(не)помощница для орка

ГЛАВА 17

Возвращение в лагерь орков было похоже на попадание в разворошенный муравейник. Если, конечно, муравьи были двухметрового роста, зеленокожими и отчаянно ругались на хриплом наречии, больше напоминающем обвал камней. Мы с Соргом ехали на его гнедом великане, и я, сидя перед ним, вжалась в седло, стараясь стать невидимой. Бесполезно, конечно. На нас обрушился шквал взглядов — от любопытных до откровенно враждебных.

— Ага, вернулась наша беглянка, — проворчал кто-то из толпы. — И Сорг цел. Надо же, чудеса.

— Красотка на месте? — пронеслось с другого конца. — А то Казгар уже объяснительную речь репетировал.

Я почувствовала, как напряглись мышцы Сорга за моей спиной.

— Заткнитесь, болваны, — его голос прокатился над толпой, негромкий, но заставивший замолчать даже самых разговорчивых. — Где Аш?

Мне стало не по себе. Аш… Добрая, мудрая орчиха, которая спасла меня в первый же день. Мысли о том, что ей плохо, сжимали сердце холодными пальцами.

Нас проводили к ее палатке. Внутри пахло травами, дымом и… слабостью. Старая орчиха лежала на походной кровати, и ее обычно яркие, как янтарь, глаза потускнели и ввалились. Увидев меня, она слабо улыбнулась.

— Приползла, пташка? — ее голос был хриплым шепотом. — А я уж думала, ветер тебя унес в лучшие края.

— Тетушка Аш… — я подбежала к ней и опустилась на колени, беря ее иссохшую руку. Она была такой легкой и хрупкой. — Что с тобой?

— Старость, детка, — она кашлянула. — Не болезнь, а матушка-старость. Она приходит не одна, а с целым выводком болячек. А тут еще эти переговоры, нервы… Сердце пошаливает.

Я сглотнула комок в горле. Эта женщина, эта орчиха, проявила ко мне больше доброты, чем иные соплеменницы. А я даже не успела ее как следует поблагодарить.

— Ничего, ничего, — она потрепала меня по руке. — Не реви. У орков не принято плакать у постели умирающего. У нас принято… помнить. И петь песни. Хорошие песни.

Вечером лагерь замер в ожидании. Костры горели ярче обычного, но пламя казалось каким-то торжественным и печальным. Орки собрались вокруг центрального костра, где на импровизированных носилках лежала Аш. Ее укутали в теплые шкуры, а лицо ее, несмотря на слабость, было спокойным.

И тогда они запели.

Я ожидала чего-то воинственного, боевого клича. Но песня, которая полилась из сотни глоток, была медленной, глубокой, как сама земля. В ней не было слов, которые я могла бы понять, только звуки — низкое гудение мужчин, переходящее в хриплый рев, и более высокие, вибрирующие голоса женщин. Это был гимн горам, ветру и далеким звездам. Песнь о долгой жизни, пройденных путях и о том, что дух воина не умирает, а лишь возвращается к истокам, к каменному сердцу родных пиков.

Слезы текли по моим щекам, и я даже не пыталась их смахнуть. Я смотрела на этих громил, этих «варваров», и видела, как их суровые лица смягчаются, а в глазах, обычно полных боевого задора, светится тихая, глубокая печаль. Они пели о своей товарке, целительнице, хранительнице древних знаний. Пели о том, как она лечила раны, как давала мудрые советы, как смеялась своим хриплым смехом.

Сорг стоял рядом, его рука лежала на моем плече. Я чувствовала, как он напряжен, как он вторит песне своим низким, грудным голосом. Он не плакал. Орки не плачут. Но в его пении была вся боль прощания.

Аш лежала с закрытыми глазами, и на ее губах играла слабая улыбка. Она слушала свою прощальную песнь, и, казалось, была счастлива.

Когда песня стихла, наступила тишина, полная лишь потрескивания костра и далекого воя степного волка. Казалось, сама ночь замерла в почтительном молчании.

Старейшина Казгар вышел вперед. Он был тем самым орком, который хотел меня прикончить в первый день. Сейчас его лицо было не свирепым, а усталым и мудрым.

— Аш, сестра наша, — его голос пророкотал, нарушая тишину. — Ты уходишь к предкам с чистой душой и легким сердцем. Ты оставляешь нам свою мудрость в травах, которые собрала, и в умах, которые исцелила. Мы будем помнить тебя. Твоя песня спета, но эхо ее останется в этих горах навсегда.

Он подошел к носилкам и положил на грудь Аш небольшой, отполированный до блеска камень.

— Пусть он проведет тебя через темные ущелья к светлым долинам, — прошептал он.

Один за другим орки подходили и клали к ее ногам кто засушенную веточку целебной травы, кто отполированный временем амулет, кто просто горсть земли с родного порога. Это были их самые ценные дары — не золото, не оружие, а память и частичка дома.

Я стояла, не в силах пошевелиться. Что я могла ей дать? У меня не было ничего. Ни драгоценностей, ни магии. Лишь чувство бесконечной благодарности и горечи утраты.

И тут меня осенило. Я полезла в свой крошечный рюкзак и достала оттуда маленький, тщательно завернутый в вощеную бумагу сверточек. Это был последний из моих экспериментов — крошечный кусочек мыла, который я сварила из тех самых вонючих цветов, смешанных с мятой и полынью. Я назвала его «Упрямая надежда». Он пахнет… ну, пахнет мной. Им и этой степью.

Я подошла и осторожно положила свой скромный дар рядом с камнем Казгара.

— Чтобы… чтобы ты пахла чем-то приятным на том свете, — прошептала я, чувствуя себя полной дурой. — И чтобы напоминало о той глупой девчонке, которой ты помогла.

Аш открыла глаза. Ее янтарный взгляд был ясным и пронзительным. Она посмотрела на мой подарок, потом на меня, и ее улыбка стала шире.

— Спасибо, дитя, — прошептала она. — Буду благоухать, как молодая невеста. Предкам понравится.

Она закрыла глаза снова, и ее дыхание стало ровным и тихим. Она не умерла той ночью. Она просто уснула под песнь своего народа. А утром ее не стало.

Мы похоронили ее на рассвете, на высоком холме, с которого открывался вид на бескрайнюю степь и далекие синие горы. Могилу выложили камнями, а сверху поставили деревянный столб с вырезанным знаком ее клана — переплетенными змеей и целебным цветком.

Я стояла у свежей могилы, и ветер трепал мои вечно растрепанные кудри. Сердце болело так, словно я потеряла кого-то родного. А ведь я знала ее всего несколько дней. Но за эти дни она стала мне ближе, чем иные светские подруги за годы.

Сорг молча стоял рядом. Его лицо было каменной маской, но я видела боль в глубине его медовых глаз.

— Она была как мать для многих из них, — тихо сказал он, не глядя на меня. — Для меня тоже не последним существом. Как-то вылечила глубокую рану. Она научила многому. Не только травам.

— Она была удивительной, — выдохнула я. — И я даже не успела…

— Ты успела, — он перебил меня. — Ты дала ей то, что ценится у орков выше золота — искренность. И заставила улыбнуться в последние часы. Большего дара нет.

Следопыт повернулся и пошел прочь от могилы, его плечи были напряжены. Я понимала, что ему нужно побыть одному. Скорбь орков была тихой и сокровенной, не предназначенной для чужих глаз.

А я осталась стоять, глядя на уходящий вдаль горизонт. Впервые я почувствовала не просто симпатию к этому народу. Я почувствовала их боль, как свою. Их потерю, как свою собственную.

Потому что это было по-настоящему. И это не могло закончиться ничем хорошим. Когда в твоей жизни появляется подобное, очень больно это терять.