Мы всякую жалость оставим в бою…

Лаон. (Несколькими часами позже)

Простая задача: выбрать себе в Лаоне дом для постоя. Мы вчетвером идем по улицам города. Вчетвером — это я, Колыбанов, Семенчук и Танкист. Впрочем, «идем» к Танкисту не относится — он едет у меня на груди под наполовину расстегнутым комбезом. На уровне моей груди на свет Божий торчит его рыжая довольная морда.

Танкист — кот, подобранный мной в разгромленной саарской деревушке неизвестного названия. Он сидел и плакал над своей горестной судьбой на руинах дома. Бок обожжен, шерсть на лобастой башке и одно ухо здорово обгорело. Я протянул ему кусочек пайковой ветчины, а потом, ухватив за загривок, принес в танк. В руки он дался беспрекословно, видимо решив, что я — единственная опора в этой дико и страшно поменявшейся в одночасье кошачьей жизни.

В санитарном взводе коту обработали бок и голову противоожоговой мазью, наложили бинты, и вскоре в нашем «Корнилове» появился шестой член экипажа. За прошедшие десять дней он отъелся на пайковом мясе и трофейных сливках, ожоги зарубцевались, и на память о них осталась только кличка «Танкист», данная ему моими орлами. Котяра честно пережил все перипетии многокилометровых маршей, мирно подремывая на боеукладке, и два боя, после которых вылезал из башни на негнущихся лапах. Во всей этой свистопляске, окружающей его, Танкист решил что он — мой кот (или я — его человек, у кошек не разберешь), и теперь старается не отходить от меня ни на шаг. Так что он едет в квартирьерскую поездку, свернувшись уютным клубочком у меня на груди. Колыбанов и Семенчук идут на полшага сзади. Они вооружены ППД, так как в Лаоне еще могут найтись не сдавшиеся «пуалю», на вроде давешнего генерала.

Из окон дома, возле которого стоят два армейских мотоцикла, несется истошный женский вопль: «M'aidez! (На помощь!)». Семенчук лениво роняет:

— Стрелки гуляют.

— Что, тоже невтерпеж? — интересуюсь я.

— Ой, да надо мне того? — Семенчук, кажется, обиделся. Действительно, он — самый спокойный (видимо потому, что самый старший) солдат в моем батальоне. — Шо я, баб не видал? Для хозяйства чего прихватить, это можно.

Мы проходим по улице дальше и наконец я вижу подходящий дом. Большой двор, в который можно поставить наш ЛК, чистенькое крыльцо.

— Пойдемте-ка, взглянем, — говорю я, и мы направляемся в дом.

Дверь не открывают, несмотря на наш весьма громкий стук. Наконец Колыбанов не выдерживает и, разбив окно в подвале, исчезает в доме. Мы втроем ждем на крыльце.

Внезапно в доме звучат несколько коротких очередей. Я мгновенно выхватываю «Лахти» и, не заботясь о целости дверей (моего наводчика убивают, а я тут буду двери жалеть?), трижды стреляю в замок. Семенчук резким ударом ноги выбивает дверь, и мы врываемся внутрь. Полутемная прихожая пуста, но на втором этаже, куда ведет широкая лестница, слышны ругань и возня.

— Семенчук! Отдай мне автомат и живо за теми гуленами!

Башнер, быстро оценив обстановку, вручает мне ППД и уносится за подмогой. Я осторожно понимаюсь на второй этаж. В полутемном коридоре никого, но из-за дверей одной комнаты явственно слышно пыхтение и ругательства Зиновия. Распахнув дверь я замираю от увиденного. На полу валяется охотничья двустволка и какой-то старинный пистолет. Рядом с ними на полу же сидит пожилой человек и держится за челюсть. Около него сжалась девица в темной накидке, а чуть подальше валяется еще один мужчина. Напротив, на большом венецианском стуле черного дерева, восседает Колыбанов. Левой рукой он зажимает плечо, а правой направляет на пленников автомат. Увидев меня, он облегченно вздыхает:

— Слава Богу, господин подполковник, это Вы. А то тут эти лягушки стрелять вздумали…

Внизу раздается топот ног и в комнату врывается Семенчук в сопровождении четверых мотострелков. Они с интересом разглядывают открывшуюся их взорам картину и, наконец, один из них говорит:

— Ну, и чего было звать, от дела отвлекать, — это Семенчуку. И уже мне, другим тоном: — Господин подполковник, если мы не нужны, то разрешите идти? А то врываются, от дела отрывают…

Мотострелки с шумом уходят.

— Убрать! — командую я, показывая на сидящих, а сам отправляюсь в экскурсию по дому. Ого! Домик-то не из бедных будет. На стенах — вполне приличные картины, в шкафу — серебро, старый фарфор. Это мы удачно зашли. Так, часики… Господи помилуй, да не ужели? Нет, ошибки быть не может, вот и фамилия. Часы, мало того, что золотые, так еще и изготовлены Бомарше. Сыном или отцом — не важно. Нет, право же, какой интересный дом. Я выпускаю Танкиста:

— Иди, дружок, погуляй. Посмотри что тут где.

Танкист деловито пускается на осмотр нового дома. Я присаживаюсь в кресло, и размышляю: где в этом доме коньяк, чтобы обмыть такую находку…

Должно быть, я задремал, потому что в сознание вдруг врывается гомон громко ругающихся голосов. Я подхожу к окну, отдергиваю тяжелую портьеру. На улице какая-то возня: танкисты что-то тащат по земле. Внезапно они расходятся, и я вижу лежащего мужчину. Семенчук со злостью бьет его ногой. Кроме него и Колыбанова участвует еще человек пять танкистов. По-моему, они из роты Тучкова. Внезапно один из них наклоняется и начинает сдирать с этого человека брюки. Остальные, нагнувшись, следят за этим процессом. Так! Это что это они удумали?! Это мне что ж, с бригад-иерархом объясняться, по поводу содомии?!

Я бегом бросаюсь вниз. Выскочив на улицу, громко ору:

— Отставить! Отставить, мать вашу! В лагерь захотелось?!

Они моментально выпрямляются. Перун-милостивец, это надо же так ошибиться. Да им же просто лень было писать табличку «еврей», вот и решили продемонстрировать, так сказать, наглядно — кто таков. Вон уже и петелька на фонаре ждёт. Я машу рукой: играйтесь, если еще не наигрались.