Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть вторая

Глава 5

§ 38

Салон частного реактивного самолета, рассчитанного примерно на сорок мест, был заполнен меньше, чем на четверть, когда лайнер вырулил на взлет на аэродроме в окрестностях Сиднея. Я мог бы без труда найти себе место вдали от других пассажиров, но вместо этого специально направился к паре сидений, одно из которых занимал мужчина примерно моего возраста в черном футболе вроде моей и серых камуфляжных штанах. В отличие от меня, у него хотя бы был рюкзак.

Парень был помельче меня, но все же за шесть футов, и очень спортивный. Его русые волосы были коротко, по-военному пострижены. Не нужно было быть Шерлоком Холмсом, чтобы угадать его профессию.

— Не против? — спросил я, указывая на место рядом с пассажиром.

— Падай! — кивнул тот, взглянув на меня приветственно и при том испытывающе. — Ого! Надеюсь, в «Железном Легионе» не у всех рекрутов твои габариты. А то на тренировках будет сложновато.

— Меня зовут Димитрис.

— Хэнк, — он крепко пожал мне руку, и тут же продолжил: — Стафф-сержант Хэнк Уотерс, 6-ой полк Корпуса морской пехоты Объединенных миротворческих Сил. Авианосец «Джордж Буш». База ВМС Сембаванг. Две миротворческие миссии: Кения, Ближний Восток. Теперь в отставке.

— Ого. Внушительно! — присвистнул я.

— Не думаю, что это так уж внушительно в сравнении с тем, что нам предстоит. А ты-то сам откуда?

— Полиция Сиднея. 44-ый батальон быстрого реагирования. Старший сержант, командир взвода, — призадумавшись немного, я добавил: — Теперь я тоже в отставке… наверное.

— Это одно из тех рейдовых подразделений, что наводит порядок в фавелах вокруг Сиднея? Я слышал, там бывает так же жарко, как в «горячих точках».

— Да уж, нас там не очень любят.

— Что ж, я не сомневаюсь, что ты профи, если ты летишь на этом самолете, — Хэнк уважительно кивнул. — Я слышал, только один человек из двадцати, подавших заявки, попадает в учебку Легиона. А ведь заявку могут подать только те, кто не меньше пяти лет прослужили в правительственных силовых структурах или в ЧВК. Да уж! Вот это действительно элита! Черт возьми, я каждое утро пробегаю по три мили, но я чуть не сдох на предварительном тестировании. А как ты? Нормально прошел? С твоими габаритами сдать норму по бегу — наверное, задачка не из простых…

— Я трижды в жизни пробегал марафонскую дистанцию, — самоуверенно усмехнувшись, заверил я. — Но, что касается предварительного тестирования — у меня ничего такого не было. Если опустить некоторые… м-м-м… ненужные подробности, то мне предложили подписать контракт, и вот, я здесь, на борту.

— Ого! Ты, наверное, где-то очень здорово себя зарекомендовал, если тебя приняли без тестирования, — восхитился бывший морпех.

Даже краткого разговора с Хэнком Уотерсом оказалось достаточно, чтобы понять: я единственный на борту этого самолета, кто не хотел здесь оказаться и понятия не имеет, на что он подписался. Услышанное только что от Уотерса оставляло сильное впечатление. Подразделение, куда отбирают лишь лучших из числа тех, кто и так имеет солидный опыт? Я прежде полагал, что в наемники берут кого-попало.

— Что ты знаешь об этом «Легионе»?

— Очень мало, приятель, — развел руками Хэнк. — Как и все рекруты, с кем я здесь говорил. Высочайшая секретность. Но я привык к тому, что солдатам не положено знать всей правды. Человек, которому я доверяю, заверил меня, что Легион создают для того, чтобы драться с евразийцами. И этого для меня достаточно.

— Это проект правительства?

— Ты же знаешь, как в этой сфере все скользко, — подмигнул Уотерс. — Оба раза, когда я был в составе миротворческих миссий, рядом с нами находились какие-то частники, которые, вроде как, и не работают на правительство. Но ведь мы все понимаем, что к чему. Это политика. Для того чтобы делать настоящую работу, иногда приходится снять красивую униформу и одеть черный комбез без знаков различия.

— Значит, ты для этого здесь? Чтобы делать настоящую работу?

— Так точно! Я устал от гребаных парадов. От тупоголовых офицеров, которые учат своих солдат маршировать и чистить ботинки вместо того, чтобы учить их стрелять. От тысячи дурацких правил о том, сколько раз надо вежливо предупредить гориллу с автоматом, целящегося в тебя, перед тем как можно будет аккуратненько начать в него стрелять. Название нашей армии говорит само за себя. «Миротворческие силы». Ха! Их назвали так, потому что считалось, что после Апокалипсиса нам больше не с кем воевать. Но оказалось, что очень даже есть с кем. И теми методами, которыми действуют миротворцы, этой войны не выиграть.

Я задумчиво кивнул. Нечто подобное я слышал много раз — и от военных, и от обывателей. Именно это мне втолковывал генерал Чхон.

— А что привело сюда тебя?

— Хм. Скажем так, я оказался в ситуации, в которой у меня не было иного выхода, — честно произнес я, но счел нужным добавить: — Однако, что касается евразийцев… Я родился в селении под названием Генераторное в Центральной Европе. Когда мне было пятнадцать, мое селение стерли с лица земли нацисты, которым Союз поставлял вооружение. Мои родители погибли от их рук. Так что у меня с этими ублюдками очень серьезные счеты.

— О, мне очень жаль твоих родных. Об этом нам и говорил рекрутер. Если ничего не делать — рано или поздно коммунисты появятся на пороге у каждого из нас. Они остановятся ровно там, где мы их остановим!

Я согласно кивнул.

— Меня немного смущает лишь то, что это приходится делать в составе частной конторы, — поделился своими опасениями я. — Мы ведь солдаты, так? Мы воюем за правое дело. Но мы будем носить чертовы черные комбинезоны и прятаться в тени.

— Понимаю, о чем ты, — Хэнк благожелательно кивнул. — Я рубака, такой же как ты. Но это политика. Мы не можем поменять правил этой игры.

Пока мы общались, самолет взмыл вверх и начал стремительно набирать высоту, удаляясь от Сиднея. Очень скоро под нами был лишь бескрайний простор океана. Взглянув на своего соседа, я увидел, что он, как и я, неплохо переносит перегрузку. Морпехам наверняка часто приходится летать на конвертах и вертушках.

— Ты хоть знаешь, куда мы летим? Что это за Грей-Айленд?

— Это место, где находится учебка. Больше никто ничего не знает.

— Долго мы там пробудем?

— Без понятия. Знаешь, что? Раз мы все равно ни хрена не знаем, я предлагаю вздремнуть. Не удивлюсь, если нам там устроят какое-то испытание, едва мы сойдем с борта. Мой рекрутер шепнул, что учебка — это адское место. Ха! Не то, чтобы старину Хэнка можно было напугать такими словечками после восьми лет в Корпусе морской пехоты!

Уотерс не пускал слов на ветер — через пять минут он уже храпел. Что до меня, то сна, как можно было догадаться, у меня не было ни в одном глазу. События развивались слишком стремительно. Еще в четверг, всего три дня назад, я спокойно проснулся в своей постели, намереваясь провести обыкновенный рабочий день — и сколько всего случилось с тех пор! Это напоминало мне август 83-го. Жизнь снова становится с ног на голову. Только вот, на этот раз не похоже, чтобы она вернулась обратно в свое русло в течение недели-другой. На сей раз меня ждут перемены надолго.

Самолет совершил по пути две посадки, так что даже я, не страдающий боязнью полетов, в конце концов ощутил легкую тошноту. Никто не объявлял, где именно мы садимся. Но на каждом из новых мест салон никто не покидал — наоборот, к нам подсаживались новые пассажиры. Когда самолет поднялся в воздух в третий раз, салон был полностью заполнен четырьмя десятками крепких мужчин. Всем было двадцать пять — тридцать пять лет от роду, все в черных майках и серых камуфляжных штанах. Большая часть носили короткие армейские стрижки и были гладко выбриты. Лишь около четверти все еще щеголяли более длинными патлами, усами и бородами — должно быть, ребята из ЧВК, там требования к внешности отличаются от армейских.

«Серьезная публика», — приходилось признать мне. В 44-ом батальоне я привык видеть рядом с собой суровых мужчин не робкого десятка, но здешние мужики были еще крепче и суровее. Завоевать уважение в таком коллективе — это серьезный вызов даже для такого профессионала, каковым считал себя я.

Я все еще испытывал сильные колебания из-за того, чем нам предстоит заниматься. Я ни капли не кривил душой, когда говорил Хэнку о своем отношении к узкоглазым ублюдкам, на совести которых висит смерть моих родных. Всю свою сознательную жизнь я следил за тем, как коммунистическая империя ширится и наглеет, и всегда говорил одно и тоже: «С этим нужно что-то делать». Но, признаться, я не готов был сказать, что именно.

Я не мог представить себе, чтобы Содружество вступило в полномасштабный военный конфликт с Союзом. Обе сверхдержавы имели на вооружении оставшееся после Апокалипсиса термоядерное и аннигиляционное вооружение. Конфликт между ними — это Четвертая мировая. Человечество, едва-едва оправившееся от Третьей, в лучшем случае будет отброшено в Средневековье, а в худшем — просто вымрет как вид. А значит, предстоит гибридная война. А более грязного дела не придумаешь.

Африка, Европа, Индостан, Индокитай, Юго-Восточная Азия — основные регионы, где интересы двух сверхдержав наиболее близко соприкасаются. Эпицентром напряженности сейчас стал Индостан, где коммунисты затеяли строительство своей Новой Москвы. Однако и другие театры потенциально военных действий напоминали наполненные пороховые бочки. Союз не желал мирным путем делить с Содружеством зоны влияния. Значит, вначале сверхдержавам предстоит померяться мускулами. Чьи мускулы окажутся крепче — тот будет в лучшем положении, когда стороны вновь вернутся за стол переговоров.

«В паскудное дело ты меня втянул, Чхон», — подумал я. Это не имело ничего общего с войной, как ее изображают в героическом эпосе. Но времена, когда люди наряжались в доспехи с гербами, хватались за мечи с топорами, и сходились в чистом поле, канули в небытие. В современном мире война бывает только такой.

Я прикрыл глаза, продолжая тяжкие, как мне казалось, раздумья о своих сомнительных перспективах. Если бы я только знал тогда, куда на самом деле несет меня этот самолет, что это место сделает со мной и с моей жизнью — может быть, я бы выбил кулаком иллюминатор и выпрыгнул к чертям собачьим вниз.

§ 39

Никогда не забуду миг, когда впервые ступил на этот злосчастный кусок скалы. Нас доставляли сюда конвертопланы, на которые мы пересели за полтора часа до того на небольшом аэродроме, названия которого нам не сообщали. Посадочной полосы для реактивного самолета на острове просто не было. Метеоусловия были такие, что несчастные рекруты, и так утомленные длительным перелетом, едва не вываливались из салона, пока болтающийся во все стороны воздушный корабль с большим риском для наших жизней приземлялся на маленькую посадочную площадку посреди острых голых камней.

Дрожь прокатилась по моему телу с первой же секунды, как я ступил на эту землю. Более жуткого места, всем своим видом нагоняющего безысходность, мне еще не приходилось видеть. Здесь не было ничего, кроме серых камней. Бурные морские волны мутно-серого цвета с шумом разбивались об эти камни. Небо было затянуто низкими свинцово-серыми облаками. Низко над камнями висела промозглая серая мгла. Казалось, что кто-то отключил над этой землей функцию цветности. Грей-Айленд был абсолютно монохромным.

— Видал я курорты и получше! — помнится, присвистнул тогда Хэнк, выходя следом за мной из конвертоплана. — Да и денек сегодня выдался штормовой!

Тогда мы еще не знали, что прибыли на Грей-Айленд в самый обыкновенный день. Здесь всегда было холодно, где-то десять — пятнадцать градусов по Цельсию днем и около нуля ночью в летнюю пору. И все время дул сильный ветер. День, когда ветер не поднимался выше 15 метров в секунду, мог считаться тихим. Когда в море бушевал шторм, то по острову носились шквалы до 40 метров в секунду, а над водной гладью вздымались такие валы, которые, казалось, готовы были поглотить кусок скалы и похоронить на дне морской пучины. Нередко случались и торнадо.

Здесь не существовало ни животного, ни растительного мира. Люди не жили здесь ни до, ни после Апокалипсиса. Единственными рукотворными объектами на острове были несколько групп угрюмых сверхпрочных железобетонных сооружений, окруженных высокими заборами из рабицы или бетонных блоков с колючей проволокой (будто забор здесь требовался!). Здания и заборы были серыми — такими же, как камни, вода и небо. Группы строений были соединены между собой гравиевыми дорогами, с трудом прорезающими каменистый рельеф.

Едва очередной десяток рекрутов, в числе которых я, сошел с конвертоплана, злобный человек в черном комбинезоне погнал нас от посадочной площадки, устроенной на возвышении, вниз по каменистой тропинке. Впереди виднелась открытая калитка высокого сетчатого забора. Надпись на сетке предупреждала о напряжении в 10 000 Вольт. Калитку охраняли еще трое людей в такой же экипировке. У одного из охранников рвался с поводка крупный мохнатый пес с горящими злобой красными глазами. Глядя на хорошо знакомые тонфы за поясами у этих людей, я подумал, что это место больше напоминает тюрьму, чем военный лагерь.

Нашу десятку выстроили на просторном бетонном плацу, на фоне группы старых бетонных бараков и ангаров. К нам вышел человек еще более злобный, чем тот, что встречал нас у посадочной площадки — коренастый, перекачанный мордоворот с плечами втрое шире талии, вздутыми венами на лице и совершенно безумными покрасневшими глазами. Его коротко стриженые волосы были совершенно седыми, хотя на вид ему сложно было дать больше сорока.

— А-ну равняйсь! — завопил он с такой злобой, будто каждый из нас — его личный непримиримый враг, расправиться с которым у него чесались руки долгие годы. — Чего вылупились на меня, ничтожества?! Думаете, на отдых приехали?! Скоро вы все увидите!.. Все до единого домой попроситесь! Но отсюда, уясните это сразу — НАЗАД ДОРОГИ НЕТ!!!

«Да уж, веселенькая нас ждет здесь жизнь», — подумал я, глядя на дергающийся зрачок инструктора и поежившись от порыва ледяного ветра. Я вдруг вспомнил, что в прошлый четверг вечером, если бы тот проклятый день прошел без эксцессов, ко мне домой пришла бы погостить Чжоу Син. Перед моими глазами вдруг мелькнуло нежное кружевное белье, которое Чжоу игриво оставила у меня на люстре после нашего прошлого свидания. Казалось, что на секунду я даже ощутил его запах… но нет, здесь пахло лишь солью и камнем. На этом острове нет ничего живого. И уж точно здесь нет красивых девушек в кружевном белье.

— Чего рот разинули?! А-ну все быстро упали и отжались! Быстро, я сказал!

Воспоминание о Чжоу моментально вылетело из головы, когда мое тело приняло горизонтальное положение, а кулаки уперлись в холодный отсыревший бетон. Я ощутил острую боль в правой руке — вывихнутый сустав еще не успел зажить. Надтреснутые ребра, которые мне предписывалось беречь еще полтора месяца, были тоже не в восторге от встряски, которую я решил им устроить. Однако я достаточно хорошо понимал, что в этом месте не станут слушать моих жалоб. Нужно было сцепить зубы и терпеть боль.

Не глядя на других, я сосредоточился лишь на том, чтобы выполнять отжимания самому. Насколько возможно, я попытался переместить вес на левую руку. И все же боль в суставе правой руки при каждом отжимании была так сильна, будто мне вправляют его снова и снова. Я скрежетал зубами и бормотал про себя проклятья, но заставлял себя выполнять упражнение снова и снова, прекрасно понимая, что инструктор сейчас прохаживается вдоль рядов, выискивая слабину, и если слабым звеном окажусь я…

— Живее, насекомые! — заревел он где-то совсем рядом.

Я услышал свист, с которым тонфа рассекает воздух, и чей-то полный боли крик, яснее ясного свидетельствующий — кроме собственно удара несчастный получил еще и заряд электрического тока.

— Проклятье! Да вы чего?!

— А ты что, думал, с тобой здесь церемониться станут?! ЖИВЕЕ!

На трясущихся от боли руках я отжимался снова и снова, взмолившись про себя, чтобы такая же участь обошла меня стороной. Но на этом куске скалы никто не слышал молитв. С трудом поднимая свое тело вверх, я вдруг увидел лицо инструктора, искаженное от злобы и презрения, присаживающегося на корточки прямо передо мной.

— А это у нас что?! — просюсюкал он. — Это что, по-твоему, ты делаешь, черт бы тебя побрал?! Что с твоими руками?!

— Не зажившая травма, сэр, — пробормотал я, насколько мог, бодро, вымучив из себя улыбку, больше напоминающую гримасу боли. — Вывих.

— Это что, по-твоему, кого-то интересует?! — взревел инструктор с пеной у рта.

Я не успел даже понять, что происходит, как он стремительным движением врезал тонфой по причинной правой руке. Сила тока оказалась такой, что руку скрутило в конвульсии, и волосы на ней поджарились. Взревев от боли, я повалился на землю, словно недобитый таракан, держась за покалеченную конечность.

— А-а-а… дерьмо! — закричал я в ярости. — Ты что, совсем спятил?!

— Ха-ха-ха, — лицо инструктора исказила издевательская гримаса. — Дорого же ты заплатишь за эти слова, мясо. Ой, дорого. Но это у нас еще впереди. Стройсь!

Сцепив зубы от жгучей боли, я занял свое место в шеренге. В этот момент я был готов без малейших колебаний обороняться, если сумасшедший ублюдок, кем бы он здесь ни был, попробует нанести мне еще одно увечье. Но, на удивление, истязания на этом приостановились. На пригорке пытался сесть новый конвертоплан, а значит, скоро прибудет четвертая, и последняя на сегодня, десятка новобранцев.

Нам объявили распределение по учебным ротам и взводам. Я был определен в 1-ый взвод роты «A», Хэнк — в 3-ий взвод роты «В». Когда мы разошлись в разные стороны, морпех ободряюще кивнул мне на прощание. Я выдавил из себя нечто вроде бодрой улыбки, хотя чувствовал себя, после случившегося, последним дерьмом.

То, что я увидел здесь сразу по прибытии, огорошило меня. Имея за плечами пять лет обучения в академии и почти пять лет насыщенной службы в полиции, я привык считать себя состоявшимся профессионалом, к которому командиры относятся с уважением. Времена муштры остались позади, я вкусил ее в те годы, когда еще был зеленым юнцом. Да и то, я никогда не испытывал на себе особых издевательств, ведь я всегда был самым спортивным и подготовленным из своих сверстников.

Мне и в голову не могло прийти, что я окажусь в месте, где со мной будут обращаться, как с пустым местом, нет, хуже того — с самым жалким и ничтожным из червяков. Для психопата, с которым я только что повстречался, мы не были людьми. И мы находились в полной и неограниченной его власти.

§ 40

Знакомство с коллективом прошло кратко. Оно состоялось в первый же час по прибытии, когда моя рука все еще саднила после удара тонфой. Вся учебная рота «А» была выстроена в просторном ангаре. Когда я ковылял к роте, стараясь не прихрамывать и соблюдать нечто вроде строевого шага (меня учили этому в академии, но в полиции мы строем не шагали), на меня смотрели больше сотни мрачных, обритых наголо лиц. Рота хранила безмолвие и не двигалась.

Еще издали я заметил нечто странное. И, чем ближе приближался, тем больше понимал — каждое из этих лиц выглядит совершенно затравленным и безумным. Все они были бледными, почти у каждого под глазами темнели черные круги, словно от недосыпания, а белки глаз были красными от лопнувших сосудов. А какие же они были худые! Самый крупный из роты, ростом выше меня, весил никак не больше восьмидесяти пяти килограммов. В основной же своей массе они напоминали сложением легкоатлетов: высушенные, жилистые, без грамма жира на костях.

Но самое страшное — выражение лиц. С осунувшихся, изможденных и каких-то невероятно однотипных лиц на меня смотрели множество пар глаз — смотрели с той показной жесткостью, за которой вынуждены скрываться люди настолько затравленные, что они не доверяют даже собственной тени. Это выражение было знакомо мне еще с «Вознесения». Но здесь оно было выражено намного ярче.

«Господи, что же с ними тут делают?!» — подумал я. Мой строевой шаг не произвел здесь ни на кого впечатления, и я поспешил занять место в коротенькой шеренге из десятка новоприбывших рекрутов, выстроившихся напротив роты, которую им предстояло пополнить. Различие между новоприбывшими — свежими, подтянутыми, загорелыми, и теми, кто смотрел на них с той стороны, было разительным.

Следом за мной в ангар вбежали еще двое людей — видимо, те, что прибыли на последнем конвертоплане. За ними бежал трусцой, держа руку на тонфе, безумный инструктор.

— Новое мясо — выстроиться по росту! — взревел он, угрожающе ступая к строю новоприбывших. — По росту, я сказал! Равняйсь! Смирно! Равняйсь! Вы что, сукины дети, не понимаете даже самых простых команд?! РАВНЯЙСЬ, я сказал! Смирно! К вам направляется генерал!

После знакомства с инструктором я и не ожидал, что здешний руководитель окажется душкой. Впрочем, я мог бы уже и догадаться. Глядя, как из-за угла выходит и тяжелым шагом стремительно направляется к строю генерал Чхон, я даже не стал удивляться, как он умудрился оказаться на острове раньше нас.

— СЭР! РОТА «А» ПО ВАШЕМУ ПРИКАЗАНИЮ ВЫСТРОЕНА, СЭР!

— Что ж, — над ангаром разнесся громогласный бас генерала. — На Грей-Айленд приехало новое мясо. Это последняя партия. Посмотрим, майор-инструктор Томсон, сможете ли вы переработать это мясо в бойцов Железного Легиона.

— Я сделаю это, сэр, или они сдохнут! — взревел инструктор, и жилы на его лице еще сильнее выдулись. — Только дайте мне шанс! Клянусь честью, генерал, это мясо уедет с острова в виде легионеров, либо в виде фарша!

— Хороший настрой, майор. Вам предстоит много работы! — зловеще провозгласил Чхон, обведя грозным взором исподлобья вначале мрачные лица в плотных шеренгах слева, а затем — слегка растерянные физиономии новоприбывших справа.

Его взгляд остановился на мне. Исполосованное шрамами лицо исказила ухмылка. Все-таки я был не одним из сотен рекрутов. Что-то особенное связывало нас с ним. Однако, как я быстро смог убедиться, это не тот случай, когда такой особенной связи приходилось радоваться.

— Ты! — он указал на меня пальцем. — Выйти из строя!

Я сделал несколько шагов вперед.

— Назовись, мясо! Твой номер!

— Димитрис Войцеховский, идентификационный номер триста одиннадцать семьсот восемьдесят девять триста двадцать четыре, — отрапортовал я, вытянувшись.

— Чушь. Твое гребаное имя и твоя гребаная фамилия остались там, — Чхон показал пальцем в железобетонную стену. — Забудь о них навсегда. Забудь обо всем, мясо, кроме последних трех цифр своего номера — ты теперь номер триста двадцать четыре. Понятно?!

— Сэр? — я слегка нахмурился, выражая непонимание.

Тихо прорычав, будто рассерженный моей тупостью, генерал повернулся к Томсону, сверлящему меня безумным взглядом маньяка.

— Майор!

— Да, сэр! — взревел тот безумно.

— Покажи, как должно вести себя мясо.

— Сэр, да, сэр! — инструктор, словно взведенная пружина, резко развернулся к основному строю и заревел так яростно, будто готов был убить всех находящихся перед ним людей за один лишь факт их существования: — Двести тринадцать!

— Сэр, да, сэр! — срывающимся голосом взревел один из худых людей в строю.

— Назовись, мясо!

— Номер Двести тринадцать!

— Кто ты такой?

— Мясо!

— Зачем ты существуешь?!

— Чтобы убивать!

— Я не слышу! — инструктор скривился от злости.

— У-б-и-в-а-ть!!!

Истошный крик парня, в котором утрированная ярость скрывала отчаянный страх быть жестоко наказанным, гулким эхо разнесся меж стенами железобетонного бункера. Садистское лицо Томсона, на щеках которого дрожали прожилки, и выпяченные глаза измученного бедняги, готового орать все что угодно, чтобы его не мучили, впервые продемонстрировали мне, что такое Грей-Айленд.

— Стать в строй! — приказал инструктор и, словно робот, повернулся к генералу.

Удовлетворенно кивнув, Чхон вперился в меня тяжелым взором.

— Я повторяю свой вопрос. Как тебя зовут, мясо?

— Номер триста двадцать четыре, сэр, — произнес я тихо.

— Я не слышу тебя, чертов педик! — взревел офицер, испепеляя меня взглядом.

— Номер триста двадцать четыре, сэр! — крикнул я громче.

— Кто отдавил тебе яйца, сукин ты сын?! Твой писк напоминает хихиканье стеснительной школьницы, триста двадцать четыре! Называть тебя будут теперь только так. Все запомнили, мясо?! Поздоровайтесь-ка!

— Здравствуй, номер триста двадцать четыре!!! — дружно прокатился грозный крик по рядам бритых затылков.

— Кто ты такой?

— Легионер, по-видимому, — произнес я.

— Нет, ублюдок ты вонючий! Ты станешь легионером, если выживешь здесь. А сейчас ты гребаное мясо! Кто ты такой, черт возьми?!

— Мясо! — покорно ответил я, но в голосе не было должного энтузиазма, и я своим ответом лишь привел генерала в еще большую ярость.

— Зачем ты существуешь?! — снова раздался его тяжкий бас.

Я хорошо понимал, чего от меня хотят. Система та же, что в «Вознесении». Призвана убить в человеке личность. Отнять способность самостоятельно мыслить. Превратить в безмолвное орудие. Я понимал, что разумнее было бы поддаться. Однако во мне вдруг взыграла злость, и вместо тупого громогласного «убивать!», которое от меня хотели услышать, я с иронией ответил:

— Чтобы сделать этот мир лучше. Стать достойным человеком, построить дом, вырастить детей. Перетрахать побольше баб, в конце концов. Хрен его знает, что еще.

Я услышал несколько смешков, но доносились они только со стороны новоприбывших. В шеренгах бритых худощавых постояльцев Грей-Айленда сохранялось гробовое молчание. И от этого молчания по коже пробегали мурашки.

— Этот говнюк считает себя самым умным, сэр! — взбеленился майор-инструктор Томсон, осматривая меня ненавидящим взглядом. — Позвольте мне преподать ему первый урок, сэр!

— Отставить. Первый урок преподам я сам. — сдержанно ответил Чхон. — Ты умеешь драться, номер триста двадцать четыре?

— Да, сэр, — ответил я.

— Посмотрим.

Размашистым, ловким движением генерал сбросил с плеч китель, оставшись в черной футболке, плотно облегающей тренированный торс, и снял с головы черный берет. Каждый поворот жилистого торса был четким, будто движение механизма. Сделав два шага ко мне и спокойно вытянув перед собой сжатые кулаки, генерал приказал:

— Покажи, что ты умеешь.

— Не понял вас, сэр, — растерянно пробормотал я.

— Нападай на меня! Это приказ! — взревел генерал яростно.

Моя правая рука отчаянно саднила, все еще чувствовалась боль в ребрах, да и изрезанные стеклом ступни еще не зажили после травмы. Чхон прекрасно об этом знал. Но сейчас был не подходящий момент, чтобы демонстрировать слабость.

Сделав несколько шагов к неподвижному офицеру, я поднял руки и, все еще колеблясь, занес левую для удара. Лицо Чхона было совсем рядом, на нем было написано величайшее презрение и растущее негодование. Генералу под пятьдесят, а может и больше. Реакция в эти годы уже не та, что у тридцатилетнего. А удар у меня, пусть даже слева, крепкий и тяжелый — каждый день на протяжении долгих лет я занимался с грушей. Мне еще не приходилось бить людей предпенсионного возраста. Но если старый пердун хочет, чтобы ему врезали — он свое получит.

Я нанес хороший джеб левой, метя в неприкрытый подбородок генерала. Но Чхон уклонился с неимоверной ловкостью. Прежде чем я сумел опомниться, чудовищный удар кулака поразил меня в область ребер, как раз в то место, где они были треснуты. От внезапного приступа боли я потерял ориентацию в пространстве. Крепкая рука мастерски выкрутила и заломила мне за спину запястье покалеченной правой руки, а носок армейского сапога врезался в голеностоп. Оглушенный всем произошедшим, я не смог сдержать крик боли, который продлился недолго — расчетливым движениям меня повергли оземь, лицом о бетонный пол.

В строю рекрутов не раздалось ни одного возгласа и ни одного смешка — бритые головы неподвижно застыли в своих картинных позах, не проронив ни единого слова. От боли у меня потемнело в глазах. Ребра мучительно саднили в том месте, куда пришелся удар. В районе голенища растеклась такая острая боль, словно мне выбили сустав. Что касается руки, то она превратилась в один сплошной сгусток боли. Я корчился на холодном бетоне, скривившись, чтобы сдержать боль, и не зная, за что держаться.

Генерал Чхон, презрительно глядя на меня, сощурился и сплюнул.

— Ты настоящий мешок с дерьмом. Хромая баба. — процедил он сквозь зубы. — Таким слабакам не место в школе Железного Легиона. Вставай же, сукин сын! Покажи, что ты хотя бы на что-то способен!

Пульсирующая боль никак не желала отступать, так что мне пришлось приложить изрядные усилия, чтобы подняться на ноги. Генерал насмешливо поманил меня движением ладони, презрительно сощурившись. Этот человек обожал причинять другим страдания.

«Это просто испытание. Надо преодолеть боль и продемонстрировать свои навыки», — приказал я себе, и дисциплинированное сознание обуздало болевые ощущения. Я выпрямился и занял образцовую боксерскую стойку, в которой я взял золото на олимпиаде в 82-ом. Вояка еще не знает с кем связался.

Я атаковал быстрой серией, работая левой, но Чхон, миг назад казавшийся недвижимым истуканом, отбил все удары механически-точными движениями кистей. Педантично отмеренным движением корпуса он уклонился от очередного прямого слева, и нанес коварный удар костяшками пальцев в правый локтевой сустав. Руку пронзила боль, сравнимая разве что с ударом тока под высоким напряжением. Я потерял ориентацию всего на миг — и за этот миг расчетливый тычок локтя поразил меня прямо в висок. Голова закружилась, и я осел на колено, едва удержавшись на ногах. Попытался уйти в глухую защиту, но не успел. Подлый тычок во все еще саднящую поверхность голени, заставивший меня вскрикнуть от боли. Расчетливый удар ребром ладони по шее — и я с ужасом ощутил, как воздух перестает поступать в легкие. Руки невольно потянулись к пораженному горлу, но дотронуться до него не успели — хлесткий удар вытянутой ноги поразил меня прямо в переносицу. Носовая кость хрустнула, прыснув густой юшкой крови.

Пока я лежал, конвульсивно подергивая ногами, и тщетно пытался вдохнуть, мне показалось, что я сейчас умру. Серое железобетонное перекрытие надо мной раздваивалось и вновь сходилось, время от времени сменяясь белой пеленой. Когда я наконец сумел вдохнуть, то тут же натужно закашлялся, харкнув кровью на пыльный пол.

— Ты жалкое ничтожество, номер триста двадцать четыре. — донесся до меня презрительный голос генерала, прохаживающегося вокруг. — Ты немощен и неповоротлив, и боишься боли, как плаксивая девчонка. На сегодня хватит позора. Думаю, твои тупоголовые предки вдоволь навертелись в гробу, понимая, что породили на свет бесполезного выродка.

В тот момент я почувствовал, что человеческое обличье — это тонкая пелена, наложенная несколькими тысячами лет истории на свирепого дикого зверя из отряда приматов. Эта личина, которой мы обязаны словом «sapiens» в самоназвании вида, подобна прозрачной вуали из нежного шелка. Стоит рвануть слишком сильно — и вуаль с треском рвется, открывая скрывающуюся за ней морду хищного животного, пышущую первозданной злобой.

— Генерал! — взревел я отменным армейским голосом, вскакивая на ноги и отирая кровь с поломанного носа.

Чхон с интересом оглянулся в тот самый момент, когда я понесся на него. Моя атака была слепой и яростной. Я наносил мощные удары слева и справа, не заботясь о травмированной руке, забыв обо всем, кроме одного — жгучего желания сделать этому человеку больно. Соперник не принял моей тактики: четкими, отлаженными и спокойными движениями он отбивал мои яростные выпады мясистыми кистями либо отклонялся от них едва заметным качанием туловища. Силуэт офицера перемещался каждый миг, не позволяя сфокусировать на себе взгляд. Дождавшись, пока я споткнусь, опершись на травмированную ногу, он воспользовался возможностью контратаковать, ткнув меня ребром ладони по шее.

Несильный вроде бы удар отдался жгучей болью, и я заревел, как раненый буйвол, но, преодолев боль, бросился в новый яростный набег. Это была слепая психическая атака — совсем не то, чему меня всю жизнь учили. И я за это поплатился. Меня остановил невероятно быстрый удар ногой в диафрагму, а мгновение спустя я уже видел мозолистый кулак, несущийся прямо в мой искривленный переломом нос. Я сам не заметил, как грузно рухнул на пол. Все тело адски саднило, и мышцы не желали слушаться призывов головного мозга, приказывающего немедленно встать и ринуться в новую атаку. Сцепив зубы в немом бессилии, я с ненавистью посмотрел на генерала, спокойно стоящего надо мной со сложенными у широкой груди руками.

— Не вставай, слабак, — велел генерал и захрипев, звонко плюнул мне на макушку. — Твой отец должен был проклясть тот день, когда зачал тебя из-за дырки в его гондоне.

Я сделал отчаянное движение, намереваясь встать — но Чхон из совершенно расслабленного на первый взгляд положения резко ударил меня ногой по нижней челюсти. По инерции перевернувшись на полу, я почувствовал, как вместе с кровью и слюной изо рта вылетели несколько зубов. Челюсть конвульсивно задрожала, а из груди сам собой вырвался полный страдания стон.

— Лежи, мясо, — приказал Чхон, заходя ко мне с другой стороны. — Тебе больно, правда? Ты чувствуешь, как ты слаб и ничтожен? Ни в спокойствии, ни в ярости ты оказался неспособен ударить меня хоть раз. Твои движения слишком медленны, слишком предсказуемы, слишком глупы. Ты — не легионер, триста двадцать четвертый. Ты — мясо. Ты станешь легионером не раньше, чем через три месяца, когда в твоем рту не останется собственных зубов — как у меня.

Генерал криво усмехнулся, сверкнув стройным рядом ровных белоснежных имплантатов. Затем повернулся к майору-инструктору Томсону, который наблюдал за расправой с радостью законченного садиста, и распорядился:

— Сделайте из этого мяса настоящего бойца, майор.

— Так точно, сэр! — осклабился тот, отдав честь, добавил: — С удовольствием.

— Вольно. — произнес наконец Чхон.

— Вольно! — продублировал его команду майор.

— Я вернусь через три месяца и посмотрю, чего они научились, — пообещал генерал, и, застегнув свой китель, молча направился прочь.

— Рота! — взревел инструктор, поворачиваясь к рядам бойцов. — Смирно!

Подойдя ко мне и склонившись, инструктор с неизменной садистской ухмылкой положил ладони мне на подбородок — и сделал резкое движение, заставившее меня заверещать от нестерпимой боли.

— Челюсть готова. Остальное заживет само. — констатировал майор, похлопав меня по щеке, затем поднялся. — Рота! Через три минуты построение на тренировочном плацу! Вольно. Разойтись! Сто шестой — отвести этого в казарму. Он в твоем взводе. На утреннем построении он должен быть в строю, ясно?!

Основными результатом первого часа пребывания на Грей-Айленде стали множественные переломы носа, еще одно треснувшее ребро, разрыв локтевого сустава, защемление нерва в районе голени, смещение нижней челюсти и два выбитых зуба.

С помощью молчаливого товарища я едва смог дотащиться от ангара, где проходило построение, до одной из железобетонных казарм, такой прочной, что она вполне могла выдержать десяток торнадо и пару бомбардировок. Сцепив зубы, чтобы не застонать от боли, я ждал момента, когда смогу рухнуть на койку как убитый.

Однако меня ждал сюрприз. Стереотип об армейских бараках разлетелся на мелкие осколки в тот самый миг, как я ступил на порог помещения, напоминающего либо зал погружений в виртуальную реальность, либо стоянку аппаратов для МРТ. Если тут и было что-то от казармы, то разве что тусклое и мрачное освещение — блеклый свет скрытого за серыми тучами небесного светила едва-едва проникал сквозь узенькие окошки-бойницы. Здесь не было коек. Были лишь серые овальные капсулы, опутанные проводами, начиненные сложной и дорогой на вид электроникой, со всплывающими экранами, пестрящими диаграммами и быстро сменяющимися строками медицинских данных. У каждой капсулы была стеклянная крышка, на вид совершенно герметичная — сейчас они все были открыты.

— Это твое место, — объявил мне бритоголовый мужик бесстрастно, подойдя к одной из капсул.

— Что за черт?! — с тревогой разглядывая капсулу, спросил я, облизывая языком кровоточащие остатки выбитых зубов. — Вы что, спите в каких-то гребаных криогенных камерах? А простой койки тут нет?!

— Без команды не пользоваться. Ничего здесь не трогать. Здесь все должно быть в безупречном порядке, — как автомат, проговорил Сто шестой.

— Черт возьми, ты разве не видишь, что мне нужно в лазарет?!

— Ничего серьезного, — бегло оглядев меня, констатировал мужик.

— Ты что, прикалываешься, мать твою?! — харкая кровью, спросил я.

— Там, возле душевой, есть пункт первой помощи, — комвзвода указал в дальний конец помещение, и добавил: — Быстро приведи себя в порядок, Триста двадцать четвертый. За тобой могут прийти в любой момент, чтобы выполнить полагающиеся по прибытию процедуры. А на завтрашнем построении ты должен будешь занять свое место в строю.

Я лишь покачал головой, никак не реагируя на это безумие.

— Что за «процедуры»? — спросил я настороженно, вспомнив опыт «Вознесения».

Сто шестой не стал отвечать на мой вопрос, и вообще не произнес ни одного слова, которого можно было ожидать от товарища по несчастью, и не предложил помощи — лишь безразлично зашагал прочь, оставив меня возиться со своими ранами, скрипя оставшимися зубами от боли.

— Как же ты мог вляпаться в такое дерьмо, Димитрис? — шептал я, разглядывая в зеркале свою распухшую разбитую рожу с переломанным носом.

Обидно было не то, что пятидесятилетний хрыщ только что отделал меня, как бифштекс, без видимого труда. И даже не то, что в месте, куда я попал, такое обращение считалось в порядке вещей, а выбраться отсюда раньше срока не представлялось возможным. Больше всего угнетало, что я, привыкший всегда и везде быть первым, самым сильным и выносливым, с прошедшего четверга вступил в полосу травм и неудач, какие иногда бывают у спортсменов.

Еще в четверг утром я вставал бодрым и здоровым, каким вряд ли может назвать себя хоть один человек в наше время. В тот же день днем я пережил смертельную схватку со спятившим «Автоботом», едва не расплющившим меня, а на закуску оказался оглушен ударом бейсбольной биты по голове. Едва я очнулся, как в душных подземельях Южного гетто мне едва не отрезали член. Не успел отойти от этого — и на тебе, смертельная схватка с Тайсоном Блэком, голышом и босиком на арене из битого стекла. Чудом выбрался живым — и вот, Димитрис, пожалуйста, выбитая взрывом бронированная дверь врезается в тебя со скоростью автомобиля, заставляя благодарить небеса за то, что ты отделался вывихом, треснутыми ребрами и ушибами. Но даже этого обозлившейся на меня Фортуне оказалось мало: вначале Чхон едва не остановил мне сердце, затем я получил по вывихнутой руке дубинкой с электрошоком, а под конец меня избили так зверски, как не избивали ни разу в жизни ни на ринге, ни вне его.

С каждой следующей травмой, между которыми я не получал времени на восстановление, я чувствовал себя все слабее и все менее уверенно. В том состоянии, в котором я сейчас находился, я не годился даже для обычной службы в полиции, не говоря уже о прохождении бесконечных тренировок, призванных выжать из человеческого организма все и немного больше, чем дано ему природой.

Чхон прекрасно это понимал. Он специально это сделал. Чертов ублюдок! Ему было известно, насколько я здоров и хорошо подготовлен. Но он не захотел, чтобы Грей-Айленд стал для меня легкой прогулкой. Хотел устроить мне настоящее испытание, требующее отдачи даже не на 100, а на 120 %. Поставить на грань выживания. Именно так, и никак иначе, по извращенной логике этого сукина сына, люди становились железными легионерами.

— Думаешь, сломаешь меня? — нагло ухмыльнувшись своей разбитой физиономией в зеркало, прошептал я. — Не тут-то-было. Я никогда не боялся испытаний. Никогда, слышишь?! Я всегда добивался своего и побеждал. И я сделаю это даже на этом чертовом острове. Еще увидишь, Чхон.

— Триста двадцать четвертый! — услышал я чей-то голос из «казармы».

§ 41

Выйдя из блока «А», в котором располагались казармы моей роты, я занял свое место в проходившей мимо колонне по двое, состоящей из четырех десятков новоприбывших.

Невысоко над колонной парило сразу два поисково-наблюдательных дрона с водородными двигателями. Дроны были чем-то похожи на полицейские «Глазки», но те были помельче, выкрашены в черно-белый цвет с эмблемами SPD и красно-синими мигалками, а у этих корпус был покрупнее, полностью матово-серый, а бронированное стекло, под которым была скрыта аппаратура для наблюдения на все 360 градусов — непроницаемо черное. Броня, как мне показалось, у этих тоже была толще.

Колонну погонял кряжистый чернокожий инструктор лет сорока с лицом, похожим на бульдожью морду, со стрижкой под бобрик, тяжелым лбом и густыми бровями, из-под которых нас сверлил тупой, жестокий и не отягощенный излишним интеллектом взгляд. Мысленно я окрестил его Бульдогом.

Я заметил на лицах многих новоприбывших слегка растерянное выражение лица. По-видимому, и для них реалии Грей-Айленда во многом стали сюрпризом. Что ж, по крайней мере, их никто не избивал. Я заметил, как несколько взглядов скользнуло по моему заплывшему лицу — если не с сочувствием, то, по крайней мере, с тревогой из-за сознания того, что они могут оказаться следующими.

— Ничего так островок, а?! — иронично улыбнулся я, заприметив в строю Хэнка Уотерса.

— Заткнись! — заревел на меня Бульдог, положив руку на тонфу у себя на поясе. — Стать в конец строя, инвалид, и держать рот на замке!

Едва я пристроился в хвосте колонны, как инструктор заревел:

— Бегом — марш! Не отставать, инвалид!

Корчась от боли и волоча за собой травмированную ногу, я с огромным трудом поплелся за строем, перешедшим на бодрую трусцу. По грунтовой тропинке мы направлялись к блоку «E» — такому же на вид зданию, как и блок «А», стоящему на самом краю обрыва, за которым я слышал громкий плеск волн об острые камни.

Около входа в здание стоял, придирчиво рассматривая приближающийся строй, рыжеволосый мужчина средних лет с жиденькой козлиной бородкой в белом медицинском халате. Телосложение козлобородого казалось невероятно хрупким в сравнении с дюжими рекрутами.

— Это еще что?! — указав на меня пальцем, капризным тоненьким голосом воскликнул рыжий, в сердцах топнув ногой. — У вас что там, не было совсем никакого отбора?! Нам нужен здоровый, полноценный материал!

— Сами разбирайтесь, док! — сердито рявкнул в ответ Бульдог, и, повернувшись к строю, залаял: — В одну шеренгу вдоль входа в блок! Живо!!!

Рекруты выстроились напротив входа в здание, а рыжеволосый нытик с недовольным видом скрылся внутри. Я все еще тешил себя тем, что нам предстоит нечто вроде вступительного медицинского осмотра, но на душе скребли кошки. Интуиция подсказывала, что ни от одного человека, которого мне предстоит встретить на этом куске скалы, не следует ждать ничего хорошего.

Рекруты по вызову один за другим заходили в здание и выходили из него через непродолжительное время, без видимых повреждений. Это слегка успокоило меня к тому времени, как очередь дошла до меня.

— Триста двадцать четвертый!

Блок «Е» внутри отличался от «моего» блока «А». Это был медицинский, а если сказать точнее, научно-исследовательский блок. Именно это место, а вовсе не плац и не тренировочные площадки, было самым страшным местом на Грей-Айленде, но тогда я еще не способен был этого осознать.

Овальное помещение, куда я зашел, слегка напоминало зал суда. В центре овала находилась ярко освещенная круглая площадка с нарисованными следами для человеческих ног, окруженная мириадами всплывающих экранов. Задрав голову вверх, я смог убедиться, что над площадкой свисает с потолка, словно гроздь винограда, угрожающего вида высокотехнологическая конструкция. Вдоль дальней стороны овала, на возвышении, подобном кафедре, сидели за столом не менее полудюжины людей. Их лиц и других деталей разглядеть не получалось, так как стол находился в тени.

Приглядевшись, я увидел, как в воздухе в паре метров от стола переливается голографическое сияние — значит, там находилось знакомое мне еще по полиции защитное поле, при попытке преодолеть которое любого идиота как следует шарахнет электрическим током.

— Триста двадцать четвертый — раздеться и занять место для проведения процедур! — донесся до меня компьютеризированный голос из динамиков где-то под сводами здания.

Пока я неловко снимал с себя одежду, бросая прямо на пол, и хромал к центру помещения, куда было шагов двадцать, надо мной с противным жужжанием парил дрон. Посмотрев в непроницаемое стекло, я мысленно послал генерала Чхона к черту.

Едва я стал босыми ногами на отведенные места, как по телу забурлила энергия, воздушные дисплеи вокруг меня зашевелились и заиграли яркими цветами, угрожающая конструкция над головой пришла в действие и начала с неприятным жужжанием разворачивать многочисленные щупальца и клешни. «Это всего лишь большая и очень стремная УСКЗ. Типа той, которой ты пользовался каждое утро в Сиднее», — попытался мысленно успокоить себя я.

— Триста двадцать четвертый — стоять на месте и не двигаться! Приготовиться к введению нанороботов! — приказал компьютер.

Я и не надеялся, что обойдётся без этой херни. Замерев, я покорно позволил ловким щупальцам отвратительного медицинского робота-осьминога ввести мне нанороботов через ушную раковину и маленьким шприцом прямо в шейную артерию.

Уже через секунду после введения в тело непрошенных гостей я услышал в своих ушных раковинах тестовые звуковые сигналы, а перед глазами начали появляться надписи, вспышки и блики, чтобы проверить, насколько хорошо мои зрительные нервы принимают сигналы от присосавшегося к ним наноробота и создают мне дополненную реальность

Еще несколько секунд спустя на дисплеях вокруг меня начали стремительно появляться многочисленные медицинские данные. На центральном дисплее в полный рост высвечивался жутковатый полупрозрачный силуэт — скелет, обтянутый мышцами. Некоторые мышцы и кости на силуэте, словно в компьютерной игре, подсвечивались мигающим красным цветом, оповещая о проблемах и повреждениях. Однако не похоже было, чтобы это кого-то особо беспокоило.

Люди, сидящие за столом в темноте, не проявляли к процессу видимого интереса, насколько можно было судить по неподвижности их темных силуэтов. Между тем, один из них, в котором я по движениям узнал давешнего рыжеволосого нытика, прокашлявшись, встал и прогнусавил:

— Профессор Браун, это тот самый, который проходил эмбриональную обработку по проекту «Преображение».

— Это понятно и без твоего комментария, Смит, — неестественно спокойным тоном, в которым мнимая мягкость удивительным образом сочеталась с бесчеловечной ледяной беспощадностью, медленно произнес человек в центре стола.

— Простите, профессор.

Чувствовалось, что вопреки спокойным интонациям, босс вызывает у рыжеволосого Смита страх. Некоторое время все молчали и рассматривали мои показатели. Затем холодный голос человека, которого называли «профессор Браун», изрек:

— Усиленная стимуляция по проекту «Валькирия». Коэффициент 1,5.

— Производитель препарата не рекомендует превышать коэффициент 0,8, пока не будут завершены клинические испытания, — осторожно возразил человек справа от профессора Брауна.

— Не будь смешным, Махманди. Производитель лишь снимает с себя ответственность. Но мы не можем позволить себе излишней осторожности. То, что мы здесь делаем — важнейшая часть испытаний, и сроки поджимают. Я хочу посмотреть, как этот генетически модифицированный организм отреагирует на усиленную стимуляцию.

— Как скажешь, Говард, — быстро сдался собеседник.

— Эй, эй, господа! — наконец не выдержал и привлек к себе внимание «организм».

В зале установилась гробовая тишина. В молчании людей слышалось такое изумление, как будто перед их глазами внезапно заговорил овощ или предмет мебели.

— Не припоминаю, чтобы я давал согласие на участие в каких-то там медицинских экспериментах, — продолжил я. — Если вы не видите этого в моем личном деле, то я вам сообщаю, что я убежденный противник биостимуляторов. Не принимал их ни в академии, ни в полиции, и здесь не собираюсь. Я, конечно, сейчас слегка не в форме, но дайте мне пару недель на восстановление, и вы еще увидите, что мои результаты будут лучше, чем у тех, кого вы пичкаете разной дрянью. Можете считать это частью своего эксперимента, если хотите.

Голова профессора Брауна повернулась в сторону, где сидел Смит. Тот вскочил, и сбивчиво заговорил со смесью гневного раздражения на меня и благоговейного страха перед начальством:

— Триста двадцать четвертый, что за чушь?! Все это записано в контракте, который вы добровольно подписали!

Нановизор услужливо выбросил прямо перед моими глазами подчеркнутые строки контракта, которые витиеватым юридическим языком гласят, что я, как того требуют законы загадочной республики Силенд, даю свое безоговорочное и безотзывное согласие на прохождение всевозможных программ биостимуляции.

— Вот черт, — досадливо цокнул языком я. — Слушайте, с «добровольным подписанием» была та еще история… Ну да ладно, давайте об этом не будем. Так или иначе, у меня не было никакой возможности все это прочесть. Мне жаль, если я нарушил ваши планы, но принимать стимуляторы я не буду. Примените ко мне санкции, если хотите, урежьте там зарплату, или хрен там знает, что, но…

— Господа, это чушь какая-то, просто возмутительно, вы только послушайте, что несет этот объект! — едва не захлебываясь от возмущения, залепетал своим коллегам Смит.

— Оставьте это, — властно произнес Браун. — Это задача службы безопасности, не наша. Записывайте: «Валькирия», коэффициент 1,8, и давайте следующий объект.

— Ты говорил: 1,5, — напомнил сидящий справа от Брауна доктор Махманди.

— Я передумал.

— Знаете, что?! — сойдя с платформы, которая тут же замигала красным цветом, я гневно ткнул пальцем в сторону людей за столом. — Пошли-ка вы на хер со своими гребаными коэффициентами, ясно?!

Как и следовало ожидать, парящий рядом дрон шарахнул меня зарядом электрического тока в ту же секунду. Перед глазами потемнело после первого же заряда, а от третьего я отключился.

Очнулся я, казалось, через секунду, но в реальном мире времени прошло больше. Я чувствовал, как двое людей крепко ухватив мое голое, безвольно обвисшее тело под локотки, тащат его по тропинке на территории базы. Впереди не спеша ковылял Бульдог, покручивая в руках тонфу и напевая себе под нос какую-то похабную песенку.

— Дерьмо, — выдавил из себя я.

— Это точно! — гавкнул Бульдог, не поворачиваясь ко мне. — Таких, как ты, вернее было бы назвать не мясом, а именно дерьмом. Как же я это ненавижу! У меня уже должен был начаться обед. А вместо этого я буду здесь с тобой возиться.

В мышцах я чувствовал противоестественную слабость, а реакция была заторможенной, как будто я находился под действием наркотиков. Без сомнений, дело здесь не только в ударе током. В моей крови циркулировало нечто вроде полицейской «сыворотки пай-мальчика», и я получал свою порцию транквилизатора, едва начав буянить.

— Куда вы меня тащите? — вяло проплел языком я.

— В специальное место для выбивания дерьма! — весело ответил Бульдог.

«Специальное место» представляло собой бетонную площадку примерно два на два метра рядом с внешним забором лагеря, напротив большого плаца. Посреди площадки высился толстый квадратный металлический столб выше человеческого роста. На вершине столба маячил, развеваясь на ветру флаг: угрожающего вида шипастый серебристо-стальной щит на черном фоне. Бетонные плиты под столбом были отсыревшими, с глубоко въевшимися в них бурыми пятнами. Я переместил свой затуманенный взгляд на столб, а затем на пятна, но расслабленный мозг отказывался делать какие-либо умозаключения.

— Из нового мяса ты первый, кто попал сюда, — радостно объяснил мне Бульдог. — По моему опыту: тот, кто попадает сюда первым, в итоге здесь и заканчивает.

Два человека, которые тащили меня под руки, защелкнули на моих запястьях какие-то металлические браслеты. В одном из людей я узнал командира моего взвода, Сто шестого. Лицо рекрута не выражало никаких эмоций. Грубо прижав меня передом к столбу и заставив обхватить столб руками, они соединили мои запястья вместе. Запястья мгновенно и прочно прижались к столбу — словно приклеенные. Вялая попытка двинуть ими ничего не дала. «Магнит», — догадался я. — «Для этого и нужны браслеты».

Щека, грудь и живот покрылись мурашками от касания холодного металла. Над головой я слышал свист флага, который немилосердно кидал из стороны в сторону злобный ветер.

— Это что, какое-то наказание? — пробормотал я. — Оставите меня здесь на всю ночь?

Бульдог от души заржал. Смех получился у него похожим на лай.

— Нет-нет. Не волнуйся, все закончится очень быстро, мясо. Мы вот-вот начнем. Только майора дождемся.

Томсон не заставил себя ждать. Он уже приближался по тропинке быстрым и угрожающим шагом, каким ходят люди, собирающиеся кому-то врезать.

— Опять этот паршивый ублюдок?! — гневно взревел он. — Так я и знал! Всыпь ему нещадно, Тауни! Я хочу видеть, как с него слазит чертова кожа!

— Будет сделано, майор! — пообещал «Бульдог» Тауни. — Для меня это будет удовольствием, сэр!

Я услышал у себя за спиной свист и громкий треск кнута, на пробу разрезающего воздух. Я слышал, что кнут при ударе способен развить сверхзвуковую скорость. До моего сознания начала плавно доходить суть происходящего. Телесные наказания не применялись в армиях цивилизованных стран уже добрых двести лет. Но я был не в армии.

— Они что, собираются лупить меня кнутом? — спросил я у Сто шестого.

Однако тот ничего мне не ответил — его взгляд был устремлен в какую-то другую точку. Томсон, тем временем, подошел ко мне так близко, что я ощутил несвежий запах его дыхания.

— Сейчас… — поднося ко мне свое лицо с дергающимися прожилками, которое в моих глазах расплывалось надвое, с садистской радостью прошептал он. — … тебе будет по-настоящему больно. Этот кнут сделан из углеродных нанотрубок. Он снимет с твоей чертовой спины кожу так же легко, как нож снимает кожуру с картофеля. Эти шрамы никогда не заживут. Они помогут тебя запомнить. Запомнить, кто ты, мясо.

— И вы хотите, чтобы я после этого на вас работал? — спросил я, заглянув в расширенные зрачки майора. — Да я прикончу каждого из вас, едва у меня выпадет возможность.

— О, это ты так думаешь, мясо! — засмеялся майор хохотом сумасшедшего. — Это отголоски воспоминаний из твоей прошлой жизни. Они скоро сотрутся. Ты станешь другим. Очень скоро. Ты станешь орудием убийства. Совершенным. Безотказным. Беспощадным. Ты станешь легионером, мясо. Либо ты сдохнешь.

Я не успел больше ничего ответить. Томсон отошел и махнул рукой. В ту же секунду кнут снова со хлопком разрезал воздух — и последовал удар.

— А-а-а!!! — не помня себя заорал я.

Такой боли мне еще чувствовать не приходилось. Тело как будто обжигало пламенем, в тысячу раз жарче, чем огонь свечи или зажигалки — как плазменный огонек газовой горелки. Кнут разрезал кожу легко, как промокшую бумагу — проникал под нее, казалось, на несколько сантиметров, едва не доставая до позвоночника.

— А-а-а! Черт возьми! — заорал я. — Да вы спятили! УБЛЮДКИ ХРЕНОВЫ!

Со мной больше никто не разговаривал. Один удар следовал за другим через равные промежутки времени — ритмично и неумолимо. Все тело превратилось в один сплошной сгусток боли. Сердце трепыхалось в груди с такой силой, будто стремилось поскорее остановиться. Истошные крики рвались из легких сами по себе, временами перемешиваясь ругательствами и проклятиями. В глазах то темнело, то сверкало. Зубы сжимались так, что готовы были вот-вот раскрошиться. Я физически ощущал, как моя спина покрывается глубокими бороздами, словно болото, перепаханное танковыми гусеницами. Кожа сходила целыми пластами.

Я очень быстро потерял счет ударам и времени, и сам не заметил, как безвольно повис, подогнув колени, с воздетыми кверху руками, удерживаемыми магнитами. Из глаз против воли лились слезы. Даже не помню, молил ли я о пощаде. Кажется, как-то раз крикнул «Хватит!» вместо «А-а-а!», но вряд ли кто-то мог и хотел различить слова среди моих воплей.

— Сколько там, Тауни? — спросил Томсон.

— Двадцать, сэр.

— Всего-то? — удивился майор. — Маловато будет. Эй, мясо! Что скажешь? Хочешь еще?

Герой кинофильма на моем месте послал бы этого ублюдка куда подальше. Но я нашел в себе силы лишь для того, чтобы промолчать, прижавшись щекой к холодному столбу и сдерживая всхлипывания. Всю мою спину жгло огнем, будто я был грешником, которого поджарили на сковороде.

— Надо было подождать дольше, сэр, — услышал я позади голос Тауни. — Из него еще не вышел толком транквилизатор. Он, небось, кайф от всего этого ловил. Давайте я всыплю ему еще хоть десяточек, а?

— Отставить! Этот слабак еще сдохнет, чего доброго, и тогда мне совсем не удастся с ним позабавиться.

Томсон вновь подошел ко мне, присел рядом на корточки и, схватив рукой за затылок, повернул мое лицо к себе. В его глазах светилось торжество.

— Это был мягкий вариант наказания за невыполнение приказа, мясо. Для новичков. Если ты ослушаешься еще раз — то получишь сорок ударов. Затем — восемьдесят. И так будет каждый раз. Вдвое больше. Пока ты не сдохнешь. Ты это понял?

Я тяжело дышал и молчал.

— Ты здесь — никто. И звать тебя — никак. У тебя нет никаких прав, никаких желаний, никакого мнения. Ты — мясо. Если ты усвоишь это быстро — у тебя будет шанс остаться цельным куском. Если нет — мы превратим тебя в фарш.

Томсон ушел. Кто-то отключил магнит, и мои руки безвольно упали. Я сполз к основанию столба, будто тряпичная кукла, и скорчился в позе зародыша.

— Знаешь, что, мясо? — «Бульдог» Тауни захохотал, сматывая свой кнут. — То, что только что было — это щекотка. Нет, правда. Этим кнутом я способен перебить человека пополам одним ударом. На два кусочка. Я уже пробовал.

Я не слушал его — продолжал валяться кулем на сыром бетоне, истекая кровью, пока меня обильно не стошнило.

— Пусть полежит тут полчасика. А потом веди его баиньки, Сто шестой, — распорядился Тауни. — Завтра вас ждут напряженные тренировки.

Последнее, что я помню в день прибытия на Грей-Айленд — это как Сто шестой и еще один рекрут тащат мое едва живое тело под локотки в сторону казармы, а я время от времени издаю стоны. Они обращались со мной как с мешком с картошкой, и меньше всего на свете я ожидал услышать от них хоть слово. Однако второй из них, склонившись ко мне, вдруг прошептал прямо на ухо — совсем тихо, голосом, полным фанатичного благоговения:

— Скоро тебе станет легче, Триста двадцать четвертый. Боль уйдет. Навсегда уйдет.

Я мало что в тот момент соображал, но нашел в себе силы, чтобы повернуть голову в сторону говорившего. Я не заметил в его лице ничего особенного — такой же лысый и исхудавший, как и все. Но он улыбнулся и одними губами прошептал:

— Валькирия. Валькирия спасет тебя от боли.

— Заткнись, Девяносто пятый! — строго прервал его Сто шестой.

Я так и не понял, о чем говорил Девяносто пятый. Меня затащили в казарму блока «А» и погрузили в мою капсулу. Когда израненная спина прикоснулась к поверхности капсулы, я издал отчаянный вопль и начал барахтаться, отбиваясь от укладывающих меня двух или трех пар рук. В этот момент, кажется, в мозг поступила новая мощная порция транквилизатора, и последние силы покинули меня. Практически безучастно я наблюдал, как крышка капсулы надо мной закрывается, и капсула начинает наполняться прозрачной жидкостью, похожей на воду. Остатки моего сознания вяло шепнули, что сейчас меня здесь утопят, но мне было уже все равно. Когда жидкость наполнила капсулу полностью и начала проникать через ноздри и рот в мои легкие, я провалился в забытье.

§ 42

Если не считать похмелья после единственной в моей жизни серьезной пьянки почти шесть лет назад, утро вторника 17-го мая 2089-го года стало первым утром в моей жизни, когда я не сразу смог вспомнить ни дату, ни день недели, ни где я нахожусь, ни даже свое собственное имя.

С таким же трудом мне удавалось восстановить в памяти события предыдущего дня. Казалось, будто я пытался выудить из памяти воспоминания далекого детства, а не события, произошедшие не далее, чем 24 часа назад. В сознании не складывался ни один четкий образ — лишь призраки и химеры.

Проснувшись и сделав первый вдох, когда крышка капсулы автоматически открылась и из нее начал убывать физиологический раствор, я не почувствовал обычной утренней бодрости, прилива сил и природной энергии. Я не ощущал ни легкой жажды, ни здорового утреннего голода. Но по телу струилось что-то иное. Чужеродная, противоестественная энергия. Она не приносила ни легкости, ни удовольствия. Она лишь будоражила и гнала вперед — как розги своры разъяренных чертей.

— Триста двадцать четыре! Немедленно экипироваться и приступить к выполнению распорядка дня! — прозвучал бестелесный голос в моем мозгу.

Я сам не заметил, как оказался на ногах. Правая нога слегка барахлила. Подводила и правая рука. Что-то совсем неладное было со спиной. Но ни малейшей боли я не чувствовал. Повреждения, мешающие двигаться, воспринимались с досадой, как неполадки бездушного железного механизма. Они не позволяли мне эффективно выполнять свою функцию — только и всего.

Сознание в этот момент не вполне мне принадлежало. В нем тяжко бродили воспоминания о вещах, которые мне никогда не доводилось слышать. Это чем-то похоже на отголоски сна, которые подчас остаются утром. Только вот обычный сон очень быстро стирается в памяти, уходит с течением дня. А эти воспоминания — напротив, все сильнее выступают из глубин подсознания, со временем приобретают четкость и оформление.

Мне уже доводилось испытывать нечто подобное много лет назад, в интернате, и особенно в «карцере». Там это называлось пассивной обучающей нагрузкой (ПОН) и считалось средством обучения и воспитания. Не знаю, как это называлось тут, но принцип был тот же, а действие — намного мощнее. В конце концов ты перестаешь понимать, что ты услышал в реальности, а что было навеяно тебе во время ночных сеансов гипноза. Кажется, что знания были в тебе всегда, едва ли не с младенчества, а может, и из прошлых жизней. Ты ничего не узнаешь — ты просто вспоминаешь.

— Живо на улицу, мясо! — кричали инструктора по утру.

Механические движения рук — и одежда уже на мне. Такие же неосмысленные движения ног — и я уже на улице. У меня не возникло никаких сложностей с выполнением команд, за исключением чисто технических, вызванных моими травмами. Лишь несколько минут спустя, когда я уже был в строю, прихрамывающей походкой стараясь поспеть за остальными, в моем сознании зашевелился маленький червячок сомнения.

«Что за дерьмо? Вчера меня лупили кнутом до потери сознания, я едва не умер. Я не могу быть здесь сейчас, не могу бежать. Это какой-то чертов сон. Или сном было то, что вчера? Я не понимаю». Мое сознание, утратив прежнюю остроту и цепкость, блуждало внутри черепной коробки по кругу. А тело продолжало механически выполнять команды — само по себе.

В утренней программе роты «А» не было ни завтрака, ни утренней разминки. Первым делом нас заставили экипироваться: тяжеленные бронированные доспехи; пояса со свинцовыми гирями, словно у аквалангистов; титановые шлемы с закрытыми забралами и замкнутой системой дыхания; здоровенные рюкзаки, плотно набитые металлической стружкой; незаряженные штурмовые винтовки. Все это весило никак не меньше пятидесяти килограммов. Пока мы экипировались, майор-инструктор Томсон громко отсчитывал 60 секунд, по окончанию которых инструктор и парящие над нами дроны начали лупить отстающих зарядами электрического тока.

Едва мы натянули на себя снаряжение, нас выгнали колонной по трое через ворота воинской части, и погнали по извилистой скалистой тропе, вьющейся вдоль океана. Мы семенили по склонам каменных скал, спотыкаясь о влажные от морских брызг булыжники, много километров. Казалось, что этому пути никогда не будет конца. Томсон ехал позади нас на гусеничном вездеходе, осыпая проклятьями и время от времени стреляя в отстающих из ружья с электрошоковыми зарядами. Из-за своей хромоты я быстро отстал от строя, и мне досталось больше всего зарядов. Но я даже не ойкал и не прерывал бега — тело лишь рефлекторно вздрагивало.

— До чего же ты никчемный червяк, Триста двадцать четвертый! — орал Томсон, время от времени обгоняя меня на своем вездеходе, обдавая пылью и щебнем. — Неужели ты не можешь бежать быстрее? Беги быстрее, мясо! БЫСТРЕЕ!!!

Однако ни крики, ни угрозы, ни электрический ток не способны были заставить меня ускориться. Была лишь одна сила, которая вообще несла мое искалеченное тело вперед, вопреки законам физики и логики. Эта сила струилась в моих жилах. «Валькирия», коэффициент 1,8», — звучал холодный голос в глубинах моей памяти.

Очень скоро Томсон плюнул меня и укатил вперед, оставив меня плестись по тропе одному, в сопровождении дрона, готового запустить электрошоковый заряд, если я остановлюсь. Но я не остановился. Меня обогнала рота «B», а затем и рота «C». Со стороны инструкторов этих рот доносились насмешки и брань. Но я продолжал путь, пока в конце концов не достиг тренировочного полигона, расположенного на другом конце острова.

Занятия здесь были уже в самом разгаре. Сотни рекрутов черными точками мелькали на полосах препятствий, неистово занимались на спортивных площадках или просто отжимались от пола безликой черной массой, времена получая сапогами или дубинками от орущих на них инструкторов.

— Давай скорее, Триста двадцать четвертый! Живо, мразь! — приветствовал меня Томсон.

Тогда я еще не понимал, как работает «Валькирия». Не знал, что в отместку за нечеловеческую силу и избавление от боли она забирает память. Тогда мне казалось, что я не забуду этот день никогда в жизни. Но в итоге из нашей первой тренировки я запомнил лишь отдельные эпизоды.

Помню, как мы голыми ползали на брюхе под пластом колючей проволоки в то время, когда над нами завис беспилотник и стрелял холостыми патронами из бортовых пулеметов, осыпая спины дождем раскаленных добела пулеметных гильз. Гильзы оставляли на телах ужасные ожоги, но причиняли накачанным стимуляторами рекрутам лишь небольшую боль.

Мы барахтались в ледяной соленой воде, захлестываемые волнами, царапаясь о скользкие камни. По команде инструкторов мы дружно ныряли под воду, задерживая дыхание на длительное время. Тех, кто не добирал до нормативов, инструктора подзывали к берегу и держали под водой силой.

Вся рота не меньше часа молча стояла по шее в грязи, налитой в бетонный бассейн, держа на вытянутых руках над собой винтовку и армейский рюкзак, набитый металлической стружкой, в то время как Томсон, прохаживаясь по мостику над грязевым бассейном, курил папиросы одну за одной, силясь попасть окурком в чью-то бритую голову.

Как раз в этот момент тренировку почтило вниманием большое начальство. В преддверии этого визита, в первый раз в жизни я видел на лице майора-инструктора Томсона выражение, весьма близкое к страху.

— Профессор Браун, сэр! — вытянулся он по струнке.

К этому времени мои руки, сжимающие над головой винтовку, онемели так, что я почти их не чувствовал, и все мое внимание, как и внимание других рекрутов, было сосредоточено на том, чтобы не опустить их. В голове царило мрачное оцепенение, сквозь которое, вопреки бездеятельности, не проникали никакие мысли. Но все же, услышав эту фамилию, я поднял взгляд.

На мостике над бассейном мелькнули черные складки накрахмаленного костюма, одетого на худого мужчину средних лет с тонкими аристократическими чертами, которые вызывали оторопь даже тогда, когда он улыбался. Особенно когда он улыбался. Говард Браун наиболее напоминал штандартенфюрера СС из фильмов о Второй мировой войне, который сидит в своем кабинете и блаженно наслаждается музыкой Вагнера, пока за окном расстреливают евреев. Даже имя под этот образ подходило.

— У вас здесь что, детский садик? — тихо спросил профессор у инструктора. — Вы приказали им держать руки ровно, а у половины они дрожат. Вы всегда так добродушны к своим подчиненным, которые игнорируют ваши приказы, майор… или, лучше сказать, капитан?

— Сэр, виноват, сэр! — исступленно пролаял инструктор, косясь на рекрутов обезумевшим от злости взором.

— Каждого, кто не в состоянии сдержать дрожь, строго накажите, — посоветовал Браун холодным елейным голосом, и презрительно сощурился. — Вы разочаровали меня, майор. Ваша группа очень слаба. А между тем, к нам пожаловал важный гость со стороны заказчика. Сам генерал Окифора прибыл специально, чтобы посмотреть на «Железный Легион»… Самюэль! Да, да, подходите, пожалуйста!

— Мне и отсюда все хорошо видно, Браун. Ничего особенного, — отозвался его собеседник грубым басом.

Мостик затрясся от тяжелых шагов. Самюэль Окифора, возможно, действительно занимал генеральскую должность, но, как и Чхон, на кабинетного чиновника нисколько не походил. Скорее на людоеда. Я легко мог представить себе его в ожерелье из человеческих зубов, поедающий мозг из черепа убитого врага, но моего воображения не доставало, чтобы представить себе этого свирепого чернокожего великана, сидящего в офисном кресле.

— Эти худые заморыши, — продолжил Окифора, презрительно харкнув в сторону рекрутов. — Даже рядом не стоят с моими бойцами из сил специальных операций.

Никогда не забуду кровожадной улыбки на его невыразительном мясистом лице, когда он наблюдал за истязаниями рекрутов. Каждый квадратный сантиметр накачанного стодвадцатикиллограммового тела этого человека хранил память о жизни, проведенной в войсках специального назначения — жизни, которую бы никогда не смог прожить нормальный человек. Едва я увидел его, я понял, что в результате его визита Грей-Айленд может стать лишь еще большим адом.

— Они еще себя покажут, — самоуверенно возразил Браун, ревностно защищая свои подопытных. — А не они, так другие. В конце концов, это лишь тестовый материал. «Валькирия» таит в себе практически неисчерпаемый потенциал, но на исследование всех ее возможностей требуется много времени….

— Пока еще сраная «Валькирия» — это всего лишь твоя игрушка, Браун, на которую были потрачены сотни миллионов фунтов. Мне плевать на всю эту научную хрень. Можете так и передать Чхону. Мне нужны солдаты!!! И они нужны мне быстро!!! А здесь я пока еще вижу затравленных химикатами лабораторных крыс, которые едва стоят на ногах. Я уже инспектировал учебку проекта «Крестоносцы» — они выглядят достойнее. А проект «Сатана» — ещё лучше. Какого хера финансировать ваши долбанные эксперименты, если они не дают нужных нам результатов?!

— Программа подготовки еще не закончена.

— Срал я на вашу программу! У вас три месяца до контрольных учений. Там мы посмотрим, кто на что способен. Пока еще все выглядит так, что это протухшее мясо можно отправлять на свалку.

Окифора ушел, не удостоив нас больше ни единым взглядом. Зато нам достался взгляд синих глаз профессора Брауна — взгляд со спрятанным за завесой спокойствия неистовым бешенством.

— Работайте нам ними, майор, — процедил сквозь зубы Браун, перед тем как уйти.

— Есть, сэр!

Инспекция возымела на Томсона просто магическое действие. И без того законченый садист и психопат, он начал метаться, словно заведенный, раздавая удары тонфы направо и налево, удваивая и без того непосильный натиск.

Мы часами занимались атлетическими упражнениями, выжимая из себя все, на что были способны. По команде инструкторов мы застывали в самых нелепых и неудобных позах, и стояли в них до тех пор, пока мышцы не отказывались слушаться команд мозга — тогда нас покрывали лютой бранью и ударами тока.

Потом несколько часов отрабатывались приемы рукопашного боя. Рекруты разбивали ладонями кирпичи, рассекая руки до кровавых мозолей, а за этим — отжимались на кровоточащих кулаках, подгоняемые яростными криками инструкторов с электрошокерами. Уже на этой стадии несколько человек потеряли сознание.

От тренировок перешли к единоборствам. Они не имели ничего общего ни с привычными мне боксерскими спаррингами, ни с учебными поединками в полицейской академии, ни с занятиями по самбо в полиции. Я считал себя прекрасным бойцом, повидавшим всякого. Но Грей-Айленд показал мне: я еще ничего не видел. Разбившись по парам, рекруты, погоняемые струящимися у них в венах стимуляторами, с ненавистью и отчаянием истязали один другого, нередко калеча и ломая, но как бы далеко не заходили обезумевшие от звериного существования люди — инструктора почти никогда не останавливали бой.

Я практически не помню лица человека из роты «С», с которым меня заставили драться. Слова «партнер» или «соперник» тут были не уместны. Каждый из нас смотрел на другого налитыми кровью глазами, как на самого лютого кровного врага. «Валькирия» клокотала в наших жилах, заставив забыть обо всем.

— ДАВАЙ!!! — ревел Томсон.

Противник набросился на меня с перекошенным от ярости лицом, намереваясь разорвать на части, и очень быстро пыл схватки привел меня в неистовство. Я остановил себя лишь тогда, когда осознал, что сижу верхом на нокаутированном человеке, лицо которого разбито в кровь, и ощущаю у себя во рту вкус крови. Разжав зубы, я увидел, как на грудь сопернику выпадает кусок его уха.

— Добивай этого слабака, мясо! Убей его, Триста двадцать четвертый! — ревел у меня над ухом Томсон.

В этот момент в моей голове щелкнул какой-то предохранитель. В памяти вдруг всплыли воспоминания, которые не имели ничего общего с Грей-Айлендом. Совершенно ясно я вдруг вспомнило лицо своей мамы, когда она укладывала меня спать, еще совсем маленького, укрывая двумя пуховыми одеялами, пока позади, улыбаясь, пыхтел папа, забрасывая в печь дрова. Мама целовала меня в щеку. Я глядел на промерзшее окно с прилипшими к нему снежинками, улыбался, и мои глаза незаметно закрывались…

— Ты что там, уснул?! Бей его!!! — ревел майор.

— Вы тут все с ума посходили, — вдруг прошептал я, опуская кулаки.

— Ах ты сукин сын!

Кулак Томсона обрушился мне на лоб, словно таран. Затем трое его подручных из числа рекрутов, попавших в эту дыру месяцем раньше меня, включая Сто третьего, долго били меня ногами, а потом тащили к асфальтированному плацу у входа на тренировочный полигон. Томсон, сопя, как взбешенный носорог, с чувством разбил об асфальт две стеклянные бутылки из-под воды, а затем раскрошил осколки сапогом.

— Упал, отжался, Триста двадцать четвертый! — взревел он.

«Товарищи», притащившие меня сюда, бросили меня прямо на стекло.

— Отжимайся, сукин сын, иначе, я клянусь — сегодня ты получишь вдвое больше кнута, чем вчера. Не только ты — весь твой чертов взвод!!!

Проблеск сознания, заставивший меня остановить избиение человека несколько мгновений назад, пока еще не угас. Я понимал, кто я. Понимал, где я нахожусь. И я способен был контролировать свои действия. Посмотрев на стоящих вокруг рекрутов, я не увидел в их глазах ни ненависти, ни мольбы. Эти люди были сломлены задолго до того дня, как я ступил на чертов остров. И все же угроза коллективного наказания, которая, я не сомневался, будет исполнена, придала мне сил.

Я перевернулся и стал кулаками прямо на битое стекло. Сделал первое отжимание. Стекло захрустело под костяшками пальцев. Пульсирующая в крови «Валькирия» теперь была моим другом — благодаря ей я не чувствовал боли.

— Кто ты?!

— Мясо, — прошептал я механически.

Второе отжимание.

— Зачем ты здесь?!

— Чтобы убивать.

Третий раз.

— Кто ты?!

— Мясо.

— Зачем ты здесь?!

— Убивать.

Я отжимался так долго, пока не потерял сознание, уткнувшись в стекло лбом. Последние слова, которые я успел услышать, перед тем как сознание милостиво покинуло меня — это грозный крик инструктора, который сидел на мне верхом и без конца осведомлялся, кто я и зачем я здесь.

§ 43

Счет времени очень быстро исчез. В «Вознесении» я всегда помнил, сколько дней осталось мне до долгожданного освобождения. На Грей-Айленде не считают дней. И очень скоро перестают помышлять об освобождении.

Рекрутов «Железного Легиона» тренировали садистски. Если целью занятий, которыми всю свою сознательную жизнь добровольно и с радостью занимался Димитрис Войцеховский, было укрепление его здоровья, то здесь о здоровье объекта под номером Триста двадцать четыре не думали совсем. В понимании тех, кто создал это место, Грей-Айленд был инкубатором, а мы были для них тушками, лишенными воли, разума и каких-либо прав.

Говорят, что армия способна сделать из сопливого мальчишки человека. Но на Грей-Айленде из нас не старались сделать людей. Напротив, главной целью программы проекта «Железный Легион» было лишение рекрутов человеческого облика. В конце двадцать первого века людям не место на войне — на войне нужны машины.

Инструктора в тандеме с генными инженерами призваны были уничтожить нас и собрать заново — в виде безмолвных, беспрекословных и беспощадных убийц. Шестнадцать — двадцать часов в сутки проходили в нечеловеческих испытаниях, издевательствах и унижениях, которые были призваны сломить нас, выбить из нас человеческий дух. Ни минуты отдыха, ни минуты облегчения. Если ты проявляешь слабость — тебя начинают гнать вдвойне, пока ты не упадешь без сил, высунув язык, и тогда, полуиздохшего, тебя продолжают лупить и осыпать проклятьями. Оставшееся время мы маринуемся в наших капсулах, наспех залечивающих свежие раны, сращивающих треснувшие кости и напитывающих нас энергией для нового круга ада.

Ни один нормальный человек не способен был выдержать подобного, оставшись в здравом рассудке. А мне не повезло вдвойне. Я прибыл сюда с изначально подорванным здоровьем, слабый и не способный конкурировать с остальными. Мне суждено было быть сломленным или просто умереть. Но все поменяла «Валькирия», и другие биостимуляторы, которыми меня пичкали сверх всяких норм.

Препараты вливали в нас по ночам, пока мы плавали в своих капсулах в физиологическом растворе, и этого никак нельзя было избежать. Не было никаких таблеток на завтрак и на обед, которые можно было незаметно выплюнуть. Не было уколов, ингаляций или горьких вонючих капель в нос, от которых можно как-нибудь увильнуть. Способов сачковать или укрыться не существовало.

Нас не считали нужным ставить в известность о том, чем именно нас пичкают. Однако не нужно было быть фармацевтом, чтобы понять — это далеко не «безобидные» антидепрессанты, которые, как говорят, втайне скармливают всем обывателям, чтобы примирить их с не всегда радужной действительностью. Это нечто несравненно мощнее.

Средства, которые применялись здесь, едва ли были кем-то зарегистрированы и сертифицированы, вряд ли имели официальные названия. На бумаге их, скорее всего, вообще не существовало. Сомневаюсь, что их испытывали даже на животных. Испытание производилось здесь и сейчас, прямо на нас. И доктора с интересом наблюдали, с какого момента наступает передозировка и какими будут побочные эффекты. А побочных эффектов хватало. Временами кого-то из рекрутов тошнило. Не редкостью были несварение желудка и метеоризм. Повсеместно случалась рвота. Встречались симптомы и похуже: невыносимые головные боли, психозы, неконтролируемые приступы ярости, эпилептические припадки с пеной изо рта, нервный тик, судороги, потеря сознания, амнезия. Несколько человек после особенно сильных приступов больше не появлялись в строю, и никто не знал, где они.

Впервые в жизни я ощутил, каково это: когда что-то не в порядке у тебя внутри. Химикаты, которые в меня лили каждую ночь, творили неладное. Я ощущал, как организм вопит о помощи каждый раз после приема новой порции яда.

Но биостимуляторы в совокупности с психотропными средствами делали свое черное дело. Я ощущал, как ментальные щупальца внедряются мне в подкорку с каждым днем, и с каждой ночью — упорно, неутомимо и неумолимо. Они приходили ко мне ночью, вторгались в мои сны, путали воспоминания и мысли. Они подчиняли меня себе. Я полагал, что, пройдя «Вознесение», способен бороться с этим, сохранять свое сознание и сопротивляться гипнозу. Но я ошибался. Воля человека не безгранична. Ее всегда можно сломить — вопрос лишь в том, насколько сильные средства для этого требуются.

Томсон, Тауни и другие инструктора с удовлетворением глядели, как напичканные метамфетаминами и энергетиками рекруты, высушенные, жилистые, с дико выпученными глазами, превосходят физические нормативы день за днем, порой разрывая мышцы от нагрузок, многократно превышающих те, что даны им от природы. Крики становились все стройнее, жалоб становилось все меньше, а взгляды делались все безумнее и свирепее.

Часы, отведенные для занятий по стрельбе, технико-инженерной, информационной, тактической и другой специальной подготовки были для рекрутов вершиной блаженства. В такие дни дозу «Валькирии» уменьшали. Исступленно повторяя вслух и заучивая наизусть строки уставов и технических инструкций, будто слова молитвы, или ковыряясь в оружии и технике, мы были счастливы, что наши истерзанные тела отдыхают. Но расслабиться на этих занятиях не получалось — тех, кто не преуспевал, наказывали дополнительными физическими нагрузками.

Отстающих никто не жалел. Их ломали. На моих глазах некоторые выбыли из строя, получив серьезные травмы во время тренировок. Кое-кто позднее вернулся в строй, кое-кто — нет. Я часто задумывался, куда они деваются, не перевели ли их в другую часть, или, может быть, вовсе расторгли с ними контракт? Задумывался об этом не я один.

Где-то день на тридцатый, мужик из роты «В», прибывший в одно время со мной, на вид довольно крутой и поначалу сильно хорохорившийся, предпринял отчаянный шаг. Во время тренировки он специально рухнул с высокой лестницы на полигоне и сломал обе ноги, надеясь выбраться с Грей-Айленде за ненадобностью. Членовредительство вскрылось, когда бедняге просканировали мозг. Днем позже нервы не выдержали у еще одного из новичков, из роты «С». Он попытался повеситься в туалете на своем ремне, но другие рекруты вытащили его из петли.

Решив, видимо, что с подобной «эпидемией» необходимо что-то делать, руководство следующим же утром собрало на главном плацу все роты. Оба провинившихся стояли напротив строя, прикованные наручниками к столбу под флагом Легиона — тому самому, у которого мне и другим рекрутам доводилось отведывать кнута инструктора Тауни. Присмотревшись, я узнал парня, который пытался повеситься. Это Хэнк Уотерс, тот самый бывший морпех, с которым мы летели в одном самолете! Уотерса было сложно узнать — за прошедший месяц, или сколько там прошло, Хэнк скинул килограммов десять и выглядел совершенно сломленным. Впрочем, это наблюдение не слишком сильно меня взволновало — ранним утром действие повышенной дозы «Валькирии», которую мне выписал Браун, было еще настолько сильным, что проблесков сознания практически не случалось.

Зашагав перед строем, майор-инструктор Томсон заорал:

— Равняйсь! Смирно! Слушайте внимательно, мясо!

Следом за ним показался профессор Говард Браун. Осмотрев рекрутов своими ледяными синими глазами, он произнес:

— Сегодня вам уготован необычный урок. Урок правоведения. По законам республики Силенд, которую частные военные компании создали специально для выполнения своих целей, деяния, совершенные этими двумя объектами, считаются тяжкими преступлениями. И подлежат трибуналу по упрощенной процедуре. Трибунал уже состоялась: краткое следствие, краткое совещание трех судей, один из которых стоит перед вами — и приговор предстоит незамедлительно привести в исполнение. Сейчас вы это увидите.

По молчаливому сигналу Брауна Томсон махнул рукой Тауни. На глазах у всего батальона, выстроившегося в угрюмые черные шеренги, плачущему мужику с переломанными ногами, который продолжал клясться, что сканер сработал неправильно, всыпали пятьдесят ударов кнутом. Где-то до тридцатого раза он еще стонал и звал на помощь маму, затем — утих. Кажется, он умер, но точно я не мог быть уверен.

— Что до этого, — получив еще один молчаливый сигнал от Брауна, Томсон кивнул на Хэнка Уотерса. — Триста шестьдесят первый так хочет выбраться отсюда, что ему уже на все плевать. Он готов уехать с Грей-Айленда даже в цинковом гробу. Верно я говорю, Триста шестьдесят первый?

— Да, сэр, — дрожащим голосом произнес Уотерс. — Мне плевать. Я не могу. Из меня не вышел легионер. Я слаб. Можете убить меня. Пристрелить, как собаку. Я просто не могу.

— Что ж, ты убедил профессора Брауна, — ухмыльнулся Томсон. — И он позволил тебе выбраться отсюда.

Я вначале не поверил своим ушам. Но затем майор махнул рукой, и четверо рекрутов торжественно выкатили откуда-то цинковый гроб на колесиках, обернутый флагом Железного легиона. Томсон приглашающим жестом указал в сторону гроба.

— Давай, Триста шестьдесят первый. Полезай.

Глаза Хэнка расширились. Он не понимал, что происходит.

— Помогите ему! — крикнул Томсон.

— Сэр, вы что делаете?! Нет, я не хочу! — с ужасом осознав, что происходит, заартачился Уотерс. — Я передумал, сэр! Нет, пожалуйста!

Перед всем батальоном Хэнка, отчаянно отбивающегося и молящего о пощаде, четверо рекрутов из его же роты «В» силой приволокли к гробу и затолкали туда, прикрыв крышкой сверху. Изнутри продолжал доноситься отчаянный стук и приглушенные крики. Томсон махнул рукой еще раз — и над плацом заиграли из динамика звуки старинного воинского оркестра.

— Жаль, но у нас нет капеллана и почетного караула, так что на этом процедура заканчивается. Давайте, ребята. Исполните последнюю волю Триста шестьдесят первого — придайте его тело морю, — майор указал в сторону бьющихся о скалы волн.

Пока гроб, из которого продолжал доноситься стук, катили в сторону моря, майор-инструктор, повернувшись к нам, истошно заорал:

— КТО ВЫ?!

— МЯСО!!!

— ЗАЧЕМ ВЫ ЗДЕСЬ?!

— УБИВАТЬ!!!

В такие моменты я сам не замечал, как из груди рвется полный бешенства крик. Глаза застилала белая пелена, а катушки сознания сами собой раскручивались, поднося чуждые и непривычные мне мысли.

Крайне редко, в основном вечерами, наступали минуты просветления, когда ко мне возвращалось адекватное восприятие действительности. В такие моменты я пытался прочитать во взглядах других рекрутов, адекватны ли они. Но я мог лишь догадываться, что кроется за их бесстрастными лицами.

Порядки Грей-Айленда запрещали неуставное общение «мяса» между собой. За это причиталось телесное наказание в виде ударов кнутом. Об этом никто из рекрутов не забывал ни на минуту — удары были так жестоки, что спина на всю жизнь сохранит следы истязаний. Ни у кого из рекрутов не было средств связи — согласно условиям контракта, они не имели на это права. У нас не было доступа к глобальной сети, к телевидению, к иным источникам информации извне. Мы не имели никаких шансов выбраться отсюда или дать кому-либо о себе знать.

Недостаток информации и общения действовал так же сильно, как физические мучения и психологические унижения. Долгими ужасными днями мы видели вокруг себя обритые головы товарищей, пытались прочитать на их изможденных лицах те же чувства, что испытывали сами — но не имели права обмолвиться с ними ни единым словом, кроме как по служебным делам. Чужие «уши» и «глаза» были внутри каждого из нас, и всюду вокруг нас: начиная от стен зданий и заканчивая униформой и снаряжением. Как и в «Вознесении», здесь мы на виду у Большого брата. Но этот Большой брат не остается безучастным наблюдателем — он наказывает каждого, кто рискует дерзновенно поднять на него глаза.

«Не может быть цели, оправдывающей такое попирание человечности», — написал бы я в своем дневнике в одну из последних своих минут просветления, если бы я мог вести его. — «Быть может, легионерам нужны испытания, чтобы закалить дух. Но эти испытания не закаливают его — они сводят с ума. Я забываю, как меня зовут. Обращаюсь к себе мысленно как «Триста двадцать четыре». Как же это случилось?! Я взрослый, сознательный человек. Я пять лет прослужил в полиции. Я практически резидент Содружества, черт возьми! Я пришел сюда по зову чертового Чхона, чтобы защищать цивилизацию от агрессора. Но вместо этого меня сделали подопытным кроликом каких-то сумасшедших ученых! Я оказался в рабстве, в ужасной тюрьме, в которой меня жестоко пытают, стараясь вытрясти из меня душу и убить во мне все человеческое, превратить в робота. За что они со мной так? Ведь все мы свои. Ведь все мы служим одной цели… Будь ты проклят, Чхон! Будь ты проклят!»

Каждый день мысли менялись. Возмущение и гнев не задерживались надолго. Чем более изощренно из меня выколачивали дух — тем громче становились мои крики восторга. Это происходит незаметно: страдания превращаются в наркотик, и каждый день ты ждешь новой дозы боли с жадным нетерпением мазохиста, а твой искалеченный организм просит нового вливания биостимуляторов со страстным желанием законченного наркомана. Жестокость становится религией, истязания — молебнами, стимуляторы — благовониями.

Вокруг нет никого, с кем можно поделиться своими соображениями. И за ненадобностью соображения исчезают. Мысли заменяет что-то механическое. Временами разум бунтует: происходят истерики, нервные срывы. Но эти вспышки редки, быстро погашаются транквилизаторами из пульсирующих в крови нанокапсул и каждый день все более вялы. Вещества не позволяют эмоциям возобладать над системой — эмоции уничтожаются ими, как микроорганизмы сильными антибиотиками.

Может быть, если бы я вовремя заметил, как меня затянуло в эту карусель — я бы попытался остановиться. Ведь поначалу я принял решение: «затаиться, перетерпеть, чтобы выбраться отсюда!» Но дьявольская сущность системы в том, что твое сознание меняется настолько быстро, что очень скоро ты просто не можешь оценить вещи объективно. Что было неприемлемым на первый день, на двадцатый становится нормой, на сороковой — мечтой.

Лишь очень редко, в перерывах между вливанием допинга, я осознавал, что несусь на каком-то безумном экспрессе прямиком в пекло, что происходящее вокруг меня дико и ужасно. Но экспресс не делает остановок, а я приобрел себе билет в один конец. Поставив подпись на контракте, я сжег все мосты — пусть я и не знал, на что я соглашаюсь.

§ 44

— Триста двадцать четвертый! — взревел Томсон на N-ный день каторги.

— Сэр, да, сэр! — завопил я громогласно.

— Как твое имя?!

— Номер триста двадцать четыре, сэр!!!

— Кто ты такой?!

— МЯСО!!!

— Зачем ты здесь?!

— УБИВАТЬ!!!

Генерал Чхон улыбался, глядя на меня — он стоял позади инструктора, вместе с Окифорой, Брауном и еще несколькими людьми в штатском. Перед восторженными глазами начальства выстроились триста шестьдесят два человека-машины, в чьих безумных глазах светится преклонение перед командирами и желание нести смерть по их приказу — все те, кто выдержал N-ое количество дней чистилища, чтобы прямиком из него отправиться в ад.

— Нет, бойцы! — раскатился по строю голос Чхона. — Вы больше не мясо. Теперь вы — элита. Лучшие из лучших. Достойнейшие из достойнейших. Вы — легионеры Железного Легиона. Вы — безымянные герои, принесшие себя в жертву во имя великой цели. Защитники нашей державы, сторожевые псы, охраняющие великое Содружество наций, охраняющие все человечество. Вы — наша надежда и наша опора! Вы те, кто понесете наше знамя. Вы к этому готовы?!!

— СЭР, ДА, СЭР!!! — прокатился грозный рокот по строю.

Один из людей в штатском, стоящих по соседству с Чхоном, прошептал несколько слов. Кивнув ему, генерал стальным голосом отдал команду:

— Легион — смирно! Сейчас вы услышите речь самого Протектора! Приветствуем нашего Верховного главнокомандующего!

— У-Р-А!!! У-Р-А!!! У-Р-А!!!

Огромный воздушный дисплей раскинулся перед нашими шеренгами за спинами начальства. В нем было по меньшей мере двадцать метров высоты и столько же — ширины. С этого исполина на нас взирала огромная голова Уоллеса Патриджа. Властелин наших судеб взирал властно, с сознанием собственного величия.

Волна обожания и преклонения перед этим человеком захлестнула стройные ряды новообращенных адептов Великого Содружества, и распространилась по ним, как вирус. Никто не заметил, что буквально за последний год Протектор впервые начал выглядеть старцем. Черты его лица как-то незаметно заострились, стали резкими — и это перемена лишила диктатора части харизматичного обаяния, которым он славился еще со времен Старого мира. Многие приметили этот симптом наступающей старости или серьезной болезни. Многие — но не мы.

— Жители Содружества! Наше государство стоит на пороге непростых времен. Преодолев все испытания, которые уготовала нам судьба, нашими совместными титаническими усилиями, человеческая цивилизация воспрянула из хаоса и анархии, подобно прекрасному фениксу, возродившемуся из пепла. Все мы хотим жить и растить наших детей под мирным солнцем, никогда больше не возвращаясь к ужасным ошибкам прошлого. Мы всегда полагали, что это естественное, единственно возможное мироощущение всех людей, которым посчастливилось пережить Апокалипсис и увидеть зарю Нового мира. Но оказалось, что это не так. Мы стали свидетелями вызывающей и агрессивной политики со стороны наших соседей, называющих себя Евразийским Союзом. Все вы знаете меня как сторонника компромисса. Все эти годы я не терял надежды, что в конце концов все люди нашей планеты объединятся под флагом единого мирового государства, что навсегда положит конец любым распрям. Я не теряю этой надежды и сейчас. Но я больше не могу игнорировать политику наших соседей после всех тех бед, к которым она привела в Индостане, в Европе, а теперь и в Африке. Эта политика угрожает нарушить естественное течение жизни, к которому мы так долго и с таким трудом шли. Она грозит уничтожить все, чего мы достигли, и повергнуть мир назад в пучину опустошения.

С каждым новым словом Протектора меня переполнял праведный гнев. Руки невольно сжимались в кулаки. Мы не позволим им разрушить наш мир! Я не позволю им это сделать!

— Тридцать три года назад человечество жестоко поплатилось за свою гордыню. Много миллиардов людей были убиты во имя глупых идей и алчных политиков. Мы никогда не забудем этого — ни сегодня, ни через десять, ни через сто лет. Каждый из нас, выживших и родившихся после, несет долг перед человеческой цивилизацией — мы не должны допустить, чтобы это повторилось. Мир есть высшее благо, а война — самое страшное зло. И мы защитим мир во что бы то ни стало.

Слова о мире не отдаются в моей душе. Я — мясо. Я здесь, чтобы убивать. Чтобы искромсать в клочья, разорвать зубами, сжечь, расплавить выродков, пусть мне только их укажут. Разве может быть мир с ними?! Никогда!!!

— Сегодня наше правительство направило лидеру Евразийского Союза официальную ноту с предложением об урегулировании нарастающих между нашими державами противоречий. Наши настойчивые предложения: прекращение территориальной экспансии, физического и психологического насилия по отношению к жителям Содружества наций и других независимых общин, — произнес Патридж спокойно. — Наше правительство и правительства наших членов поступает так во имя всеобщего блага. И мы призываем правительство Евразийского Союза и его членов к тому же. Пусть политические амбиции отойдут на второй план — ведь все мы люди, и все мы живем на одной планете.

Мускулы у меня на щеке слегка задрожали. Я не понимал, почему этот старик говорит так много умных и витиеватых слов, преисполненных чуждого мне пафоса. Разве это он — Верховный главнокомандующий? Тогда почему он не приказывает мне броситься в бой?! Почему он не кричит, чтобы я наконец отправил проклятых выродков в небытие?!!

— В течение месяца мы будем ждать реакции на нашу дипломатическую ноту, не теряя надежды. В этот период ни один военнослужащий Объединенных миротворческих сил, ни один сотрудник сил охраны порядка или любой иной правоохранительной структуры Содружества наций не предпримет ни единого акта военного характера, не смотря ни на какие провокации. Я гарантирую это. Я верю в людей. Я верю, что благоразумие превзойдет гордыню, а миролюбие возьмет верх над злобой. Я верю в то, что…

На протяжении того дня нас больше не трогали и ни к чему не принуждали. Майор-инструктор Томсон куда-то исчез, как и большая часть инструкторов. Наш статус изменился — мы теперь были легионерами, а не рекрутами. Но никто не понимал, что это значит, и мы всего лишь вели себя так, как привыкли.

Сразу после построения Сто шестой погнал взвод на пробежку к тренировочному полигону. Там мы занимались согласно обычному распорядку дня, и в таком же бодром темпе бежали обратно. Несмотря на отсутствие инструкторов, никто и не думал сачковать или ослаблять интенсивность занятий. Ни крики, ни электрошок больше не требовались, чтобы заставить выкладываться на полную катушку. За прошедшие месяцы, двадцать человек, оставшихся во взводе, превратились в безотказно работавший механизм.

У каждого из нас крутились в памяти слова, услышанные этим утром на судьбоносном построении из уст наших командиров и самого Протектора. Каждому из нас было известно, что со дня на день мы покинем Грей-Айленд и перейдем к новому этапу нашего существования. Мы даже испытывали эмоции — настолько, насколько наша психика все еще осталась на них способна. Но мы не делились нашими переживаниями. Мы здесь не для этого. Мы — мясо. Наша задача проста и понятна — убивать. А пока нам не дали целей — что ж, мы потренируемся делать это.

Конвертопланы стали прилетать на Грей-Айленд за легионерами в тот же день, ближе к вечеру. В связи с этим нас начали собирать на плацу небольшими группами — по ротам или взводам.

Погода на острове в это время стояла паскуднейшая. Редкое просветление, случившееся на небе этим утром не иначе как благодаря стараниями ВВС, вызванных из-за визита высокого начальства, исчезло, будто его и не было. Тяжелые черные тучи заволокли небеса и, временами озаряясь вспышками молний и раскатами грома, обрушили на проклятый остров проливной дождь. Подхваченные порывами злобного ветра, струи воды хлестали в лица легионерам, однако те не проявляли никакого беспокойство. Что такое дождь в сравнении с тем, что они испытывают каждый день?

Большая часть начальства отбыла. Чхон, однако же, остался здесь. Когда по команде Сто шестого 1-ый взвод роты «А» выгнали на плац, я заметил, что взгляд генерала, прокатываясь по строю орошаемых ливнем легионеров, на секунду остановился и на мне. Он все еще помнит, кем я был до того, как стал Триста двадцать четвертым. Помнит то, чего я сам уже не помню. Но это не важно.

— На ваш взвод уже есть заказ, — объявил генерал Сто шестому, когда тот выстроил взвод и ступил вперед, отдав честь. — Центральная Африка — вот куда вы отправитесь.

Никто из легионеров не проронил ни звука. Не было ни перешептываний, ни переглядываний, ни вздохов. Легионерам не важно, на каком континенте исполнять свое предназначение.

— Киншаса стала первой «зеленой зоной» и первым оплотом Содружества наций в Центральной Африке, еще с Темных времен. Именно там располагалась главная база Объединенных спасательных сил во время операции «Ковчег». Для каждого, кто пережил Апокалипсис, это место является священным. За три десятка лет в Африке зажглись десятки очагов цивилизации. Материк, в старые времена бывший рассадником бедности и невежества, теперь стал домом для тридцати пяти миллионов граждан Содружества — десятой части всего нашего населения. Что еще важнее, там зарыта почти треть мировых запасов полезных ископаемых. Контроль над ними имеет стратегическое значение для безопасности Содружества. Африка — наша, черт возьми! Так и должно оставаться. Правильно я говорю?!

— Да, сэр! — пророкотал весь взвод, не обращая внимания на ливень.

— Но коммунистические ублюдки на этот счет иного мнения. Что бы там не говорили политики, в какие бы игры не играли дипломаты, эти злобные выродки работают, не покладая рук, чтобы принести в Африку власть советов. Евразийских солдат в Африке нет — их военно-морские базы были полностью уничтожены в первые недели Третьей мировой войны. Но они щедро подкармливают так называемые «освободительные движения», которые борются, как они полагают, против «иностранных капиталистических захватчиков».

Чхон осмотрел легионеров суровым взглядом.

— В моей памяти свежи уже множество волн обострения ситуации в Африке. Та, что разгорается сейчас — самая мощная. Евразийцы окончательно потеряли страх и теперь поставляют туда оружие целыми суднами. Мишенью для террора они решили избрать промышленность — залог экономического процветания Содружества. Боевики, называющие себя не то «туарегами», не то «бедуинами», не то ещё какими-то козопасами, постоянными набегами и диверсиями практически парализовали разработку крупнейших в мире месторождений платины и титана, которыми владеет «Юнайтед минералс». Постоянным нападкам подвергаются алмазные шахты «Редстоун». Идиоты из «Глобал Секьюрити» просто не в состоянии обеспечить там безопасность. Из-за незапланированных перебоев с поставками руды гигантские перерабатывающие заводы и металлургические комбинаты, построенные «Дженераль металс» и «Нагано индастриз» на побережье континента, работают на половину мощности. Мало того — чуть ли не каждый день где-нибудь устраивают теракт переправляющиеся с Аравийского полуострова исламисты, прислуживающие своему чертовому «аятолле» — эти выродки так и не перевелись. Практически вся тяжелая и машиностроительная промышленность страдает от нехватки сырья. Очень скоро зажравшиеся потребители начнут страдать от нехватки товаров, а чертовы фондовые рынки поползут вниз. Думаете, мне на них не плевать?! Еще как плевать! Я срал на них с самой высокой башни! Но знаете, на что мне НЕ плевать? Знаете?!! МНЕ НЕ ПЛЕВАТЬ НА БЕЗОПАСНОСТЬ СОДРУЖЕСТВА! А она прямо завязана на экономике! Экономическая мощь — это наша сила. Без чертовых бабок, которые ему платят корпорации, Содружество не сможет строить новые военные базы и авианосцы, военную технику, всех этих чертовых дронов и боевых роботов, производить оружие и боеприпасы. А знаете, что произойдет тогда?! ЗНАЕТЕ?!!!

Свирепый взгляд Чхона прокатился по строю, словно пресс.

— Коммунисты придут по наши души, — прошептал он. — Как только они почувствуют, что мы слабы и не способны защитить себя — они двинутся на нас. Они нагнут нас и вжарят в задницу по самое не могу. Хотите ощутить в своих задницах дряблые китайские члены, а?!

— Нет, сэр!

— А они будут там! Они будут в ваших задницах, в задницах ваших матерей, сестер, дочерей, жен, и кто еще у вас там есть! И не только в задницах. Еще скорее они будут в ваших мозгах! Они придут в города, которые строили наши отцы, задыхаясь в радиоактивной пыли, повесят над ними красные флаги и установят чертовы пси-излучатели, которые превратят людей в зомби, читающих коммунистические речевки. Потом они вживят каждому из вас чипы. И это уже будет навсегда. Как вам такая картинка, а?!

— Черта с два, сэр! — закричал Сто шестой, глаза которого налились кровью.

Командир взвода выразил мои мысли. Все мое существо наполнялось гневом и ненавистью. Каждое слово генерала вызывало в моей памяти яркие ассоциации и картины из моего собственного прошлого, а может, и из моих снов, но это совершенно не важно. Я НЕНАВИЖУ чертовых ублюдков. НЕНАВИЖУ!!! Проклятый Евразийский Союз БУДЕТ ГОРЕТЬ В ОГНЕ!

Генерал удовлетворенно оглядел выражение наших лиц.

— Месяц назад люди, называющие себя «Фракцией африканских рабочих», захватил три сотни заложников в офисе корпорации «Андромеда» в Киншасе. При попытке штурма, предпринятой неумехами из Сил специальных операций, которые так расхваливает генерал Окифора, сорок семь заложников откинули копыта. Это наконец заставило нерешительных слабаков из «Смарт Тек», которые ждали, что террористы передохнут сами собой, действовать. Наблюдательный совет принял решение усилить охрану всех своих объектов в регионе. Вот под таким соусом вы туда и отправитесь. В качестве охраны, нанятой на деньги корпораций. Для всех, кто будет спрашивать — вы работаете в «Глобал Секьюрити». Вы затеряетесь среди тамошних дармоедов, будете носить их форму, и даже жить с ними в одних бараках. Знаете, какой будет ваша настоящая задача?

— Мочить коммунистических выродков! — гаркнул Сто шестой.

— Верно, — довольно усмехнулся Чхон. — Пока правительство официально занимается свистоплясками и дипломатическими танцами на тему мира во всем мире, мы положим конец всем этим «Фракциям африканских рабочих» и прочим подручным гребаных коммунистов в Африке. Они ведь не имеют отношения к Союзу, верно? А мы не имеем отношения к Содружеству. Частные разборки, не более того. Все понятно, легионеры?!

— ДА, СЭР!!!

— Вот и отлично. Отправляйтесь туда. Покажите, на что вы способны. Вы хорошо показали себя на учениях. Но это — не учения. Это — война. ВОЙНА УЖЕ НАЧАЛАСЬ! И мне плевать, что там говорят политики!

Глядя на исполосованное шрамами лицо генерала Чхона, слушая его командирский бас, я чувствовал, что едва могу сдержать вопль восхищения. Я преклонялся перед тем, кто вот уже несколько десятков лет стоит на страже мира, не зная страха и упрека, не зная ни минуты покоя. Он был в пекле боя, когда я был еще сопливым мальчишкой. Он продолжал сражаться, пока я жил никчемной жизнью эгоистичного обывателя, делая вид, что безопасность этого мира не имеет ко мне никакого отношения, или даже хуже того — обманывая себя, будто я делаю что-то для этой безопасности, одевая на себя жалкий мундир полиции Сиднея.

Каждой клеточкой своего тела я ощущал исходящую от этого человека силу. Когда он закричал «ВОЙНА УЖЕ НАЧАЛАСЬ!» — мое тело пробрала дрожь. Я готов был пойти за ним хоть в огонь. Я был уверен, что только Чхон понимает, что к чему. Только он видит то, чего не видят политики. Он не испытывает иллюзий насчет того, как устроен мир. Только он и такие, как он, способны были повести за собой Легион и привести нас к победе.

— Вы покидаете лагерь, но вы не должны ни на минуту расслабляться. Постоянные тренировки, неукоснительная субординация, бесстрашие и неутомимость — все это теперь в вашей крови. Вы должны и далее своевременно принимать препараты, которые делают вас сильнее и быстрее. Но лишь в тех дозах, которые необходимы. Теперь это ваша личная ответственность. Ваша и ваших командиров. Вам понятно?!

— ДА, СЭР!!!

— Вот и отлично. Командуй, Сто шестой. Теперь ты — лейтенант Легиона.

— Так точно, генерал!

— Служите достойно.

— Легионеры! — услышал я голос Сто шестого, который принял бразды правления, едва Чхон развернулся и ушел. — С сегодняшнего дня мы становимся боевым взводом Железного легиона! Каждый из нас теперь — боец Легиона! С сегодняшнего дня, вместо номеров, вы можете носить фамилии. Без имен. Забудьте те, что принадлежали вам в прошлом. Выберете себе новые. Меня зовут лейтенант Стил! И я буду счастлив убивать и погибнуть во славу Легиона!

Кому-нибудь в другом месте такое имя, нарочито подогнанное под тематику Железного Легиона, показалось бы смешным, но не тут.

— Здравья желаем, лейтенант Стил!

— Отлично. Первое, что я сделаю — назначу трех сержантов. Каждый сержант будет командовать отделением, и помогать мне в руководстве взводом. Сержанты выберут себе капралов — те будут их заместителями и встанут на их место, если они погибнут. Итак, мой первый сержант — Триста первый. Сержанты — Сто сорок первый и Девяносто пятый. Представьтесь, и назовите своих капралов.

— Меня зовут сержант Колд, — сделал шаг вперед Триста первый. — Я буду счастлив убивать и погибнуть во славу Легиона! Моим капралом будет Семидесятый.

— Меня зовут сержант Ред, — продолжил Сто сорок первый. — Я буду счастлив убивать и погибнуть во славу Легиона! Моим капралом будет Сто восемнадцатый.

— Меня зовут сержант Локи, — как-то хитровато сверкнув глазами, последним шагнул вперед легионер, заговоривший со мной в день моего прибытия на Грей-Ален. — Я буду счастлив убивать и погибнуть во славу Легиона. Хотя не откажусь ограничиться одними лишь убийствами. А моим капралом пусть будет Триста двадцать четвертый.

Я воззрился на Девяносто пятого с удивлением. Этот парень и прежде вел себя эксцентрично по меркам Легиона, нередко прежде выкидывая странные фокусы. Лишь на его лице во время учений, в особенности во время жестоких рукопашных спаррингов, можно вместо каменной мины было увидеть сумасшедшую улыбку. Чего стоит хотя бы то, что он выкинул только что — назваться в честь бога хитрости и обмана из германо-скандинавской мифологии! И все же я никогда не думал, что кто-то додумается сделать меня капралом. У Сто шестого я был не на лучшем счету, и это все знали.

Сто шестой остановил на Девяносто пятом тяжелый, неодобрительный взгляд.

— Ты уверен в своем выборе, сержант? Триста двадцать четвертый проявлял не лучшую субординацию в первые свои дни в Легионе. Кроме того, капралам полагается уменьшенная доза стимуляторов. Это может негативно сказаться на боевых показателях Триста двадцать четвертого. Он привык к усиленной стимуляции.

— Я уверен, что он справится, Стил, — не отступил Девяносто пятый. — Он здоровенный и крутой сукин сын. А если вдруг чего, зададим ему трепку!

Вид у Сто шестого, которого теперь следовало называть лейтенантом Стилом, остался по-прежнему недовольным, но он не стал наказывать строптивого сержанта за демарш.

— Хорошо. А теперь пусть назовутся капралы.

— Меня зовут капрал Солт. Я буду счастлив убивать и погибнуть во славу Легиона!

— Меня зовут капрал Блэк. Я буду счастлив убивать и погибнуть во славу Легиона!

Фамилия «Сандерс» вертелась у меня на языке с того самого момента, как Сто шестой заговорил с нами, и я понял, какая церемония нас сейчас ждет. К этому моменту я не ощущал в себе и тени того, кем я был прежде. Воспоминания, предшествовавшие девяноста дням в Легионе, стерлись и померкли, казались чем-то нереальным и глупым. Я был теперь другим. Я хотел быть другим.

Но в памяти вдруг всплыла моя странная и совсем неподходящая для Железного Легиона украинско-польская фамилия. «Войцеховский». Так не могут звать легионера. Такую фамилию никто бы и не пожелал выговаривать. И все же это воспоминание задело какую-то странную струну в моей душе. Я вдруг замешкался, ощутил смятение. В моей памяти всплыли странные слова человека, которого я когда-то знал. Это был человек по имени Амир Захери

«Тебя ведь хотели назвать иначе, да? «Алекс Сандерс». Каждый слог произносится как металлический лязг, дышит бездушной сталью. Это воинское прозвище пытались дать тебе в интернате. Но ты предпочел оставить имя, которым тебя нарекли родители при рождении».

— Триста двадцать четвертый! — гаркнул на меня лейтенант. — Ты что, заснул?!

— Меня зовут капрал Сандерс, — слегка дрогнувшим голосом произнес я, чувствуя, как странное и неуместное воспоминание скрывается в глубинах памяти.

— Ты ничего не хочешь добавить?! — гаркнул лейтенант.

— Это мое имя. Имя, под которым я буду сражаться под знаменами Легиона, — тихо пробубнил я.

— Что ж, посмотрим, — ответил лейтенант, едва сдерживая злость из-за неожиданной нерасторопности своего подчиненного.

Когда конвертоплан уносил нас с Грей-Айленда, с трудом преодолевая порывы ветра, меня посетил еще один флеш-бэк из прошлого. Я вдруг вспомнил Хэнка Уотерса, вместе с которым мы впервые ступали на эту землю. Странно, но я не помнил, что произошло с ним дальше. Просто не мог вытянуть это из своей памяти. В последнее время у меня бывало так все чаще.

Ночная доза «Валькирии» давала колоссальный заряд бодрости, который бил ключом утром, оставался все еще достаточно сильным днем, а к вечеру спадал, уступая место апатии и заторможенности. В этот самый момент события прошедшего дня вдруг становились смазанными, нечеткими, будто сон. Мне не терпелось добраться до своей капсулы, чтобы погрузиться в физраствор и забыться, дожидаясь новой дозы. А на следующее утро, когда в жилах струилась новая порция энергии — события предшествующих дней стирались из памяти практически полностью. Их не хотелось вспоминать, а даже если бы я и захотел — вряд ли мне бы это удалось. Каждый новый день начинался словно с чистого листа.

Этот неожиданный эффект от сочетания высокой дозы «Валькирии» и гипнотического воздействия системы «Самсон», воздействующей на психику легионеров ночами, впервые был обнаружен именно на мне. Меня тестировали чаще других, так как профессору Брауну не терпелось проверить, как подействует повышенная доза препарата на мой и без того модифицированный с рождения организм. Сканирование моего мозга через несколько недель после начала курса показало, что приборы не в состоянии зафиксировать сколько-нибудь четких визуальных образов в моей памяти. Устный опрос дал тот же результат — я затруднился что-либо вспомнить.

Профессора это привело в неописуемый восторг. Не стесняясь моим присутствием, он с упоением стал рассказывать коллегам о новых возможностях, которые открывает этот побочный эффект. Если легионер попадет в плен — противник не сможет считать секретной информации из его памяти или выведать ее под пытками. Боец помнил свои задачи достаточно долго, чтобы выполнить их, но после этого военные секреты оставались надежно погребены под завесой амнезии.

Несколько тестов показали, что требуемый эффект достигается при дозировках препарата с коэффициентом 1.2 от рекомендуемой нормы и выше. После этого профессор распорядился немедленно увеличить дозировку всем рекрутам.

Если бы я помнил тот день, то помнил бы и как профессор с фамилией Махманди предостерег руководителя, что повышение дозировок отрицательно повлияет на контролируемость и психическую стабильность подопытных. Я не знал, но мог бы почувствовать, что в моменты пикового действия «Валькирии» у рекрутов часто случались приступы неконтролируемой агрессии, которую приходилось погашать экстренными инъекциями транквилизаторов посредством заблаговременно закачанных в организм нанокапсул. Поскольку человеческий организм быстро привыкал к действию транквилизаторов — нанокапсул требовалось все больше.

Однако я не помнил того разговора и не мог критически осмысливать свое положение. Я уже не способен был, как в «Вознесении», на вызывающие жесты протеста. Воспоминание о моем старом имени было лишь отголоском прошлого, фантомным ощущением, которое возникло всего на секунду и которое я сам не смог бы объяснить. Я стал кем-то или чем-то совершенно иным.

И процесс, скорее всего, был необратим.