Невеста для ЗОРГа

Глава 13 Фотографии на память

Что там произошло у Евграфа я не знал. И даже спросить не успел. Дверь хлопнула, а промежуток между скрежетом ключа и сильным, без замаха, полюдовским «крюком» был слишком коротким. Я полетел на пол какой-то замысловатой траекторией: рядом бахнулась керосиновая лампа, смешивая звон стекла с отблесками оранжевых искр в глазах.

Захотелось укрыться, заползти в убежище, исчезнуть… но движение оказалось напрасным. Начоперод исчез, а вместо него сделал шаг вперед злющий мужик. Он склонился.

— За что? — пытаясь остановить неизбежное продолжение спросил я.

— Я тебя убить хочу, Саблин. Полностью. Чтоб душу вырвать с корнем.

Он склонился еще ниже, ругаясь очевидными для такого случая словами. А я, опустив локоть, смотрел, как багровеет сжатый полюдовский кулак. Но нет — Евграф лишь тряхнул за грудки. Шлепнув мне на грудь прямоугольник черно-белой бумаги, он подобрал валяющуюся лампу и принялся устраивать на ободок новое стекло. Справляясь с собой, Полюдов поднял опрокинутую табуретку, после чего стал наводить порядок на столе.

— Ты гляди Саблин. Рассматривай. Никого не узнаешь?

На фотоснимке, Астра, обнимая начоперода, поправляла острый локон. Ее улыбка, с особенным каким-то изгибом линии губ была чуть грустна. А Евграф улыбался; будто завоевал он только что весь мир и ждал, когда тот рухнет у его сапог.

— Это как же это… — медленно проговорил я, чувствуя, как сапоги эти топчутся, «вырывая с корнем» мою душу. — Это почему ты … это…

— Это — Вера Феоктисова.

Начоперод забрал карточку, придавил ее пальцем к столу и продолжил:

— Пациентка клиники номер 3 для душевнобольных. Пропала без вести при проведении научного эксперимента, который проводили на территории этой же больницы 24 сентября 1924 года.

Евграф потянулся к сейфу, откуда вытащил тонкую бумажную папку. Открыв ее начоперод извлек еще одну фотокарточку — ту, где я обнимал принцессу на фоне памятника «Стерегущему».

— А здесь — Астра Далматова, которая родилась 24 сентября 1924 года. Пояснить что-нибудь можешь?

Оставив меня наедине с двумя Снегурочками, начоперод взгромоздил на «буржуйку» чайник и стал подкладывать тонкие лучинки в ее чугунное нутро.

— На вот, сахарок погрызи — может мозги заработают.

Слова эти, или сахарок помогли, но мозги действительно заработали. Я всмотрелся в снимки. Евграф там был молодым, таким, как помнил я его в двадцатые, Астра или Вера выглядела так же, как ныне, только облачена в старомодную блузку и юбку до самого пола. А над головой обоих высился плакат гражданской еще войны.

К сахарку Полюдов добавил приличный кусок хлеба — примерно в ладонь. И осьмушку макухи. И стал я жевать так, будто ничего на свете важней и не было. Подметал со стола крошки, отпивал «чай» большими глотками, грыз макуху.

— Да остановись ты хоть на минуту, — не выдержал таки Евграф, — хватит жрать.

Отобрав чайник, Полюдов завозился с трубкой, вдавливая в ее оплавленное жерло крупные щепоти табаку.

— Ты наводнение хорошо помнишь? — сквозь заклубившийся дым спросил начоперод.

— Помню, конечно.

И без того тусклый свет лампы стал дрожать.

— А я ведь е е тогда видел!

Внезапно ко мне пришло понимание того, что девушка с Евграфом из моего недавнего полусна и была Вера. Вера Феоктисова, пациентка психиатрической клиники, исчезнувшая при эксперименте в день большого ленинградского наводнения.

— Кого ее, — хмыкнул Евграф. — Давай без загадок — и без тебя хватает.

Не перебивая, выслушал он мой рассказ о том дне. Об осеннем больничном парке, о Вальке Зворыкине и девушке возле двери с голубой табличкой, о сектантах и оранжевом луче, ушедшем в небо и так губительно возвратившемся.

— Так и было, — согласился начоперод отойдя к окну. — С Верой простился — и больше не видел никогда.

Его как-то перекосило, а еще начоперод стал путаться: то, мол, жалко ему Веру было, то вдруг утверждал, что полюбил безумно. Обмолвился мимоходом про эксперимент, должном привести, по словам начоперода, к управлению человеком большими энергиями. Затем вдруг рассказал, что Вера Феоктисова оказалась в «Скворечнике» усилиями опекуна и за год «малость тронулась». И по тому, как темнели глаза Евграфа, я ухватил самое главное — любил он эту Веру. Любил видимо крепко, вот только признаться даже себе в этом не мог.

Может и стал он вечно спокойным, с неизменной усмешкой после той оранжевой молнии? Потому что на фотокарточке был совсем другой Полюдов — Граф — каким знал его я, Граша — кем он был для Веры, подписавшей фотокарточку «На память». Эти имена более всего подходило бесшабашному парню из двадцать четвертого года.

— Чудно все тогда вышло, — закруглил воспоминания ночоперод. После взрыва нашли тело старшего Ганчева, расплавленные провода и разбросанные по полу бумаги — почему то не сгоревшие.

— А Вера что — пропала?

Через открытое окно ворвался густой и сердитый рев нескольких клаксонов. Воспользовавшись этим, Полюдов отвернулся закрыть створку. Осознав неуместность своего любопытства я хотел «сдать по тормозам». Однако Евграф почему-то был откровенен.

— Не знаю! Дело в том, что в лаборатории был еще кто-то, кроме Ганчева и Веры. Какой-то гениальный математик — это определили по сохранившимся записям.

— Тоже погиб?

— Тоже исчез! Или сбежал потом. Во всяком случае, гений тот был не «конторским» — из личного состава Ленгубспецрозыска выбыл только Ганчев.

— Евграф Еремеич, а может и Вера… как математик — сбежала оттуда.

— Нет, — решительно и твердо сказал Полюдов. — Не могла она сбежать или быть выброшенной взрывом. И погибнуть не могла — она находилась в герметичной несгораемой камере; в ней, даже после взрыва ничего не пострадало.

Открытой ладонью Евграф ожесточенно потер лоб.

— Я жениться на ней обещал. Волновалась очень перед опытом. А я брякнул — «не бойся мол, мозги тебе вправят — на запись сразу пойдем». Она думала, что вся эта катавасия делается, чтобы найти новый метод лечения. Смешно…

Только вот голос начоперода был совсем не веселым. Евграф смотрел вроде и на меня, но как будто и сквозь. Потом выпрямился и, смахнув с плеч невидимую помеху, зло проговорил:

— Так что не выполнил я своего обещания, Андрей Антоныч. Обещать — обещал, но не «жанилси». После катастрофы, лабораторию в «Скворечнике» под себя забрала Москва, меня — в Архангельск. Очень уж я активничал сильно в поиске Веры. И, видать, очень мешал. Потом Бурят-Монголия и Урал. В Питер меня Хлазов вернул, когда стал генерал-комиссаром.

— В 39-м?

— Да, в конце. А к лету уже на тебя вышел. Я-то неофициально копал, без допуска. В архиве дело листал — ба, знакомые все морды: Кочерга и Слон. Дружка твоего, правда, через армейских коллег пришлось прокачивать. Зато ты — под рукой оказался, голубь. И кабы рассказал все честно и как есть еще тогда…

— Забздел я, Евграф Еремеич. Мне тот зажмуренный нэпман весь ум прожег. Думал, к тому, что комсорга Жукова Юрочку избил, еще и «мокрый» покойник — это верная дорога под замок.

— Жуков… — подумал вслух начоперод, — Юрий Жуков. Знакомое имя. В горкоме кое-кто хочет ОСКОЛ на подотчет поставить — у него инструктор Жуков вроде пса цепного. Не он?

Я пожал плечами: — Кто его знает. А вообще для чего им?

— Как для чего? А то, что мы любую «шишку» можем объявить ЗОРГом, — рассмеялся Полюдов, — думаешь понравится?

Я вопросительно воздел глаза к небу.

— Не-е, — Андрей Андреевич[15] мужик нормальный, с пониманием относится. И даже так сказать с юмором. Но есть и другие.

Осторожно коснувщись полюдовского рукава я спросил:

— Так может эти «другие» — вредители? С тех еще годов. Может они, или такие, как они и эксперимент т о т проводили? Мыслимое ли дело — над живым, не провинившимся человеком опыты ставить!

Полюдов непонимающе уставился мне в переносицу.

— Я Веру имею в виду, товарищ подполковник. Ее ведь, как мышь в несгораемый сейф сунули.

— В кресло, — отмахнулся начоперод. — Сама она пошла, добровольно. Хотела вернуться в нормальное человекое состояние. Ганчев мне объяснял, что ее психическая организация — идеальна для работы. Просил помочь убеждением — я Веру еще по КОПовским временам знал: принимал участие в ее трудной судьбе.

Начоперод внимательно поглядел мне в лицо — может осуждения искал; но мне ли судить? И за эти пару секунд он принял какое-то важное решение.

— Ладно, с нэпманом твоим понятно. Но почему мне и Пашке Ганчеву не рассказал, что луч тот в «Скворечнике» видел, оранжевый?

— Забыл вообще, товарищ подполковник! Все из башки на двадцать лет — напрочь. Только когда веденяпинские рисунки помогли.

— Веденяпинские? — внезапно задохнувшись, будто получив нож под лопатку, спросил Евграф.

— Ну да.

Удивляясь такой реакции, я пояснил: — Михаил Веденяпин, это больной из психушки — посторонний совсем. Из дела по Летнему Саду. Да и умер он уже!

Полюдов крепко сжал трубку, потом зажмурился крепко и, приподняв затем очки, стал протирать сгибом пальца невидимую пыль.

— Что ж ты за человек такой, Саблин Андрей Антонович, — устало сказал начоперод, — и откуда на мою погибель взялся…

— Да вы объясните толком, что случилось то! Этих веденяпиных по больнице знаете сколько?

— Один! Один-единственный, кого «контора» смогла определить по делу об эксперименте. Найти и допросить по нему. Остальное сотоварищи его по вере — растворились.

— Фанатики в доме Штольца!

Евграф кивнул. — Это была очень закрытая секта — даже название их, мы толком не узнали. Прохлопала «контора» — суматоха, наводнение. Покровители еще у них сильные были в — партийном руководстве. Тогда у нас троцкисты рулили, так что твои фантазии насчет вредителей не совсем абсурдны. Не совсем…

Впотьмах Полюдов нашарил фитиль керосинки, чтобы разжечь слабый огонек.

— Но лично я думаю, что эксперимент — ганчевские штучки, без всяких вредителей. Ганчева и еще того — до сих пор безвестного, что рассчитал модель преобразования энергии и способы управления ею. Наш главный техник Гатаулин, утверждает, что уровень задач того опыта опережает современное развития науки лет на двести. И еще… на вот почитай.

Он прибавил огня в лампе, всё поглядывая на телефон, а потом махнул рукой и сам стал крутить телефонный диск.

— Алё, это оперотдел беспокоит…

Однако без покоя оперотдел пребывал зря. Никаких ожидаемых Евграфом сведений не поступило, и Полюдов примостился у подоконника, нахохлившись, как старый воробей.

Продолжил внезапно:

— В сороковом разбирали финский архив в отбитом Выборге. Там я обнаружил интересный текст.

Вытащив из шкафа две папки с завязками, он шлепнул ими о стол, велев читать. А сам опять засел за телефон.

Я подтянул бумажную кладь. Большинство документов были заверенными копиями переводов. Финский, шведский, старо-датский. Стояла и подпись переводчика — почти везде некоего Киркгофа. Дивясь Киркгофовым талантам, я постепенно добрался до описания р и т у а л а, подозрительно похожего на хороводы сектантов. Узкий зеленый лист, неоднократно сложенный и развернутый — видно, что им пользовались вне папки. Несмотря на грозную силу, таившуюся в зеленой бумаге, выглядела она обычной канцелярщиной: штампы, печати хозчасти, инвентарный номер. И лишь пометка в углу справа возвращала документу мрачную зловещесть: «Достоверно подтверждено сходство события: Петроград, 1924, дело № 262».

Увидев номер 262 и на второй папке, я немедленно её открыл. Первые листы содержали копию текста, план здания Штольца с указанием времени события, геологический профиль и несколько протоколов. С интересом я прочитал протокол своего допроса в сороковом году. В середине папки обнаружилась мятая калька с кривыми энергополей и математическим расчетом, подписанным академиком Вернацким. И, наконец, плотный конверт с полными данными на меня: вплоть до табельного номера разрядника.

Астру Полюдов поместил в самом конце. С такими же подробностями на плотных листах китайской бумаги, из которых внезапно выпал обрывок письма. Я положил рядом с письмом фотографию Астры и, держа на ней ладонь, прочитал: …ться. И я тебя уверяю, дорогой мой брат, что АТАВР — это не мечта, а математический факт. Не веришь мне — спроси у Паши, он с помощью формул доказал способность энергии к материализации. Может ли она ст…

— Так давайте спросим у Паши! — обернулся я к ночрпероду, с ухмылкой наблюдающему за мной.

— Знал бы кто Паша — жил бы в Зимнем дворце.

Взамен неведения о Паше начоперод «разыскал» автора, который описал АТАВРа существом из живых клеток и электронных атомов.

— Нашел я ту книжку в лахтинской библиотеке. Да, есть рассказ. Автор, одно время был вхож в круг ленинградских электротехников. Может и знал чего… но — помер болезный в тридцатом еще году.

— По нашей части?

— Не, — Евграф тряхнул головой, — угорел. Ночью уголек на пол выстрелил.

И тут сквозь кучу выложенных Полюдовым фактов и череду недавних событий дошло, наконец, в мою голову, что все это произошло с о м н о й. Что исчезла Астра. Что она теперь не человек, а сущность. Что точно такая же девушка существовала 18 лет назад и так же исчезла в день, когда родилась принцесса. Что повторилось какое — то неизвестное мне событие, которое невозможно в ньютоновской физике, но произошедшее по другим, более сложным законам. И беглое знание о случившемся не позволяет даже косвенно предположить, где сейчас Снегурочка. Стало душно и дурно: налив полный стакан воды я выпил его одним махом.

— Мысли, какие нибудь есть?

Я утерся и махнул рукой, мол, какие тут мысли…

— Да и ладно. Думать будешь, когда Ершаков до тебя доберется, — взбодрил начоперод, — Но полсуток у нас есть, пока начальство его представление подпишет. Поехали — ка брат в Удельную: может в Скворцове-Степанове и проясним что. Если рисунки этого сектанта смог найти, то почему не разузнать про другие улики!

Грохоча железками, «эмка» начоперода мчалась в Удельное.

— Держись, Саблин, держись крепче! — орал Полюдов, не сбавляя скорости на поворотах.

И я уперся ногами в пол, и сжимал ручку на двери все крепче, не зная, отчего пальцы мои мертво вцепились в холодный металл: то ли от непривычности для меня т а к о г о Евграфа, громкого и резкого, то ли от скорости и ветра. Машина подпрыгивала на кочках, рассеивала лужи, обжигала резиной перекрестки, вздрагивая, когда начоперод бил по педалям.

Мы вылетели на площадь, и очередной патруль быстро поднял полосатую рейку шлагбаума. Дальше начинался булыжник, машину затрясло и пришлось сбросить скорость.

— Когда будем в «скворечнике» — рта не открывай, делай, что говорю. Подергаем сначала лекарей.

Евграф подумал секунду, хмыкнул, и продолжил:

— Про необычных пациентов спросим. Посетим веденяпинскую палату — может, там осталось чего интересного. Дальше по обстановке.

— Да что мы — просто так не можем?

— Нет, — сказал Евграф. — Все дурдома курируются из Москвы, нам не обломится. Легче зека с Колымы достать, чем психа из больницы!

Он засмеялся в голос и, свернув на Афонскую, затормозил в кустах прямо перед забором.

Через несколько минут мы стояли возле входа. Евграф, приложив ладонь к стеклу, смотрел внутрь, а я нервно затягивался табачным дымом.

— Пожалуй ты прав, Саблин, — почти не двигая губами, сказал Полюдов. — Никого почти нет.

— Да говорю ж вам, — я выкинул обжегший пальцы чинарик. — Там и днем пара-тройка человек персонала, а сейчас только заведующий отделением торчит. Я когда понял…

— Ладно-ладно, молодец, — усмехнулся на ходу начоперод, — Раз ты с этим заведующим о Веденяпине говорил, заводи разговор опять. Будет не так подозрительно.

Доктор таращился на наши документы. И громкий «щелк» закрываемого мной удостоверения его аж подбросил.

— Иван Егорович, здравствуйте. Мы снова к вам. Необходимо осмотреть здание, на котором было вот это, — я достал, голубею табличку, на обратной стороне которой была нарисована конопатая мадонна. Это Веденяпина рисунок… прояснить надо кое что.

Доктор протер очки и с интересом на нас уставился.

— Ве-дяняев? — спросил он раздельно.

— Ве-деняпин.

— А это вам, молодые люди, для чего собственно?

Евграф, от «молодых людей» едва не зарычавший, тем не менее, продолжил весьма вежливо:

— Для прояснения некоторых деталей.

Зав. отделением еще раз попросил у меня документы.

— А-а! — Иван Егорович понимающе усмехнулся: — Товарищ реставратор. Только по-моему требуется специальный допуск. Э-ээ… да-с допуск по форме 22/3, — строго сказал доктор, подсмотрев цифру в замусоленном журнале. Тогда, пожалуйста.

Бумага, предъявленная начоперодом, почти убедила его.

— Но, кажется должна быть еще виза из Москвы: наркомздравовская или …

— Вся полнота власти городе на данный момент принадлежит военным властям, — не моргнул глазом Евграф. — Подписи Говорова и Жданова, надеюсь, хорошо видите?

Доктор закивал: — Да-да, сию секунду. Только попрошу немного подождать. — Он крикнул в темноту: — Хрунов! Хруно-ов! Савельич!

Вскоре неизменный санитар Савельич угрюмо заскрипел:

— Чего?

— Ты, братец, проведи командиров в т о з д а н и е.

— В какое здание, зачем в здание… Я вот им, — Савельич показал на меня, — еще того раза все отдал. Нечего им делать там.

Руки санитара вполне отчетливо дрожали.

— Надо суеверия эти прекращать, — нахмурился Иван Егорович, снова усаживаясь в уютное кресло. — Сколько лет уже прошло!

Доктор повернулся к нам, поясняя:

— Там экспериментальное лечение применялось. Иногда не очень удачно… Так вот младший персонал, — он ткнул указательным пальцем в Савельича, — понавыдумывал невесть что! Ступай, братец, за халатами.

Мы шагнули в сырой каменный полумрак. Лестница, узкая и прямая, упиралась в замусоренный битым стеклом пролет, на середине которого лежало перевернутое инвалидное кресло. Хрунов принялся ворочать его, освобождая дорогу.

Я поднял голову, рассматривая потёки на стенах, и уловил краем глаза некое движение под потолком. Посыпались мелкие камешки, скользнула и поехала вниз треснувшая пополам деревяшка, а следом — из дыры в перекрытии — выполз и ринулся, целясь мне в висок, угловатый серый ком.

Я отскочил. Штукатурка, дрянь такая, обваливается.

Савельич вытер со лба испарину:

— Посижу немного…

Здоровый и крепкий мужик на наших глазах оплывал и таял, как воск. Поставив на пол фонарь, он долго шарил по карманам. Потом наклонился ко мне:

— На курево не богаты будете?

Прикурив, Хрунов съежился, бросив на нас затравленный взгляд:

— А Веденяпина, по какому поводу расследуют?

— За продуктовые карточки, — буркнул я первое, что пришло в голову.

Санитар вздрогнул, а Евграф, тут же «принял передачу»:

— Карточки, что при поступлении в больницу при нем были, куда дел?

Я поперхнулся дымом, а Хрунов сползал по стенке, защищаясь выставленным локтем.

Сознался санитар почти сразу. Рассказывая, он прикуривал одну и ту же папиросу от постоянно ломавшихся спичек.

— Художник, он раньше по пьяному делу, — Хрунов щёлкнул себя по горлу, — тут обретался. Дурно в этот раз вышло как-то: из общей перевели. Буйных, понимаешь ли, боялся. Ладно. Дали одиночку, мест много — живи. А только дичать он вдруг стал… Волосы свалянные, взгляд тухлый, в одеяло кутается. И рисунки кругом разбросаны жуткие. Ну, ты их видел… Короче, на меня он прыгнул, душить начал.

— И?

— Что и? Серу в зад вкололи, чтоб поостыл. А художник возьми да помри…

— Ну, двинулись. — Евграф забрал фонарь и вошел в коридор, из которого тянуло гриппозным сквозняком. За ним настороженно ступил Хрунов. И вдруг составленные друг на дружку кровати, стоявшие вдоль стены, с грохотом повалились на пол, завалив проход.

— Чтоб тебя… — вполголоса выругался Полюдов. — Савельич, а другой дороги нет?

— Да была лестница с черного хода. Только закрыта она.

Разобрав завал из панцирных сеток, мы вышли к решетке, возле которой высились массивные стеллажи.

Хрунов возился с замком, но тот не поддавался. Вдобавок сильно мешал кусок ткани, свисавший на решетку. Савельич примерялся и так, и эдак, пока не попросил:

— Ревендук оттяни.

— Кого?

— Ревендук.

Он показал рукой на тканевый «хвост»:

— Это парусина такая, чтобы смирительные рубашки делать.

— Что ж вы, тут их и шьете? — мрачно поинтересовался Евграф.

— Уже нет. Зимой всё на саваны пошло. А это вот осталось…

Хрунов поднял взгляд наверх:

— Как раз на одного.

Савельич, наконец, справился с замком:

— Ну, все вроде.

Поеживаясь, я откинул парусиновую занавесь.

— Интересное местечко, — потряс РУНой Евграф. Его сверхнадежный, сделанный по специальному заказу асинхронизатор, всегда заряженный «под завязку», был мертв, как сухая деревяшка.

Держась за решетку, Полюдов вглядывался в грязную темноту, заполнившую длинный коридор с проломленным дощатым потолком. Сразу за порогом, сточенные временем пилястры держали нависающие доски. Поток воздуха шевельнул обрывки бинтов на полу, и задвигались, шурша, картонные медицинские коробочки.

Полюдов легонько толкнул Савельича, взявшегося наводить порядок на стеллаже.

— Экспериментальные методы… Это где было?

— Там, — Савельич показал на дверь в противоположном конце коридора. — Лаборатория. За лабораторией второй выход. Но дверь намертво заколочена и под сигнализацией! Только это… не пойду я с вами.

— Боишься? — Евграф взял из его рук странный шлем с присосками, зачем-то передал мне, и стал перебирать на полке пыльные стержни для электрошока.

— Боюсь, — судорожно кивнул Хрунов. — У нас туда даже Иван Егорыч ни ногой, хоть и суеверьем обзывает. В общем, там е е камера.

Полюдов звякнул электродами:

— Кого ее? Ты чего муть разводишь, двигай вперед.

— Нельзя туда. Всё, что художник рисовал — е е сны!

— Вы что, с ума тут все посходили?

Но я не улыбнулся невольной шутке Евграфа. Хрунов тоже и, вцепившись рукой в косяк, проговорил:

— Ты, командир, с фиговинами этими медицинскими поосторожней — не дай бог, Марлевая Невеста… — Хрунов осекся — у него был вид человека, готового зашить себе рот. Под взглядом Евграфа, санитар выдавил: — Она появляется и докторов в могилу сводит… Говорят, что нельзя звать ее. И глядеть на нее нельзя.

— Отчего так? — спросил Евграф, бросив электроды на пол и доставая ТТ.

— Оттого, — Хрунов набрал побольше воздуха и, пятясь от нас, выдохнул шепотом: — Оттого, говорят, что у н е е л и ц а н е т!