На суше и на море - 1961

ДЕВЯТЫЙ вал надвигается неумолимо. Вот он, как щепку, подхватывает беспомощную шлюпку и швыряет с размаху на скалы, зловеще выглядывающие из кипящей воды. Теперь — конец. Крик замирает в горле. Удар!.. — и вдруг наступает тишина, нарушаемая только странным звуком — тик-так, тик-как, тик-так. Открываю глаза. Сонный мозг с трудом воспринимает окружающее. Где я нахожусь? Что со мной? Буря, гибель лодки? Тик-так, тик-так — это часы отсчитывают костяшки секунд на счетах времени. Два светляка мерцают у самого изголовья — стрелки на циферблате. Во мраке каюты едва бледнеет прямоугольник окна. Тихо. Корабль замер в неподвижности. Что случилось? Очередная гидрологическая станция? Или, может быть, авария машины?

Я зажигаю свет. На часах — четыре утра. Невольно взгляд останавливается на карте, приколотой к боковой стойке вещевого шкафчика. Жирная цветная линия пересекает ее поперек. Это маршрут нашего экспедиционного судна «Михаил Ломоносов». Она начинается в Рижском заливе у черной точки с надписью Рига, проскальзывает в узкую щелку между Данией и Швецией, тянется вдоль берегов Норвегии, заворачивает к Гренландии и, наконец, устремляется на юг, сливаясь с тридцатым меридианом.

Унизанная красными кружочками, она похожа на нитку кораллов. Каждая бусина, их число уже перевалило через пятьдесят, гидрологическая станция — остановка корабля посреди океана, очередная атака исследователей на океанские тайны.

Линия маршрута, перерезав экватор, круто сворачивает к западу на двадцать второй параллели и обрывается, почти упершись в берег Бразилии.

Неужели приплыли? Эта мысль заставляет меня вскочить с постели. Через минуту я оказываюсь на палубе. Здесь холодно и неуютно. Густой утренний туман делает все вокруг каким-то нереальным: фигуры людей, палубные надстройки, зачехленный приборы. С кормы доносится приглушенный говор. И вдруг в мутно-серой мгле я различаю тускло-желтые пятна береговых огней. Они вытянулись в длинную цепочку, конец которой, становясь все бледнее, исчезает, словно растворившись в тумане.

Так вот они, долгожданные берега Южной Америки, манящие нас с детства романтикой дальних странствий. Это по их непроходимым джунглям многие из нас мысленно следовали за бесстрашными охотниками за каучуком, сплавляли бальзовые деревья по стремнинам тропических рек вместе с героями «Кон-Тики», прорубали дороги в чаще в поисках анаконды, сидели за рулем «Татры» энергичных чехов.

И хотя я знаю, не будет ни джунглей, ни амазонских крокодилов, ни диких индейцев, размахивающих томагавками, сердце начинает частить, и странное волнение охватывает душу при взгляде на тускло-золотистую цепь огоньков, мерцающих сквозь туманную пелену.

Может быть, в такое же туманное утро почти пять веков назад моряки португальских каравелл Кабрала смотрели, затаив дыхание, на берег неизвестной земли, полной неведомых тайн и сказочных богатств.

Океан дремлет. Ни единая морщина не бороздит его почти всегда нахмуренное чело.

Тишина. Ни всплеска, ни шороха.

Только откуда-то из самых недр судна едва слышится глухое дыхание машины.

Быстро светает. Солнце продергивает первые цветные нити в темных облаках, столпившихся на горизонте. И, впитывая солнечные лучи, они распускаются пушистыми розовыми одуванчиками.

Зазвенел машинный телеграф. В стекле рубки показалось узкое лицо старпома. Он тщательно выбрит, в белой накрахмаленной сорочке с черным галстуком.

На корму со шлангами в руках поднимаются матросы палубной команды. Боцман, чем-то напоминающий персонаж из пиратских романов капитана Мариета[17], торопит с уборкой. До прихода в порт остаются считанные часы. Тугие струи воды обрушиваются на палубу, растекаясь тысячью ручьев по блестящим, словно полированным, доскам.

Вздохи машины становятся все глубже, чаще. Корабль чуть вздрагивает и, бесшумно раздвигая воду, движется вперед, навстречу земле.

Утро поднимает туманный занавес, и вдруг впереди возникают очертания громадных зданий, словно поднявшихся из морской бездны. Туманные и расплывчатые, они кажутся призрачным видением, порождением возбужденного ожиданием мозга. Но нет, это не видение. С каждой секундой они становятся все отчетливее, и, наконец, озаренный солнцем, перед нами открывается океанский берег, окаймленный цепью белоснежных небоскребов, устремившихся ввысь к голубой эмали тропического неба, расцвеченного кармином. Это знаменитая Копакабана — гордость Рио, царство тех, в чьи сейфы непрерывной струей льется золото, нажитое на крови и поте миллионов простых тружеников сказочно плодородной страны.

Мы приближаемся к устью бухты Гуанабара. Слева от нас проплывает островок Котундуба, крохотный кусочек тропических джунглей. Непроницаемые заросли кустарников, сплетенные ветви деревьев. Лианы, тесно прильнувшие к стройным стволам пальм. И кажется непривычным, что здесь растут пальмы так же запросто, как у нас клены или березы. Легкий бриз шелестит листвой, зеленые ветви тихо колышутся, словно приветствуя гостей из далекой Советской страны. Неутомимый прибой плетет бесконечное кружево на остриях прибрежных скал. Высоко над нами, как на воздушном параде, плывет серебристый треугольник незнакомых птиц, чем-то так напоминающих наших родных журавлей.

А вот и устье, стиснутое обрывистыми стенами мыса Сан-Жуан и Санта-Крус, с развалинами древних фортов, когда-то надежно закрывавших вход в Гуанабару огнем своих пушек. Впрочем, и сегодня в граните скал видны серые купола стальных башен, угрожающе уставивших в небо стволы скорострельных орудий. Одинокая фигурка часового, словно каменное изваяние, замерла на краю островка.

Большие плоские манты — «морские дьяволы» — выскакивают из воды у самого борта, чтобы тотчас же в туче брызг вновь исчезнуть в глубине. Словно листья виктории-регии зеленеют на глади бухты рыбачьи лодчонки. Невозмутимые рыболовы замерли, завороженные нервной точкой поплавка. Только некоторые из них поднимают голову и приветственно машут рукой кораблю, на мачте которого ветер развевает алый стяг Страны Советов и зеленый с синим звездным кругом посредине — национальный флаг Бразилии.

Перед нами расстилается изумрудная гладь Гуанабары, усеянная бесчисленными островами, похожими на драгоценные камни, увитая дымками кораблей. Минули тысячелетия со времени гигантской катастрофы, взломавшей гранитный массив Сьерра-до-Литорал. Океанские воды хлынули в пролом, образовав великолепную бухту, скрытую от мира горными цепями. Недаром индейцы назвали ее Гуанабара, то есть спрятанная. Здесь на ее берегах почти пять веков назад высадились первые португальские поселенцы.

Ранняя история Рио — это история упорной борьбы между португальцами и французами. После окончательной победы португальцев в 1565 году, у подножия Пан-д'Асукар возникли первые строения городка Сан-Себастьян. Проходили годы. Редел под ударами топора тропический лес, исчезали болота, рассадник страшной лихорадки, уносившей тысячи жертв. Голубая гладь лагун превращалась в ровные строительные площадки, на которых, как грибы после дождя, вырастали дома новых жителей. Маленькое поселение превратилось в огромный город, занимающий сейчас почти 162 квадратных километра морского берега.

Великолепное творение цивилизации гармонично слилось с роскошью тропического края, где призма природы и человеческого разума образовала волшебный спектр. Здесь стихия красок, праздник цвета, где зеленое торжествует над красным, голубое над коричневым, сливаясь с золотом расплавленного солнцем стекла и металла.

Город залит солнцем; оно отражается в окнах здании, в иллюминаторах пароходов, рассыпается мириадами брызг, разбиваясь о зеркальные воды бухты. Величественная горная цепь гигантской темно-зеленой рамой окаймляет город, прижав его к берегу. Это Сьерра-до-Мар. Там, к северу, линия ее становится все резче и наконец круто обрывается, образуя неправильной формы уступы. Отрога гор стремятся вниз, к океану, огромным коричневым гребешком расчесывая город на волнистые пряди.

Я стараюсь узнать места, знакомые по книгам о Бразилии. В самом центре города горделиво возвышается вершина Корковаду, увенчанная бетонной статуей Христа, распростершего руки над бразильской столицей. А вон глыба гранита, напоминающая огромную головку сахара. Это, наверное, и есть знаменитая «Сахарная Голова» — Пан-д'Асукар, Мекка туристов, составляющих не последнюю статью доходов Рио. К вершине ее протянулись паутинки проводов, по которым черными паучками ползут вагончики подвесной канатной дороги.

Ангары, ангары, ангары и самолеты — взлетающие, садящиеся, ожидающие очереди. Заставив расступиться океан, далеко в бухту врезалось просторное поле аэродрома Сантос-Дюмон — аэродрома внутренних авиационных линии Бразилии — памятника неиссякаемой энергии человека, сбросившего в морские волны миллионы тонн камня и земли, еще совсем недавно, всего тридцать лет назад, называвшейся горой Кастелло. В сутки сюда прибывает до трехсот «местных» самолетов. Среброкрылые многомоторные воздушные гиганты из Европы и Африки находит себе пристанище на острове Говернадор, в самом северном углу бухты, на международном аэродроме Галеан, связанном с материком стальными пролетами двух мостов. Мы минуем белый ажур дворца на островке Эншадас и движемся вдоль бесконечной линии причалов, приютившей сотни кораблей под флагами стран пяти континентов: темно-зеленые «грузовики» из Польши, белоснежные рефрижераторы из ФРГ, стройные красавцы лайнеры под трехцветным вымпелом Италии. Бесчисленные танкеры всех цветов радуги — желтые, бирюзовые, зеленые и темно-серые, новые, сверкающие свежей краской, и совсем дряхлые, видавшие виды посудины с облупившимися бортами, закопченными мачтами дремлют на рейде в ожидании своей очереди.

Впрочем, если бы их было во много раз больше — всем бы хватило места. Недаром Гуанабару называют величайшей природной гаванью, в которой свободно могли бы разместиться флоты всего земного шара.

Плоский, похожий на блин паром, едва возвышаясь над водой, важно пыхтя, проходит недалеко от кормы. Палуба его тесно уставлена прижавшимися друг к другу автомобилями. Головы водителей с любопытством выглядывают из кабин лимузинов, из окошек «салона», напоминающего фургон, снятый с колес.

Одна за другой к нашему борту подплывают моторные лодочки. Брезентовый тент, растянутый на четырех стойках, надежно укрывает седоков от лучей зимнего, но весьма жаркого бразильского солнца. Впрочем, большинство этих «морских такси» без пассажиров, и хозяева их всеми доступными средствами — криками, мимикой, бурными жестами — пытаются склонить нас к маленькому морскому путешествию. Изящные яхты, замедлив свой бег, начинают неторопливо кружить вокруг нашего городка на воде, все жители которого сейчас высыпали на палубу.

Вот он, Рио, Сан-Себастьян-ду-Риу-ди-Жанейру, город Январской реки, на который бог, как любят говорить бразильцы, из семи отведенных на сотворение мира дней затратил целые сутки.

Четыре с половиной века назад Гонсалес Гоэльо[18] совершил ошибку, приняв узкое горло бухты Гуанабара за устье реки, названной рекой Января — Рио-де-Жанейро. Много лет спустя Альфред Уоллес[19] и Генри Бейтс[20] славно потрудились, раскрывая тайны бразильской природы. Сейчас, в разгар бразильской зимы мы изнываем от жары и кроны роскошных королевских пальм отражаются в зеркале вод, а смуглолицые сеньориты с осиными талиями и миндалевидными знойными глазами протягивают нам альбомы для автографов.

Отбив атаку журналистов, открывших ураганный огонь из десятков фото-, киноаппаратов, мы, немного растерянные, стоим на бразильской земле.

Но не прошло и минуты, как корреспондентский фронт оказывается сметенным толпой портовых рабочих, шоферов, чиновников и продавцов — простых людей Рио, пришедших сюда в порт, чтобы встретить посланцев далекой страны, о которой они слышали столько противоречивого, страны, построившей социализм и запустившей первый в мире искусственный спутник Земли. Черные, белые, коричневые лица улыбаются нам со всех сторон. Натруженные рабочие ладони протягиваются с крепким, дружеским рукопожатием.

— Русс, амигос, Москва, карашо! — И снова улыбки, и снова рукопожатия. Все, что только содержится в наших карманах, превращается в сувениры: мелкие монеты, значки, фотографии и спичечные коробки. Появление сигарет «Друг» с собачьей мордой на пачке встречается восторженным: «О! Лайка! Спутник!» — и в мгновение ока не остается не только ни одной сигареты, но и самой коробки.

Катер то и дело подвозит новые группы участников экспедиции. Вскоре в порту появляются наши друзья из чехословацкого посольства. Они уже обо всем побеспокоились, и вместительные автобусы туристской фирмы «Satnrin» ждут нас на площади Maya. Отсюда начинается наше путешествие.

Однако католическая церковь не очень-то довольна нашим появлением в Рио. Из толпы выныривают две кривоногие фигуры в истрепанных синих костюмах — и туча листовок, как белые голуби, закружилась в воздухе. Но содержание их совсем не голубиное: отцы церкви призывают свою паству игнорировать русских.

Однако авторы этой провокационной затеи явно просчитались. Стоящие вокруг нас кариоки наступают на листовки ногами, а некоторые, подняв их с земли, читают несколько строк и демонстративно рвут на мелкие клочки. Не то нынче время, госпожа церковь!

Автобусы трогаются. Переливаясь через край тротуаров, словно в огромном калейдоскопе, течет по обеим сторонам авениды Риу Бранку красочная южная толпа. Витрины магазинов с манекенами, обвитыми пестрыми тканями всех расцветок; журнальные киоски, напоминающие палитры художников; и рекламы, рекламы, убеждающие, настаивающие, требующие курить сигареты «Голливуд», впрочем, в наших карманах ужи лежат эти красные с синей полосой пачки (реклама подействовала), пить водку Орлова и писать лучшими в мире автоматическими ручками Паркер. Нарисованный во всю стену десятиэтажного дома угрюмый бородатый мужчина в красной черкеске с газырями рекомендует водку «Князь Игорь». Далеко пошел бывший русский князь!

И снова пальмы, и снова тропическая растительность, которая даже здесь, на городских улицах, пропитанных пылью, пропахших бензиновым перегаром, составляет неотъемлемую часть городского пейзажа.

Авениду Акрэ — коммерческий центр, где меняльные конторы и банки открывают зеркала окон, сквозь которые виднеются сотни клерков в белых рубашках, склонившихся за столами, сменяет торговая авенида Уругвайана; здесь вы можете приобрести все, начиная от зубочистки и жевательной резинки и кончая гарнитуром для особняка и автомобилями последних марок.

Приказчики, стоящие у входа в магазины, засматривают в глаза каждому проходящему в надежде превратить его и покупателя. Но в магазинах пустынно. Цены непрерывно растут, обгоняя жизненный уровень, и без того не укладывающийся в рамки заработков.

Полицейский в круглой песочной каске с буквами РМ поднимает жезл. Яростно звеня, мимо нас проносятся трамвайные вагоны, словно только что выпущенные из музея древностей, — это бонде, железный ящик на колесах, открытый со всех сторон, с двумя длинными ступеньками вдоль обеих сторон вагона, на которые с ловкостью акробатов цепляются многочисленные пассажиры.

Бонде весьма популярен в Рио и считается наиболее дешевым средством передвижения. Но цены на трамвай с 1940 по 1957 год поднялись в двадцать раз. Старые рельсы, старые шпалы, старые вагоны. Англо-канадскую фирму «Тракшн лайт энд пауэр» это обстоятельство мало заботит: в 1958 году началась национализация трамвайной сети города. Какой же деловой человек будет ремонтировать хозяйство, подлежащее национализации?

Шумные городские улицы остаются позади. Автобусы замедляют ход и наконец останавливаются у небольшого строения, чем-то напоминающего пригородную остановку «электрички». Отсюда, от этой станции, начинается дорога на гору Корковаду, семисотметровую скалистую башню, словно специально, в угоду туристам, воздвигнутую природой в самом центре Рио.

Ожидающие коротают время кто как может. Одни углубились в чтение утренних газет, другие рассматривают сувениры в магазинчиках у бетонной платформы, третьи бесцельно бродят взад и вперед, с нетерпением поглядывая в сумрак туннеля из зелени, в котором скрываются уходящие вверх рельсы фуникулера.

Наконец из туннеля, весело урча, выползает вагончик, родной брат трамваям, встречавшимся нам на пути к Корковаду. Важный усатый кондуктор, проверив, все ли заняли места на законном основании, пронзительно свистит. Перебирая зубчатыми ножками, вагончик карабкается по склону горы. Над нами непроницаемый шатер из листьев. Солнечные лучи с трудом проникают сквозь плотную завесу, отчего в воздухе царит легкий полумрак, придающий обстановке какую-то загадочную торжественность. Временами зеленые стены туннеля расступаются, и тогда глазам открываются разноцветные коттеджи в орнаменте садов, где склоняются ветви деревьев, отягощенные золотом неизвестных плодов.

Вместе с нами в вагоне веселая стайка школьниц. Строгая форма — черные шелковые юбочки, снежно-белые блузки с атласными черными галстуками — очень нарядна. Они что-то щебечут в углу вагона, прыскают со смеху, в общем ведут себя так же, как миллионы их сверстниц во всех уголках земного тара. Неожиданно они умолкают и, сбившись в кружок, начинают шептаться, с любопытством поглядывая на нас. Наконец одна из них набирается смелости: «Бом диа[21], сеньоры». Она смущенно опускает глаза, видимо, не зная, как объяснить свое желание. Но кому останется непонятным ребячий взгляд, украдкой брошенный на значок с миниатюрной башней Кремля. Сувенир вручается немедленно, и девочка, пунцовая от смущения и радости, возвращается к притихшим подружкам. Почин сделан. Скоро вся юная компания рассаживается между нами. Но знакомство, увы! — недолго. Вагончик останавливается, и девочки одна за другой спрыгивают на платформу.

Где-то здесь, скрытый в чаще бананов и бамбука, находится их колледж. Свисток — и мы снова трогаемся в путь. Но еще долго, пока платформа не скрывается из глаз, мы видим черно-белые фигурки, приветливо машущие нам вслед. Адиос! Адиос!

Внизу, под виадуком, вьется серая лента асфальта. Оказывается, на вершину можно попасть также и на автомобиле. Снова станция и это, кажется, последняя. Крохотный, словно, игрушечный, негритенок протягивает аккуратные розовые кулечки с жареными фисташками: «Купите, сеньоры, всего два крузейро! Ну что для вас, богатых туристов, два крузейро!» Он очень трогателен, этот маленький торговец, в коротких рваных штанишках и старой выцветшей рубашонке. «Купите, сеньоры, всего два крузейро! Это ведь не дорого!»

А вот и вершина. Сюда не долетает городской шум. В величавом спокойствии широко распростер свои руки над солнечным городом молчаливый Христос. 1150 тонн цемента подняли на Корковаду, чтобы создать это тридцатипятиметровое изваяние. Внизу, под ногами, Рио — как огромный цветок, распустивший разноцветные лепестки улиц: ярко-зеленая ткань бухты с черными стежками кораблей; голубое пятно озера Родригу-ди-Фрейтас; зеленоватая лысина бегов, окантованная белой полосой скаковой дорожки, словно тонзура католического патера; светлые обелиски небоскребов, выстроившиеся вдоль океанского берега; темные кущи деревьев, синеватый картон хребтов, врезавшийся в лазурь неба, над которым, как исполинский страж, подняла свою двухкилометровую голову дремлющая Кариока.

Их шестеро. Коротко подстриженные волосы, бледные замкнутые лица. Каждому из них на вид не более тридцати пяти. На них длинные до пола черные сутаны с короткими стоячими воротничками. Окружающие называют их падре. Они неторопливо проходят в вагон фуникулера, садятся, независимые, спокойные, равнодушные. Время от времени они обмениваются короткими фразами и снова замолкают.

Впрочем, скоро становится заметным, что равнодушие их наигранно. Все чаще и чаще они с любопытством поглядывают на нас сквозь стекла очков и тут же отворачиваются, встретясь с нами взглядом. Без сомнения, падре узнали в нас тех самых русских, о которых так много в последние дни писали бразильские газеты.

— Кто-нибудь говорит по-польски? — смущенно улыбаясь, спрашивает один из священников. Видимо, ему неловко от своего любопытства, и он, сняв очки в тонкой золотой оправе, начинает сосредоточенно протирать незапотевшие стекла. Неожиданно выясняется, что один из наших гидрологов немного владеет польским и знаний его вполне достаточно, чтобы завязать беседу. Все шестеро падре — священники-доминиканцы — приехали в Рио на большой католический праздник, посвященный приходу первых основателей Бразилии. Сейчас они такие же туристы, как и мы.

Скоро от равнодушия падре не остается и следа. Падре Игнасио Урланский забрасывает нас вопросами. Впрочем, он предупреждает, что мы не должны говорить ни о боге, ни о политике: «Так беседа будет спокойнее». Но разве можно избегнуть тем, с которыми тесно связана жизнь наших собеседников. Каждый ответ звучит для них откровением.

— Значит, если я правильно вас понял, в России церковь не преследуется? А вот мой друг падре Герардо дос Сантос уверял меня, что русские коммунисты запретили церковь и верующих сажают в тюрьмы, — это было сказано с такой наивной убежденностью, что мы не могли удержаться от улыбок.

— Вы улыбаетесь, — продолжал падре Игнасио, — но скажите, могли бы вы стать католиками, если бы захотели?

— Если бы захотели, то не только католиками, но даже буддистами или язычниками. Ведь у нас в России полная свобода вероисповедания.

— Непостижимо! — Падре Игнасио изумленно разводит руками. — Вы простите наше любопытство, но ведь никто из нас еще никогда не встречался с русскими, и все, что вы рассказываете, поистине удивительно.

Сидевший на самом краю скамьи высокий сухощавый доминиканец с аскетическим лицом библейского святого что-то сказал по-латыни, и все остальные весело закивали головами.

— Падре Костантино говорит, — перевел Урланский, — что он никогда не подозревал, что коммунисты такие симпатичные, и я с ним вполне согласен.

Когда фуникулер добирается до вершины, «контакт с церковью» установлен полностью. Мы вместе подходим к невысокой каменной балюстраде. Отсюда открывается великолепная панорама Рио.

— Это знаменательно, — говорит падре Игнасио, торжественно указывая пальцем на фигуру Христа, — что здесь, у ног Спасителя, мы стоим вместе: коммунисты и священники. Люди должны жить в мире. Разве не одно и то же солнце светит и на верующих и на атеистов.

Мы предлагаем сфотографироваться на память, и падре с живостью, столь несвойственной их строгому виду и одеянию, занимают места рядом с нами.

Мы тепло расстаемся с нашими новыми знакомыми, хотя втайне опасаемся, что их улыбки и дружеские речи всего лишь дань лицемерию, привитому католической церковью своим сынам, и любопытству, свойственному человеку.

Мы были приятно удивлены, когда на первых страницах доброй половины газет были опубликованы под громкими заголовками интервью падре с корреспондентами, следовавшими за нами по пятам: «Русские под сенью Христа». «Братство между русскими и падре у ног Спасителя». «Падре Игнасио Урланский говорит:„Русские — хорошие люди“».

А газета «Ультима Ора» («В последний час») сообщила своим читателям: «В беседе с нашим корреспондентом падре Герардо дос Сантос рассказал: „Я долго говорил с ними. Я заглянул им в глаза, а глаза — это зеркало души. Душа же, как учит святой Августин, — есть Христос. Я могу сказать: русские — хорошие люди“».

— Если Рио — корона Бразилии, то Копакабана — жемчужина в этой короне, — сказал, перефразируя известное высказывание об Индии, хозяин магазинчика, в который мы зашли, чтобы купить сувениры на память о Рио-де-Жанейро. Он вытащил из-под прилавка целую кипу фотографий с видами Копакабаны. Пляж, океан, небоскребы во всех проекциях и ракурсах, полуголая толпа, мозаика набережной — в общем полный набор экзотики.

И вот мы едем на Копакабану. В окнах автобуса, как на экране цветного кино, меняются красочные кадры. Пышная, торжественная архитектура зданий, монументы полководцев, президентов, выдающихся деятелей Бразилии, с которыми связана ее четырехсотлетняя история, мрамор, бронза, великолепные цветники, газоны площадей и скверов придают городу какую-то особую парадность. Мы минуем аллею королевских пальм, поднявших на тридцатиметровую высоту живой мрамор стволов, и автобус, набирая скорость, с разгона влетает в черную пасть туннеля, одного из двух туннелей, пробитых в скалистом кряже Сьерра-до-Литорал. После яркого дневного света кажется, что мы очутились в подземном царстве. Светлое пятно выхода, и снова под колесами залитый солнцем бетон автострады. Дорога резко сворачивает вправо, и навстречу нам встает прозрачно-зеленая стена воды. Она медленно клонится вперед и обрушивается с грохотом, далеко разбрасывая веселые брызги. На мгновение затихшие волны стелются по песку и, мягко шурша, сползают назад, в океан. И снова, и снова дни, месяцы, годы, века звучит эта неумолчная песня волн. Это она отдавалась эхом в пустынных скалах, это она внушала священный трепет бесстрашным индейцам, выходившим на берег из тропических джунглей, это ей внимали первые колонисты, вглядываясь в туманный горизонт, за которым лежала их далекая родина. И сейчас такой же, как много веков назад, звучит этот извечный мотив. Давно уже нет седых кациков. И не скалы, не прибрежный лес, а гиганты-небоскребы равнодушно внимают ей, горделиво взирая на океан с высоты своих двадцати пяти этажей. Озаренные солнцем, они кажутся сотканными из стекла и воздуха, в которых растворяется грубая оболочка стен. Их легкие стройные формы кажутся естественной частью пейзажа. А под ногами струится загадочная мозаика набережной, словно граница, отделяющая природу от цивилизации.

Копакабана, Инанема, Леблон оторочены золотой парчой пляжей. Сейчас здесь пустынно, и редкие фигуры, растянувшиеся на песке, подставляют свои и без того смуглые тела лучам зимнего солнца. Впрочем, слово пустынно не совсем точно.

Шумную орду пловцов сменила малочисленная, но не менее шумная ватага футболистов. Поднимая тучи песка, они носятся по пляжу, ускользая от наката. Упругий мяч взмывает в воздух, стремительно катится вдоль самой кромки воды, приближаясь к импровизированным воротам из двух жердей, в которых, приготовившись к прыжку, согнулся вратарь. Там, дальше, видны еще ворота. Футболисты всех возрастов отдают дань самому увлекательному и любимому в Бразилии спорту.

Негр, продавец воздушных змеев, раскачиваясь в такт прибою, дремлет на складном стуле. Бумажные драконы расселись вокруг, привлекая покупателей пестрыми красками своего оперения. Мальчуганы, белые, кофейные, черные, улеглись рядом на песке и не сводят с них зачарованных глаз. Они согласны на любую жертву за счастье хотя бы раз отправить в полет любого, самого маленького, самого невзрачного из этих драконов. Но 500 крузейро! Об этом невозможно даже мечтать.

Двое молодых бразильцев, подняв руки, приветствуют нас. Они в темных трусах, белых майках и жокейских шапочках с большими квадратными козырьками. На майке и на шапочке красный крест. Это «местный ОСВОД». Хотя купальный сезон давно закрыт, они продолжают дежурить на пляже: мало ли что может случиться с сумасбродом иностранцем-туристом, надумавшим «зимой» окунуться в соблазнительную океанскую воду.

Впрочем, здесь, на Копакабане, сделано все в угоду тремстам тысячам его жителей и многочисленным иностранным гостям. Все, даже уступка строгим рио-де-жанейрским нравам, запрещающим появляться на улицах в коротких штанах-шортах, без галстука или босиком. Здесь вы спокойно можете расхаживать по набережной в купальном костюме, полуголым сидеть в кафе за бокалом ледяного коктейля. К вашим услугам в гостиницах даже специальный лифт «для мокрых». Лишь бы только вы были довольны и платили свои фунты, доллары и крузейро. Надо сказать, что подобная снисходительность к плавающим и загорающим не так уж бессмысленна. С каких пор открытый сарафан и короткие брюки — легкая гигиеничная одежда, придуманная человеком специально для отдыха, юга, — превратились на наших курортах чуть ли не в воплощение безнравственности. А не ханжество ли это?

Перед носом автобуса, как из-под земли, вырастает фигура полицейского. У него очень грозный вид, и по тому, как вдруг погрустнел наш веселый шофер, вытаскивая из кармана «права», ясно, что допущено какое-то серьезное нарушение. Против отеля «Копакабана» стоянка категорически запрещена. Назревает неприятность. Регулировщики всего мира непреклонны к нарушителям. И опять слово «русс» оказывает магическое действие. Тучи проясняются, и через секунду грозный полисмен фотографируется вместе с нами на фоне знака «стоянка запрещена».

Небоскребы кончились. Им на смену пришли виллы с портиками, колоннами, мавританскими башенками и лепными карнизами.

Дорога устремляется в щель, пробитую меж скал, вьется среди садов и, наконец, делает петлю возле круглого ресторанчика с купой финиковых пальм у входа. Здесь мы угощаемся аппетитным бразильским шашлыком — чураско, маленькими кусочками баранины, нанизанными на деревянные палочки. Они жарятся тут же над синим пламенем древесного угля, распространяя в воздухе щекочущий ноздри аромат. Утолив жажду светло-золотистым бразильским пивом, мы покидаем просторный светлый зал, в дальнем углу которого веселится уже немолодой американец, шумно угощая трех юных красавиц.

Пригород Сан-Гонсалу остается позади. Мы возвращаемся тем же путем в город. Стрелка бензомера опускается к пулю. Но водителю на улицах Рио нечего беспокоиться о бензине: почти на каждом перекрестке белые застекленные кубики бензозаправочных станции с ярко-красными столбиками колонок и щитами реклам американских компаний «ЭССО»[22] и «Техас». Здесь вы можете в несколько минут заправиться высококачественным автомобильным топливом, сделать машине «профилактику», выпить кока-колы и приобрести жевательную резинку.

Автобус замедляет ход. Дорога становится узкой, и едва хватает места для двух встречных машин. В узорчатой тени пальм неторопливо идет смуглолицый человек в форменной одежде. Широкая кожаная сумка на ремне, из которой торчат газеты, обложки журналов, не вызывает сомнения в его профессии.

Непроизвольно в памяти возникают знакомые строчки стихотворения С. Маршака.

Но донам Базилио нелегко живется в Бразилии. На деньги, которые выплачивает им муниципалитет, не прокормишь семью. Протест «почтовиков» принимает весьма своеобразные формы.

— Дон Гомес, какими судьбами? Вот не ждал вас!

— Дорогой Диего, разве вы не получили моей экспресс-телеграммы? Я послал ее вам две недели назад!

— Каррамба! Ну и почта у нас в Рио!

Впрочем, кариоки уже свыклись с тем, что газеты, письма, телеграммы запаздывают.

Между озером Родригу-ди-Фрейтас и Сьерра-до-Литорал многочисленные островки садов и парков сливаются в сплошной темно-зеленый массив, сбегающий вниз по склонам Сьерры. Здесь на площади в полмиллиона квадратных метров раскинулся ботанический сад Рио-де-Жанейро. Цивилизация пощадила этот уголок природы, оставив его в своей первозданной девственной красоте.

Начало сада, ровно срезанное асфальтом авениды, отделяющим этот массив от просторного поля ипподрома, хранит отпечаток тщательной заботы, но чем ближе к горам, тем меньше следов человека, тем гуще заросли, переходящие в настоящие тропические джунгли, полные скрытой напряженной жизни.

Невысокий живой забор отгораживает сад от города. Два белых двухэтажных кубика, покрытые красной шапкой черепицы, как две сторожевые башни, охраняют вход в это царство тропиков. А над ними перистые опахала пальм, словно нарисованные на голубом холсте неба.

Можно пойти по любой из аллей, веером расходящихся от пятачка площадки, посыпанной розовым ракушечником. Но повсюду, где бы вы ни бродили, нельзя не восхищаться яркостью красок, пышностью растительности, которую солнце круглый год питает своими живительными лучами. И все-таки, до тех пор пока вы не оставили позади себя ровные дорожки со скамейками, притаившимися в тени бамбуковых чащ и пугливых мимоз, пруды, затянутые пленкой водорослей с похожими на круглые плотики листьями виктории-регии, и таинственные беседки, увитые плющом и папоротником, вас не оставляет ощущение чего-то очень знакомого. Вы на минуту забываете, что это Рио, Бразилия, Южная Америка, вам кажется, что вы где-то дома — в Сочи, в Батуми, в Гаграх. И, быть может, специалисту-ботанику, легко отличающему друг от друга все девятьсот видов пальм, населяющих этот сад, не пришла бы в голову подобная мысль, для нас, простых смертных, она кажется вполне естественной. Но чем больше удаляешься от входа, тем быстрей охватывает тебя очарование первобытного леса. Золото и багрянец осени переплетаются с нежной зеленью весны и немеркнущим изумрудом олеандров и магнолий.

Тропический сад перелистывает одну за другой ожившие страницы ботанического справочника. Причудливые араукарии подняли свои колючие зонтики над стеной кустарников с алыми, как кровавые пятна, цветами. Шелестит пышной кроной знаменитая гевея, в жилах которой течет холодная молочно-белая кровь, в охоте за которой столетиями лились потоки горячей человеческой крови.

А вот и хлебное дерево — дерево из сказки, с булками на ветвях. Его тяжелые мясистые плоды растут прямо на стволе желтоватыми пупырчатыми шарами. Неподалеку развесистая папайя с гроздьями водянистых, сладковатых дынь, которыми только вчера мы угощались за обедом.

Нельзя не остановиться у величественной равеналы, не случайно названной деревом путешественников; ее родина Африка. И, может быть, не раз изнывавшие от зноя и жажды путники находили спасение под сенью ее листьев-вееров, хранящих в толстых своих черенках запасы прозрачной освежающей влаги.

Но можно пройти мимо, не заметив скромного деревца, которое оказывается не чем иным, как праматерью популярной кока-колы, аккуратные бутылочки которой продаются на каждом шагу: в кафе, аптеках, магазинах сувениров и у автомобильных бензиновых колонок.

И сколько еще вокруг неприметных глазу растений, наделенных чудодейственными свойствами, целебных и загадочных. Немного знаний — и ты никогда не погибнешь ни от голода, ни от жажды в тропическом лесу.

Однако каждый раз наше внимание привлекают лишь знаменитые или яркие представители тропической флоры. Увы, даже деревья мы встречаем по «одежке» и громкому имени.

Дорожки становятся уже и наконец исчезают в густой траве. Заросли бамбука густеют, и вот уже перед нами непроходимая чаща. Смыкается над головой колеблющийся полог, и сырая прохлада девственного леса заставляет учащенно биться сердце. Здесь надо быть осторожным. Здесь человек уже утрачивает свою власть. Широкие лепестки тропического цветка могут скрывать неожиданную опасность. Только легкое покачивание травы да едва слышный шорох напоминают о змеях — некоронованных царицах джунглей. Ухо улавливает какие-то таинственные звуки, треск веток и загадочный шепот листьев, отчего все тело напрягается в ожидании чего-то неизведанного, непонятного. Хочется закрыть глаза и долго стоять, затаив дыхание, на мгновение забыв обо всем на свете. Шелестит ветер, и солнечный луч, проскользнув сквозь листья, золотым слитком пылает у корней папируса.

Десяток шагов назад — и мы снова возвращаемся к цивилизации. Но теперь хочется идти как можно скорей. И каменный рыболов, задумчиво опустивший удочку на берегу пруда, и тенистые беседки, к которым ведут широкие ступени из серого песчаника, стертые подошвами тысяч людей, и великолепные фонтаны сейчас уже но привлекают внимания.

Нас ждет автобус. Мы покидаем ботанический сад, оставив где-то в глубине его, в чаще тропического леса, кусочек своего сердца.

Может быть, мы никогда не узнали об этом, если бы не Монис Бендейра. Он появился в первый же день нашего пребывания в Рио, совмещая обязанности корреспондента утренней газеты с ролью внимательного гида и тайного поклонника одной из молодых сотрудниц экспедиции. Монис худощав, черноволос, с живым подвижным лицом, на котором южный загар тщетно борется с румянцем молодости. Потомственный кариока, он влюблен в Рио и готов часами говорить о родном городе. Монис — студент и мечтает о дне, когда наконец в руках его очутится долгожданный университетский диплом. А пока… пока в ожидании этого часа надо работать, чтобы своевременно внести плату за обучение. Впрочем, Бендейра не унывает. Веселый, общительный нрав и знание двух языков — английского и немецкого — способствуют его корреспондентской деятельности. Мы стояли на набережной, любуясь уходящей вдаль панорамой Копакабаны, как вдруг Бендейра сердито хлопнул себя по лбу. «Каррамба — ах, простите, сеньорита, но я так зол на свою рассеянность. Как же я мог забыть о самом интересном. Вы ведь не знаете, что в честь прихода „Ломоносова“ в Рио над одним из домов подняли красный флаг. Понимаете, красный флаг над Рио. Не всякий в наше время решится на такой открытый вызов полиции».

На берегу живописной бухты Ботафогу раскинулась просторная строительная площадка — 40 тысяч квадратных метров, занятых строительными лесами, прямоугольниками бетонных плит, переплетами стальных конструкций, золотистыми штабелями теса. Здесь по проекту архитектора Аффонзо Эдуардо Рейди из бетона, стали и стекла будет сооружен грандиозный Институт культуры. Восемь с половиной миллионов долларов — средства, в основном пожертвованные частными лицами, — должны вскоре превратиться в сверкающие облицовкой холлы, просторные аудитории, светлые выставочные залы. В нем будет сосредоточена культурная жизнь Рио. Здесь будет театр с собственной труппой, оркестром и балетом, библиотека, в которую будут собраны лучшие произведения национальной и мировой классики, кинотеатр и даже свое издательство. Здесь предполагается организовывать выставки лучших творений бразильских и зарубежных скульпторов и художников.

Важнейшим отделом Института будет школа искусств. Необычно широка ее программа. Лекции по истории мировой культуры, философии и языкознанию будут чередоваться с занятиями по физиологии и фотографии, антропологии и статистике. Точные науки будут представлены физикой, математикой и электроникой. Слушателям школы предстоит ознакомиться с историей и социологией.

Виднейшие ученые Америки и Европы разрабатывают устав и программу этого необычного в рамках капиталистического общества просветительного центра. Но это все в будущем. А сегодня из всего предполагаемого комплекса строения готово только одно: музей нового искусства (Museu de arte moderna do Rio de Janeiro). To самое здание, над которым поднялся красный флаг в честь Советской России.

Прямоугольный фасад украшен колоннами из дюралюминия. Вернее, это даже не колонны. Они скорее напоминают поставленные вертикально крылья самолета, образуя своеобразные жалюзи. Колонны-крылья вращаются на своих основаниях, и при желании их можно повернуть под любым углом к фасаду. Широкий вход без дверей ведет в просторный вестибюль, отделанный под светлый дуб, с полом из серого кафеля. У входа на постаменте из красного гранита, символизируя вселенную, два узких бронзовых кольца образуют перпендикулярные друг другу плоскости, в центре которых укреплен золотистый шар.

Девушка, сидевшая за столом, на мгновение подняла голову и, коротко ответив «музей закрыт», вновь углубилась в чтение. Но пылкая тирада Мониса, из которой можно было разобрать лишь два слова: «Руссос» и «Ломоносов», и на этот раз произвела волшебный эффект. Лицо девушки осветила улыбка, и она, вспорхнув, исчезла за дверью. Не прошло и минуты, как мы уже знакомились с очаровательной хозяйкой музея, сеньорой Кордес Баско. Следом за ней мы прошли в выставочные залы. Соединенные широкими коридорами, они образуют анфиладу. Потоки света льются через сплошное стекло окон, прикрытое лишь специальными жалюзи, с помощью которых в любое время дня можно по желанию получить нужное освещение любого участка зала. На стенах, выкрашенных масляной краской, в скромных рамках висят многочисленные полотна, отличающиеся крайним разнообразием как по замыслу, так и по мастерству. Сумбур абстракционистов и конструктивистов перемежается с истинными шедеврами живописи. Странно было видеть рядом с оригинальной, выдержанной в необычайных желто-зеленых и синих тонах «Женщиной с яблоками» Пикассо или ярким жизнерадостным «Утром» черный квадрат на трехцветном фоне, изображающий «Размышление». Еще менее понятными оказались гравюры Эдит Беринг, кстати говоря, удостоенной национальной премии, Генриха Освальда, Островера. Нашего воображения не хватает, чтобы воссоздать какой-либо образ из бесчисленных черных штрихов, разбегающихся во всех направлениях, причудливых переплетений и геометрических сумбуров.

Так же разнообразен и по тематике и по исполнению зал скульптуры. Однако здесь абстракция подавила все «живое». Как шедевр ваяния посетителям демонстрируется «Персей» — нелепое сооружение из проволоки, отдаленно напоминающее скелет человека. Бесстрашный победитель Медузы Горгоны ужаснулся бы, увидев, во что его превратило лихорадочное воображение скульптора-конструктивиста. Нам трудно согласиться со столь уродливым восприятием действительности, а великолепие творения Бенвенуто Челлини[23] не смогут заслонить никакие модные «исты».

Но различие взглядов на искусство нисколько не ослабило обаяния хозяйки и теплоты оказанного нам приема. И мы покинули музей с надеждой, чтобы горячее желание сеньоры Кордес посетить Советский Союз исполнилось как можно скорее.

Вы не видели Маракана? О, значит вы еще ничего не видели. Маракана — это грандиозно. Это величайший в мире стадион. Быть в Рио и не посетить Маракана — это непостижимо! Наш новый знакомый — сеньор Альварес Оливейра страшно экспансивен. Он бурно жестикулирует и, мешая английские и немецкие слова с португальскими, после каждого «О, самое большое. О, самое замечательное» хватается большим и указательным пальцем за мочку правого уха. Этот жест у бразильцев обозначает что-то вроде нашего «на большой палец».

А знаете ли вы Диди?

Его восторгам нет конца, когда мы начинаем перечислять фамилии бразильских футбольных звезд. Но когда один из нас говорит, что видел футбольный матч «Динамо» — «Васко да Гама», сеньор Оливейра не выдерживает и, повернувшись к тесно обступившим жителям Рио, начинает быстро говорить по-португальски. Мы не понимаем ни слова из его рассказа, но судя по тому, что улыбки слушателей становятся еще шире, а похлопывания по нашим плечам еще энергичнее, кариоки очень довольны нашими футбольными познаниями.

Сеньор Оливейра снова переходит на англо-немецкий:

— Я очень сожалею, сеньоры, что сейчас зима и футбольный сезон еще не начался, но право, вы должны приехать к нам в январе, когда борьба разгорится. Вы не пожалеете об этом. Нигде в мире так не любят футбол, как в Бразилии. Я вам скажу по секрету, если бы началась война и в этот же день назначили интересный футбольный матч, армия осталась без солдат: все бы ушли на стадион, — Оливейра заразительно хохочет. — Вы понимаете, амигос?! Нет, вы обязательно должны посетить Maракана!

— Но ведь сейчас стадион закрыт для посетителей.

— Для вас, амигос, откроют любые ворота. Кариоки знают, что такое гостеприимство.

Мы осторожно намекаем, что трехдневный плен на рейде мало чем напоминает гостеприимство.

— О амигос, это же политика! Не обращайте внимания, вы знаете, что сказал наш президент Кубичек?

Оливейра извлекает из внутреннего кармана пиджака сложенную вчетверо газету. Это «Диарио Кариока» (Ежедневная газета Рио) от третьего июня. Он открывает первую страницу и, быстро отыскав нужную статью, тычет в нее пальцем.

— Я вам сейчас переведу: «Никому не дано права запрещать знакомиться с прекраснейшим в мире городом. Было бы серьезной ошибкой нашего христианского и демократического порядка, отличающегося также большим гостеприимством, запретить русским морякам и ученым познакомиться с красотами Рио и познать либеральную душу бразильского народа».

Он прервал чтение и, бросив взгляд на часы, заторопился.

— Мне очень жаль, сеньоры, что я не могу проводить вас на стадион, но, что поделаешь, пора на службу.

Он огорченно вздохнул.

— Желаю вам посмотреть как можно больше! Но, главное, не забудьте про Маракана!

Мы благодарим за внимание и, разыскав в карманах значок с красным флажком и надписью Москва, чудом уцелевший после вчерашнего налета на сувениры в порту, торжественно вручаем сеньору Альваресу. Он прикалывает его к лацкану пиджака, но затем, покачав головой, осторожно отстегивает и, бережно завернув в носовой платок, прячет в карман.

— Запрещено? Политика?

— Нет, что вы, амигос, это не политика, это предосторожность. Если мои друзья увидят этот замечательный сувенир, я потеряю его вместе с лацканом пиджака. Адиос, сеньоры, — он машет на прощание рукой и скрывается в толпе.

Большой шестиколесный автобус, поблескивая ярко-оранжевыми боками, дает протяжный гудок. Толпа расступается. Мы покидаем портовую площадь, провожаемые несущимися нам вслед «Русс, амигос, Москва, карашо!»

Автобус, глухо урча могучим дизелем, быстро набирает скорость. Конструктора, предусмотрев туристскую страсть к фотографии, постарались сделать его прозрачным со всех сторон. Кажется, что только пол у него остался не стеклянным. Каждое новое здание — щелк-щелк-щелк, каждый новый памятник — щелк-щелк, каждая оригинальная фигура — снова щелканье фотоаппаратов, затворы которых работают как пулеметы.

Еще один поворот — и автобус врезается в сумасшедшее стадо автомобилей, заполнившее стометровую автостраду, самую широкую авениду Рио — авениду президента Варгаса. Еще не так давно на этом месте, где расстилается нынче река из бетона и двенадцать рядов автомобилей мчатся навстречу друг другу, стояли сотни старинных зданий, небогатых магазинчиков и дешевых публичных домов. Сломив отчаянное сопротивление хозяев, Варгас, занимавший в то время пост президента, провел в жизнь закон, разоривший тысячи семейств, в результате которого все строения были переданы муниципалитету, снесены с лица земли и просторная автомагистраль соединила восточные районы Рио с западными, разрешив сложнейшую транспортную проблему.

Солнце превратило в огненную реку бетон, отполированный миллионами автомобильных шин. Нескончаемая лавина автомобилей несется, презирая всякие понятия об осторожности и ограничениях. Впрочем, ограничения скорости, если они и встречаются в Рио, относятся скорее к медленной езде, чем к быстрой. То и дело на улицах попадается предупредительная надпись — минимальная скорость шестьдесят миль. Не пытайтесь нарушить правило, иначе вы рискуете быть оштрафованным за… снижение скорости. Наши автомобилисты, в прошлом «осчастливленные» автоинспектором, проколовшим отверстие в талоне за езду с повышенной скоростью, сокрушенно вздыхают: «Вот бы наших орудовцев сюда!»

Но скоро даже любители быстрой езды убеждаются, что шестьдесят миль, то есть почти сто километров в час, — удовольствие весьма сомнительное. Надо обладать железными нервами тореадора, реакцией летчика-истребителя и техникой циркового автомобилиста, чтобы вести с такой скоростью машину в центре Рио. Впрочем, наш шофер Осмар да Сильва располагает в достатке и первым, и вторым, и третьим. Он настоящий виртуоз своего дела. Автобус то проскальзывает между двумя новенькими «с иголочки» виллисами, то уходит из-под носа гигантского грузовика, то, едва не врезавшись в неожиданно затормозивший голубой кадиллак, останавливается так резко, что кажется, он вот-вот поднимется на дыбы.

И все это Осмар проделывает с совершенно невозмутимым видом, мурлыча себе под нос популярную бразильскую самбу «Я не могу смотреть на женщин, ох, ох, ох!». Только время от времени он чуть поворачивает к нам голову и весело щурит глаза — ну как, мол? В ответ мы беремся за мочку уха, и стрелка спидометра тут же заползает за семьдесят.

Справа и слева от нас извивается непрерывная пестрая лента сверкающих лаком лимузинов. Большинство автомобилей американские — шевроле, файерланды, доджи, бьюики. Однако довольно часто попадаются западногерманские — оппели и мерседесы. ФРГ быстрыми темпами протягивает лапы к бразильской экономике.

Автобус покидает авениду. После ее шири и простора улочки кажутся необычайно тесными. Но зато на смену раскаленному бетону, адскому гудению моторов приходит тихая прохлада полных задумчивости садиков за решетчатыми стенками заборов, шорох вечнозеленой листвы. Покачивают своими листьями-опахалами нежные бананы. И снова ряды пальм, вид которых так не вяжется с запыленными грязными тротуарами, автомобилями и зеркальными окнами магазинов. Бесчисленные лавки и лавчонки, скрывающие в своих недрах груды тропических фруктов и овощей, чудо-холодильники фирмы «Дженерал электрик» и антикварные редкости времен Гонсалеса Гоэльо, заржавленные шлемы, старинные медальоны, шедевры художников Возрождения и непонятные творения абстракционистов. Иногда за узором забора виднеются белые очертания ультрасовременного коттеджа, но чаще — старые обветшалые трехэтажные домики с покосившимися стенами, с окнами, прикрытыми полинявшими жалюзи. Стройные сеньориты с громадными плетеными корзинами, из которых торчат хвостики лука, чешуйчатые бока ананасов, рдеющие шары томатов, и полногрудые негритянки, лениво беседующие у дверей домов, удивленно смотрят на красный флажок, развевающийся над автобусом.

Наконец мы снова выбираемся на шоссе. Слева от нас на обрывистых склонах высокого холма странные сооружения, напоминающие не то курятники, не то дровяные сараи. Это одни из многих «моррос»[24] — прибежище нищеты, голода и порока. Сифилитическая язва, скрытая под роскошным платьем богача. Фантастическая нищета среди роскоши тропической растительности, сказочного плодородия и несметных богатств. В Рио-де-Жанейро числится шестьдесят четыре таких пригорода. В этом подобии жилищ, построенных из старых ящиков из-под мяса, бензиновых бочек, обломков рекламных щитов, кусков кровельного железа и ржавой жести, нашли себе кров около шестисот пятидесяти тысяч человек — четвертая часть населения города. Но даже за этот жалкий кров надо платить. Землевладельцы не считаются ни с чем. За каждый квадратный метр земли они сдирают огромную арендную плату. Здесь не знают, что такое водопровод и канализация. Груды мусора и нечистот свалены тут же, по соседству с жильем, и грязные рахитичные дети копаются на свалке в поисках остатков пищи. И не удивительно, что самая большая детская смертность в Бразилии приходится на эти районы фавел — кварталов «цветной» бедноты. Только три процента их населения доживает до шестидесяти лет. Голод и болезни сводят в могилу многих еще в юношеском возрасте.

Но на смену им каждый месяц прибывают все новые и новые из близлежащих сельских районов. В 1957 году ежемесячно население фавел возрастало на три тысячи восемьсот человек, перебиравшихся в город с надеждой на счастье и удачу.

А вплотную к этим кварталам примыкают утопающие в роскоши люксы Копакабаны и Фламенго, где стон саксофонов сливается с журчанием фонтанов, где у подъездов фешенебельных ресторанов теснятся великолепные лимузины последних марок и богатые иностранцы восторгаются красотами города Январской реки. Впрочем, бразильская буржуазия не прочь поиграть в благотворительность. То и дело в газетах появляются статьи и фотографии — чай для незаконнорожденных детей, благотворительный ужин для «падших женщин», благотворительная лотерея для матерей-одиночек. А в городе с ужасающей быстротой растет преступность, с которой полиция не в силах справиться, в городе, гордящемся своей культурой, 290 тысяч человек неграмотных, то есть почти каждый десятый кариока не умеет читать.

Трудно поверить, что на свете существует такая нищета. Надо увидеть это собственными глазами. Это не заграница, знакомая многим по ярким обложкам иллюстрированных журналов, шикарным автомобилям, стоящим у ворот посольств, сигаретам «Кэмел» и кинокадрам с пленительными кинозвездами. Это заграница такая, как она есть — в рубищах, не прикрытых ни вуалью, ни позолотой.

Так, в первые годы войны находилось немало людей, скептически относившихся к сообщениям о зверствах фашистов. «Не может быть, — говорили они, — страна, давшая миру Гёте и Шиллера, Канта и Лейбница, Гейне и Гегеля, не может допустить бесчеловечных жестокостей». Они продолжали говорить это, забывая о том, что первые снаряды, направленные в госпитали, переполненные ранеными, были германскими, и что впервые появившиеся на берегах Ипра удушливые газы были выпущены германскими «гуманистами». Потребовалось время, чтобы все люди узнали истинное лицо фашизма.

Да, чтобы знать и понять, люди должны больше видеть, ездить, смотреть и общаться. Этого не заменят ни книги, ни кино, ни журналы, ни газеты, ни фотографии.

Автобус несется дальше. К нашему гиду, сеньору Александро Бокти, снова возвращается красноречие: «Слева от вас, сеньоры, городской зоопарк». Но, к сожалению, наше время так ограничено, что остановка здесь исключена. Невдалеке за купой деревьев показывается большое спортивное сооружение — это малый стадион. Наконец автобус замедляет ход и плавно тормозит у массивных решетчатых ворот. Приехали. Маракана.

У входа полицейский. На нем песочного цвета шлем, песочная двубортная куртка, перехваченная широким белым поясом, на котором болтается пистолет в белой кобуре, песочные брюки, стянутые у лодыжек, и ярко-желтые ботинки на толстой кожаной подошве.

Он окинул нас довольно неприветливым взглядом и процедил сквозь зубы: «Сеньоры, стадион закрыт!» В этот момент сеньор Александро решительными шагами подошел к полисмену и, показав на нас рукой, принялся что-то объяснять по-португальски. Первые же его слова действуют подобно знаменитому «Сезам, отворись». Мрачный полисмен вдруг оживился, на лице его появилась приветливая улыбка. «Рус, рус, карашо», — весело произносит он и с неожиданной прытью бежит открывать ворота. Через несколько минут мы уже идем под сводами самого большого в мире стадиона, вмещающего двести с лишним тысяч человек. Колоссальное сооружение из тяжелого бетона, напоминающее сверху гигантскую подставку для чайника. Здесь все поставлено на службу голому практицизму: ни одного украшения, лепки, статуи. Впрочем, в этом царстве серого бетона и спортивного бизнеса отдана дань победителям мирового футбольного первенства 1958 года.

На одной из стен в проходе под трибунами цветная мозаика, изображающая в полный рост игроков бразильской команды-победительницы — знакомые по портретам Гарринча, Вава, Диди, Пеле. На противоположной стене выложены из красноватых пластинок мрамора пять олимпийских колец. Пожалуй, сеньор Оливейро не ошибался, говоря, что болельщик в Бразилии особенный. Если любовь бразильских футбольных болельщиков перемножить на их южный темперамент, то получится… Впрочем, о том, что получится, свидетельствуют глубокий бетонный ров, отделяющий трибуны от футбольного поля и специальный выход на поле для полицейских отрядов, ибо почти ни один матч не обходится без вмешательства полиции. Один из служащих стадиона рассказывает, что во время некоторых ответственных футбольных состязаний при входе на стадион полиция отбирает у болельщиков тысячи пистолетов. Ох, эти болельщики!

В прошлом году один из не в меру разгорячившихся сторонников проигрывавшей команды выстрелил в мяч, поставленный для «одиннадцатиметрового удара» в ворота команды, пользовавшейся его благосклонностью.

— Жаль, что вам не пришлось присутствовать в Рио в ту ночь, когда сборная Бразилии вернулась домой из Швеции после победы на мировом чемпионате по футболу. Это было настоящее национальное торжество. Люди запрудили улицы. Транспорт остановился. Пылали факелы, звучали песни. Восторженная толпа болельщиков пронесла победителей на руках через весь город.

Сейчас в футбольной жизни города царит затишье. Большинство команд улетело на гастроли в разные страны. Футбольные чемпионы демонстрируют свой высокий класс в США.

Служащие стадиона, строительные рабочие обступили нас со всех сторон. И по дружеским улыбкам и крепким рукопожатиям каждый из нас чувствует, что воротам холодной войны не устоять против мячей мира и дружбы.