Не плачь по мне, Аргентина

63

Зарыться в траву, обложиться сухими листьями, веточками и еще черт знает чем было не так уж и сложно. Точнее, пока Костя, вздрагивая от каждого лишнего шороха, от каждого шелеста, обустраивал место собственной маскировки, ему казалось, что задача эта совершенно невыполнимая. Он тридцать три раза проклял эту затею, себя, Джобса, всю Америку, как Южную, так и Северную. Но назад не повернул. Совсем не из-за какого-то геройства, но потому, что в случае бегства его бы обязательно заметили, а ползти обратно таким же макаром, как они добирались сюда, Таманский был не в состоянии.

Они с Джобсом, двигаясь параллельными курсами, ползли как две улитки. Расчищали место перед собой, перед тем как передвинуться на десяток сантиметров. В общей сложности четыреста метров они преодолели часа за два. Замирая, вжимаясь в землю, снова поднимая голову и двигаясь вперед, Таманский думал, что это самое кошмарное, что может быть на свете. Он вдыхал запах влажной земли, тяжелый и одуряющий, и ругался сквозь зубы грязными, злыми словами. Несколько раз у него перед носом выскакивала мышь и с паническим писком исчезала в траве. Косте казалось, что он шумит, как взбесившийся слон, прорывающийся сквозь джунгли. Что вот сейчас в него упрется яркий палец прожектора, голос в мегафон заорет, завизжит сирена и…

Но ничего не происходило, и Таманский полз, полз вперед.

Когда наконец Костя добрался до заранее намеченного пня, крупного, с вывернутыми корнями, ему уже казалось, что провала не миновать. Однако противник медлил, а значит, нужно было продолжать, продолжать до бесконечности. Закапываться, укладывать на себя прелую листву, траву, какие-то банки, выброшенные через забор. Глотать новую порцию страха.

Когда Таманский наконец перестал шуршать, перестал закапываться в траву и вжиматься в землю, стало ясно, что все, что было до этого момента, – лишь детские шалости. Самое тяжелое было впереди. Лежать. Неподвижно лежать, час за часом, оказалось труднее всего.

Лагерь жил обычной жизнью. Утром сменились часовые. Дежурные оттрубили подъем, и офицеры сразу погнали бритоголовых молодцов по плацу. Потом на завтрак. Шатер, служащий столовой, располагался неподалеку от того места, где лежал Таманский. Он внимательно вслушивался в разговоры, не понимая и половины.

А потом…

Потом солнце стало припекать.

Таманский обливался потом под одеялом из травы. От долгой неподвижности затекли суставы.

Сержанты гоняли солдат через полосы препятствий. Заставляли бесконечно собирать и разбирать оружие, чистить плац, бесконечно колоть штыком и бить прикладом… Лагерь жил. Двигался. Таманский лежал колодой, борясь с искушением почесаться, утереть пот. Наконец, когда ногу скрутила судорога, Таманский опустил руку вниз, чтобы размять одеревеневшие мышцы. Под ладонью предательски хрустнул сучок.

Костя замер.

Этот треск показался ему оглушительным.

Часовой на вышке лениво повернулся в его сторону.

Таманский видел краем глаза, как он осматривает территорию… Ногу дергало болью, крутило, но Костя только сильнее сжимал зубы.

Часовой отвернулся. Он снова привалился бедром к перекладине вышки и уставился на далекую линию леса.

Военный лагерь темнел, темнел, будто бы удаляясь… Таманский потерял сознание.

Когда Костя пришел в себя, было темно.

Он вздрогнул, попытался было вскочить, но заставил себя замереть.

Ночь.

Сколько времени он провел без сознания? Весь день?

Таманский глянул на часы. Полночь. Самое время драть когти…

Он осторожно скинул с себя маскировку и только тут понял, что ноги затекли так, что не могут двигаться.

Когда Джобс услышал шорох, он сначала испугался.

«Обложили! Взяли русского, а сейчас и меня возьмут!»

Американец заметался. Он уже совсем было хотел дернуть в глубь леса, но тут услышал шепот…

– Джобс! Джобс! Где вы, Джобс?

– Русский?!

Билл кинулся вперед, забыв обо всех правилах безопасности, он выскочил на вырубку, пригибаясь, пробежал еще пару метров туда, откуда слышался голос. Споткнулся о какую-то колоду и, падая, понял, что это Таманский.

– Черт вас побери! – Джобс ухватил Костю за руки и поволок к спасительному лесу.

Ноги у Таманского ожили только к полудню. Он передвигался с трудом, медленно, словно пьяный.

Американец много говорил. Хвастался фотографиями.

Костя молчал.

– Нам надо домой, Джобс, – наконец сказал Таманский. – Собирайтесь. Пора уходить.

– А вы сможете идти?

– Смогу…