Нерушимый

Глава 6 Комендант — друг человека

Ирина Тимуровна, будто почувствовав происходящее у меня в трусах, раскрыла пальто, выставив на обозрение две тугие груди, вываливающиеся из-под обтягивающей водолазки.

Блин, сейчас бы поотжиматься до отвала и — в холодный душ!

— Еще в спальне… — начал я, мысленно представляя себе что угодно, лишь бы отвлечься… И захлопнул рот, понимая, что это звучит как намек.

«Вот поле красивое, над ним небо голубое, в поле травка зеленая, и… на ней пасется слониха… Твою мать!»

На мое счастье, Ирина Тимуровна махнула рукой и села за стол:

— Верю, что все хорошо. Одевайся, Саша, поедем тебя человеком делать.

Я округлил глаза, но спорить не стал. Отвернувшись, обул черные кожаные туфли и невесть чью демисезонную куртку, скрывшую восставшего бойца-предателя. Фух, пронесло…

— Из обезьяны почему человек получился? — деловито заявила Ирина Тимуровна. — Потому что — труд. Ладно, шучу я. В общем, собирайся, поехали. Сперва — общежитие, прописка, потом посмотрим. Без прописки ни на работу, ни в армию. — Она опешила, впилась в меня взглядом — под землю захотелось провалиться. — Так, стоп. Или у тебя фарцбилет?

Я пожал плечами.

— Не знаю. А что это такое?

— Как ты этого можешь не знать? — удивилась майор Джабарова и сама же ответила на свой вопрос: — Ну понятно как. Это программа старших классов, а вас в детском доме, поди, учили как придется. Ну слушай тогда. В начале девяностых, когда граждане нюхнули вольностей и гнилого душка капитализма, товарищ Горский принял нелегкое решение. Народу разрешили не только спекулировать, но и промышлять, производить что-то свое. Многие начали открывать свои парикмахерские, продуктовые лавки, кафешки… Но! — Она подняла указательный палец. — Во-первых, нельзя нанимать других. Хочешь делать бизнес, делай, но сам, своими руками. Жаль, но этот запрет хитрованы научились обходить. Во-вторых, так как подобная деятельность не к лицу настоящему коммунисту, вести ее можно беспартийным. Причем не всем подряд, а тем, кто прошел краткие курсы по истории КПСС, марксистско-ленинской философии и научному коммунизму, не говоря уже об истории народного хозяйства, экономической географии СССР и зарубежных стран.

— Ничего себе! — удивился я. — Строго!

— Да говорю же, краткий курс, — махнула рукой Джабарова. — К тому же тесты там, а не настоящие экзамены. Тыкают на кнопки компьютеров на удачу. А сдал тесты — получай «Билет спекулянта». В народе его назвали «фарцбилет». Однако даже при его наличии творить что угодно ты не можешь, партия такого не потерпит! За каждое нарушение ОБНС…

— Что это?

— Отдел по борьбе с недобросовестной спекуляцией. Это при нашем министерстве такую службу открыли. Вот они делают в фарцбилете проколы за косяки. Три прокола — выселение в трудовую колонию с конфискацией — отрабатывать грехи перед Родиной. Короче говоря, Саша, в бизнес идут рисковые… Или те, у кого все на мази, все подкуплено. Как ни прискорбно это говорить, но нечистых на руку много и среди партийных. Да что там, недавно даже одну комсомольскую ячейку при одном институте повязали на совместном с фарцой бизнесе!

— Куда же смотрит товарищ Горский?

— Товарищ Горский не молод, — ответила она с горечью в голосе. — К тому же страна у нас огромная, а он один. Вся надежда на нас — истинных членов партии, понимаешь?

— Понимаю, — задумчиво произнес я. — А по базе нельзя пробить? Ну, насчет того, кто я? Есть у меня фарцбилет или я нормальный товарищ?

Майор Джабарова улыбнулась, вертя в руках связку ключей:

— База не одна, чтобы ты понимал, у милиции нет доступа ко всем, мы же не КГБ. Да и на работе после вчерашнего все на ушах, не могла никуда отлучиться, к тому же пятница сегодня — у многих неприемный день. Так что в общежитии ты пару дней поживешь без прописки. Под мою ответственность. Но я уже вижу, Саша, что никакой ты не фарцовщик. Ты настоящий человек, самой что ни на есть сибирской закалки! Не удивлюсь, если ты комсомолец!

Кивнув ей, я ощупал подаренную демисезонную куртку. Сидела на мне она удобно, но была совсем легкой. Пока морозы не ударили, пойдет, но что делать, когда похолодает? Придется всю одежду на себе таскать, а стопы портянками оборачивать, пока не заработаю хотя бы на носки. Интересно, пошабашить тут можно? Грузчиком, например.

Спрашивать у Ирины Тимуровны не стал, и так она мне здорово помогла.

— Кстати, насчет семьи. Я о тебе кое-что узнала, — сказала она, обернувшись на выходе.

Весело будет, если у меня обнаружатся родственники, которых я не знаю и знать не особо хочу. Проходя прихожую, я обернулся, чтобы посмотреть на себя в зеркало, и меня накрыло неконтролируемой волной паники.

Сама смерть смотрела мне в глаза!

В ужасе я чуть не заорал, но невероятным усилием воли сдержался, лишь шарахнулся на улицу, едва не сбив Ирину Тимуровну.

— Что с тобой? — вскинула бровь она.

Я уперся ладонями в бедра, чтобы отдышаться. Помотал головой. Что это было? Черт, это же боязнь зеркал, фобия, которую я так бездумно взял в междумирье, создавая это тело! Как ее?.. Спектрофобия. Не подумал бы, что так меня раскатает: сердце колотится, дыхания не хватает.

— Свое отражение увидел, — отшутился я, выпрямился и усмехнулся, вспомнив анекдот про спецназовца. Который был так суров, что увидел себя в зеркале и… испугался.

А ведь в машине целых три зеркала! Благо на отражающие поверхности страх не распространяется. Интересно, получится ли победить его самостоятельно? Стараясь не смотреть в боковое зеркало, я уселся на переднее сиденье. Вчера на адреналине и не заметил их, а сегодня расслабился.

— Что с тобой? — повторила вопрос майорша, заводя мотор.

— Вы что-то обо мне узнали, — проговорил я, держа себя в руках, посмотрел на зеркало дальнего вида и не испытал страха, просто было неприятно.

— Да, узнала. А сам ты что-нибудь вспомнил?

— Я бы не спрашивал, если бы это было так.

Машина вырулила на улицу, ворота закрылись, и меня повезли в неизвестность.

Начала Ирина Тимуровна очень издалека:

— Ты помнишь про кыштымскую катастрофу?

Я краем уха слышал, даже не читал, что где-то у нас на Урале что-то было. Вроде меняли теченья рек направленными ядерными взрывами.

Она решила объяснить:

— В пятьдесят седьмом году в городе Челябинск-40, на заводе Маяк, где разрабатывались ядерные боеголовки, произошел взрыв в хранилище радиоактивных отходов. Между прочим, у катастрофы шестой уровень опасности из семи. В атмосферу попали тонны долгоживущих радиоактивных частиц, и это все разнесло по окрестностям на триста километров. — Она смолкла, сосредоточившись на выезде на главную.

К чему она клонит?

— Это был один из первых таких заводов, засекреченный, тогда мало представляли последствия катастрофы, и в зоне поражения оказались сотни тысяч людей. — Она вздохнула и проговорила так, словно сама причастна к этому инциденту: — Да, были в нашей стране и просчеты, и преступное бездействие руководства, и халатность. Так вот, твои покойные родители были переселенцами из зоны поражения. А ты воспитывался в детском доме расположенного неподалеку села Кунашак. Детдом закрыли через неделю после того, как ты выпустился.

— Так Кунашак тоже в зоне? — поинтересовался я. — Ничего не помню!

— Многие преступления признали таковыми в девяносто шестом, когда ситуация в стране стабилизировалась. Пострадавшие и ликвидаторы кыштымской катастрофы, а также дети погибших получили льготы и пособия. Уехал ты, наверное, потому что там на много километров и земля, и вода отравлены.

Надо же, в моем мире, где мало кто знает об этой аварии, вряд ли потерпевшие получили какую-то компенсацию. А тут поди ж ты!

— Какой все-таки молодец товарищ Горский!

— Если бы не он, — вздохнув, Ирина Тимуровна покачала головой, — не знаю, что было бы со страной.

Я задумался. Получается, я что-то типа чернобыльца, а современный СССР, значит, не стал замалчивать свои преступления, покаялся и выплатил компенсации потерпевшим. Раков, свистевших на горе, разорвало от усердия, а в лесу передохли все медведи. Мне бы сейчас эти деньги не помешали — купить зимнюю одежду и поесть. Да что уж там, у меня трусов сменных нет и зубной щетки.

Мысли переметнулись к общежитию, куда меня везут, и на душе заскребли кошки. Вспомнилась студенческая общага, куда я лазал в окно к друзьям: вокруг окурки и битое стекло, штукатурка осыпается, трубы текут, плесень на стенах. Да и обычные были не лучше, особенно ужасны были места общего пользования типа сизой заплесневелой кухни с отваливающейся от стен плиткой, и душевой или туалета, куда заходить страшно.

В Союзе с жильем было плохо, мама жаловалась, что жила в общежитии в общей сложности семь лет, а потом, когда мне исполнилось два года, получила малосемейку. Здесь, может, и получше, но год-другой придется помучиться. Если, конечно, в армию не загребут.

— Еще раз спасибо, что спас меня, — нарушила молчание Ирина Тимуровна. — Если что понадобится или какие проблемы возникнут — обращайся.

— Спасибо, Ирина Тимуровна!

Я действительно был ей очень признателен и благодарил искренне, уверенный, что она — человек идейный, ратующий за благополучие Родины, и ее обещания не пустой звук. Вот только не хотелось от женщины зависеть, эксплуатировать ее материнский инстинкт.

А что сегодня в ней взыграл именно он, я это отчетливо чувствовал «эмпатией» — никаких домогательств и томных взглядов. Поняла, что ничего не выгорит, и оставила попытки.

Я провожал взглядом дома, проплывающие за окном автомобиля. Вроде и знакомый мир, но и что-то в нем есть фантасмагорическое. Например, эти продвинутые голографические билборды, славящие героев труда — мужчин и женщин, молодых и не очень. Облаченные в униформу, они приветственно махали руками, а улыбки у них были наивными, как на советских плакатах. И все это — на фоне современных домов и машин.

Вот акушерка. Вот летчик-испытатель. Вот милиционер. Вот девятиклассница-победительница всесоюзной олимпиады по физике. А между социальными билбордами — реклама производства: завод «Красный октябрь», завод имени Дегтярева, электромеханический завод имени Лилова. И лишь изредка — реклама пекарни «Улыбка»: торты, пирожные, конфеты на фоне сыплющихся конфетти.

На одном из билбордов я представил себя с мячом в руках. Как там в фильме говорилось? «Тщеславие — мой самый любимый грех».

Город дышал праздником. Витрины магазинов и частных лавочек были украшены мишурой, Дедами Морозами, Снегурочками, оленями, снеговиками, снежинками. Дети увивали себя дождиком, украшали новогодними шапочками.

Машина Ирины Тимуровны обогнала праздничную телегу Мороза, запряженную мощным конем с мохнатыми ногами. В телеге ехали румяные женщины, наряженные в народные костюмы, и подпевали самому настоящему баянисту.

Двадцать третье декабря. До Нового года рукой подать.

Машина свернула с центральной улицы во дворы, проехала пятиэтажки, миновала сталинки и остановилась у недавно побеленной трехэтажной коробки без балконов. Я вылез из машины и прочитал на табличке: «Общежитие МВД».

— Чего скис? Нормальное место. Я сама первое время тут жила, — сказала Ирина Тимуровна. — А некоторые комнаты выкуплены еще в девяностые и переоборудованы под квартиры.

Я не удержался от вопроса:

— А если хозяева продать захотят эти комнаты?

Майорша посмотрела, как на дурачка. Воздела перст:

— Государство выплатит им компенсацию. Общежитие-то государственное. Идем.

Мысленно перекрестившись, я потопал за ней. За металлопластиковой дверью обнаружился аквариум ресепшена, или как он тут зовется, в общем, проходная, где сидел сухонький востроносый мужичок со щеткой усов и волосами пшеничного цвета и пил чай из огромной оранжевой кружки. В углу стояла маленькая искусственная елочка, тарелка с мандаринами и, как солдаты на плацу, в рядок по размеру выстроились конфеты.

Неожиданно. Общага-то, оказывается, под охраной, нужно отчитываться за каждый шаг, девушку, опять-таки, не привести. Я еще не видел свой номер… тьфу ты, комнату свою, а уже хотелось отсюда бежать.

Увидев гостей, мужик на проходной вскочил, подобрался, а потом вдруг разулыбался:

— Ириночка, как я рад тебя видеть!

Он покинул пост, протянул майорше руку в черной перчатке, она очень осторожно ее пожала.

— Товарищ Мищенко, вот, жильца привела, я о нем рассказывала.

Оба уставились на меня.

— Это который без памяти? — уточнил товарищ Мищенко с выраженным украинским (или белорусским?) акцентом и обратился ко мне строго, как директор школы к провинившемуся ученику: — Давай паспорт.

Я похлопал по подкладке куртки, нашел внутренний карман, вынул оттуда документ и протянул коменданту, который принял его с важным видом, уселся за ноутбук, внес мои данные туда, потом — в журнал. Работал он одной рукой, правую, похоже, ему заменял протез.

Ирина Тимуровна обратилась ко мне:

— Пора мне на работу. Саша, если что надо, обращайся к Василию Ильичу. — Она по-мужски хлопнула меня по спине и убежала.

Здравствуй, жопа, Новый год. Веселый этап студенческой жизни в общаге прошел мимо меня. Но о приключениях друзей все в той же общаге я наслышан. Так что, спасибо, восполнять пробел как-то не хочется. Надеюсь, мне достанется не комната на четверых, где трое оболтусов будут неумело пить и бурлить тестостероном ночи напролет; общий душ и туалет я как-нибудь переживу.

— Распишись. — Комендант протянул какую-то распечатку. — Правила общежития. Да не пугайся ты так. Ничого там криминального: баб не водить, не пянствовать, после одиннадцати не буянить…

— А до одиннадцати? — проверил я у коменданта наличие чувства юмора, взял лист и ручку.

Василий Ильич улыбнулся, демонстрируя два металлических зуба, погрозил пальцем:

— Главное — имущество казенное и пыки соседям не портить.

— Пыки? — переспросил я.

— Физиономии.

Хорошо хоть этот с юмором.

Правила были строгими: регистрировать гостей на проходной, не оставлять их на ночь, не пьянствовать, предупреждать заранее, если возвращаешься поздно, соблюдать чистоту и график дежурства. Подписавшись и немного успокоившись, я вернул листок. Василий Ильич взял конфету с тарелки возле елки, отдал мне.

— Угощайся, Санек. Белочка.

— Рановато. Это после нового года «белочка» актуальна, а сейчас, вон, барбариска…

— Бери, я сказал! — прикрикнул комендант.

— Спасибо, Василий…

Он поднялся, махнул рукой:

— Зови меня товарищ Мищенко, а то прям, как Ленин. Только не Владимир. — Он хохотнул своей шутке. — Идем, покажу твою комнату.

Было ему около шестидесяти, но выправка выдавала в нем или бывшего военного, или мента. Он ничуть меня не стеснялся, вел себя естественно.

Судя по ярлыку с номером 36, комната моя находилась на третьем этаже.

— Первый — гостиница для командировочных, — сказал комендант, преодолев лестничный пролет, — там редко кто живет. Второй этаж — в основном семейные и девчата. — Он указал на дверь, погрозил пальцем и мечтательно причмокнул: — Там такие девчата, ммм! Лучше и думать забудь. Третий — для молодежи и футболистов. На службу их понабрали только потому, шо мяч гоняют. А вот у мое время без службы в армии не брали. Милиционер должен уметь стрелять! А то понабрали молодняк, який в обморок падае при виде трупа.

— Спасибо, Ва… товарищ Мищенко.

— Та не за що пока. Идем дали. — Комендант остановился возле пепельницы, стоящей у открытого на проветривание окна. — От же свинюки, понакурили! От я вам задам! — Он распахнул дверь в коридор и крикнул: — Поймаю, кто накурыв, ноги повыдергаю!

— Точно не футболисты, им нельзя.

— Ой, да прямо там.

— Никотин убивает лошадь, а футболист — почти лошадь, по полю так же сайгачит.

Шестьдесят шестая дверь оказалась шестой от входа. Комендант сунул ключ в замочную скважину и отошел.

— Открывай, Саня. Пусть замок знает нового хозяина.

Два поворота ключа — щелк! Деревянная вполне современная дверь отворилась. Но прежде чем переступить порог, я изучил коридор: с одной стороны — стена и окна, с другой — ряд дверей, всего двадцать, над входом и в дальнем конце — камеры. В середине коридора — карман, в больницах в таких располагается пост медсестры, тут, наверное, был кинозал или что-то такое, потом посмотрю.

Комендант сунулся в мою комнату и всплеснул руками:

— Да это свиня, а не советский милиционер! Ты глянь, який срач развел! От Артурка, получишь ты у меня!

Недоброе я почуял, даже не переходя порог. В нос шибануло ядреной вонью настоявшихся носков и портянок.

«Твою мать! — мысленно выругался я, узнав, что у меня будет сосед. И еще больше расстроился, когда вошел в комнату. — Мать твою, пока неведомый мне Артурка!»

С одной стороны стояли соседские кровать, шкаф и тумба, с другой — то же самое, но уже мое. И все оно было завалено скомканными вещами, на тумбе водили хороводы тараканы и хлебные крошки, съежились в ужасе засохшие апельсиновые шкурки.

Апофеозом — недопитая бутылка кефира на тумбе, где, вероятно, уже зародилась жизнь.