Мы всякую жалость оставим в бою…

Подполковник Всеволод Соколов. Восточный Фронт. 1939 год

И вот я снова на Дальнем Востоке. Господь хранит меня, и вместо жуткой мясорубки Дальневосточного или Забайкальского фронтов я прибываю в Монголию. Поздним вечером мы выгружаемся в Дзамын-Уд с недавно построенной железной дороги. Лихорадочная разгрузка танков после двухчасового стояния в тупике, ругань с комендантом вокзала, сочный мат господ офицеров из других частей, ожидающих своей очереди — все это действует на меня «умиротворяюще». Если в обычное время в России две беды — дураки и дороги, то теперь добавляется еще стихийное бедствие в лице Главного Управления Военных Перевозок. Кроме того, в Дзамын-Уде присутствуют еще и монгольские чиновники, чья деятельность, бесспорно, добавляет «порядка и организованности».

Наконец, наоравшись и охрипнув, я, вместе с двумя ротами своего батальона двигаюсь по дороге на Эрлянь. Темно как в могиле. Тусклый свет светомаскировочных фар точно сгущает тьму, вместо того, что бы разгонять ее. Наши Т-30 мерно громыхают по ночной дороге. Милосердный Боже, спасибо Тебе за то, что наш комдив, генерал-майор Анненков, в простоте душевной не делает разницы между парадной и полевой формой одежды. Сопровождающие нас Черные гусары прекрасно видны в темноте в своих белых ментиках.

Марш тянется уже второй час. Неожиданно вахмистр, едущий перед нашей машиной поднимает руку. Стоп!

— Стой! — рявкаю я. Ротные дублируют мою команду, и колонна застывает в неподвижности. Мы через чур сладкая мишень на дороге, поэтому я командую, — Башнеры! Приготовиться к отражению воздушной атаки! — и вылезши из танка по пояс, интересуюсь, — Вахмистр, что там?

— Союзники, господин подполковник.

— Не понял, кто?

— Монголы.

Точно. Навстречу нам движутся легкий БА «Хорьх», следом внушительный БА-11, два штабных «Руссо-Балта» и добрая сотня всадников, от которых отделяется группка и во весь опор летит к нам. Вахмистр сдает назад, предоставляя мне как старшему по званию разбираться с азиатскими соратниками.

Среди подъехавших видны золотые погоны даргов. Я решаю взять инициативу в свои руки:

— Кто такие?

— Конвой фельдмаршала Джихар-хана! — раздается в ответ веселый голос, — Разрешите поздравить багши-дарга с присвоением очередных званий!

Господи, да ведь это же Лхагвасурэн, собственной персоной! За девять лет, конечно, изменился, но в узеньких глазках прыгают прежние веселые чертики. Я выскакиваю из машины:

— Жамьянгийн, дружище! — тут я, наконец, обращаю внимание на его погоны. — Прошу извинить, господин полковник.

— Прекратите, Всеволод Львович. Что за счеты между своими?! — он радушно обнимает меня, но тут же принимает официальный вид:

— Господин подполковник, прошу Вас проследовать вместе со мной к хану Джихару, — он не выдерживает и заговорщицки ухмыляется, — а то, если фельдмаршал узнает, что я тебя отпустил, голову мне оторвет. И еще что-нибудь!

Я иду рядом с Лхагвасурэном. Из уважения ко мне он слез с коня и теперь топает пешочком. А вокруг нас всадники, среди которых я вижу несколько знакомых лиц. Вот Дампил Сангийн, вот — Данзанванчиг Дашийн, вон там, дальше — Аюуш Лувсанцэрэнгийн. Я знаю их еще по 1-му механизированному дивизиону. Именно тогда я и познакомился с Джихар-ханом…

В 1930 г. я оказался в группе русских инструкторов, направленных для обучения монгольских войск. Год, проведенный в Монголии, остался в памяти какой-то бесконечной чередой пьяных застолий, ремонтов, проводимых на похмельную голову, так как монгольские цирики и дарги исправно ломали все, что только можно сломать и снова застолий. И вечная жирная баранина во всех видах, то есть жареная и вареная. Я потом лет пять баранину не то что есть, смотреть-то на нее не мог…

Мы подходим к огромному автомобилю в камуфляжной окраске. Вокруг — знаменитый на весь Дальний восток личный конвой хана Джихара. Это молоденькие, чрезвычайно симпатичные девицы в ладно сидящих мундирах. Злые языки именуют их «походно-полевым гаремом», однако девушки прошли не шутейную боевую подготовку и могут запросто укоротить злой язычок. Или, если будет такой каприз, завязать его в узелок. У меня сразу начинает ныть бок при воспоминании о том, как будучи во изрядном хмелю, меня уговорили схватиться с одной из этих «батырок». Правда потом, хан Джихар даже собирался уступить мне ее «на совсем», но мне удалось отбояриться от столь щедрого предложения. Это, кстати, не она ли?…

Навстречу нам широкими шагами идет сам генерал-фельдмаршал Монгольской Народной Республики Джихар-хан. На нем белая лохматая кавказская бурка, из под которой нет-нет да и взблеснет созвездие орденов. Слегка прищурившись, он с нарочитым монгольским акцентом произносит:

— Уй-бой, кто пожаловал!

— Здравия желаю, господин генерал-фельдмаршал!

— Ой, беркут, сам прилетел, — он крепко жмет мне руку и небрежно бросает кому-то через плечо: — Коньяк давай, айран давай, гостя приветить надо!

Айран?! Желудок непроизвольно сжимается: как это я забыл о дивной привычке генерала-фельдмаршала запивать коньяк айраном — сквашенным кобыльим молоком?! Айран хмельной, не хуже пива. Эффект — поразительный! Первое ощущение — удар молотом по желудку, второе — удар по голове. Ни один нормальный человек не станет запивать коньяк пивом, а уж айраном — тем более.

Самое интересное — я кисломолочное не люблю. Ну, то есть сыр, конечно, ем, а вот творог не люблю. Сметану — только с блинами, а уж от ряженки меня и вовсе с души воротит. Но когда впервые Джихар-хан предложил мне пиалу айрана, я, из любезности, сказал ему с дуру, что в восхищении от этого напитка. И все. Все десять месяцев кряду я ежедневно пил айран. Очаровательный ординарец хана Джихара Юлдыз ежедневно приносила мне свежую порцию. И я давился, но пил — не обижать же хозяев. Да вот за прошедшие девять лет успел забыть даже омерзительный вкус этого «целебного» продукта. И вот опять началось…

Я выдавливаю из себя любезную улыбку и принимаю стакан, до краев наполненный коньяком. Чокнувшись с фельдмаршалом залпом опрокидываю в рот. Тут же в руке оказывается пиала с холодным айраном. Ну, с Богом…

— Их баярлала, хан Джихар.

— Не забыл монгольский? Молодец!

В голове уже шумит, но вырваться от гостеприимного генерала-фельдмаршала не просто. На земле расстилается кошма, появляется холодная баранина и под звуки патефонной музыки личный конвой, изгибаясь по-змеиному, танцует какой-то восточный танец. Второй стакан, третий, четвертый… В конце концов, после шестого стакана «на посошок» и клятвенных заверений, что хан меня не забудет, я отпущен восвояси. Стараясь сохранять равновесие я добираюсь до своего танка, каким-то чудом забираюсь на броню и, как Волга в Каспийское море, впадаю в башню. Сил остается ровно на то, чтобы приказать наводчику: «Командуй, братец!» Две бутылки коньяку и четыре бутылки пива с полудюжиной папирос вместо закуски — для меня это через чур. Последнее о чем я успел подумать прежде чем провалиться в хмельное забытье было то, что фельдмаршал Джихар-хан выглядел совершенно свежим, хотя пил наравне со мной. Практика — великое дело, господа!..

Как мы добрались до места, где и как размещались роты я не помню. Однако я выясняю, что машины размещены по заранее отрытым капонирам, связь с ремонтниками установлена и действует нормально, горючее пополнено до нормы, люди получили паек. К моему несказанному удивлению оказывается, что все это сделал я сам, хотя и совершенно этого не помню. Моя память включается в тот момент, когда я просыпаюсь в чистенькой юрте на походной койке, в изголовье которой помещается ведро с холодной водой, поставленное кем-то неравнодушным к судьбе пьяного офицера…

Утро встречает меня пронзительным ветром и совершенно не свойственным для этих мест холодным, мелким дождем. В такую погоду жизнь представляется как-то особенно омерзительной. Даже горячий крепкий чай с коньяком не может этого исправить. Я вяло ругаюсь с ПАРМом по поводу запчастей и текущего ремонта, нехотя рявкаю на замполита, не ко времени решившего заняться духовным обликом бойцов, бессмысленно тычу карандашом в бланк расхода горючего. В голове бьется единственная мысль: «И как же это меня угораздило?..» Так проходит первая половина дня.

После обеда (Монголия, господа! Бараний шэлюн, жареная баранина, пресные лепешки и крепкий чай) ординарец приносит сообщение, что к нам движется сам комдив. Бросив недопитый чай, я рысью мчусь осматривать внешний вид своих танкистов. Борис Владимирович весьма щепетилен в вопросе одежды. Сразу же после меня проверку повторяет наш командир полка полковник Ротмистров.

Вскоре после повторной проверки является и сам отец-командир. Подтянутый, в мундире с иголочки, он игнорирует штабной автомобиль и прибывает верхом в сопровождении полуэскадрона Черных гусар и пары легких броневиков. Ну что ж, батальон не ударит в грязь лицом!

После часа, проведенного в батальоне, удовлетворенный и изрядно повеселевший Анненков проводит с офицерами короткую беседу, в которой обрисовывает особенности будущей операции.

Основной проблемой перехода через Гоби является снабжение водой. Имеющиеся в пустыне источники и колодцы не смогут удовлетворить всех потребностей наступающей группировки. К тому же противник наверняка попробует разрушить хотя бы часть источников или сделать воду непригодной для питья. Отсюда вывод: самым главным для нас будет темп, темп и еще раз темп. Ну и плюс к этому вместе с нами в первом эшелоне пойдут сводные моторизованные инженерные батальоны службы обеспечения водой. Будут прямо на маршруте бурить скважины и ставить колодцы. Эти батальоны пользуются любыми преимуществами, им следует оказывать все возможное содействие. Ну это, Борис Владимирович, и без Ваших указаний понятно: вода всем нужна.

Проведя этот короткий инструктаж и указав первые и вторые точки маршрута Анненков отбывает, пожелав на прощание всем «вернуться своим ходом!» Ох, и сноб же Вы, Борис Владимирович! В танкистах без году неделя, а туда же: «Вернись сам!» Но человек он хороший, к сослуживцам добр и заботлив, так что мелкий снобизм можно и простить…

Солнце уходит за горизонт, и на землю словно набрасывают темное покрывало. Жара уступает место прохладе, становится легче дышать.

Замолкает изнуренная солнцем степь. Мы ждем сигнала. Докуриваются последние папиросы, взгляды то и дело бросаются на часы, руки механически ощупывают рычаги, ноги танцуют на педалях. Мимо нашей колонны проскакивают мотоциклисты. Миг, и их уже нет, только рокот мотора смолкает вдали. Нервы напряжены до предела и время тянется нестерпимо медленно.

Наконец-то! Далеко впереди полнеба озаряет яркая вспышка. Штурмовые группы начинают свою работу. Раздается громкое:

— По машинам! Заводи!

Команда еще катится вдоль колонн, а уже гудят моторы автомобилей и броневиков, трещат мотоциклы и взревывают танки. Гул нарастает. Ослепительное море огней разрывает тьму на части. Вся наша армада — тысячи танков, бронемашин, автомобилей, с включенными фарами устремляется вперед. Огненная река устремляется вглубь Внутренней Монголии. Над нами с грозным ревом проносятся эскадрильи штурмовиков, бомбардировщиков, истребителей.

Мы, первый эшелон КМГ, пересекаем границу в 2.00 по Цаган-Баторскому времени. Разведгруппы и передовые отряды уже далеко впереди.

Нам навстречу ведут первые партии пленных. Японские и китайские солдаты с растерянным, недоуменным видом бредут под конвоем монгольских цириков и уральских казаков. Мы ни разу не вступаем в бой: на гобийском направлении азиаты не ждали удара. Больно уж местность тяжела. Но не для русского солдата, макаки, не для русского человека!

На востоке начинает алеть горизонт. Тлеющая алая полоска ширится, потом становится оранжевой, сиреневой и, наконец, в небо величаво выплывает косматое огненно-белое солнце. Мой наводчик, вольноопределяющийся Айзенштайн, никогда не унывающий одессит, прикрыв глаза рукой смотрит на это великолепие и вдруг неожиданно хмыкает…

— ?

— Да вот, Всеволод Львович, вспомнилось:

Я тоже читал у Тынянова эту историю, и мы декламируем дуэтом:

Мы оба смеемся. Внезапно оживает рация:

— Ворон, ворон, я — Первый, как слышите?

— Слушаю, первый.

— Ускорьте движение. В районе Цаган-Ула контратака войск противника. — И уже просительным тоном Павел Алексеевич Ротмистров добавляет, — Поторопитесь, Всеволод Львович. Пожалуйста…

Если командир просит — дело плохо. Быстро смотрю на карту: до Цаган-Ула осталось километров двадцать. Полчаса хорошего хода. Но к такому делу надо подготовиться. Я останавливаю батальон. Из канистра доливаем воду в радиаторы, из бочек — бензин в баки.

— Бочки с брони!

— Есть бочки с брони!

— Осколочные заряжай! Досылай!

— Есть заряжай осколочные! Есть дослать!

Ну с Богом. Пошли.

Через двадцать минут у меня устойчивая радиосвязь с командиром саперно-штурмового батальона. Еще на подходе к позициям я уже знаю, что соратники «пустили пузыря». Опьяненные первыми успехами цирики и дарги полковника Одсурэна потеряли осторожность и решили взять Цаган-Ула по методу Чингис-Хана. Не дожидаясь бронетранспортеров штурмбата, застрявших на песчаном участке, монголы с диким визгом и гиканьем конной лавой пошли в атаку.

На их несчастье в Цаган-Ула оказался сильный японский гарнизон (Низкий поклон и троекратное ура в честь разведки!). Командир гарнизона, человек не глупый и храбрый, организовал столь серьезный отпор, что Одсурэн откатился назад, потеряв до 40 % личного состава. Теперь уже и батальон подполковника Самохвалова не мог ничего поделать, и теперь они ждут нас, чтобы нанести совместный удар.

Уже на подходе я разделяю батальон. 3-я рота будет обходить слева, а я сам с остальными, правым уступом, пойду в лоб. Подполковник Самохвалов интересуется когда ему поднимать свой батальон? Я отвечаю, что пусть начинает одновременно с нами и прошу его особенное внимание обратить на противотанковые пушки японцев, о которых он уже сообщал ранее. Сапер обещает, и я рявкаю в рацию:

— Слушать всем! Я — Ворон, атака!

Ротные «воронята» подтверждают, и 55 танков батальона, резко ускорившись, вылетают на врага.

Цаган-Ула обнесен глинобитной стеной, из-за которой лупят пулеметы, минометы и гулко ахают винтовки. Но «антитанки» пока молчат. Машины первой роты на всем ходу проламывают стену и врываются в город. Я вспоминаю свой опыт войны с японцами и командую:

— Бейте по фанзам! Там пушки часто укрывают!

Танки рвутся сквозь хилые китайские домики, и, кажется, находят несколько интересующих нас японских 37 мм пушченок. Я высовываю голову из люка. Сзади гремит русское «Ура!», и визжат монголы, дорвавшиеся до тех, кто только что пулеметами прореживал их ряды. Ну, что ж, я не удивлюсь, если после кавалеристов Одсурэна не останется пленных. Если вам хотелось жить, макаки, у вас было время сдаться в плен!