На суше и на море - 1961

ОНИ СИДЕЛИ на бревне возле самой воды. Мелкие волны с тихим шорохом ласкали песок. Стояла светлая полярная ночь. Тусклое, багровое солнце низко висело над свинцово-серой поверхностью моря. Николай прикрыл Любу полой полушубка, и девушка прижалась головой к его груди. Николай задумчиво смотрел на белую чайку, отдыхавшую на воде недалеко от берега, и медленно перебирал шелковистые тонкие волосы девушки. Ему хотелось крепко обнять ее, поцеловать щеку, покрытую чуть заметным нежным пушком, но он дал себе клятву не делать этого до возвращения из экспедиции. Ему и так было очень хорошо с этой девушкой, он мог часами любоваться ее чуть скуластым лицом с маленьким носом и белесыми, едва заметными бровями. Она была такой чистой и свежей, его маленькая, восемнадцатилетняя подруга в зеленом ватнике и грубых кирзовых сапогах, что он боялся оскорбить, обидеть ее случайным прикосновением.

Отношения Николая и Любы были такими, что товарищи-гидрографы не решались подшучивать. Даже начальник партии инженер Егоров, человек сухой и желчный, пресекавший «амурные дела», делал вид, что не замечает дружбы техника Коли Лохова и футшточницы Любы Русиновой. А между тем об этом знали не только гидрографы, но и вся экспедиция, разбросанная на сотни километров вдоль берега полярного моря. Лобастый, чубатый богатырь Лохов нравился многим девушкам. И казалось странным, что весельчак и балагур Колька увлекся ничем не примечательной робкой Любой. О ней в экспедиции знали мало. Было известно, что воспитывалась она в детском доме, окончила курсы и приехала сюда… Николай чуть повернул к себе лицо девушки.

— Ты что? — спросила она, встретив его взгляд.

— Понимаешь, Любаша, я до сих пор не знаю, какие у тебя глаза. В ясную погоду они голубые, в хмурую — серые. А вот сейчас темные и очень глубокие.

— Обыкновенные глаза, — засмеялась она, порозовев. — Просто зеленые.

— Мне видней. Они меняют цвет, это точно. Скорей всего они отражают мир… А когда ты улыбаешься — глаза блестят и в них светятся огоньки…

Девушка, коснувшись теплыми пальцами щеки Николая, спросила:

— Сколько времени? С полуночи моя вахта.

— Еще двадцать минут, отозвался Лохов, взглянув на часы.

Ему жаль было уходить отсюда. Люба сегодня дежурит. Она будет то и дело выбегать из палатки на берег, к стоявшему в воде деревянному бруску с нанесенными краской отметками. Это футшток, показывающий уровень воды. Когда отсчеты нужно будет брать часто, она возьмет большие морские часы и сядет, накрывшись полушубком, на берегу. Вокруг ни души, холодный ветер летит над тундрой.

— Скучно тебе дежурить но ночам, люба?

— Нет. Я все думаю, мечтаю. Время незаметно бежит. Только часы носить тяжело. Особенно, если ветер навстречу. Далеко футшток-то…

Лохов отвернул рукав полушубка и снял часы. Люба отодвинулась, испуганно махнула рукой.

— Что ты! Это я так сказала!

— Возьми. Идут секунда в секунду, заводи в девятнадцать.

— Но, Коля…

— Двадцать пять лет Коля. Молчи! — Лохов ласково заправил ей под платок волосы. — Дарю и баста!

— Хорошо. Я молчу, — согласилась девушка.

Взявшись за руки, они пошли вдоль берега, тяжело вытаскивая ноги из песка. Цепочка следов тянулась за ними: большие, с глубокой пяткой — Лохова и маленькие — Любы. Иногда наиболее высокие волны достигали следов, и тогда на песке оставались только заполненные водой неглубокие ямки…

Перед сном Лохов зашел в палатку начальника партии. Филимон Петрович Егоров, склонившись над столом, вымерял что-то по карте. Его пепельные волосы были всклокочены, желтое с острым подбородком и узким носом лицо хмурилось. Доставая тонкими длинными пальцами папиросу из портсигара, он сказал резким лающим голосом:

— Завтра идем на базу. Получим продукты, помоемся в бане.

— Все?

— Останется радист, футшточницы и кто-нибудь с катера. Надо обвеховывать фарватер.

Новость огорчила Лохова. Поход на базу займет двое суток. Значит, двое суток не видеть Любу.

— Я могу остаться, — равнодушным тоном сказал Николай.

— Как угодно.

Голос Егорова звучал сухо. Можно было подумать, что инженер сердится. Но Лохов привык к этому тону. Филимон Петрович разговаривал так со всеми. Старый холостяк, отдавший Северу всю жизнь, Егоров был прям, выкладывал в лицо то, что думал, и это нравилось Николаю. Требовательный до придирчивости, Филимон Петрович питал симпатию к Лохову, умевшему работать весело и быстро.

— Оставайся, — продолжал инженер. — При отливе не работай, сильное течение. У тебя все? Уходи.

В своей палатке Николай, поеживаясь от холода, быстро разделся и залез в спальный мешок. В палатке было полутемно; сквозь щели виднелось светлое небо. «Любаша на берегу, наверно», — подумал он, засовывая руку под подушку, и, почувствовав там что-то твердое, приподнялся на локте.

Под подушкой лежали его часы.

Ставить вешки на фарватере — дело довольно скучное. В другое время Лохов отказался бы от этой работы, но с ним будет Люба, и все представало совсем в другом свете.

Утром, проводив катер, Лохов собрал среди плавника целую охапку толстых палок и принес их в лагерь. К палкам Николай прикрепил веревки с привязанными к ним камнями, и вешки были готовы. Бросив вешки на дно четырехвесельного яла, Лохов разбудил Любу, отдыхавшую посте вахты.

Около полудня они начали работу. С юга дул легкий теплый ветерок, играл волосами девушки, сидевшей на носу шлюпки. Люба шалила, раскачивала ял. Щеки ее раскраснелись, глаза смеялись.

— Поиграй, поиграй, — добродушно ворчал Лохов. — Чем бы дитя ни тешилось…

С бухты был хорошо виден лагерь гидрографов, разбитый на длинной песчаной косе. Основание косы упиралось в мшистую зеленую тундру, а острый нос, загибаясь, как клюв, врезался в мутную воду залива. Коса прикрывала устье глубокой голодной речонки, удобной для стоянки шлюпок и катера.

Бухта была мелкой, сильно обсыхала при отливе. Катер ходил по извилистому фарватеру, пробитому в песчаном грунте речонкой, то и дело натыкался на мель. Нужно было отметить вешками повороты фарватера, чтобы катер мог ходить безопасно.

Серая гладь бухты подернулась легкой рябью. Прилив еще не достиг высшего уровня, и шлюпку чуть-чуть сносило к берегу. Лохов удерживал ее, упираясь в дно длинным шестом. Нащупав место поворота фарватера, он останавливал ял, торжественно командовал.

— Ор-рудие — товьсь!

Люба поднимала палку с грузом, смотрела, улыбаясь, на Николая.

— Залп!

Палка с камнем летела в воду. Камень падал на дно, а палка, покачиваясь на воде, как поплавок, указывала место очередного поворота.

Работа шла споро. За кормой шлюпки тянулась ломаная линия вешек. Ял отошел далеко от берега, люди возле футштока казались не больше спички. Шест едва доставал дно.

Южный ветер усилился. Было тепло. Люба распахнула ватник. Вырез платья открыл белую, не тронутую загаром кожу. Николаю вдруг непреодолимо захотелось поцеловать маленькую ямочку на ее шее. Чувствуя, что краснеет, он отвернулся, сердито сказал:

— Застегнись, простудишься!

— Мне тепло.

— Застегнись, говорю, — прикрикнул он и еще больше смутился от своего резкого тона.

— Какой ты грубый, — губы Любы обиженно дрогнули, белесые брови задвигались вверх и вниз. Николай знал: так бывает, когда она сердится. Нужно было сказать девушке что-нибудь ласковое, загладить свою резкость, но он не мог найти подходящих слов.

Пока они разговаривали, шлюпку потихоньку сносило в море. Лохов опустил шест, но он не достал дна.

— Черт возьми! — выругался Николай.

Начался отлив. В этом месте к отливному течению присоединялось еще течение речонки. Кроме того, ветер дул с юга, отгоняя воду от берега.

— Люба, нас сносит, надо грести, — сказал Лохов. По его тону девушка поняла, что дело серьезное, и быстро взялась за весла.

Ял развернулся носом к берегу. Люба гребла хорошо, плавно заносила весло назад, разворачивая лопасть, рывком вынимала из воды. Вдоль бортов шлюпки с легким журчанием заструилась вода. Глядя на воду, можно было подумать, что ял быстро идет вперед, но Николай видел, что шлюпка почти не приближается к берегу.

— Нажмем! — крикнул Лохов. Девушка молча кивнула. Теперь она, делая гребки, всем телом откидывалась назад, почти касаясь спиной носового сиденья. Ярко-красные губы ее были плотно сжаты, дышала она глубоко и ровно.

«Молодец!» — мелькнуло в голове Николая. Сам Лохов наваливался на весло изо всех сил. Заглядевшись на берег, он не заметил, как лопасть глубоко ушла в воду. Раздали треск, и Николай чуть не свалился с сиденья. Несколько секунд он недоумевающе смотрел на обломок весла, а потом с силой запустил его в море. Люба по инерции сделала еще несколько гребков, ял повернулся к берегу бортом, и его быстро потащило в море.

Запасного весла в шлюпке не было.

«Не выгрести, — тоскливо подумал Николай, глядя на побледневшее лицо девушки. — Попробую! Не сидеть же на месте!» — решил он и, выхватив у Любы весло, принялся отчаянно грести. Но течение и ветер оказались сильнее. Ял уходил от берега все дальше. Очертания песчаной косы подернулись легкой дымкой. Шлюпку начало покачивать на волнах.

Сердце Николая сжала тревога. Что будет? Катер ушел на базу, помочь некому. Море пустынно.

Бросив бесполезное весло на дно шлюпки. Лохов сел рядом с Любой. Она подняла голову, и Николай заметил слезинку, блеснувшую в уголке глаза.

«Растяпа! — мысленно выругал он себя. — Распустил нюни!»

— Ты не бойся, — ласково сказал Лохов, гладя руку девушки и чувствуя, что уверенность возвращается к нему, — Не пропадем, Любаша!

— Я не боюсь! — тихо ответила она, заглядывая ему в глаза. — С тобой мне совсем не страшно.

Люди на берегу видели, как понесло в море шлюпку Лохова. Едва ял скрылся из виду, радист партии принялся отстукивать сигналы, тревожная радиограмма понеслась на базу экспедиции.

К вечеру погода испортилась. Южный ветер сменился юго-западным. потом западным. Солнце скрылось за плотной пеленой туч, начался холодный мелкий дождь. На море появились волны. Ночью дождь усилился, ветер достиг четырех баллов. Море шумело глухо и тяжело.

Радио быстро разнесло по побережью весть о происшествии. На поиски шлюпки с базы вышли два катера. Из ближайшего рыболовецкого колхоза отправились в море четыре шхуны. На аэродроме районного центра стояли в ожидании летной погоды самолеты.

Три дня море штормило. Дождь сменился туманом. На четвертый день ветер утих, в разрывах туч появились кусочки белесо-синего неба. В воздух поднялись самолеты. Летчики обследовали побережье, ближайшие островки, долго кружили над морем. Шлюпки не было.

Ничего нового не дали пятые и шестые сутки. Всем стало ясно, что Лохов и Русинова погибли. Поиски были прекращены. И только инженер Егоров с непонятным упорством целые дни проводил в море, обследуя квадрат за квадратом. Когда катер возвращался на базу, Филимон Петрович, раздражительный и злой, молча уходил в палатку и валился на койку.

Они не смыкали глаз двое суток. Николай сидел у руля, направляя шлюпку так, чтобы волны били в корму. Руки его одеревенели. Но едва он оставлял руль, ял разворачивался, пенистые мутные гребни волн перехлестывали через борт шлюпки, грозя опрокинуть ее.

Люба вычерпывала консервной банкой воду. Николай не мог без содрогания смотреть на девушку. Лицо ее почернело, глаза ввалились и лихорадочно блестели.

И Люба и Николай были мокры с головы до ног, оба дрожали от холода. Водяная пыль разъедала роговицу глаз. Страшно хотелось спать.

Отправляясь на работу, Николай захватил буханку хлеба и плитку шоколада — хотел побаловать Любу. Теперь он был очень рад, что сделал это.

Трудно было разобрать в тумане, день сейчас или ночь. Шлюпку окружал сырой полумрак, почти непрерывно лил дождь: Николай даже приблизительно не мог определить, куда и с какой скоростью гонит шлюпку ветер.

Иногда Лохова охватывало безразличие: «Не все ли равно, — думал он, — часом раньше, часом позже придет смерть. Зачем оттягивать ее?» Но он тут же гнал прочь ненужные, расслабляющие мысли. «Драться до конца! Сдаются только трусы», — стиснув зубы убеждал он себя.

Люба заснула, сжавшись в комочек, всякий раз при взгляде на нее сердце Николая болезненно сжималось. Порой ему казалось, что Люба умерла. Он вскакивал, бросался к ней, щупал пульс на тонкой холодной руке и успокаивался, почувствовав слабое биение крови.

Лохов не сразу заметил, как изменилось направление волн. Ветер дул по-прежнему, не ослабевая, но волны становились все мельче. Это были уже не пологие валы, гулявшие в открытом море; теперь волны шли длинными цепями с острыми пенистыми гребнями. Вершины волн подламывались, загибались вперед.

«Отмель, — понял Николай, и у него появилась надежда. — Если отмель, значит, близко земля. Только не пронесло бы мимо!»

Прошло еще несколько минут — и Лохов увидел низкую и длинную полоску суши.

— Земля! Любаша, земля! — во весь голос закричал он, тряся девушку за плечи. — Любаша, земля!

Вскоре ял мягко ткнулся носом в песок. Люба и Николай выпрыгнули в воду, доходившую до колен, и побрели к берегу, таща за собой шлюпку. Волны, набегавшие сзади, несколько раз накрывали их с головой, но они не обращали на это внимании.

Перед ними была суша, было спасение…

Могучие русские реки, текущие на север, пробивают свой путь сквозь таежные дебри. Много древесных стволов выносят эти реки в северные моря. На низких берегах материка и прибрежных островов часто попадаются бревна, стволы, сучья, полузасыпанные песком. И те, кому приходилось бывать в безлесных северных краях, не раз, греясь у костра, благодарили реки за их чудесные дары.

Николай и Люба, положив шлюпку на борт и подперев ее палками, устроили защиту от ветра и дождя. Плавник, собранный на берегу, разгорался долго, но когда подсох — вспыхнул жарким пламенем.

Лохов разыскал небольшое болотце. Вода в нем была солоноватая, но все же пригодная для питья. Напившись вдоволь и согревшись у костра, Николай решил просушить одежду. Он остался в одних трусах, подвинулся ближе к костру, чувствуя, как разливается тепло по его иззябшему телу. От развешанной на палках одежды густо шел пар. Глаза смыкались. Заметив, что Люба сияла только ватник, он подумал, борясь со сном: «Меня стесняется… Заснет в мокром…»

— Сушись… Считай, что меня здесь нет, — промолвил он и уже сквозь сон добавил чуть слышно: — Разбуди, когда огонь…

Проснулся Николай от холода. Костер догорел, угли подернулись пеплом. Люба в одном платье спала сидя, прислонившись спиной к шлюпке и улыбаясь во сне. Лохов подбросил дров и пощупал одежду — она просохла. Сапоги сжались, затвердели. Николай с трудом натянул их.

Дождь перестал. По небу медленно плыли грязные, клочковатые облака, кое-где виднелись голубые просветы. Туман рассеялся. Серое море было пустынно. Решив осмотреть местность, Николай направился к ближайшему холму. Под ногами чавкала болотистая тундра.

На холме высился видимый издалека знак государственной топографической сети — треногое сооружение из крупных, грубо отесанных бревен, скрепленных успевшими заржаветь железными болтами. Наверх вела крутая лесенка. Лохов поднялся по ней. То, что он увидел, не обрадовало его. Со всех сторон расстилалось море. С вышки был виден весь небольшой продолговатый островок. Вдоль берега тянулись песчаные отмели, островок порос коричневатым мхом, кое-где блестели, как зеркала в темной оправе, небольшие озера.

Лохов знал, что здесь сотни таких островков, люди редко заглядывают на них. С тяжелым сердцем спустился он вниз. Воды на острове много. Но еда? Хлеба и шоколада им хватит лишь на два-три дня.

Шагая к шлюпке, Николай смотрел по сторонам, разыскивая что-либо съедобное. Но в тундре не было ни ягод, ни грибов — не наступило время.

Люба еще спала. Прикрыв ее ватником. Лохов разрезал на маленькие ломтики оставшийся хлеб, долго смотрел, задумавшись, на плитку шоколада. Вспомнив, что Люба не знает о шоколаде, он засунул плитку в карман. В пустом желудке остро сосало от голода. Чтобы заглушить его, Николай напился воды.

Девушка проснулась. Почувствовав на себе ее взгляд, Николай улыбнулся ей:

— Тепло тебе?

— Ага… Как на печке.

— Одевайся, Любаша. Все сухое… Глаза у тебя блестят. От огня, что ли?

— От радости! — засмеялась она, поправляя растрепавшиеся волосы. — Правда, от радости! Вот сейчас знаешь, что мне в голову пришло? Я до двенадцати лет с отчимом жила. Бил он меня, Коленька, и как бил! Сапожной колодкой по щеке, — Люба нахмурилась, ее острые плечики нервно дернулись. — Хлебом каждый день попрекал. Плакала я много. А потом убежала в другой город. Зайцем в поезде ехала… Когда меня в детский дом взяли, такая радость была, будто из мрачного подземелья на свет вышла. И теперь такое же чувство у меня. Берег, сухо, тепло…

Лохов легонько погладил ее тонкие волосы, притянул к себе. Она засмеялась тихим, счастливым смехом.

— А я ведь смелая? Да, Коля?

— Смелая, смелая, — ласково проворчал он, касаясь губами завитков ее волос. Ему так хотелось сейчас, чтобы его маленькая подруга не знала ни огорчений, ни страданий, так хотелось сделать ее жизнь безоблачной, ясной! И хотя на душе у него было тяжело, он не торопился сообщить, что они находится на острове, не хотел омрачать ее радость.

Николай считал себя «тертым калачом». Он окончил ремесленное училище, работал на заводе, служил в армии. Потом демобилизованный сержант с русым чубом снова пришел на завод, по вечерам занимался в техникуме. За спиной остались уже два года скитаний на дальнем Севере. О себе Лохов не беспокоился. Он был здоров и полон сил. Совсем другое — эта хрупкая девочка. Ей довелось уже увидеть много горя. И он, готовый отдать все для ее счастья, ничем не мог помочь ей.

— О чем задумался? — спросила она.

— Часы вспомнил, — сказал Николай первое, что пришло на ум.

— Ведь ты не обиделся тогда? Правда?

Люба с тревогой заглянула ему в лицо. Она всегда следила за выражением глаз, когда спрашивала о чем-нибудь.

— Нет. Только зачем ты свой характер показывала?

— Не характер, Коля. Ну, понимаешь, ведь я никто для тебя. И вдруг — такой подарок!

— Как это никто? — изумился Лохов. — Ведь ты будешь моей женой? —вырвалось у него. — Будешь, Любаша?

— Буду, — тихо сказала она.

Николай легко приподнял ее, поцеловал белесые, чуть заметные брови. Люба крепко закрыла глаза.

— Ты такой строгий, — едва слышно сказала она. — Я давно люблю тебя. А сказать боялась…

В этот день Николай забыл обо всем. Он радовался тому, что они одни, что никто не мешает их счастью. Если иногда в голову его и закрадывались тревожные думы, он отмахивался от них. Этот день был одним из самых чудесных дней в его жизни, и он не замечал ничего, кроме блестящих глаз Любы, ставшей ему самым родным человеком.

— Жена! — вслух повторял Лохов с удивлением вслушиваясь в это слово, звучавшее теперь как-то особенно, будто наполнилось новым, не известным ему доселе смыслом. — Жена. Ты понимаешь, Любаша?!

Люба, улыбаясь, закрывала ему ладошкой рот, приподнявшись на локте, подолгу смотрела на него.

— Тебе неловко так, Люба.

— Не мешай. Дай насмотреться. Вот родинка возле уха. А я не видела раньше…

— Ну смотри, смотри! Только не торопись. Успеешь наглядеться. Надоем еще…

— Не надоешь. Ведь ты у меня один на всем свете. И вся любовь моя — тебе одному.

Вечером Николай все-таки решился сказать Любе о том, что они на острове. К его удивлению, Люба восприняла это очень спокойно. Мысли и чувства ее были сейчас заняты другим

— Ну что же, — сказала она. — Ведь нас искать будут.

— Будут, — подтвердил Николай, пытаясь понять, действительно ли она не волнуется или просто скрывает свою тревогу, чтобы не огорчать его.

Лохов вскипятил воду в консервной банке, положил перед Любой кусочек хлеба и совсем маленький кусочек шоколада.

— Видишь, какая у нас свадьба, — пошутил он. — Даже шоколад к чаю…

— Замечательно! — засмеялась Люба. — Когда у нас будут дети, мы расскажем им. Мы с тобой вроде Робинзонов.

— С небольшой разницей, — грустно усмехнулся Лохов. — У Робинзона было ружье, на острове водилась дичь. А у нас, — он сделал жест рукой, — у нас хоть шаром покати.

— Но нас двое и о нас помнят там, на берегу, — возразила Люба, откусывая крохотную дольку шоколада. — На, возьми, — протянула она половину кусочка. — Это твое.

— Что, шоколад? Я уже съел.

— Правда? — серьезно спросила она. — Честное слово?

— Честное слово! — без колебаний ответил Николай.

Это совместное чаепитие было у них первым и последним. Наутро Лохов, проснувшись раньше Любы, ел в одиночку, чтобы она не заметила его хитрость. К шоколаду он не притронулся, а крошечный кусочек хлеба — свою долю — разрезал пополам. Одну половинку съел, а вторую спрятал в брезентовый мешок. Только после этого Николай разбудил Любу.

— Я уже позавтракал, — сказал он. — Ты пей чай, а я поброжу по берегу.

Вечером он снова разломил пополам свой кусочек и половину спрятал в мешок, который засунул под кучу плавника, припасенного для костра.

Лохов долго не мог заснуть. Беспокоило тянущее, сосущее ощущение пустоты в желудке. Гладя волосы тихо посапывающей Любы, Николай размышлял о том, что делать дальше. Нужно было готовиться к худшему. Может быть, оба они не доживут до той поры, когда придет помощь. Николай слышал, что женщины более выносливы, чем мужчины, и могут дольше обходиться без еды. «Люба должна выжить!» — решил он. Она доверила ему свою жизнь, надеялась на него. И разве не обязан он сделать все, чтобы спасти свою Любу, даже ценой собственной жизни? Девушка беззаботно спала рядом, свернувшись в комочек и совсем по-детски упершись кулачком в подбородок. Николай поцеловал ее, и она, приоткрыв глаза, сонно улыбнулась, положила на его плечо исхудавшую руку.

Силы слабели с каждым днем. Первое время Николай довольно далеко отходил от шлюпки. Но постепенно походы его становились все короче. Ноги сделались мягкими, непослушными, дрожали колени. Часто кружилась голова. Тупая, ноющая боль в животе утихала на несколько минут только во время скудных завтраков и ужинов.

Любе Николай не разрешал отходить от костра, советовал больше лежать. Девушка много спала. А Лохов стаскивал в кучу большие бревна и сучья. Нужно было запасти как можно больше дров, пока он еще способен двигаться.

На островке жили птицы. Но они не подпускали Николая на близкое расстояние. Только однажды ему удалось подбить палкой молодую чайку. Лохов долго обдумывал, что делать с ней. Его организм страстно требовал еды, пищи. Николай готов был вцепиться в чайку зубами, рвать и глотать еще теплое мясо. Спазмы сжимали его горло, он судорожно и часто глотал слюну. Справившись с искушением, Николай принес птицу Любе, сказав, чтобы она зажарила и съела ее.

— А ты?

— Я? — через силу улыбнулся Лохов. — Я съел сырую. Убил две и не выдержал. — Он сам удивился тому, как убедительно сумел произнести эти слова.

Запаха жареного мяса Николай вынести не смог. У него потемнело в глазах, еще секунда — и он бросился бы к костру, схватил бы чайку… Стиснув кулаки так, что ногти впились в ладони, он побрел прочь от костра. Возвратившись с охапкой сучьев, он увидел несколько косточек, валявшихся на земле. Отправив Любу за водой, Лохов подобрал эти белые, начисто обглоданные косточки, разгрыз их и проглотил.

Николай за эти дни оброс густой бородой. Кожа стала дряблой, резко выпирали кости. У Любы заострились скулы, одежда висела мешком, она стала похожа на десятилетнюю девочку.

В тот день, когда Николай отдал Любе последний кусочек хлеба, он решил еще раз пройти по берегу, хотя и чувствовал неимоверную слабость во всем теле. Его гнал голод, смутная надежда найти что-нибудь съедобное. Опираясь на палку, он с трудом переставлял ватные, непослушные ноги, то и дело садился отдыхать. Хотелось растянуться на песке и лежать, не шевелясь, не двигая ни единым мускулом. Но он вставал. Вставал грузно, тяжело, чувствуя, что того и гляди потеряет сознание от напряжения.

Николай едва дотащился до костра. Люба спала. Лохов прижался к ней, накрылся сверху ватником.

Его лихорадило. Глядя на землистое лицо Любы, он пытался представить себе, как будут они жить потом, в городе. Воображение рисовало Любу в пестром платьице, в белом фартуке. Она входит в комнату с подносом в руках. На подносе маленькие румяные пирожки с капустой…

В желудке появилась резь, настолько сильная, что Николай застонал. Он отодвинулся от Любы, чтобы не разбудить ее. Резь все усиливалась. Закружилась голова. Лохов боялся, что потеряет сознание. Некому будет поддерживать огонь. И тогда их могут не заметить, даже если катер пройдет близко от островка. Надо было что-то предпринять.

Николай снял рубашку, натянул на себя ватник и, пошатываясь, побрел к вышке. Очередной приступ боли застал его на полпути. Лохов, скорчившись, долго лежал на земле, кусая губы. Встать не хватило сил, и Николай пополз по хлюпающему болоту.

Два раза Лохов срывался с крутой лесенки вышки и падал на землю. В третий раз, чувствуя, что силы оставляют его, Николай сел на ступеньку и всем телом прильнул к столбу. Отдохнув, он добрался до вершины и привязал рукава рубашки к столбу. Ветер сразу надул ее, и она затрепетала, заполоскалась, как флаг. Узлы Николай затянул зубами.

Обратно Лохов полз очень долго. Боль в желудке не утихала. Внутренности горели, будто он проглотил расплавленный свинец. Порой боль была настолько сильная, что он кричал.

Ему надо было доползти во что бы то ни стало. Там у костра, в брезентовом мешочке под плавником лежит хлеб. Восемь кусочков хлеба — те кусочки, которые отрезал он от своей доли. Их хватит Любе еще на несколько дней. Ему надо доползти. Надо!

Метрах в двадцати от костра Николай потерял сознание. Когда Лохов очнулся и открыл глаза, он увидел Любу, сидящую возле него. Голова его покоилась на коленях девушки.

Люба плакала. Крупные слезы катились по щеке, горячими каплями падали на лоб Николаи.

«Что я хотел сказать ей? — мучительно вспоминал он. — Да, хлеб! Сказать про хлеб!»

— Люба, — позвал он, с трудом шевеля губами.

— Я здесь, родной, здесь! — голос ее, казалось, доносился откуда-то издалека.

— Под дровами мешок. С хлебом, — раздельно прошептал он, — поняла?

— Коля! Коленька! — крикнула Люба, обхватив руками его голову и заглядывая ему в глаза. — Это пройдет, Коленька! Это пройдет!

— Пить, — попросил он. Холодная вода на минуту успокоила боль, прекратилось жжение в желудке.

«Хлеб. Флаг на вышке. Хорошо», — подумал Николай. Новая вспышка боли заставила его содрогнуться. Последним усилием он подтянул к животу согнутые ноги. Перед глазами метнулось яркое желтое пламя. «Костер», — решил он. Пламя превратилось в шар, этот шар лопнул, разлетелся на тысячи фиолетовых брызг, и все погрузилось в темноту.

Прошел год. Экспедиция снова работала в тех же краях. Партия инженера Егорова, как передовой разведывательный отряд, ушла дальше на восток. А на песчаной косе, возле которой обвеховывали фарватер Лохов и Люба, разместилась главная база экспедиции. За год Филимон Петрович постарел. В волосах резко выделялась седина. Начальник партии стал еще более придирчив и строг. Из тех, кто работал с Егоровым год назад, остался только рыжий, неповоротливый толстяк, старшина катера. О Лохове вспоминали редко — Филимон Петрович хмурился, когда говорили о нем.

Почта в партию доставлялась раз в неделю. Ее ждали с нетерпением, с утра поглядывали на море — не идет ли катер. Равнодушным оставался только Егоров. Одинокий человек, он никому не писал и ни от кого не ждал писем.

Но вот однажды на базу пришло письмо с архангельским штемпелем, адресованное Филимону Петровичу. Не меньше других письму удивился и сам Егоров.

Конверт Филимон Петрович вскрыл неумело, разорвав его с двух сторон. На стол выпала фотокарточка. Молодая женщина с большими печальными глазами держала на руках ребенка в коротенькой белой распашонке. Ребенок смеялся, подняв кверху полные, крепкие ножки. В памяти Егорова отчетливо всплыл тот хмурый дождливый вечер, когда на двадцать первый день поисков он заметил с катера флаг на топографической вышке маленького островка. Люба, высохшая как мумия, лежала возле давно потухшего костра. Она была без сознания. Возле нее валялся пустой брезентовый мешочек. Тело Лохова нашли не сразу, оно оказалось под кучей дров. Люба рассказала потом, что хотела уберечь его от птиц…

В палатку неуклюже влез старшина катера и засопел за спиной Егорова, разглядывая фотографию.

— Люба?!

— Да. И ребенок — вылитый отец.

Старшина покачал головой. Курносое, смеющееся личико ребенка с реденькими волосиками никого не напоминало ему.

— Имя какое дала?

— Коля. Николаем назвала.

— Это добре. Даст бог — в отца пойдет. Крепкий человек будет.

— Люба хочет в экспедицию вернуться, — сказал Егоров. — На следующий сезон.

— Правильно. Ребенка в яслях оставит.

— Хочет возвратиться сюда, — задумчиво продолжал Филимон Петрович. — А мы вот в этом районе работать будем, — Егоров провел по карте ногтем.

Склонив над картой рыжую голову, старшина с трудом различил маленькую точку, возле которой крупными четкими буквами было написано: «Остров Лохова».