На суше и на море - 1961

МНОГО песка, мало воды… Очевидно, такое определение пустыни слишком общо и невыразительно. Но хочешь не хочешь, именно эти четыре слова приходят в голову, даже если ты самое короткое время проведешь в Каракумах. Много песка и мало воды… Но мне всегда представлялось, что в нашей стране в наше время у каждой горы, долины своя особая, неповторимая судьба. Достаточно вспомнить, например, гору Магнитную или залив Кара-Богаз-Гол на восточном побережье Каспия или целинные степи Сибири и Казахстана.

Такова в наше время и судьба Каракумов — третьей по величине пустыни мира, которая занимает почти восемьдесят процентов территории Туркменской республики.

Здесь немало было сделано за годы советской власти. И все же о событии, наиболее примечательном в истории этой щедрой, но исстрадавшейся от жажды земли, лучше всего говорила короткая строчка в памятных решениях XX съезда партии — ввести в действие первую очередь Каракумского канала. В январе 1959 года, в канун открытия XXI съезда КПСС, аму-дарьинская вода влилась в Мургаб, пройдя по пескам 409 километров.

И мне кажется, что этот рассказ о Каракумском канале надо начинать с отступления далеко в глубь песков. Но иногда кружной путь бывает короче прямого.

В говорливой чайхане на старом базаре в Керки мы по самое горло наливались терпким зеленым чаем. И от плова никак нельзя было оторваться, от дымящегося, янтарного плова с тающими во рту кусочками баранины и оранжевой стружкой моркови. Когда исчезла горка рису и обнажилось темное резное дно деревянного блюда, колхозный шофер Джумадурды снова придвинул фарфоровые чайники и пузатые маленькие пиалы.

— Чай не пьешь — откуда силу возьмешь? — сказал он, похлопывая себя по животу. — Хорошо надо заправляться. Отсюда до наших колодцев четыреста километров. Ехать долго. Сильный ветер недавно был. Шофера говорят, дорога совсем плохая. Побуксуем… — пообещал он.

Видавший виды ЗИС-5 покорно ждал нас у базарных ворот. Тронувшись с места, он долго петлял по кривым, мощенным кирпичом улочкам старинного среднеазиатского городка и наконец вырвался на простор.

Джумадурды удобнее устроился на сиденье, как всадник в седле, когда ему предстоит долгий путь.

Мы спешили вслед за солнцем, ехали прямо на багровый шар, который повис над изломанной песчаными холмами линией горизонта.

Вскоре стало темно. Холодный порывистый ветер, дувший навстречу, наглухо укутывал тучами луну, чтобы неожиданно, рывком сдернуть с нее черное покрывало. И тогда на морщинистой груди древней пустоши загоралась широкая серебристая лента. От Керки и до самого Карамит-Нияз-Шора дорога шла вдоль канала. Иногда нам многозначительно подмигивал из темноты высвеченный фарами стеклянный глаз скрепера или бульдозера; словно шея какого-то допотопного ящера, пришедшего на водопой, нависала стрела экскаватора.

Возле одного из мостов Джумадурды затормозил и выключил свет, чтобы поберечь аккумулятор.

— Воду здесь будем брать, — сказал он, доставая из кузова чистое ведро и указывая на две бочки, привязанные у борта. — Вода по каналу на сто километров ушла — теперь только здесь берем. А раньше — в Керках…

Тучи снова закрыли луну. В непроглядной темноте нельзя было рассмотреть свою собственную руку.

Мы с Джумадурды поочередно спускались но крутому сыпучему откосу к невидимой воде. Прошло довольно много времени, прежде чем можно было плотно забить полные бочки деревянными пробками и двигаться дальше.

В кабине снова стало тепло, и, глядя на дорогу, хорошо было думать сразу обо всем: о строителях, прокладывающих путь воде, о чабанах, которые в эту декабрьскую ночь оберегают отары от волков, о нелегкой шоферской жизни, которую Джумадурды ни на какую другую поменять, конечно, не согласится.

Что касается дороги, то он, к сожалению, оказался совершенно прав. Местами ветер так перекопал ее, будто здесь поработал ковшом экскаватор. Начались бесконечные объезды. Я встал на подножку, прижимая к плечу нетолстое короткое бревно — «шалман». И как только задние колеса начинали беспомощно крутиться на месте, я спрыгивал и подсовывал шалман. Почувствовав опору, ЗИС начинал двигаться дальше, глубоко зарывая шалман в песок; нелегко было вытащить бревно оттуда.

Беспрестанно «шалманить» — быстро не поедешь. Мы оба окончательно выбились из сил. Глаза у Джумадурды закрывались сами собой, голова упрямо клонилась на руль. Пришлось заночевать в лощине, защищенной от ветра двумя крутобокими барханами. И только вечером следующего дня мы добрались наконец до колодца Тезе-Яраш на отгонных пастбищах, километрах в трехстах от канала.

На шум мотора из сборного дощатого домика вышел высокий плечистый старик сторож. Кроме него на колодце никого не оказалось. Чабаны с отарами находились на зимних пастбищах. Хидыр-ага — так звали старика — пригласил нас в комнату, где жарко топилась чугунная печка. Он расстелил на черной кошме пеструю ситцевую скатерть, достал тонкие ноздреватые лепешки и поставил перед нами эмалированную миску с коурмой[6]. А кипяток он почему-то вылил у порога.

— Сынок! Чай мы будем заново кипятить, — обратился он к Джумадурды. — Аму-дарьинская вода — самая сладкая вода, разве не так? — Он даже причмокнул языком. — А может быть, ты забыл наполнить свои бочки или расплескал их по дороге?

— Если бы расплескал, с полдороги вернулся бы, — отозвался Джумадурды. — Знаю я вас!..

Надо было видеть, как бережно, стараясь не расплескать ни капли, наливал старик привезенную воду в закопченные узкогорлые тунче — медные сосуды для чая.

Джумадурды подмигнул мне:

— Вах!.. На каждом коше мы с тобой услышим такой вопрос! И везде будем оставлять по два-три ведра — чабанам запас. В колодцах вода все же немного соленая. А эта как лакомство. Ты знаешь, как на меня обижаются те, кому не достанется!

Хидыр-ага поставил тунче на огонь и повернулся к нам:

— Хей, парень, ты говоришь — обижаются… А как же? Кто же еще может знать цену воды, если не мы, люди этих песков? Кто еще, скажи?

Пиалу он держал обеими руками и отхлебывал чай маленькими глотками — удовольствие всегда лучше продлить. Не забывая подливать себе еще и еще, Хидыр-ага о чем-то обстоятельно рассказывал шоферу по-туркменски.

Джумадурды слушал внимательно, время от времени вставляя вопрос. А когда старик кончил, сказал мне:

— Это тебе надо знать. Очень, очень давно было, тридцать лет прошло или больше. Хидыр-ага проводником был у ученых людей. Начальник — высокий мужчина, русский, а борода черная-черная, как у туркмена. Он и его товарищи искали для воды путь — где лучше пускать аму-дарьинскую воду в пески. Десять верблюдов у них было и пять ишаков. Хидыр-ага водил их от колодца к колодцу. Он, сын чабана, как дома в этих песках, каждый бархан знает, каждую тропу помнит…

Хидыр-ага кивнул, подтверждая его слова:

— Догры, правильно… В песках живу пятьдесят лет… Начальник был хороший человек — ягши адам. Хотел повернуть Аму-Дарью, привести сюда большую воду. Все туркмены уважали его, знали Сувгетирен[7]. Ты живешь Ашхабад, не видел его, не знаешь, где он?

— Нет, — ответил я огорченно.

Мне очень хотелось порадовать старика, сказать, что я встречал Сувгетирена, одного из тех мужественных и стойких, закаленных каракумских пионеров, которые были просто одержимы мечтой досыта напоить эту землю.

Давным-давно прошли их караваны по пустыне, ветер замел их тропы, но следы изыскателей не затерялись. Может быть, Хидыр-ага был проводником у инженера Павликовского, чья партия работала в этих краях зимой 1924 и летом 1925 года. Перед Павликовским была поставлена важная и трудная задача — отыскать и исследовать Келифский Узбой, о котором в те годы имелось очень смутное представление.

Павликовский отыскал Узбой и убедился в том, что воду можно без особых затрат провести на добрые сто километров в глубь пустыни. Он исследовал все многочисленные лощины, стремясь найти наикратчайший путь от одной к другой, определил примерный объем земляных работ. Для Павликовского и его товарищей не было большей драгоценности, чем потрепанный измерительный журнал, где были записаны координаты, определяющие трассу; цифры эти представляли огромную ценность для будущих проектировщиков. Не менее бережно хранили изыскатели бутылки с водой, взятой для проб везде, где делались почвенные разрезы, пробивались шурфы. Изыскатели могли бы не пить трое суток, но никому и в голову бы не пришло откупорить одну из этих бутылок с этикетками.

В результате проведенных работ Павликовский пришел к выводу, что Келифский Узбой не старое русло Аму-Дарьи, как многие полагали. Больше того, он вообще никогда не был руслом какой-либо реки. Происхождение Келифа Павликовский объяснял паводками одной из многочисленных рек, берущих свое начало в Афганистане. По его предположению, это была река Балх. В наши дни она, как правило, не достигает Каракумов и прорывается сюда лишь изредка. Но, видимо, в далекие времена, когда Балх не растекался по бесчисленным оросительным каналам и арыкам, прорыв паводковых вод наблюдался гораздо чаще. Когда работала партия Павликовского, Келиф был почти совершенно сухим. Он наполнился водой позднее, года через полтора-два, уже после того, как был создан Бассага-Керкинский канал, первенец ирригационного строительства, начатого в Туркмении советской властью. Этот канал можно назвать младшим братом транскаракумского канала, который так ясно, в мельчайших подробностях представлялся мысленному взору первых изыскателей.

Недаром Павликовский в своей докладной записке убежденно говорил о том, что со временем в юго-восточных Каракумах пройдет мощный канал для орошения Мервского и Теджепского оазисов. Тогда это была еще только мечта.

Может быть, Хидыр-ага водил другой караван. Много изыскателей бродило в те годы по пустыне, а была ли у Павликовского черная-черная борода, мне не известно.

Но чья бы эта экспедиция ни была, эти люди делали героическое дело. Их не останавливало бездорожье, страшная жара, отсутствие воды. Не пугала опасность услышать пронзительный свист пуль — в песках в те годы скрывались басмаческие банды, и стволы винтовок могли показаться из-за любого бархана.

Думая обо всем этом, и не заметил, как в жилистых руках Хидыр-ага очутился дутар.

Мелодия звучала торжественно. В ней слышались порывы ветра, мерная поступь каравана.

Старик тихо подпевал дутару, но я смог разобрать только одну фразу, повторенную несколько раз:

— Скажи, какой туркмен не мечтал о большой воде, какой туркмен?..

Да, сколько лет древней пустыне, столько лет и этой мечте. Она звучала в таких же вот протяжных песнях или в поэтических легендах, — в них любой батыр непременно обладал такой силой, что мог менять русла рек, направлять воду туда, где она всего нужнее человеку.

Теперь таких батыров неизмеримо больше и называются они инженерами, экскаваторщиками, бульдозеристами, бригадирами землесосов, скреперистами, шоферами, механиками, бетонщиками, одним словом — гидростроителями.

Дутар умолк. В печке догорели скрюченные ветки саксаула, и золотистая россыпь углей подернулась серой пеленой пепла. Но мы долго еще сидели молча, думая об одном.

Через три дня, побывав на соседних колодцах Каялы, Юз-Кулач, Осман-Оюк, Оймаклы, объехав все чабанские коши, мы с Джумадурды стали собираться в обратный путь. Вместо с нами поехал и Хидыр-ага; он намеревался недели три погостить у старшего сына, учителя.

Не только лошадь, но и автомашина к дому бежит веселее. Когда солнце стало клониться к западу, мы уже подъезжали к каналу. Дорога привела нас на вершину высокого холма, поросшего прошлогодним селином — песчаной осокой. Впереди показалась колонна самосвалов и тракторов. Очевидно, на одном из участков земляные работы были закончены и теперь строители перебирались на новые пикеты.

Как только наш ЗИС поравнялся с колонной, Джумадурды затормозил. Хидыр-ага вылез из кабины и неторопливо зашагал навстречу головному самосвалу. Шофер — здоровенный парень с красным обветренным лицом — приоткрыл дверцу:

— В чем дело, яшули[8]?..

Старик подошел к машине и положил руку на крыло.

— Меня Хидыр зовут, — с достоинством сказал он. — Я родом из Халача. Пусть будет счастливым ваш путь, это и наш путь… За большую воду спасибо. Хош!

Хидыр-ага обеими руками прикоснулся к руке водителя, так только младший здоровается или прощается со старшим, а водитель годился в сыновья нашему спутнику.

— Вроде еще рановато благодарить! — отозвался шофер. — Вот до Мургаба ее доведем, тогда уж…

Колонна тронулась. Старик стоял неподвижно, пока мимо него не проскрежетал гусеницами последний трактор. И тогда он еще раз негромко повторил:

— Пусть будет счастливым их путь…

Не зря произнес свое доброе напутствие Хидыр-ага. Он знал пустыню: очень далекий и трудный путь предстояло пройти строителям. И его надо было пройти до конца!

Однажды утром в маленькой гостинице поселка строителей четвертого гидроузла на 284-м километре трассы при свете поминутно мигавшей лампочки я читал докладную записку о канале, подписанную Владимиром Ивановичем Курылевым, главным инженером треста «Туркменгидрострой», опытным ирригатором, поседевшим в боях с пустыней. А пустыня в тот вечер как раз показывала свой характер. Бушевал ветер. И не просто ветер, а настоящий ураган! Стены нашего фанерного домика скрипели и дрожали, и казалось, он вот-вот сорвется с места, как в шторм срывается с ненадежного якоря судно. Песок просачивался всюду, он противно хрустел на зубах, попадал в уши. Мои соседи, прежде чем улечься спать, долго ворчали, вытряхивая простыни, одеяла и наволочки.

Но я ни на что не обращал внимания, даже не заметил, когда утихла буря.

Докладная записка была написана сухим техническим языком, не признающим никаких проявлений чувств. Всего пятнадцать страниц текста, отпечатанного на машинке, но как много скрывалось за этими ровными строчками!

Курылев писал:

«Каракумский канал, сооружаемый в настоящее время в Туркменской ССР, позволит перебросить через юго-восточные Каракумы воды самой крупной в Средней Азии реки Аму-Дарьи в маловодные бассейны рек Мургаба и Теджена.

В истории мировой ирригации еще не было примера строительства такого крупного сооружения в условиях песчаной пустыни. Каракумский канал берет свое начало на левом берегу Аму-Дарьи, у селения Бассага, против станции Мукры Ашхабадской железной дороги. Первые 34 километра канал проходит по пойме Аму-Дарьи, используя русло существующего Бассага-Керкинского канала, расширенного для этой цели и частично спрямленного.

На 31-м километре канал почти под прямым углом сворачивает строго на запад и на 50-м километре вступает в Келифский Узбой, представляющий собой отдельные понижения, разделенные песчаными грядами — пересыпками. Для поддержания командных горизонтов этот участок канала обваловывается, и образуется цепь озер, местами достигающих ширины до четырех километров. Этот водоем, объемом 320 миллионов кубических метров, предназначен для аккумуляции наносов в головных отстойниках. Из озер в канал вода поступает полностью осветленная.

На 105-м километре канал отходит от озер и, следуя далее на запад, пересекает песчано-глинистую равнину (Обручевскую степь) с вертикальной разницей в отметках до четырех метров.

Со 180-го километра канал вступает в зону бугристых песков с характерным ямным рельефом и с разницей в отметках от 5 до 15 метров.

С 234-го километра бугристые пески переходят в грядовые с явно выраженными цепями параллельных между собой гряд и разностью вертикальных отметок до 25 метров.

С 302-го километра канал пролегает по землям Мургабского оазиса и на 391-м километре соединяется с руслом реки Мургаб. На 409-м километре, у существующей плотины Эгры-Гузер, заканчивается трасса первой очереди Каракумского канала».

«Строительной площадкой» для коллектива треста Туркменгидрострой была суровая пустыня. Механизаторы передвинули целую гору песка — около ста миллионов кубометров. Это превышает объем земляных работ на Беломоро-Балтийском и Большом Ферганском каналах, вместе взятых.

Наступали на Каракумы сразу с двух сторон. Часть строителей вела за собой воду от берегов Аму-Дарьи. Другие прокладывали сухое русло от Мургаба. Это позволило значительно сократить сроки строительства.

Во время разворота земляных работ здесь было сосредоточено до двухсот землеройных механизмов: бульдозеров, скреперов, грейдеров, более шестидесяти землесосов, сотни автомашин.

Пустыня сопротивлялась отчаянно. Она палила строителей раскаленным зноем, она громоздила на пути аму-дарьинской воды высоченные барханы «с разностью вертикальных отметок до 25 метров» (а это высота пятиэтажного дома!). Она пыталась засыпать песком уже проложенное русло.

Но вода шла все дальше и дальше, в самое сердце юго-восточных Каракумов. И номер каждого километра на трассе звучал для строителей, как звучит для солдата название взятого с боя населенного пункта. Канал строился, вода шла!

И в тот момент, когда я сидел в маленьком домике на 284-м километре, вода уже миновала самую трудную часть своего пути — пески и вышла на 302-й километр, возле станции Захмет, в зону культурных земель. Об этом мне взволнованно сообщил дежурный по тресту, когда я вечером звонил в Мары.

А утром я видел, как она надвигается — шоколадного цвета аму-дарьинская вода! Сперва набухал, становился рыжим светло-серый песок. Потом появлялось несколько язычков, как бы ощупывающих дальнейший путь. После такой разведки устремлялся вперед поток. Вода металась от берега к берегу и становилась все мутнее. Она уносила с собой поднятый со дна грунт.

И так — метр за метром, километр за километром. Когда стемнело, мне еще раз захотелось посмотреть на воду. Возле порога ноги сразу утонули в песке. Здесь, как и на Севере, двери открываются внутрь, иначе можно не выбраться из дому.

В домах поселка огней уже не было. Люди привыкли вставать с солнцем, а то и раньше, в рабочих комбинезонах встречая его восход.

По главной улице, мимо конторы, склада, я спускался вниз, к каналу. В темноте я не сразу разглядел человеческую фигуру.

— Решил полюбоваться? — спросил меня знакомый голос. Это был Володя Шумунов, старший прораб четвертого гидроузла.

— А все-таки она пришла, — сказал он немного погодя.

— Привели, — поправил я его.

Мы стояли рядом у самой воды и молчали. Прямо над нами накренился ковш Большой Медведицы.

Стояла полная тишина. Только в пустыне может быть так тихо поздней ночью. Время от времени эту тишину нарушали глухие всплески: поток по-хозяйски убирал лишние песчаные выступы на своем пути к Мургабу.

Встреча с Шумуновым заставила меня вспомнить паше первое знакомство. Контора строительного участка на трассе канала всегда напоминает штаб воинской части, которая с боями продвигается вперед.

Кизылча-Баба… Это был самый обычный поселок строителей, возникший в глухом необжитом месте. Десятка три палаток и землянок между барханами. Электростанция. Небольшая ремонтная мастерская. Медпункт. Столовая. Красный уголок в полевом вагончике. Вот и все.

Десяти минут было вполне достаточно, чтобы пройти поселок из конца в конец.

Но хотя поселок появился совсем недавно, это не значит, что здесь нет своих старожилов. Есть!.. И они хорошо помнят, как перегоняли сюда первый бульдозер, как поставили первую палатку и рыли первую землянку, как открывали у костра первую банку консервов.

Первый, первая, первое, первые…

Эти одинаковые слова приходится часто употреблять, говоря о Кизылча-Баба.

Первым родился мальчик в семье рабочего Бахтыбая Джалтармаева. И не было такого человека в Кизылча-Баба, который не зашел бы в землянку к счастливым отцу и матери спросить о здоровье малыша и хоть раз качнуть подвешенную к потолку люльку.

Немного позднее маленький крикун появился и в палатке Володи и Люси Шумуновых. Сына в честь деда назвали Ильей.

В Кизылча-Баба говорили:

— Очень хорошо!.. Что же это за поселок, пусть далеко в песках, если в нем не рождаются дети, не слышно их смеха?

Контору участка вырыли в склоне большого бархана. Не контора — блиндаж. На столе рулоны прозрачной хрустящей кальки, голубая сетчатка миллиметровки, в углу ящики с теодолитами и нивелирами.

Я приехал в Кизылча-Баба, когда начальник участка Шумунов, прорабы Аман Чарлиев и Атабал Ковусов, геодезист из треста Вячеслав Поляков только что вернулись с трассы. Участку передавали новый отрезок — с 250-го до 244-го километра.

Больше всех волновался и горячился Атабал Ковусов. Ему предстояло возглавить отряд механизаторов, направлявшийся на 244-й километр. Место для земляных работ очень и очень трудное. Вполне понятно, что он хотел забрать себе лучших. Он называл экскаваторщиков Ивана Колесникова, Байрама Вопаева, Ивана Трибунского, Шамурада Мурадова, бульдозеристов Георгия Лактионова, Николая Захарова, Куллы Мамедова. Спокойный Шумунов невозмутимо выдерживал натиск прораба, а потом предлагал свое.

— Ты разве не был там сегодня?! — возмущался Атабал. — Не видел, какие там условия?..

— Видел… Всех отдать тебе — кто же будет копать канал здесь?

Атабал соглашался, что канал надо копать и здесь, от Кельте-Бедена до Кизылча-Баба, и тут же требовал, чтобы ему дали еще одного бульдозериста…

В разгаре спора, который грозил затянуться, дверь в землянку отворилась и, пригнувшись, вошел пожилой мужчина в ватнике. Я невольно подумал: «Не один ли это из тех, из-за кого идет сейчас ожесточенный спор?»

Шумунов устало потер переносицу под очками, поправил бинт на горле.

— Я слушаю вас, Дыхно…

— Мне такое терпеть нельзя, — сразу перешел тот в наступление. — Невозможно терпеть такое рабочему человеку! Прислали в мастерскую мальчишку, он резца путем не умеет заточить, а все лучшие работы ему? А мне-то жить не надо?

— Мы уже говорили об этом, — вздохнул Шумунов. — И вы очень хорошо знаете, в чем тут дело. Вы были единственным токарем на участке и долго пользовались этим, ломили за работу любые расценки. Больше этого не будет. И больше я вам ничего не могу сказать, Дыхно.

— Дыхно, Дыхно!.. — раздраженно повторил токарь. — По любому поводу рады придраться к Дыхно. И сына вот… сына зря засудили. Думаете, в песках живем, так выше вас никого и нет? Я в Мары поеду, в трест пойду. Я такой мастер, что меня все знают: и Курылев, и управляющий…

Не дожидаясь ответа, он дернул дверь и вышел. Шумунов повернулся ко мне.

— В одном он прав — в песках живем, ну и люди к нам попадают разные… Руки у человека золотые, но рвач, каких мало! Показалось ему однажды, что мало заплатили, так он не стал для экскаватора новую втулку делать. Говорит, станок для этого неподходящий. А ведь может на любом станке хоть вал для турбины выточить!.. Так и простоял экскаватор, пока втулку не привезли из Захмета. Ведь поручить-то больше было некому. Теперь, наверное, будет жаловаться… А, черт с ним! Только вот опять придется писаниной заниматься — объяснения, разборы…

Он махнул рукой и попытался взъерошить коротко остриженные черные волосы.

— А что с сыном?

— Под Новый год напился водки, стал буянить. Ну выставили его из компании по-хорошему, чтобы не мешал людям веселиться. Так схватил ружье и выпалил прямо в окно из обоих стволов. Хорошо еще обошлось — никого не задел!

Шумунов помолчал немного и добавил:

— У нас тут не только механизмы проходят испытания на прочность. Главным образом люди…

Но такие люди, как Дыхно, редко встречаются среди строителей.

Героями пустыни, которые вели и привели аму-дарьинскую воду в Мургаб, были другие люди, те, что прошли испытание на прочность.

…В Кизылча-Баба в ремонтной мастерской однотонно гудел станок. Резец снимал витую стружку. Характерная глубокая складка залегла на лбу у Николая Опарина, того самого токаря, который пришел сюда на смену хитрому и жадному Дыхно.

Николай вытачивал заготовку для буксы трактора С-80. Ох, уж эти буксы! Изнашиваются они в пустыне быстро, не напасешься. Вот совсем недавно, например, бульдозер №19 простоял из-за этого чуть ли не месяц. Сколько это недоданных «кубов»?..

Вот тогда-то молодой токарь и попробовал взяться за буксы.

Вся трудность заключалась в том, что в полевой мастерской не было фрезерного станка. Пришлось обходиться стареньким токарным и сверлильным. Но все же вскоре весь комплект — двадцать четыре буксы — был готов.

— Как заводские, — уважительно говорили бульдозеристы и экскаваторщики, разглядывая детали.

А Николай уже трудился над втулками для экскаватора №22, успокаивая осаждавших ого машинистов Георгия Киселева и Александра Блема:

— Ничего, сделаем.

И не подвел — сделал! Экскаватор тут же ушел в забой, на следующий день начал «давать кубы».

Самоотверженный труд строителей канала порой можно было назвать подвигом, не боясь обвинения в чрезмерном пристрастии к громким словам.

К сожалению, случилось так, что мне не удалось познакомиться с Натальей Пашиной, старшей мотористкой, которая водила катер по каналу, с тех пор как он стал судоходным. Я не знаю, как она выглядит, какая у нее семья и давно ли она работает.

А было так… Холодным зимним днем Пашина шла в Ничку — в поселок, где базировалась строительно-монтажная контора по гидромеханизации. Пашина везла из Карамет-Нияза различные грузы и среди них — насос, необходимый для выкачивания воды из затонувшего в канале землесоса. Она хорошо знала, с каким нетерпением ждут насос ее товарищи, и очень торопилась.

Не прошла Пашина и половины пути — а от Карамет-Нияза до Нички водой 64 километра, — когда, как назло, на гребной винт намотался трос. Теперь только течение несло катер. А тише едешь — дальше будешь от того места, куда едешь…

Делать было нечего — она неохотно разделась и, держась за борт, полезла в воду. Нырнула раз, другой, третий… Досыта нахлебалась воды. Наконец ей все же удалось размотать трос и освободить винт.

Октябрьское купание не прошло даром. Вытереться было нечем, и женщина натянула белье на мокрое посиневшее тело. Надев чулки, платье и куртку, повязавшись платком, она долго не могла согреться. Зубы выбивали частую дробь, руки дрожали мелкой противной дрожью. Но руля она не выпускала, хотя катер и шел, точно пьяный.

Потом ей стало нестерпимо жарко — пламенем охватило с головы до ног…

Все остальное Пашина помнит как в тумане. Ей представлялось, что она никогда не доберется до Нички. Она даже не поверила, когда слева по-над берегом показались серые дома поселка.

Она не выпускала руля до тех пор, пока катер не ткнулся носом в крутой песчаный берег. У нее еще хватило сил выключить мотор. Потом наступил полный провал в памяти.

Пашина потеряла сознание и уже не чувствовала того, как сбежавшиеся к берегу люди подняли ее и осторожно вынесли с катера на руках, она не слышала, как они звонили в Керки, вызывали самолет санитарной авиации, не очнулась и на борту самолета.

Обо всем этом ей рассказали гораздо позднее, когда навещали ее в больнице, где она пролежала почти два месяца.

А разве не подвигом было, когда шофер Сергей Смышляев на своем ГАЗ-51 ежедневно пробивался по бездорожью из Кизылча-Баба на 244-й километр, всегда вовремя доставляя строителям отряда Атабала Ковусова воду, горючее и запчасти?

И таких примеров множество.

Сурова пустыня, и не привыкла она подчиняться. Но вот пришлось ей подчиниться советскому человеку.

Однажды вечером Атабал Ковусов и я сидели в маленьком домике в Кизылча-Баба у старика туркмена и слушали его рассказ о прошлом. Он говорил о тех далеких временах, когда здесь проходили караваны и караван-баши с бородой, крашенной хной, вежливо приветствовал встречных путников, осведомляясь, есть ли вода в колодцах… Он говорил, что никто не знает имени того старика, который когда-то пришел в эти места. Направлялся он в Байрам-Али или в Мерв[9], лицо его было опалено безжалостным солнцем и знойным ветром пустыни. Его кожаные мешки совсем ссохлись, стали жесткими и ломкими, в них давно но было ни капли воды. Старик упал, раскинув руки, на горячий песок, он погиб от жажды на том самом месте, где сейчас стоит поселок строителей. Могила его на вершине бархана, она обнесена изгородью из стволов самого крепкого саксаула-кандыма.

А позднее, когда колодезные мастера добрались здесь до воды, колодец назвали Кизылча-Баба, что значит «красный старик».

Так неторопливо рассказывал Салих-ага, сторож на этом колодце, который в наши дни принадлежит соседнему каракулеводческому совхозу. И это было похоже на правду. Во всяком случае Атабал Ковусов сказал, что однажды уже слышал эту историю от другого человека.

Да, очень много историй, связанных с пустыней, имеет один и тот же сюжет: иссякает запас воды, люди напрягают последние силы, а сил мало, нестерпимая жажда изнуряет организм, расслабляет волю.

И всегда это повесть об отчаянии, о мужестве и выдержке, о силе товарищества, которое одно только и может выручить из беды.

В одной из книг Михаила Лоскутова, отличного знатока Средней Азии, есть очерк «Жажда». Описываемые в нем события происходили тридцать четыре года назад.

«Вопрос о воде в Средней Азии… Стар и сложен этот вопрос. История транскаракумского канала в среднеазиатских научных учреждениях — старая мечта энтузиастов, груды исписанной бумаги, протоколы заседаний и докладные записки… Здесь, на пространстве юго-восточных Каракумов, и разворачивались похождения экспедиции транскаракумского канала… Экспедиция по одному из проектов отправилась в апреле 1926 года, выйдя в пески от Аму-Дарьи выше города Керки».

И дальше в очерке рассказывается о том, как пятнадцать человек после пяти дней тяжелых странствий по безводным пескам вышли наконец к колодцу, который… оказался засыпанным.

К тому времени на каждого не оставалось и четверти фляжки воды.

Вода в этих краях залегает на глубине ста, а то и двухсот метров. Нечего было и думать раскапывать колодец — у них не хватило бы на это сил!

Экспедиции разделилась на три отряда. Один из них во главе с коммунистом Иваном Ивановичем Боевым направился к Иолотани. С каждым днем они проходили все меньше и меньше…

Скупыми и точными штрихами передает писатель состояние людей: «Мираж жажды. Человеку с ним почти невозможно бороться. Он видит реку на горизонте. По реке плывут баркасы. Река холодна и спокойна. Это Аму-Дарья. Это транскаракумский канал. Это пришла последняя степень жажды. Язык распух, превратился в корку, мешающую говорить, пить воду. Кружка же с холодной водой стоит у самого рта… За песчаными холмами течет голубая река и плывут опять баркасы… вода течет».

Им пришлось бы плохо, но один из членов экспедиции, избравший другое направление, нашел источник и доставил им воду.

Для победы над пустыней нужны сильные стойкие люди, которые не привыкли малодушно опускать руки перед трудностями.

На канале были участки просто трудные, труднейшие и наитруднейшие. Участок Пионерный на 236-м километре трассы относился именно к этой последней категории. Он находился в самом сердце пустыни. До ближайшей воды пятьдесят километров. Продукты, горючее, запасные части — все необходимое привозили издалека на тракторах, потому что автомашины не могли преодолеть грядовые пески.

На Пионерном работал отряд Максима Михайловича Бойко. Строители жили здесь с семьями — нельзя же все время находиться в разлуке!

Однажды на участке пришел к концу запас продуктов. За ними надо было ехать в Мары — а это сто пятьдесят километров по пустыне!

Снарядили три вездехода — ГАЗ-63 — и решили пробиваться. Колонну возглавил сам Бойко.

До Мары добрались благополучно. Времени терять не стали — сразу погрузились и обратно, в ночь.

Приключения начались уже под утро, когда миновали железнодорожную станцию Уч-Аджи. До дома оставалось километров восемьдесят. Участок пути и без того нелегкий, а тут еще жестокая песчаная буря. Засели в сыпучем песке, выбрались под утро с огромным трудом, но едва отъехали от злополучной впадины, машины окончательно встали, не выдержав ночной передряги.

Бойко, насупившись, сидел в кабине и соображал, что же лучше предпринять? Воды почти не оставалось — пришлось усиленно поить машины, когда ночью выбирались из песка. На семь человек осталась всего одна канистра.

Но сколько ни думай, ближе к цели не будешь. А в Пионерном их ждут. Бойко решительно хлопнул дверкой.

— Надо идти обратно в Уч-Аджи, — сказал он товарищам. — Кто со мной?

Поднялись все, но он выбрал в спутники двоих, наиболее крепких и выносливых. Остальным было приказано ждать. На всякий случай им оставили почти всю воду.

Прошагать под палящим летним солнцем добрые сорок километров… Все трое молчали, сознательно избегая говорить о том, о чем думал каждый, — о воде. И присесть нельзя ни на минуту; сядешь, потом почти невозможно заставить себя подняться. Временами казалось, что они сбились с пути, идут в противоположном направлении.

Но все мучения были позади, и ноги стали неожиданно легкими, когда, с трудом преодолев подъем, они с вершины бархана увидели огоньки в окнах домов и зеленый глаз светофора ободряюще подмигнул им с полотна железной дороги.

— Уч-Аджи, — только и мог сказать Бойко. Голоса своего он и сам не узнал.

Дежурный по станции, ни о чем не расспрашивая, стал кипятить чай. Трое ночных гостей пили его жадными глотками, причмокивая, фыркая и отдуваясь. Обеими руками держали они стаканы, как будто их могли отобрать.

Все остальное было уже просто. Бойко позвонил в Мары в управление. Оттуда дали радиограмму на участок, и тотчас на помощь попавшим в беду машинам пошли трактора.

Вот как иной раз выглядит в пустыне такое обычное и прозаическое дело, как доставка продуктов. Но характерно здесь другое.

Очерк «Жажда», где героем был ботаник Боев, заканчивается такими словами:

«Иван Иванович, если ему случится прочитать эти строки, будет, наверное, недоволен. Я изменил его фамилию, но он не любит, когда ему напоминают его роль в этой истории. Он пожмет плечами и скажет: „Что ж тут такого? Нужно всегда, в любых условиях сохранять присутствие духа. Это ясно каждому — ученому и коммунисту“».

Почти так же ответил и Максим Михайлович Бойко:

— А что тут особенного? А как же иначе мы могли поступить? Надо было — и пошли. Чаю вот только выпили стаканов по двадцать — честное слово, не преувеличиваю!

…Я совсем недавно был в этих же краях.

Я видел канал. Не на горизонте, не за барханами — вблизи. Только вода в нем была не голубая, а зеленоватая. Но это не был мираж.

Это был самый подлинный, самый реальный Каракумский канал. Можно было зачерпнуть воды — сколько угодно. И на 236-м километре, где когда-то стоял безводный Пионерный участок, — то же самое. Можно было искупаться. Можно было плыть по нему долго и далеко.

Ничка осталась позади. Поселок скрылся за высокими барханами — три десятка одинаковых, как близнецы, разборных домиков, обтянутых шершавым брезентом.

Зеленая алюминиевая лодка с подвесным мотором легко скользила вниз по течению. Казалось, она вот-вот разрежет надвое плавающий прямо перед ней ослепительный шар солнца. Позади катера широко расходились веером волны.

Это была настоящая река, во многих местах ничуть не уже Мургаба, река, которой прежде не было на карте Каракумов. Между 191-м километром и 210-м раскинулось большое водохранилище — Средние озера, как их называют на трассе. Испуганные неожиданным появлением лодки, взлетели из камышей и прочертили небо черным пунктиром суматошные утки.

Местами на спокойной поверхности озера, окрашенной закатом, расходилось множество кругов, словно кто-то сыпнул в воду горсть галечника. Это мальки разыгрались под вечер. Но вот они внезапно исчезли — справа тяжело плеснулась большая рыбина. Какой-нибудь проголодавшийся сом отправился за ужином…

Я испытывал очень странное чувство… Утки… Рыба в Каракумах… Плывешь в лодке, по берегам барханы, и, опустив руку за борт, ощущаешь тугое сопротивление воды… Что может быть необычнее в краю древних караванных троп?!

Мы с Константином Евгеньевичем Церетели сидели впереди. Серые глаза главного инженера конторы по гидромеханизации пристально изучали берег. Ему некогда было любоваться красотами природы. Да потом он к ним и привык, наверное… В эту поездку Церетели отправился для того, чтобы лишний раз посмотреть, какие дамбы надо надежнее укрепить.

В помятом белом полотняном костюме, в шляпе из рисовой соломки с погнутыми ветром полями, в брезентовых сапогах защитного цвета, Церетели молча всматривался в берега. Лицо его было покрыто плотным загаром, который не сходит и зимой. Но при улыбке на лбу, возле глаз и возле губ появлялись тоненькие полоски белой кожи, не тронутой солнцем.

Впрочем, чаще лицо Церетели оставалось озабоченным, морщины не разглаживались. Вода пошла, вода идет… А от нее всякого можно ожидать!

По пути нам попадалось много моторок, и наша лодка, точно на ухабах, прыгала на упругих встречных волнах.

Нам встретился бригадир Георгий Калибаба, тот самый, чей землесос на протяжении года шел первым по каналу, размывая перемычки, углубляя и расширяя русло до проектных отметок.

Бригадир и Церетели разговаривали о простых будничных делах — пора пускать землесос на основное направление, перевести его из обводного канала, как только Калибаба сменит рабочее колесо, за которым торопится в Ничку, на склад.

А я прислушивался к их разговору и вспоминал, что известно мне, что приводилось слышать об этом человеке с продолговатым лицом и крутым упрямым подбородком. Он прошел по трассе от самой Бассаги через Келифский Узбой, Часкак, Карамет-Нияз, Ничку, Пионерный, Кизылча-Баба, Кельте-Бедеп — к Захмету. Экипаж этого землесоса первым стал применять на глинистых почвах, грунтах пятой и шестой категории трудности, гидромонитор для предварительного рыхления, и это резко повысило производительность труда. И если посчитать, сколько кубов намыл землесос Георгия Калибабы за пять с лишним лет, то цифра получится внушительная — полтора миллиона!

Времени у Калибабы было в обрез. Минут пять, не больше, потерлись наши лодки бортами друг о друга, а потом снова затарахтели моторы, и винты нарушили покой озерной глади.

Позднее довольно далеко впереди показалась лодка, которая, как и наша, двигалась вниз по каналу. Мотор взревел, прибавляя обороты, и расстояние между нами стало сокращаться.

В передней лодке, когда мы ее догнали, оказались представители управления временной эксплуатации, трое совсем молодых ребят-туркмен, недавних выпускников Ашхабадского гидромелиоративного техникума. На канале они проходили свою преддипломную практику, на канал приехали работать.

Вместе с ними главный инженер облазил несколько дамб, по колено увязая в сыпучем песке.

Отправились дальше — снова лодка навстречу. Приглашая пристать к берегу, Церетели встал во весь рост и еще издали махнул рукой Федору Зонову, старшему прорабу второго отряда, молодому инженеру, который в Каракумах на канале делал свои первые самостоятельные шаги.

Обе наши лодки одновременно ткнулись носами в песок.

Судя по тому, как внимательно слушал Церетели Зонова, как одобрительно кивал, подтверждая сделанные им распоряжения, — Зонов прошел на канале хорошую школу и с полным правом носил свое инженерное звание.

Церетели и Зонова беспокоило, что на отдельных участках идет мутная вода. Значит, канал моет берега. Они договорились, куда, какие направить землесосы, чтобы убрать наносы, углубить дно, уменьшить скорость течения.

И снова волны веером расходились за кормой нашей лодки.

Но не только легкие моторки можно было встретить на канале. Здесь уже курсировал теплоход, который ежедневно совершал рейсы примерно до 236-го километра. Дальше путь ему был пока отрезан, потому что мост на 236-м километре не разводился. Теплоход ходил от поселка к поселку, задерживался и у землесосов, снабжая всем необходимым.

Канал становился все более важной транспортной магистралью. Кажется, совсем недавно баржи с горючим доходили лишь до Карамет-Нияза, на 114-м километре трассы. Вода двинулась дальше, и баржи стали доходить до 151-го километра. Пришло время — и поселок строителей в Ничке стал портом. Ничка — это 178-й километр трассы.

Потом канал стал судоходен до 212-го километра, где стоял второй отряд. А немного позднее старшина катера БМК Николай Шелихов провел баржу еще дальше.

Это получилось так. Раньше механизмы, требующие ремонта, отправлялись в Керки. Доставка их на завод была сопряжена с большими трудностями: попробуйте погрузить трактор С-80 на автомашину и перевезти такую махину по пескам в Керки…Однажды необходимо было отремонтировать четыре бульдозера из второго отряда. Решили рискнуть и отправить их водой.

— Берешься провести баржу? — спросили у Шелихова.

Тот ответил не сразу. Мысленно представил себе путь в низовья, куда пока проходил только без груза.

— Когда-то надо же попробовать, — сказал он. — Давайте грузите.

Баржа слегка осела под тяжестью четырех С-80. Буксирный канат натянулся, как струна, баржа вздрогнула и послушно тронулась следом за буксиром. Только хорошему лоцману было под силу провести ее в низовья. Неспокойная аму-дарьинская вода и в канале сохранила свою строптивость, фарватер часто меняется. Но недаром Шелихов так часто плавал по каналу, что мог с закрытыми глазами восстановить в памяти любой участок от второго отряда до поселка четвертого гидроузла.

Баржу с тракторами в тот раз он довел до 270-го километра, дальше не удалось. Но и это было важно, путь сокращался на добрых 70 километров.

Шелихова поздравляли, а он лишь улыбался в ответ:

— Рано… Вот когда пройду от Бассаги или от Керки до Мары, до Мургаба, — тогда можно и поздравить!

Что ж, и такой день уже наступил.

Обо всем этом мне рассказал Церетели, когда потух закат и в быстро наступивших сумерках уже нельзя было рассмотреть берега.

— Я вас хорошо понимаю, — говорил он. — Первый раз в лодке через Каракумы… Я сам долго не мог привыкнуть. И Юра Шипулин тоже. А теперь мы с ним заправские речники. Иной раз прямо в лодке ночуем, если далеко добираться до жилья. Машиной ехать — канала не увидишь… Жаль темно сейчас, а то я бы вам показал этот чертов 209-й километр. Дал он нам жизни в январе 1958 года!..

Дальше он не успел рассказать. Как только мы на 210-м километре вышли из озер и снова надвинулись с обеих сторон высокие берега, впереди показались огоньки.

— Второй отряд, — сказал Церетели.

Мы привязали лодку у мостков и выбрались на берег. Домик, в котором жили начальник отряда Николай Михайлович Рогов и одни из старших прорабов Михаил Николаевич Виноградов, стоял шагах в пятидесяти от того места, где мы пристали, почти на самом краю высокого отвала.

В окнах было темно, а на двери висел замок — хозяева еще не вернулись с трассы. Но Церетели и наш моторист Юра Шипулин достаточно часто пользовались здесь гостеприимством.

— Посмотри — ключ должен быть под второй ступенькой, — сказал Церетели.

Юра наклонился, нащупал его.

Вскоре зашумел на электрической плитке чайник, а мы сидели за столом и разворачивали пакеты с едой.

Чайник пришлось наполнить и заново поставить на плитку, когда к нам присоединился Виноградов, небольшого роста, застенчивый и молчаливый пожилой мужчина, тоже один из старожилов трассы. Но Церетели умел заставить его разговориться. Он начал с сегодняшних дел, а потом оба они вспомнили тревожные январские дни и ночи, когда в жестокой борьбе решалась судьба канала….

…Здесь я вынужден на время прервать свой рассказ. Вернувшись из той поездки домой в Ашхабад, я случайно узнал, что подробный очерк о событиях на чертовом 209-м километре, как называл его Церетели, написал мой товарищ — туркменский поэт и журналист Шахер Борджаков, которому довелось побывать на канале в то время.

Я перевел очерк, и, кажется, он сейчас будет к месту.

«Как говорится, камень не поднимешь, силу свою не узнаешь… Тяжело пришлось строителям Каракумского канала, которые, ничего не боясь, завели спор с пустыней. Теперь вода вышла в зону культурных земель, многие трудности остались далеко позади. Но разве можно забыть о них? Нельзя же пройти долгий путь, не оставив золы костров на привалах. Так и эти неудачи и победы, отступления и броски вперед составляют летопись стройки, они не отделимы от истории борьбы за покорение Каракумов.

Это небольшое предисловие понадобилось для того, чтобы легче было вернуться к одному пасмурному январскому дню, когда темные тучи низко, как потолок в кибитке, нависли над барханами на трассе.

Старший прораб Михаил Николаевич Виноградов с утра, как обычно, направился в обход участка, закрепленного за вторым отрядом. На 209-м километре он задержался. Здесь надо было произвести замеры. С тех пор, как вода ушла далеко в пески по трассе, за ее поведением, за состоянием берегов было установлено тщательное наблюдение. В опасных местах, где мог бы произойти прорыв, бульдозеры и землесосы усиливали дамбы, расширяли и углубляли русло.

На 209-м Виноградов ничего подозрительного не обнаружил. Отражая свинцовое зимнее небо, вода покорно текла среди огромных барханов, по пути, указанному ей человеком.

К полудню Виноградов закончил все свои дела, внес отметки в журнал для измерений, убрал в ящик нивелир, сложил треножник и зашагал домой

Прошло всего два дня. И Федор Зонов, проезжая по каналу в лодке, застал на том же 209-м километре совершенно иное положение — угрожающее!

Этого никак нельзя было ожидать! Но что случилось, то случилось… Вода разорвала песчаный берег и широкой полосой уходила вправо, на север. Так притаившийся в зарослях барс делает внезапный прыжок.

Ведь что произошло: как раз в этом месте вплотную к каналу подходили заросли саксаула. Его сгнившие корни образовали в песке пустоты, похожие на сусличьи норы. Постепенно просачиваясь в них, вода размыла берег и устроила себе новый ход, не предусмотренный проектировщиками.

— Прорыв, прорыв!..

Это грозное слово в тот же день разнеслось по всей трассе от Керки до Мары. Его выкрикивали в разговорах по телефону и сообщали по радио, связываясь с отдаленными участками, с нарочными передавали тем механизаторам, чьи передвижные домики были разбросаны вдали от поселков.

Всем стало ясно — силами одного второго отряда с таким прорывом не справиться.

На тревожный 209-й километр, перебирая гусеницами и оставляя на плотном мокром песке зубчатые следы, спешили трактора С-80. Автомашины мчались вдоль трассы — это съезжались работники строительно-монтажной конторы в Ничке, из управлении, из треста Туркменгидрострой, из Министерства водного хозяйства республики.

Большая группа людей в брезентовых плащах, надетых поверх пальто и ватников, молча стояла на берегу, глядя, как все сильнее и сильнее расходится мутный бесноватый поток. Он, как бритвой, подсекал основания песчаных холмов, обваливал их и уносил с собой, быстро расширяя место прорыва, освобождая себе путь. Он словно радовался, что вырвался из-под власти человека, и, казалось, остановить его невозможно.

Тут же на берегу канала под проливным дождем состоялось первое оперативное инженерно-техническое совещание. А бульдозеристы, забравшись в кабины примолкнувших на время тракторов, нетерпеливо трогали рычаги, ожидая, какое же будет принято решение.

День сменял день… Попытка справиться с водой в месте прорыва ни к чему не привела — стремительным потоком песок уносило.

Пришлось попытаться перекрыть воду выше по каналу. На 197-м километре. Одновременно для ослабления напора сделали отвод на 183-м. Желаемых результатов это не дало. Вода с прежней яростью кидалась в прорыв. Было от чего прийти в отчаяние!.. Но строители не собирались сдаваться и продолжали борьбу.

Поздно ночью в палатке, где тускло горела керосиновая лампа и ходили синеватые волны табачного дыма, родилось в ожесточенных спорах и сомнениях новое инженерное решение.

Для создания надежной перемычки выбор пал на 200-й километр. Прибрежный рельеф в том месте позволял надеяться на успех… В третий раз меняли направление атаки бульдозеры. Всю технику теперь перебросили сюда.

Люди охрипли от морозного ветра и постоянного крика — чтобы услышать друг друга приходилось кричать во все горло. Глаза были воспалены от бессонницы.

С разных сторон двумя колоннами повели трактора наступление, с ходу врезаясь в песок опущенными ножами. Машины работали на предельных скоростях. Рыча, они сбрасывали под откос сотни кубов грунта.

Через несколько часов уже можно было видеть, что решение принято правильное. Сброшенный в воду песок частично задерживался, возникли первые метры спасительной перемычки.

Воодушевленные первой небольшой победой, механизаторы не выпускали из рук рычагов. Они забыли про сон и про еду. Напарники — там, где они были, — сменяясь, на ходу вскакивали в кабины тракторов.

В эти минуты все они знали только одно — скорей, скорей, скорей, скорей!.. Нужно было закрепить победу, увеличить тело перемычки.

Дело подвигалось успешно, и строители повеселели. И вот, когда все уже шло гладко, случилась непредвиденная задержка. На правом берегу попал в беду бульдозер Ивана Баденовского.

Его машина в своей очереди шла к перемычке. Берег внезапно обвалился, бульдозер погрузился в воду. Баденовский с товарищем были на краю гибели и только в последнее мгновение успели спрыгнуть на землю.

Кабина трактора едва выступала над водой. Это происшествие грозило в короткий срок разрушить все усилия механизаторов. Траншея оставалась свободной, а сюда немедленно должна была подойти, надвигая песок, следующая машина. Иначе вода, получив передышку, не замедлит смыть весь грунт, который удалось задержать ценой таких усилий. Что делать, что делать?.. Либо тотчас попытаться вытащить бульдозер, либо засыпать его песком, не жалея. Третьего выхода не могло быть.

Инженеры и бульдозеристы, прорабы и механики спешно обсуждали, что же лучше… Не дожидаясь их решения, один из их — Николай Козырев — сорвал с себя замасленную телогрейку и начал стаскивать сапоги.

— Трос!.. — крикнул он, оставшись в одних трусах. — Скорее трос!

— Собьет поток, утонешь, — пытались его отговаривать, — вода ледяная, может случиться судорога!

— Трос, трос!.. — не слушая никого, настаивал он.

Схватив конец блестящего металлического троса, Козырев нырнул в мутный поток. В том месте, куда свалился трактор, бурлил водоворот.

Секунды тянулись часами. Козырев долго не показывался, и уже кое-кто собрался прыгать следом. Но вот его голова с налипшими на лоб волосами появилась на поверхности, он жадно хватал ртом воздух.

— Трос?.. Укрепил?

Козырев ничего не ответил и снова нырнул. Зацепить трос за крюк ему удалось на шестой раз. У него посинели губы, а все тело покрылось гусиной кожей. Его закутали в одеяло, усадили к костру, сунули в руки банку с горячим чаем.

Несколько тракторов понатужились и вытащили на берег злополучную машину Баденовского.

Козырев не собирался долго отсиживаться у костра. Каждый трактор был на счету. Скоро его машина снова вошла в общую колонну.

Наращивая с двух сторон перемычку, бульдозеры медленно, но верно теснили воду. Ни днем, ни ночью не умолкал надсадный гул моторов.

Наконец поток был перекрыт! Но пословица говорит: „Не верь улыбкам врага“.

Опытные специалисты-гидротехники хорошо понимали, что на этом нельзя успокаиваться. На 200-й километр подвели землесос для дальнейшего намыва перемычки, здесь оставили четыре бульдозера. А остальные трактора двинулись на 209-й. Теперь они были нужны именно там. К этому времени на помощь своим керкинским товарищам подоспели механизаторы из Кизылча-Баба, из марыйской зоны. В месте прорыва дамбу возводило уже тридцать машин.

Чтобы обезопасить 209-й километр от любых выходок коварной аму-дарьинской воды, дамбу предстояло насыпать длиной в 230 метров и шириной у основания 106 метров. Для этого требовалось по крайней мере 160 тысяч кубометров песку.

Стальные ножи бульдозеров начисто срывали большие холмы, передвигая песок все ближе, ближе к берегу. На шестой день на месте прорыва возвышалась огромная дамба. Укрощенная строителями вода продолжала свой путь по каналу.

Все трактора снова разошлись по трассе.

На 209-м километре ничто не говорило о той напряженной схватке с природой, которая длилась здесь на протяжении многих дней и ночей».

Кто-то когда-то на одном из совещаний в тресте Туркменгидрострой метко назвал Каракумский канал всесоюзной лабораторией гидростроительства…

Если писать обстоятельную историю Каракумского канала, то естественным сюжетным стержнем для такой интересной и поучительной книги послужила бы сама трасса. Ведь каждый километр, каждый пикет — это целая повесть о мужестве, о мастерстве строителей, об их умении в невероятно трудных условиях пустыни использовать технику, которой щедро снабжали их рабочие и инженеры многих заводов страны. В такой книге главным было бы — живые человеческие судьбы, столкновение и становление характеров, образ советского человека, покоряющего природу.

Километр 200-й…

Не так давно это была крайняя точка канала. Песчаная перемычка преграждала воде дальнейший путь. Собственно говоря, он еще и не был проложен, этот путь. Впереди лежала точно такая пустыня, какая осталась позади. Но именно здесь родилось смелое инженерное решение — так называемый метод смыва. Принцип его был до смешного прост. Вода пришла?.. Пришла. Так нечего ей бездельничать, надо заставить ее работать. Пусть канал сам побеспокоится о русле. И строители от конечной перемычки прокладывали сперва пионерную траншею неполного объема. По ней пускали воду.

Правда, так поступали и раньше, начиная от 105-го километра. Но тогда следом за водой в пионерную пускали землесосы, они-то и размывали канал до проектных отметок.

Так предполагалось и на этот раз. Несколько землесосов — не меньше десятка — спокойно покачивались на воде, ожидая, когда уберут перемычку и можно будет двинуться дальше. Гидромеханизаторы сидели на палубах, курили и от нечего делать перебрасывались острыми шутками.

Словом, обстановка была самая спокойная. Тут неожиданно примчался Церетели. Он был подобен «афганцу» — знойному испепеляющему ветру, приходящему с юга. Не дожидаясь пока машина остановится, он соскочил на ходу.

— Ты с ума сошел! — еще издали закричал он Виноградову. — Сейчас все эти твои землесосы разнесет вдребезги, по винтику, по щепке будешь собирать!

Виноградов в недоумении пожал плечом — он получил приказ, землесосы сегодня пускать дальше по трассе, за перемычку.

— Я ничего не знал об этом приказе, — сказал Церетели, немного успокаиваясь, убеждаясь, что опасность можно успеть предотвратить. — И ничего не знаю, — немного подумав, добавил он. — Сейчас же отвести землесосы в сторону, в укромное местечко. Иначе их захлестнет и занесет песком. Потому что мы даем дорогу самой воде…

Это место было подобрано заранее — участок с неограниченным стоком, где можно безболезненно устроить перепад, то есть искусственный прорыв. Вроде того, который позднее случился на 209-м километре. Только в этом случае вода работала не на разрушение. Ее буйную силу человек использовал в разумных целях.

Перемычку открыли.

Церетели, прищурившись, смотрел с берега, как спокойная до сих пор вода внезапно оживилась, начала набирать скорость, набирать силу… И вот, словно обрадовавшись обретенной свободе, мутный коричневый поток круто упал направо и стремительно кинулся в сторону. Перепад работал 26 часов. 26 часов — это 1560 минут.

Если бы утверждать, что Церетели, Виноградов, Зонов и их товарищи провели эти минуты в безмятежном спокойствии, то это была бы заведомая неправда.

Риск был очень велик. Удастся ли сдержать воду, когда она сделает свое дело? Не выйдет ли она из повиновения, нарушив все расчеты инженеров?

Правда, заранее было предусмотрено, как образумить ее. Выше места сброса, на 189-м километре, подыскали в стороне от канала замкнутый водоем. Уже утром Церетели отошел от перепада и послал на 189-й человека с коротким приказом: пора открывать воде второй ход.

Расчет оказался верным. Водоем быстро заполнился, это создало надежный подпор. Церетели в это время находился по-прежнему на 200-м, но он сразу понял, что все идет как надо. Быстроток на перепаде начал стихать. Два бульдозера, бессменно стоявшие на страже, легко и быстро справились с ним, завалили песком, перекрыли. Вода снова была вынуждена подчиниться.

Бульдозеристы отвели трактора в сторону, выключили моторы, вылезли из своих кабин, даже как будто удивленные, что так просто все обошлось.

Церетели прошел на свежую мягкую перемычку, постоял там, снял шляпу и платком вытер лоб. Ему стало жарко, хотя день был прохладный.

— Да-а… — сказал он только.

— А если бы?.. — спросил у него Зонов.

— Ну, тогда — не сносить головы…

Церетели платком провел по шее.

— Крепко, крепко держится, Константин Евгеньевич, — засмеялся Зонов.

Смеялся Церетели, смеялся Виноградов, смеялись, не зная в чем дело, подошедшие на перемычку бульдозеристы. Теперь им можно было смеяться!

Метод смыва оправдал себя и узаконил. Ведь за одну такую операцию удавалось за 26-30 часов смыть 150-200 тысяч кубометров грунта. Это месячная работа десятка, а то и дюжины землесосов! Таким методом канал прокладывался на многих участках от 200-го до 244-го километра. Где только позволял рельеф — всюду заботу о прокладывании русла брал на себя канал. На производстве земляных работ строители сэкономили почти шесть миллионов рублей. Но дело не только в деньгах — дело и в быстроте, в сроках… Теперь уже перепада никто не боялся.

Такова краткая биография 200-го километра трассы Каракумского канала.

Километр 114-й, а точнее, 1145-й пикет…

Расположен он в Карамет-Ниязе, гораздо выше по каналу. Теперь там самый большой поселок на трассе. Ровными квадратами разместились кварталы белых домов, и вдоль арыков зеленеют деревья.

Но когда бульдозерист Сергей Бачевский впервые попал туда, в голой пустыне стояли несколько палаток и два-три барака. Ничего не было бы удивительного в том, если бы Сергей оказался среди тех шоферов и трактористов, которые случайно встретились однажды нам по дороге и которым сын этих песков — старый чабан Хидыр-ага пожелал, чтобы их путь был счастливым…

За пять лет Бачевский со своим бульдозером прошел почти всю трассу. Но настал такой день, когда он сказал самому себе: «Хватит… Устал… Больше не могу». И уехал домой, под Сталинабад, где у него есть дом. Дом, окруженный прохладным тенистым садом с арыками, наполненными падающей с крутизны шумной водой. Бачевский думал уйти от пустыни и ушел. Но расстаться с ней было не так легко, как он предполагал, — сел и уехал… Пустыня не отпускала его от себя. Вечером, после работы, выходил в сад — пустить воду под деревья, а перед глазами дымились барханы и вилась между ними зеленоватая лента канала. Пустыня по вечерам стучалась в ставни, а иногда порывом ветра горячо дышала прямо в лицо.

Он вернулся. И кто знал его — не удивился. Не может человек бросить свое дело, если в него вложено много труда, мучений, упорства…

И, конечно, какую-то роль в возвращении Бачевского сыграл 1145-й пикет.

Когда он работал там, вода еще не подошла к пикету. Однажды в полдень возле забоя остановился ГАЗ-69 с выгоревшим на солнце брезентом. Среди приехавших инженеров были Церетели и Лев Файнберг — главный механик конторы.

Положение с планом, с «кубами» создалось тяжелое. А ведь строители должны были вступить в самые пески, лежащая впереди трасса сулила им гораздо больше трудностей и неприятностей, чем та, что осталась позади. Это понимали все. Но как быть?.. На скрепер надежда плохая. Сыпучие грунты не для него. Машина должна забирать шесть кубов в один заход, а сейчас в лучшем случае забирает два.

— Слушай, Сергей… — сказал Файнберг, когда они, обжигаясь, пили в палатке Бачевского освежающий чай. — Попробуешь пустить бульдозер, а? Мы все думаем, что должен потянуть. Сам же знаешь — вот уже второй месяц топчемся на месте…

Это он знал. В последнее время все чаще и чаще разговаривали об этом механизаторы на трассе, шли споры в управленческих кабинетах, на партийных собраниях и на профсоюзных, на технических совещаниях. И все об одном — скрепер или бульдозер? Противники бульдозера говорили, что это машина подсобная, планировочная… Копать ею канал? Это смешно, несерьезно, нелепая затея…

Бачевский хорошо знал, что у строителей на переднем крае трассы нет ни времени, ни охоты заниматься переливанием из пустого в порожнее. Канал надо строить. А скрепер не тянет. Значит…

— Хорошо, — ответил он Файнбергу. — Будем пробовать.

Когда Бачевский пошел к своей машине, он был похож на неоперившегося новичка, который впервые самостоятельно садится в кабине за рычаги. Вот включил зажигание… Вот вошел в забой и опустил нож… Напряжение, с которым С-80 толкал перед собой грунт, передавалось Бачевскому, и он всем телом подавался вперед, словно желая передать ему и свою силу.

Потянул, потянул, черт возьми, С-80!.. Трактор медленно выполз на противоположный берег русла, двигая перед собой груду песка. А впоследствии оказалось, что эта машина может работать не только в семиметровой выемке, но и в девятиметровой, и в пятнадцатиметровой…

Все это произошло позднее, уже гораздо дальше по трассе… Но никогда не забыть Бачевскому 1145-й пикет и то чувство радости, гордости и огромного облегчения, которое он испытал там однажды жарким летним днем.

А что было, когда сюда, в Карамет-Нияз, пришла вода! Взрослые солидные люди превратились в озорных детей. Они бежали следом за мутным потоком, зачерпывали воду шапками, поднимали фонтаны брызг, искрившихся на солнце. Льва Файнберга, немного опоздавшего к моменту пуска, прямо в одежде бросили в воду и окунали до тех пор, пока он не запросил пощады.

Постепенно бульдозер — сильный, поворотливый, неутомимый — завоевал уважение. Те же люди, которые пренебрежительно отзывались о нем и настойчиво боролись против его применения, вынуждены были сами указывать в соответствующих графах годовых отчетов: «Выработка на скрепер — 30-35 тыс. м³; выработка на бульдозер — 250 тыс. м³».

В восемь раз больше! Даже при том условии, что бульдозеры работали в барханных песках, а скреперы на супесчаных, более плотных грунтах.

И не будет преувеличением сказать, что свой победный марш бульдозеры начали с 1145-го пикета.

Семен Константинович Калижнюк, управляющий трестом Туркменгидрострой, вышагивал по своему кабинету, крепко сцепив на спине кисти рук, хмурил брови. Он только что вернулся с трассы, и, зная его крутой нрав, можно было предположить, что управляющий остался чем-то недоволен. Но вдруг совершенно неожиданно Калижнюк улыбнулся.

— Просто зло берет, как вспомнишь!.. — обратился он ко мне. — Осенью в 1957 году я полетел в Нью-Йорк. Там собирался конгресс по дренажу…

Короткими рублеными фразами Калижнюк рассказал о том, как выступал на конгрессе с сообщением о строящемся Каракумском канале. Об опыте транзита огромной массы воды через пески. О трудностях и о победах. В перерыве между заседаниями к нему подошел элегантный пожилой американец-гидростроитель с мировым именем. Одобрительно похлопал его по плечу и сказал, открывая ослепительно белые зубы: «Ловко придумано, старина!. Можно только позавидовать… Даже если бы вы утверждали, что в вашем канале вместо воды течет коктейль „Манхэттэн“, а его берега — сплошной золотой песок, все бы поверили… Все равно никому не придет в голову поехать в пустыню проверить это».

Слушая Калижнюка, я смотрел на карту Туркменской ССР, висевшую в простенке между окнами. Такую карту совсем недавно можно было купить в любом книжном магазине.

Но в этой было существенное отличие.

На юго-востоке Каракумов рука чертежника нанесла черной тушью жирную линию, соединяющую Аму-Дарью с Мургабом. Чертежник провел ее еще в то время, когда канал не был построен. А сейчас она отражала не будущее, а настоящее — существующий в натуре канал. И в следующем издании карты его трасса прорезала юго-восток не черной, а голубой краской, как принято обозначать реки и другие водные пути.

Строители задали картографам много работы… В пустыне каждый бугорок, каждая выемка связаны с какой-нибудь давней или недавней историей, от нее идет меткое выразительное название. Не менее поэтично, чем самое поэтичное из них, звучат сегодня такие: «4-й гидроузел», «Пионерный», «5-й гидроузел», «Дюкер» — специальное гидротехническое сооружение, по которому аму-дарьинская вода перепрыгивает, как по мосту, через перпендикулярное к ее току русло, проложенное мургабскими паводками. Или, например, совхоз «Москва»…

Я очень хорошо помню, как однажды поздно ночью по срочному редакционному делу постучался в окно дома, укрытого деревьями на одной из улиц Байрам-Али. Мне нужен был Семен Федорович Грачев, назначенный директором совхоза «Москва».

Разложив на столе планы, Грачев показывал… 3900 гектаров распахать под урожай 1959 года, 2500 — полить под хлопок, засеять люцерной 1100, а 345 гектаров — под кукурузу… И все это только в первый год освоения целины. Потом площади орошаемых земель еще увеличатся. Планируется резкое повышение урожайности — до 28 центнеров.

На территории, отведенной совхозу, прокладывалась оросительная сеть, постепенно хозяйство обрастало техникой, людьми.

Во второй половине семилетки совхоз «Москва» будет давать столько хлопка, сколько дает сейчас крупнейший в Мургабском оазисе Марыйский район.

Такой же вклад в развитие хлопководства республики должен внести и другой совхоз — «Байрам-Али», тоже расположенный в зоне канала. И еще третий создан здесь — «Каракумский».

Уже в 1959 году на землях совхозов зазеленели рядки хлопчатника, а осенью лопнули тугие коробочки, и поля на отвоеванных у пустыни пространствах словно покрылись снегом.

Но разве только здесь?..

Весной и летом 1959 года по всей Марыйской области — от самого Тахта-Базара до Чашкента, от Сакар-Чага и до Курбан-Кала — только и было разговоров, что о воде. Все надеялись, что вода в Мургабе начнет прибывать, и тогда можно будет обильно напоить хлопчатник.

Но шли дни, а вода не прибывала.

Старики колхозники сокрушенно трясли бородами. Они припоминали, что такого маловодья не было с того года, как в России свергли белого царя.

Пришлось бы совсем плохо, если бы не канал. Бесчисленными ручейками растекалась аму-дарьинская вода по полям многих здешних колхозов. Это дало возможность использовать воды Мургаба для нужд других хозяйств. Но и эти хозяйства, пользовавшиеся мургабской водой, весной сеяли хлопок на участках вдоль канала.

20 тысяч гектаров. Эту цифру на память назовут в марыйских областных организациях, если задать вопрос, сколько же орошала Аму-Дарья в первый год создания канала? Орошаемая ею площадь за годы семилетки возрастет до 90 тысяч гектаров. А ведь Мургабский оазис — родина советских сортов тонковолокнистого хлопчатника, представляющего особую ценность для промышленности.

Но семилетка Туркмении — это не только хлопок. Трасса первой очереди канала тянется по отгонным пастбищам, где пасутся отары каракульских овец. Производство смушка в республике должно быть увеличено к 1965 году в 1,4 раза. Вода — проблема первостепенной важности для туркменских животноводов. Многие участки пастбищ ранее пустовали, потому что вода в вырытых здесь колодцах оказывалась настолько соленой, что даже неприхотливые овцы не пили ее.

Если проехать по трассе канала сегодня, то во многих местах можно снова увидеть бульдозеры и землесосы, которые прокладывают в пустыне боковые отводы протяженностью в шесть, а то и в восемь-десять километров.

Вдоль канала зеленеют ровные прямоугольники. Это колхозы Куйбышевского, Саятского, Карабекаульского, Халачского, Керкинского районов Чарджоуской области сеют здесь ячмень и другие культуры. И все эти простые, будничные, но очень важные события стали здесь возможны только благодаря приходу воды.

А нефть?..

На одни только геофизические работы для туркменской семилетки государство отпустило около миллиарда рублей. По предположениям геологов, Туркмения представляет собой настоящую страну нефти и газа. Но если не будет воды, человек не сможет добраться до этих кладовых природы.

И там, где уже прошла первая очередь канала, аму-дарьинская вода стала надежным союзником бурильщиков, геофизиков, гравиметристов и других изыскателей.

Быстро меняется география нашей страны. И новая река, созданная в пустыне, — это лишь тоненькая голубая ниточка на карте великих преобразований нашего времени.

Первая очередь канала вступила в строй. А сколько еще предстоит сделать!

В песках к западу от Мургаба, укрытые от знойного ветра, в неглубоких лощинах стояли палатки. Здесь размещались пять отрядов института Туркменгидроводхоза. Кругом на многие километры ни души. Только солнце, ветер, песок. Но ведь тропа изыскателя всегда пролегает вдали от обжитых мест.

Аму-дарьинская вода должна пойти дальше, к Теджену, тоже страдающему от маловодья. Топографы первыми прокладывали ее дальнейший путь. На протяжении почти 150 километров была проведена мензульная съемка. Теодолитом и кипрегелем фиксировалась полоса шириной в один километр, и на плотную ватманскую бумагу наносился рельеф, отмечалась каждая лощина, каждая складка холмов.

Будущий путь воды был отмечен небольшими колышками, глубоко вкопанными в песок, цифрами в журналах измерений производителей работ Станислава Полякова, Раисы Душкиной, Кошека Эминова, Алексея Стрельникова, Николая Таха.

Семьдесят километров из ста пятидесяти — это тяжелые барханные пески!Сильно пересеченный рельеф создавал большие трудности для топографов. Но с каждым днем они шли все дальше и дальше по трассе.

Жизнь в этих крохотных изыскательских поселках начинается очень рано. Ведь днем съемку производить невозможно. Знойное марево колеблется в окуляре теодолита. Невозможно точно снимать показания инструмента. А ошибка в четверть секунды может привести к большим погрешностям при исчислении объема земляных работ.

К чести топографов, надо сказать, что добытые ими данные отличались высокой точностью. Они прошли от Мары до Теджена, и след их был отмечен колышками… Да, вот колышки… Пока только колышки… Но ведь такие точно можно было видеть сравнительно недавно с другого края канала, в Карамет-Ниязе, в Кизылча-Баба…

Но эти самые колышки оказали потом неоценимую помощь проектировщикам, которые определяли прохождение трассы второй очереди Каракумского канала.

В кабинете Владимира Сергеевича Мищенко — автора проекта второй очереди — я перелистывал толстую коричневую книгу со множеством карт-вклеек, которые показывали путь аму-дарьинской воды от Мары до Теджена. Я читал о необходимых расходах воды в канале, об уширении русла первой очереди, о создании возле развалин старинной крепости Хауз-Хан водохранилища емкостью в 435 миллионов кубометров, о том, что общая длина канала составит 535 километров… И невольно мне снова представлялись колышки, вкопанные глубоко в песок.

В феврале 1960 года начался штурм второй очереди канала… Первым начинал здесь землеройные работы машинист экскаватора №2 Меред Худайбердыев. Прежде чем вынуть первый кубометр грунта на новой трассе, Меред прошел со своим экскаватором нелегкий путь от колодца Кизылча-Баба до Мары. На его счету более миллиона кубов…

Год 1959-й в истории Туркмении с полным нравом можно назвать Годом Большой Воды.

Но в народном календаре на Востоке годы повторяются. И пришел такой день, когда мы радостно приветствовали приход аму-дарьинской воды в Теджен.

Это произошло в декабре минувшего года. И теперь длина новой реки 535 километров. Но и это еще не конец. Проектировщики заняты третьей очередью канала, которая протянется до Ашхабада.

Наступление на пустыню продолжается.

— Ты сам знаешь, дост[10], какой большой путь нам надо пройти… Через всю семилетку, а потом — еще дальше. Но если у каравана есть вода, караван не застрянет в пути, караван всегда дойдет до своей цели…

Так говорил Довлет Акмухаммед, чабан.

В урочище Кысыр-Кудук он поил нас чаем у себя на коше, на отлогом берегу залива, образованного каналом, и подробно расспрашивал о воде, о ее дальнейшем пути.