Не плачь по мне, Аргентина

29

Когда-то давно. Задолго до своей гибели. И даже задолго до победы кубинской революции. И даже задолго до залива Свиней. Когда все еще только начиналось и Фидель еще не стал тем, кем он стал. Че сказал:

– Высшее искусство революционера состоит в том, чтобы вовремя остановиться. Вовремя понять, что своими действиями он уже не помогает стране и народу. Но вредит. Народ не может нести бремя революции вечно. Закладывая основу для будущих рывков вперед, мы должны уметь останавливаться, давать нашим людям время и возможность нарастить на кости мясо, чтобы последующие прорывы были еще более качественными, нежели нынешний.

Высшее искусство революционера в том, чтобы опознать момент, когда надо сказать себе – стоп! Надо строить. Надо кормить. Надо лечить. Надо учить.

И это самое трудное в революции.

Че говорил это для всех. И слышали его многие. Услышал – только Фидель.

И много позже. Позже победы. Позже залива Свиней. Он напомнил знаменитому команданте эти слова. Которые стали залогом гибели Эрнесто Че Гевары.

Кристобаль Бруно тоже был среди тех, кто слышал ту речь. Но его взгляды на революцию сильно разнились с теми, которые двигали Фиделем и его первым другом.

Кристо привлекала борьба. Но не с абстрактными понятиями вроде нищеты, голода, разрухи, засилья иностранного капитала, а с реальным угнетением. Он не верил в то, что перемены возможны путем долгих последовательных изменений. Долгой борьбой, огнем и кровью – да, но не болтовней в парламенте.

Для революции такие люди, как Бруно, – незаменимое орудие. До тех пор, пока не придет тот момент, о котором когда-то давным-давно сказал сам Че Гевара. Момент сказать «стоп».

И тогда эти люди становятся лишними. В том будущем, к которому они взрывами и выстрелами, кровью своей и врагов гнали народ. В высшей точке революции им нет места. Они должны уйти в зените славы. В тень.

Но где взять те цепи, которые скуют им руки? Где взять то молчание, которое наполнит их рты? Когда захочется делать, когда захочется говорить, глядя на неизбежный откат, на остановку после стремительного движения. На дела, которые покажутся мелкими после свершений!

Высшее искусство революционера на то и высшее, что им овладели далеко не все.

Кристобаль Бруно никогда не задумывался о таких вопросах. Но глубоко внутри, каким-то нутряным звериным чувством, он понимал, что найдутся силы, которые попытаются остановить его, когда придет время. И если не позаботиться о том, чтобы уничтожить эти силы, его могут лишить самого главного удовольствия в жизни – борьбы.

Такие, как он, когда-то давно покинули Кубу, чтобы нести пожар революции в другие страны. Кто-то ехидно назвал это экспортом революции. Такие, как он, полегли в лесах Боливии вместе с тем, кто их туда увел. Увел ради будущего кубинского народа.

Но Кристобаль не ушел тогда с Че.

Он ушел раньше.

Потому что была у Бруно еще одна страсть. Которую в свое время разглядели две кубинские живые легенды.

Страсть к Власти.

Эту страсть разглядели и другие люди…

Человек в черных очках, с бледной, даже прозрачной кожей сидел за столом напротив Кристобаля. Его длинные руки лежали на столе, как усталые змеи. Бруно иногда казалось, что у этого человека рука имеет множество суставов. Мерзкое чувство тошнотой подкатывало к горлу, когда тот шевелился, брал рюмку хереса и прикладывал ее к бледным тонким губам.

Человек ничего не ел. Никогда.

И еще не имел имени.

То есть имя было. Но Кристобаль не мог его вспомнить. Никак. А спрашивать…

«Кто он такой? Что я тут делаю?» – Бруно похолодел от мысли, что не может ответить на эти вопросы.

– Мы встретились с вами, чтобы обговорить детали вашей деятельности, – словно прочитав его мысли, сказал человек в очках.

– Да-да. – Кристобаль разложил на столе какие-то бумаги. – Детали… Кажется, мы говорили…

– Об ответной реакции армии.

– Да.

– Генералы обязательно нанесут ответный удар. Будут репрессии. Политическое давление.

– Да.

– И если подполье хочет сохранить себя, ни в коем случае нельзя прятаться. Нельзя давать властям повод думать, что они могут с помощью силы остановить революцию. Нельзя ослаблять напор.

– Мы уже дали указания газетам и нашим людям в парламенте… И профсоюзам…

– Хорошо. Хорошо.

Кристобаль вздрогнул. Человек в очках снова отпил из рюмки. Рука бессильной змеей упала на стол.

– Но мало. – Свет люстры на мгновение отразился в черных очках и погас, будто стекла поглотили его без остатка. – Мало. Нужна активная война. Нужны активные действия. Ведь на стороне армии ресурсы. Людские, материальные. У них больше возможностей. А значит, подполье ни на минуту не может сбавлять накал борьбы.

– Да.

– Борьба! Нужна активная борьба! Вот там, в бумагах, у вас есть хорошие заготовки для будущих акций.

– Да. – Кристобаль посмотрел на стол перед собой и обнаружил, что бумаги, которые он раскладывал перед собой, пусты.

«Глупость какая-то, зачем же я все это сюда притащил?.. И главное, где мы с ним встретились?»

– Мы встретились на кладбище. Помните? В день похорон Леоноры. И там же договорились о встрече. У меня большой опыт революционной борьбы. По всей Европе. Нас представили еще на первом заседании Комитета. Я уезжал. Но теперь вернулся. Я снова с вами. Чтобы помогать. Бороться. За власть. Именно вам должна принадлежать власть в новой Аргентине. Иначе все будет напрасно. Иначе все будет впустую. Вся борьба. Жертвы. Лишения. Иначе болтуны из Комитета превратят все в прах. Бюрократы.

– Да-да! Я помню! Конечно, я помню! – Бруно раздраженно пожал плечами.

«Странная манера повторять то, что я и так знаю…»

– Я, кстати, опасаюсь, что будут проблемы с активными действиями. Наш Марксистский актив, конечно, самая крупная и наиболее агрессивная часть подполья, но Комитет – это не только мы. Это еще и другие группы. Которые, может быть, не так уж заинтересованы в том…

– Это плохо. Плохо, что другие не заинтересованы. С этим придется что-то делать. Вы понимаете?

Постучали.

Кристобаль повернулся, собираясь крикнуть, чтобы пришли позже, но дверь распахнулась. В глаза ударил яркий свет.

– Кристо! Там к тебе пришли! – Парень, Бруно с трудом вспомнил, как его зовут, Мендес, Карл Мендес, хотел уйти, но обернулся. – А что ты тут сидишь? Один, в темноте?..

– Пишу… – Кристобаль взял со стола бумаги. Исписанные плотным, убористым почерком. Его собственным.

Что-то бухнуло, покатилось, стуча гранями по доскам пола.

Бруно вздрогнул, обернулся.

Просто рюмка с остатками хереса, которую он неуклюже толкнул, упала со стола.