — я лишь слышал ее ровное дыхание. А я еще долго не спал. Переживал и переосмысливал случившееся только что, и случившееся ранее. Судорожно боролся с накатывающим на меня симптомами ломки. Сжимал кулаки до болезненного хруста. Сжимал зубы и закусывал губу, кажется, до крови. Со злостью и отчаянием я чувствовал, как тело начинает сотрясать мелкая дрожь.

«Ее крылья уже хлопают над нами. О Боже, я слышу их!» — услышал я в голове восторженный голос Локи, говорящего о «Валькирии».

— Я не сдамся, не сдамся, не сдамся, — бубнил я себе под нос и таращил глаза, чтобы не заснуть. — Я не буду спать, не буду спать.

Но незваный сон все-таки пришел.

§ 75

Вначале я был даже рад, что утром, когда проснулся, Марички уже не было рядом. По крайней мере, она не увидела, в каком жалком состоянии я пребывал. Я проснулся от сухости во рту и головной боли — такой пронзительной, какой не бывает ни при одной мигрени. Поднеся к лицу ладонь, я увидел, что пальцы мелко дрожат. Картинка перед глазами двоилась. Симптомы были слишком знакомы.

— Проклятье, — прошептал я.

Я едва нашел в себе силы, чтобы встать и выбраться из палатки. Ощущения дня здесь не было — в старом железнодорожном тоннеле стоял все тот же душный полумрак.

— Эй, пришелец! Что, тяжкенько после нашей самогоночки-то, а?

Казак по имени Борек, жаривший вчера кабана на вертеле, нашел меня минут десять спустя, около душа, где я, фыркая, поливал ледяной водой голову.

— Чего тебе? — зло спросил я.

— Атаман сказал, как проснешься, чтоб провели к нему. Уже за полдень.

— Это может чуть подождать? Мне надо к врачу. Сменить повязку.

Софья поняла все без слов, лишь посмотрев на меня. Когда я вскрикнул и отстранился от луча фонарика, которым она посветила мне в глаз, врач обеспокоенно и расстроенно цокнула языком.

— Что, так быстро?

— Голова раскалывается. Нужно какое-то обезболивающее.

— Ты уверен, что дело не в похмелье? Вы же вчера еще и наклюкались, будто у тебя без того не хватает проблем! Ладно, ложись. Поставлю тебе капельницу. Прочищу твой организм, как смогу, хотя бы от алкоголя. У нас с обезболивающими проблема. Долго тебя ими обеспечивать не смогу.

— Что посоветуешь?

— В таких случаях нужно очень медленно, под контролем врача, уменьшать дозировку и со временем переходить на более легкие препараты. За неимением всего этого есть только один способ, крайне неприятный — перетерпеть.

— Мне говорили, что это невозможно. Что при отказе от препарата я умру. Так может быть? — спросил я, пока она устанавливала капельницу.

— Я не знаю чем вас там накачивали. Не могу этого исключить.

Под капельницей стало немного легче. Еще лучше стало после укола, который мне сделала Софья. Но я чувствовал, что она лишь подарила мне несколько лишних часов с ясной головой.

— Тебе известно что-то о составе этого препарата? Какое там действующее вещество?

— Нет, ничего. Его называют «Валькирией». Это все, что я знаю.

— Есть какой-то шанс, что ты сможешь раздобыть его?

Я с вожделением подумал о кейсе с ампулами, оставленном перед началом рейда в Пожарево, и тут же отрицательно покачал головой. Все мое снаряжение, безусловно, оказалось в руках у евразийцев. Добраться до него не было никакой возможности.

— Я могу попробовать связаться со своими. Они, может быть, сбросят мне посылку с воздуха. Так делали раньше.

— Судя по твоему тону, это не то, что тебе хотелось бы сделать.

— Должен быть другой способ, — упрямо покачал головой я.

Выйдя из пропахшей нашатырем палатки Софьи, я поплелся следом за Бореком к ставке атамана. По дороге я заметил, как бабы с сонными лицами прибирают следы вчерашнего пиршества. У входа в ставку стоял вартовой с автоматом, всем своим видом давая понять, что прошедшие гуляния, оставившие заметный след на его лице, никак не повлияли на серьезность его миссии.

— О, дружище! — приветствовал меня Джером, когда я зашел в кабинет.

Атаман выглядел чуть более взлохмаченным и краснощеким, чем обычно, но в целом нельзя сказать, что вчерашнее пьянство сильно на нем отразилось. Похоже, жители станицы были в этом отношении здорово закалены.

— Ничего так вчера посидели, а? Только вот я слышал, что ты чуть ли не под капельницу с утра лег. Странно, ты на вид мужик крепкий, что ж ты так от полулитры-то расклеился?

Я не мог рассчитывать на то, что Софья, знавшая все о моем состоянии, не докладывает атаману. Скрывать истинную причину своего состояния вряд ли имело смысл, тем более, что очень скоро это станет совершенно невозможно.

— Самогон у вас дерьмовый, но дело не в нем, — неохотно признался я. — Я сижу на боевых стимуляторах. Так случилось, что я израсходовал весь свой запас. Без них мне херово. И со временем станет еще хуже.

— Ого-го. Как же так? Ты же раньше даже не пил!

— У нас не спрашивали, хотим ли мы принимать эту дрянь.

— Ого. Жестко!

По виду атамана сложно было сказать, осуждает ли он такие методы.

— Это что, прям так серьезно? Или ты просто будешь ходить сердитый?

— Сердитее, чем ты можешь себе представить. И склею ласты суток через двое.

— Ты серьезно? — нахмурился атаман.

— Серьезнее не бывает.

— Что же за говном вас там накачивают? Они совсем сдурели, что ли?!

— Все как ты говорил в детстве, помнишь? Война зомби, — вдруг вспомнил я.

— Чего-чего? — не понял он.

— Помнишь, ты рассказывал о психотропном оружии? О том, что его применяют и Союз, и Содружество, и что Четвертая мировая будет войной зомби. Я тогда еще смеялся над тобой.

— Сам не помню, чтобы такое городил. Правильно делал, что смеялся, — фыркнул он.

— А вот и нет. Ты, Джером, оказался хрéновым провидцем.

Серьезность ситуации дошла до Лайонелла довольно быстро, несмотря на похмелье. Из шутливо-ироничного он сделался задумчивым, а из задумчивого — мрачным. Несколько раз он прошелся из одного конца комнаты в другой, пару раз развел руками, раз или два ругнулся.

— Значит, Софья наша, говоришь, ничем помочь не может? — наконец спросил он.

— Нет.

— Какие варианты? Связаться со своими можешь?

От одной мысли об этом у меня сжались от ярости зубы. Кажется, Джером прочитал это у меня в глазах и тут же обезоруживающе развел руками:

— Нет, ну а ты что предлагаешь? Я тебе помогу чем надо, сам знаешь. Да только что я тут сделаю? У меня здесь нету запаса высокотехнологичных боевых стимуляторов. В станице крепче самогонки и травы отродясь ничего не употребляли, еще старый атаман запретил.

— У вас есть спутниковая связь?

— Да, а как же. Пользуемся редко, но для тебя не пожалею. Хочешь воспользоваться сейчас?

— Нет, — упрямо покачал головой я. — Обожди.

— Ты чего-то мне не договариваешь, дружище? У тебя с твоим начальством не все в порядке, так? — проницательно посмотрел на меня Джером.

— Можно сказать и так. Просто дай мне еще немного подумать, лады?

— Конечно, какие разговоры? — не стал далее допытываться он. — Станица вся твоя, гости тут сколько пожелаешь, ешь, пей, спи, лечись. Мои двери для тебя открыты в любую минуту. Если только придумаешь как я смогу тебе помочь — только скажи, я тут все вверх дном переверну.

— Спасибо тебе большое, дружище.

— Вот, держи! — Джером порылся в шухляде своего стола и кинул мне старый как мир спутниковый коммуникатор. — Выберешься из-под земли — сигнал сразу появится. У меня к тебе только одна просьба, чтобы ты отошел километра на два-три, перед тем как включать эту штуку. Евразийцы с легкостью отследят сигнал, а мне не хотелось бы наводить их прямиком на станицу.

— Спасибо, — еще раз повторил я, пряча коммуникатор в карман.

— Если надумаешь идти наверх — скажи вартовому, он тебе выдаст оружие и патронов. Все это, если что, можешь оставить себе. И коммуникатор тоже. Ты, главное, не забудь, что я тебе сказал. Уж постарайся убедить свое начальство подбросить нам стволов. А мы в долгу не останемся.

— Сделаю все что смогу, дружище, — уклончиво ответил я.

— Ну давай. Надеюсь, еще увидимся.

§ 76

Выйдя из ставки атамана, я бессмысленно поковылял вдоль тоннеля, исподлобья глядя на нехитрый казачий быт по сторонам. В голове пока еще было ясно, и я напряг весь свой интеллект, чтобы найти какой-то выход из ситуации. Старался не думать о коммуникаторе в кармане. А еще надеялся, что сейчас встречу Маричку.

— Эй! — услышал я сзади знакомый голос. — Обожди-ка, здоровяк!

Обернувшись, я увидел, как из полумрака выступает Джеромова Катька.

— Ты, случайно, не голубку свою ищешь? — усмехнувшись, спросила та.

— Маричка мне не «голубка»! — по привычке выдал я, и тут же задумчиво примолк.

— Как же, как же, вы как дети малые, — рассмеялась Катька, подмигнув. — Не переживай, знаю я, где она. Решила утром наверх прогуляться.

— Наверх? — нахмурившись, кивнул я на потолок. — Наружу, в смысле?!

— Ага.

Увидев выражение моего лица, девка беззаботно рассмеялась.

— Да ты не переживай! Я же вижу, Маричка твоя на пустошах выросла. Не пропадет. Странно только, что оружие брать с собой наотрез отказалась. Я ей хотела карабин свой любимый дать, легкий, удобный, под женскую руку, а она уперлась, да и все тут.

— Как же вы отпустили ее одну?! — возмутился я.

— А что такого? У нас тут вольная станица: кто куда хочет, тот туда и идет, — пожала плечами Катька. — Я ей предложила за компанию сходить, посудачить о своем, о женском, а она мне: «Одна побыть хочу». Что-то себе надумала баба, у нас такое бывает. Ждет, небось, чтоб ты ее поскорее нашел да от мыслей печальных избавил. Ха-ха! Так что я особо не навязывалась. Только наказала одному из наших разведчиков, чтобы присмотрел за ней издалека. Так что, если вдруг собаки дикие появятся, или другая какая опасность — он будет начеку, не даст ей в обиду.

— Спасибо за заботу. Куда она пошла, не знаешь?

— Как не знать-то? Есть тут одно тихое местечко, я ей подсказала. Сама там люблю посидеть. Мы с Джеромом там первый раз это-самое, ну, ты понял. Уютно там, — с этими словами Катька игриво мне подмигнула, как бы подговаривая меня повторить с Маричкой их с Джеромом опыт.

— Как туда пройти?

— Выходи через главный выход, под старой мельницей. Как выйдешь, вдоль русла пересохшей реки иди на север, до пригорка, где стоит одинокий сухой дуб. Забирайся на пригорок. За следующим пригорком увидишь черненький такой лесок. Там тропа есть, по ней шагов триста пройдешь, и увидишь рыбацкую избушку около болотистого озера. Там ее и ищи. На топи только заходить не вздумай — не трясина засосет, так гадость какая-то укусит.

— Спасибо! — кивнул я, засобиравшись к выходу.

— Эй, обожди! День же наверху! Возьми-ка у Ванды куртку с капюшоном, закутайся поплотнее да очки надень! Первый раз на пустошах что ли?!

Вартовые, как называли здесь дозорных, были, видимо, предупреждены обо мне. Выпустили, не задавая лишних вопросов. Угрюмый бородатый мужик, стороживший выход из подземелий, без слов достал из металлического ящика и протянул мне старый украинский автомат «Вепрь» с примотанным к нему запасным магазином. Кивнув, я бодро взбежал по самодельным ступеням, вделанным в стены выдолбленного в земле вертикального колодца, открыл люк и оказался в подвальном помещении со скрипучим деревянным полом, где был бы уместен запах мышей и залежавшегося зерна. Из дыр между досками в потолке сюда проникали лучики света.

Дорогу оказалось найти несложно. Выбравшись из подвала старой ветряной мельницы, я сразу приметил русло высохшей речушки. Солнце стояло в зените, но небо, на счастье, было хмурым и пасмурным. Порывистый ветер гонял над землей пыль и остатки пожелтевших листьев. Кроме завываний ветра и скрипа старых мельничных лопастей, нигде не было слышно ни звука. Видимость была хорошей. Глубоко вдохнув сквозь закрывающую лицо повязку и оглядевшись по сторонам, я увидал на холме вдали сгоревший остов Храма Скорби, над которым, не иначе как по старой привычке, кружили вороны. Стоило мне подняться туда — и я вновь оказался бы на могиле матери. Быть может, в этот раз я сумел бы побыть там спокойно — столько, сколько пожелаю. Быть может, такой возможности мне больше никогда не представится. Но указанный Катькой путь пролегал в противоположном направлении. Поколебавшись с минуту, я отвернулся от Храма прочь. Ушедших уже не вернуть. Но, может быть, я еще способен помочь живым.

Ступая по мелким камням, поросшим внизу бесцветным мхом, я быстро дошел до пригорка, где сгорбился, будто древний старик, высохший столетний дуб. Странно, что в Темные времена этого исполина не пустили на дрова. Должно быть, он тогда еще был ценен как ориентир.

А вот и лесок. Если, конечно, так можно назвать нечто совершенно мертвое. Когда-то, должно быть, здесь была крупная лесополоса. О ней здесь до сих пор напоминали многочисленные пни, хранящие на себе отпечатки пил и топоров первых жителей Генераторного. Немногие деревья, уберегшиеся от лесорубов, давно ссохлись, сгнили и в большинстве своем повалились. Лишь немногие так и продолжали торчать голыми стволами и ветвями вверх, словно скелеты, молча укоряющие людей в том, что они сделали с этой планетой. Снизу стволы обвил колючий толстый вьюнок — еще один, наряду с белесым подкаменным мхом, представитель малосимпатичной послевоенной растительности, появившейся здесь не то по капризу природы, не то благодаря экспериментам генных инженеров из корпорации «Андромеда».

«Когда-то здесь ступал мой отец», — думал я, идя по тропе среди мертвого леса. Мой слух был напряжен, а автомат снят с предохранителя, но каждый раз, когда я тревожно замирал и вскидывал ствол вверх, тревога оказывалась ложной. Однажды из-за деревьев взмыли вверх, хлопая крыльями, несколько жирных грифонов. Еще один раз я увидел маленького поросенка, покрытого толстыми роговыми пластинами, словно носорог. Хрюкая, поросенок увлеченно рыл носом землю среди стволов упавших деревьев, разыскивая насекомых или съедобные коренья. Земля не была совсем мертва. Она просто стала намного менее красивой — словно былая красавица, постаревшая и обезображенная оспой.

— А вот и «уютное местечко», — прошептал я, останавливаясь.

При виде покосившейся, ветхой избушки, ютящейся на краю болотистых топей, пришлось признаться себе, что я напрочь лишен искаженного постапокалиптического чувства прекрасного, присущего Джерому и его Катьке. Если они были в состоянии рассмотреть в этом пейзаже одним и ведомое очарование, то у меня он вызывал лишь тоску и уныние. Прохладный ветер зловеще шелестел камышами и гремел створкой выбитого окна, держа нервы натянутыми как струны. Голые почерневшие стволы деревьев нависали над головой, бросая на землю неровные тени.

«Что же тут забыла, Маричка?» — удивился я мысленно, ускоряя шаг. Приблизившись к избушке шагов на десять, я остановился и нарочито громко возвестил о своем приближении щелком затвора и окликом:

— Маричка! Это я, Димитрис!

Однако в ответ я не услышал ничего кроме завываний ветра и шелеста камыша. В сердце понемногу закралась тревога. Я попытался убедить себя, что девушка могла просто не услышать меня из-за шума ветра. Сняв автомат с предохранителя, я осторожно, стараясь больше не шуметь, двинулся вперед.

Дверь избушки была выломана, кажется, еще много лет назад. Когда-то давно здесь были, кажется, кухня и гостиная, однако никаких следов своего тогдашнего убранство рыбацкое жилище не сохранило, все было давным-давно вынесено. Ступив внутрь, я сразу понял, что Маричка, будь она здесь, могла и впрямь меня не услышать. Пустые зеницы окон громко хлопали ставнями и свободно пропускали через весь дом сквозняк, который выл, словно привидение. Голые ветви деревьев царапали крышу с таким шумом, будто готовы были вот-вот ее обрушить. Деревянный пол под ногами чудовищно скрипел.

Я больше не рисковал окликать девушку — лишь осторожно позаглядывал в комнаты, убедившись, что ее здесь нет. Оставался еще один шанс — чердак. Лестница, ведущая туда, не досчитывалась пары ступенек, да и оставшиеся выглядели ненадежно. Люк был отперт, и сквозь него я даже снизу мог видеть, что одна из внешних стен на чердаке отсутствует. Едва ли кто-то захотел бы сидеть там, продуваемый ветром. Это не место для свиданий, не место для размышлений. Если она для чего-то и подходит, то разве что для суицида. «Нет!» — отогнал я от себя чудовищную мысль.

В этот момент до моих ушей донеслось тихое пение. Я сразу вспомнил мелодию, хотя в прошлый раз, когда я слышал ее, я был практически без сознания. Эту песню она пела мне той ночью, во время грозы, под аккомпанемент дождя. Опершись о стену у основания лестницы, я замер и прислушался. Ее голос был до того печален, что от него щемило сердце. А самое главное — теперь я понял, что это была за песня.

Это была детская колыбельная.

Слова были румынскими, мне поначалу сложно было их разобрать. Но затем я узнал их. Когда-то, в далеком прошлом, мне уже приходилось их слышать. Это была колыбельная, которую пела моя мама. Не мне — своим маленьким воспитанникам в центре Хаберна. Она говорила, что словам ее научила одна пожилая санитарка.

Песня была о том, как младенца укладывают спать. Мама заботливо поправляет ему подушку. Кладет под бочок плюшевого медвежонка, и ручка младенца крепко обнимает своего мохнатого друга. Мамины руки нежно укрывают свое чадо одеяльцем, чтобы вечерний ветер не унес из кроватки тепло…

— Спи спокойно, сыночек. Спи спокойно, мой маленький Адам, — закончилась песня едва слышными словами Марички, чей голос ощутимо дрогнул.

Сам не заметил, как я сполз по стене вниз и присел, сложив автомат на коленях. Опустил лицевую маску к шее, чтобы ветер освежил своим дуновением лицо. Не знаю, долго ли я так сидел, не решаясь подняться. В душе царило смятение. Мне очень не хотелось, чтобы Маричка поняла, что я ее слышал. Но неутолимая печаль в ее голосе резанула меня так сильно, что я вряд ли смог бы сделать вид, что ничего не произошло.

«Зачем ты пришел, Димитрис?» — прозвучал у меня в воображении ее грустный голос, ясно, как наяву. — «От кого или от чего ты пришел меня спасать? От призраков? От скорби? От одиночества?»

— Не знаю, — прошептал я тихо, растерянно покачав головой. — Я не знаю, Маричка. Мне и самому нужно спасение.

Я всполошился лишь тогда, когда молчание на чердаке продлилось несколько минут. Страшная догадка пронзила меня, как стрела. Вид маленького женского силуэта, качающегося на ветру под чердачной балкой, пронесся перед глазами так явственно, что у меня захватило дыхание.

— Нет!!! — закричал я что было сил. — Маричка, нет!!!

Не помня себя, я сбросил автомат с коленей и что было сил рванулся наверх, спотыкаясь о скрипящие ступени. Ворвавшись на чердак, я услышал вскрик и увидел, как девушка, сидя на краю комнаты, свесив ноги вниз, испуганно оборачивается ко мне. В руках у нее была сложенная вчетверо веревка, которую она от неожиданности даже не попыталась спрятать.

— Димитрис?! — воскликнула она с удивлением. — Что ты здесь?..

Я не дал ей договорить — подскочил, легко, как пушинку, подхватил с земли и крепко прижал к себе. Ее руки от неожиданности разжались и обрывок веревки упал на пол. Поставив ее на пол и взяв за плечи, я пристально заглянул ей в лицо.

— Маричка, пожалуйста, не делай этого, — прошептал я. — Обещай мне. Обещай!

— Димитрис, что ты?.. — на ее лице было написано смятение, тревога. — Я не…

— Не вздумай этого делать, говорю! — со злостью и отчаянием воскликнул я, прижав ее к стене, мягко обхватив рукой ее подбородок, чтобы она не могла опустить лицо вниз и отвести взгляда от моих глаз. — Твое время еще не пришло! Ты нужна мне, ясно?! Ты меня спасла, и я тоже спасу тебя!

Некоторое время она держалась и разыгрывала недоумение, но затем сдалась, опустила плечи, безвольно расплылась в моих руках. В ее глазах блеснули слезы. Ветер немилосердно завывал, гремел ставнями, растрепывал вороные волосы по ее бледному лицу.

— Димитрис, прости меня, — прошептала она, устало прикрыв глаза. — Я просто не могу больше. Я брожу по земле как неупокоенный призрак, страдаю каждый миг. Я давно уже не здесь, здесь только мое тело. Моя душа — там, с ними…

— Неправда! Чушь! — прикрикнул я на нее.

— Нет-нет, это правда! — крикнула она мне в лицо истерично, давясь слезами, и в ее глазах вспыхнул огонек ярости. — Отпусти меня! Отпусти! Кто ты такой?! Что ты знаешь обо мне?! Решил, что нашел себе девку?! Я никогда не смогу стать живой снова, понимаешь?! Никогда их не забуду, никогда не перестану любить их!

Она трепыхалась в моих руках, вырывалась, царапала меня, а я лишь стоял неподвижно, прижимая ее к стене, прижавшись к ней покрепче.

— Ты нужна мне, — тупо повторил я.

— Мне все равно, нужна ли я тебе! — гневно крикнула она, продолжая вырываться. — Кто ты такой?! Ты не мой Славко! Его больше нет! Оставь меня!

— Я не могу позволить тебе просто убить себя.

— Кто ты такой, чтобы позволять мне или запрещать?! Кто ты мне такой?! — кричала она, но силы быстро покидали ее, и вскоре она практически перестала вырываться, уронив голову мне на грудь и зарыдав. — Отпусти меня, Димитрис. Пожалуйста, просто отпусти меня к ним.

— Там, куда ты собралась, их нет. Там вообще ничего нет.

— Неправда! Я не верю в это!

— Они здесь, с тобой. В твоем сердце. До тех пор, пока ты жива, живет и память о них.

— Мне так больно, Димитрис. Ты даже не представляешь себе, как мне больно.

— Не представляю. Но я верю, что ты преодолеешь эту боль.

— Зачем тебе это? Я все равно скоро умру. Я чувствую, как тоска съедает меня изнутри. Она отнимает у меня воздух каждый раз, когда я пытаюсь вдохнуть.

— Я не позволю тебе умереть.

Казалось, это длилось целую вечность. Я стоял на старом чердаке, продуваемом ветром, и прижимал к груди плачущую девушку. За окном шелестел камыш, ветки царапали дырявую крышу, где-то вдали истошно кричали грифоны.

А затем низко над головой я услышал оглушительный грохот пропеллеров. Это случилось так неожиданно, что мы с Маричкой, продолжая обнимать друг друга, невольно повалились на колени. Округлившимися от недоумения глазами мы смотрели сквозь отсутствующую стену рыбацкой хижины как совсем низко над нами пролетает, устремляясь вдаль, черный четырехмоторный транспортный конвертоплан. Следом за ним пронесся еще один, а за ним третий. Они были так близко, что я мог разглядеть даже маркировку у них на фюзеляже. Эта модель была мне очень хорошо знакома. И она принадлежала не евразийцам.

— «Вороны», — тихо прошептал я. — Но это невозможно…

В этот момент вдали, где-то в районе ГЭС Доробанцу, раздался оглушительный рокот разорвавшейся бомбы. А еще миг спустя внизу засеменили торопливые шаги. Инстинктивно отбросив Маричку прочь от открытого окна, я кувырком покатился к своему автомату. Но снизу раздался запыхавшийся голос на украинском:

— Эй вы там, наверху! Давайте сюда! Скорее! Скорее назад в станицу!

Я опустил автомат, сообразив, что это тот самый разведчик, которого Катька отправила приглядывать за Маричкой. В этот момент грохот вдали повторился.

— Что происходит?! — крикнул я.

— Откуда мне знать? Атаман говорит срочно к нему!

Путь, который в ту сторону занял у меня минут пятнадцать, обратно мы преодолели, спотыкаясь о пни и камни, всего за пять. Вдали продолжал рокотать гром, над головой еще дважды пронеслись пары «Воронов», а совсем высоко в небе я слышал свист гиперзвуковых двигателей крылатых ракет.

— Да какого черта здесь происходит?! — орал я на нашего провожатого, но он лишь недоуменно мотал головой.

В станице царили суета и оживление, я мгновенно смешался с толпой народу. Разведчик чуть ли не за руку тащил меня к атаману. Маричка по дороге, кажется, отстала, и я запоздало подумал, что мы даже не успели сговориться, где свидимся. В душе все еще не угасло беспокойство из-за ее состояния, но в тот момент его заслонило волнение из-за дел более глобальных.

Я был у Джерома в ставке уже третий раз, и впервые это место было похоже на то, чем оно на самом деле и являлось. Атаман сидел в своем кресле, водрузив ноги на стол и почесывая небритый подбородок. Перед ним раскинулся воздушный дисплей, который с сильными помехами транслировал сигнал одного из местных телеканалов. На стульях и креслах вдоль стены сидели еще четверо казачьих предводителей, включая Борека и Беляка. Вид у всех был возбужденный.

— Ну наконец-то! — оживленно воскликнул Джером, едва я появился на пороге.

— Что происходит?! — уже который раз требовательно задал я вопрос, который до этого тщетно задавал приведшему меня молодому разведчику.

— Я ожидал, что это ты мне расскажешь! — выпалил в ответ атаман. — Мог бы по старой дружбе и приоткрыть завесу конспирации! Или ты и сам ничего не знал?!

— Да не знал он! Ты на его рожу посмотри! — воскликнул Борек.

— Вижу, что не знал, — задумчиво кивнул Джером, возбужденно приподнимаясь с места.

По лицу атамана блуждала загадочная улыбка.

— Ну так погляди! — указал он на дисплей. — Погляди! Черт возьми! Он всех переиграл! Я вот только сейчас понял, что ваш долбанный старик их всех сделал!

— О чём ты?.. — начал я новый недоуменный вопрос, но замер, глядя на экран.

С экрана на меня гордо глядел сэр Уоллес Патридж — помолодевший лет на пятнадцать, энергичный и бодрый. И его лазурные глаза грозно метали молнии.

§ 77

«… грань, которую мы не можем позволить перейти», — окончил пробудившийся Бог предложение, о начале которого можно было догадаться. Остаток его, несомненно, сильной речи поглотили помехи.

— Как это может быть? Что произошло? — прошептал я ошалело.

— Ваш Протектор вдруг вылез как чертик из коробочки, здоровёхонький, снова принял бразды правления. И первым же делом объявил, что Содружество теперь в состоянии войны с Союзом. Похоже, что ваши военные только и ждали команды. Сообщают о массированных ударах по всей Земле. Просто обалдеть, что творится! Стратегические бомбардировщики, крылатые ракеты, орбитальная артиллерия! Черт возьми, я только что видел по телику — они шарахают коммунистов прямо из космоса! Самые мощные неядерные бомбардировки со времен Третьей мировой!

— Этого не может быть. Наша военная доктрина…

— Да какая к чертям доктрина?! Ты видел, что происходит наверху?! Черт возьми, нет больше никакой «Холодной решительности». Есть тотальная война!

— Это невозможно, — упрямо помотал головой я.

— Братишка, это реально происходит! — возбужденно заходив по помещению, дрожащим голосом воскликнул Джером. — Даже я такого не ждал! Настоящая война началась!

Изображение еще несколько раз в агонии мигнуло, пытаясь вернуть на экран картинку теленовостей, но сгинуло, уступив место сплошным помехам.

— Все, хана спутнику, — цокнул языком Беляк, тоже возбужденно приподнимаясь. — Так и тогда было, мне отец рассказывал. ЭМИ. Гражданские спутники сгорают первыми.

— Черт возьми! — ошарашенно пробормотал я. — Но ведь…

— Знаю, браток! Никто не ожидал! — воскликнул Джером с искренним восхищением. — Черт возьми, да это просто гениально! Евразийцы никогда бы не распоясались бы настолько, если бы не решили, что ваш Протектор мертв. Он убедил их в том, что наступил оптимальный момент для нападения… а сам затаился и только и ждал, чтобы шандарахнуть их исподтишка! Вот это да!

— Я смотрю, Четвертая мировая приводит тебя в дикий восторг! — не в силах вынести его реакции, процедил сквозь зубы я.

— А почему бы и нет?! — воскликнул кто-то из казаков.

— Евразийцам давно пора было пообламывать зубы! Слишком много задумали откусить, гаденыши хреновы! — с таким же запалом поддержал его Борек.

— И это наш шанс! — выкрикнул Беляк, вопросительно посмотрев на атамана. — Мужики готовы, все до единого! Только дай команду, пан атаман —…

— Вот тебе команда! — с азартом выкрикнул Джером. — Давай, иди, живо, поднимай всех! Но ничего не делать без моего приказа!

Повернувшись ко мне, атаман уже без дружеских жестов, коротко, по-деловому, рубанул:

— Видишь, грека, шутки кончились! Давай-ка, связывайся со своим штабом! Можешь прямо отсюда, теперь уже не до конспирации, евразийцам все равно не до нас! Видел, как в Доробанцу бахнуло?! Нет больше никакой ГЭС, вся Олтеница осталась без электричества. Не удивлюсь, если ваши уже там высадились.

Я замер в нерешительности. Вдруг вспомнил о чем-то важном.

— Где Маричка? — оглянувшись, переспросил я. — Она шла за мной, когда…

— Эй! Не о чем тебе больше думать, кроме как о девках?! — прикрикнул на меня Джером, с размаху хлопнув по плечу. — Давай, брателло! Ты сейчас нам нужен! Скажи своим, что мы с ними, ты понял?! Скажи им, что нам нужно оружие, убеди их, Димон!

Буркнув в ответ что-то нечленораздельное, я протиснулся мимо возбужденных казачьих командиров и выскользнул из помещения наружу. Под сводами старого железнодорожного тоннеля раздавался заливистый свист и крики, которыми есаул Беляк поднимал на ноги своих людей. В подземном городке, в каждой хижине, одна за другой загорались свечи. Нырнув в образовавшуюся в тоннеле толчею, в которой меня несколько раз толкнули плечами и локтями и один раз крепко обматерили, я с трудом протиснулся к нашей с Маричкой палатке. Палатка оказалась пуста.

— Маричка! — громко выкрикнул я. — Маричка, ты где?!

Отойдя от палатки, я вновь слился с толпой, судорожно высматривая среди суетящихся лиц хоть одно знакомое. В ушах по прежнему звенело эхо свистка во рту Беляка. Голова начинала сильно болеть — действие таблетки, которую мне дала Софья, проходило. Времени у меня оставалось мало.

— Эй! — я остановил на бегу молодого казака, что вел меня от старой избушки в станицу.

— Чего тебе?! Мне на дежурство надо! — заорал тот на меня.

— Где девушка?! Девушка, что со мной была, где?!

— Откуда я знаю?! Сам свою бабу ищи!

Я потолкался в толпе еще минут пять, но так ее и не нашел. С трудом пробрался к выходу из станицы, но вместо одного скучающего часового застал там целый отряд. Казаки курили, оживленно переговаривались и возбужденно прислушивались к шуму снаружи.

— Вы девушку не видели?! Девушку, что со мной выходила?! — беспомощно оглядываясь на часовых, которым не было до меня дела, выспрашивал я. — Ну не могли вы ее не заметить! Девушка, черненькая такая! Ну хоть кто-нибудь!

— Чернявая-то? Так как ей было выходить, коли она не заходила? — донесся у меня за спиной чей-то спокойный, неторопливый голос.

Обернувшись, я увидел того самого старого часового, что давеча выпускал нас. Бросившись к нему и едва ли не схватив его за шкирку, я заорал:

— Как это не заходила?!

— Да так. Вы с Гриценко, разведчиком нашим младшим, живенько так вниз спустились, к атаману побежали. А она за вами не спешила. Стояла у входа, мялась, потерянная какая-то, несчастная. Я ей: «Доця, ты давай уже, или туды, или сюды». А она мне: «Не сюда мне, дедуля. Здесь мне не место». Так и назвала, чертовка, «дедулей», в мои-то сорок три… Эй! А ты-то куда?!

Мне пришли в голову лишь два места, куда она могла отправиться. И я побежал туда, где мы еще не были — на холм, к Храму Скорби. Рокот взрывов вдали подстегивал, придавал сил. Кровь в висках пульсировала. Сердце билось с сумасшедшим ритмом. Не выбирая дороги, цепляясь за камни, я исступленно карабкался вверх, туда, где чернели руины старой церкви. «Она должна была прийти туда, прийти на могилу мамы», — убеждал себя я, взбираясь по склону. От быстрого бега голова разболелась ещё сильнее, начали саднить рана на предплечье и ушибы на груди. Я старался по привычке не обращать на это внимания, но в моих жилах не было «Валькирии», которая превращала меня в машину. Когда я в конце концов взобрался наверх, то от нагрузки голова закружилась, я закашлялся и мне пришлось остановиться. Положив руки на колени и согнувшись, я тяжело дышал, едва не выплевывая легкие. Перед глазами маячили пожелтевшие от времени кресты над неухоженными могилами. Сколько я мог охватить взглядом, никого живого здесь не было.

— Маричка! — крикнул я, борясь с одышкой.

Нет смысла описывать, как я ходил по кладбищу, выкрикивая её имя, как ступал по обугленным останкам храма, заглядывал под каждый пень, лишь на минуту замерев у большого деревянного креста. Нет смысла пересказывать, как я, пересиливая боль, едва не теряя сознание, бежал сломя голову с холма вниз, бежал по руслу высохшей реки, бежал по тропке среди мертвого леса. Нет смысла описывать, как я стоял в одиночестве на чердаке знакомой уже избушки, затерянной среди болот, и перебирал в руках найденную на полу веревку. Всё это была глупая, бессмысленная суета.

— Почему ты ушла? — спросил я тихо, но мне ответил лишь ветер и грифоны.

Какое-то время я держал себя в руках и казался почти спокойным. Затем взвыл, словно волк, от отчаяния и бессилия. Не жалея рук, я начал что есть силы колотить деревянные стены хижины, не обращая внимания на скалки в пальцах, проламывая трухлявые деревяшки, как картон. Лишь когда силы окончательно покинули меня, я присел отдышаться у стены, сложив руки с окровавленными костяшками на коленях.

Бессмысленным взглядом я косился на колышущийся камыш. Безразлично прислушивался к грохоту, который не прекращался вдали. Долго и сосредоточенно вертел меж окровавленных пальцев металлическую пластинку коммуникатора, пытаясь найти в себе мужество, чтобы с размаху закинуть ее в болото.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мой палец нехотя зажал кнопку «включение», приводя древнее устройство в действие, и начал вяло касаться клавиш, настраиваясь на сигнал нужного мне спутника.

В глубине души я надеялся, что военный спутник связи сгорел от электромагнитного импульса, как и спутники телевизионных новостей. И пусть даже моему мозгу суждено повторить ту же судьбу в отсутствии «Валькирии» — быть может, это не худший конец.

— Отель-Квебек, это Призрак. Код «Эхо», — пробубнил я кодовое сообщение, означавшее окончание миссии и необходимость эвакуации. — Повторяю: Отель-Квебек, это Призрак. Код «Эхо». Как слышите? Отель-Квебек, это Призрак. Код «Эхо». Ответьте мне, Отель-Квебек.

Ответом мне был лишь унылый шум радиопомех.

В принципе, я всегда знал, что так и будет. Догадывался, что наборы кодовых фраз, которые мы заучили перед выброской в Европу, лишены смысла с самого начала. Ведь миссия, на которую мы отправились, не предполагала возвращения обратно.

— Эй, Чхон! Слышишь меня?! — плюнув на конспирацию, крикнул я в динамик. — Я все еще жив! Твоя чертова миссия выполнена, слышишь?! Она прошла чертовски успешно, мать твою! Слышишь меня, старый ублюдок?!

— Призрак, приказываю вам соблюдать дисциплину радиосвязи! — возмущенно заорал мне в ухо незнакомый мужской голос.

Я не поверил своим ушам. А устройство, тем временем, издавало новые звуки.

— Призрак, мы засекли ваши координаты. В районе вашего местонахождения проходит операция миротворческих сил. За вами пришлют транспорт. Найдите ближайшее место, подходящее для посадки «Ворона», и повторите сеанс связи. Призрак, как слышите?

— Слышу вас четко, Отель-Квебек.

— Призрак, сколько вас? Повторяю: сколько человек подлежит эвакуации?

— Я один. Повторяю: один человек.

— Вас понял, Призрак. Выходите на связь с посадочной площадки. Как слышите?!

— Принято, — устало проговорил я, и тут же спохватился: — Отель-Квебек, мне нужны мои препараты, срочно! Пришлите с транспортом препараты! Как слышите?!

— Слышу вас, Призрак. Мы сделаем все, что возможно. Отправляйтесь!

§ 78

Пятнадцать лет назад я уже улетал отсюда на «Вороне». Тогда я еще не знал, как он называется. Я был лишь мальчиком, не ведающим, что его ждет. Но вокруг, как и в этот раз, доносились тогда мощные взрывы.

— Черт возьми! — проговорил, глядя то на меня, то в иллюминатор, летчик-миротворец, стоящий у бортового пулемета. — Сколько времени ты здесь провел, парень?

— Кажется, целую жизнь, — прошептал я, прикрыв глаза и устало опрокинув голову на подголовник.

Голова больше не болела. По венам медленно растекалась небольшая порция «плацебо» с одним миллиграммом «концентрата». Я все еще чувствовал сожаление и тоску. Все еще чувствовал, что оставил там, на земле, что-то очень важное. Но очень скоро это чувство покинет меня.

— Похоже, началась настоящая война. Мы нанесли по ним удары по всему миру, — продолжал я краем уха слышать голос миротворца. — Но черт бы меня побрал, если все идет так, как задумано! Мы еще никогда не имели дело с таким мощным противником! Эта война продлится долго, парень. И да поможет нам всем Бог.

Я не отвечал — я был за миг до того, чтобы ввести себя в почти забытое состояние медитативного транса. В этой звонкой пустоте растворится ощущение потери — и я буду готов к тому, чтобы шагнуть навстречу судьбе.

— Почему она ушла? — спросил я шепотом за миг до погружения в транс.

— Что ты говоришь?! — переспросил летчик, решив, что я обращаюсь к нему.

— Ничего, — покачал головой я.

«Прощай», — подумал я о ком-то дорогом, оставшемся внизу.

Спасительное спокойствие уже растекалось по венам.