Мы всякую жалость оставим в бою…

Подполковник Всеволод Соколов. Апрель 1940

Приснопамятной драке со Звонаревым и K° удается изрядно испортить мой отпуск. Четыре дня подряд я как проклятый таскаюсь в Священный Синод. Меня по очереди допрашивают трое следователей: двое штатских и один духовный. Нельзя сказать, чтобы они были грубы или невежливы. Но они исключительно настойчивы. Их интересует буквально все: сколько коньяку я выпил с Кузьминым, о чем говорил с о. Платоном между второй и третьей рюмкой, был ли интендант-полковник застегнут на все пуговицы ли нет? И так далее, и так далее. Странно, они не пытаются ловить меня на ошибках, они даже не заставляют меня ничего подписывать, а только вежливо просят иногда перекрестится на образа в подтверждение своих слов. И все наши, о, нет, не допросы, а «беседы» аккуратно записываются на магнитофон. И вот теперь — кульминация, апофеоз моих визитов в Святейший Синод: получено приглашение к самому обер-прокурору Синода — всемогущему соратнику Ворошилову.

Хотя это именно приглашение, а не приказ явится тогда-то туда-то, манкировать таким приглашением не следует: последствия отказа не предсказуемы. Так что теперь я вылезаю из такси, и, придерживая рукой танкистский кортик, торопливо шагаю к дверям. Хм, часовые пока еще не узнают. Или уже узнают, просто не показывают вида?

— Приглашен к соратнику Ворошилову на 11.15, — сообщаю я в ответ на немой вопрос «стража райских врат» и демонстрирую приглашение.

Цербер делает выверенный до миллиметра шаг в сторону, пропуская меня внутрь. Широкая лестница, второй этаж. Приемная с двумя секретарями, которые забирают у меня приглашение, однако, так же как и раньше, не просят отдать оружие. В Святейшем Синоде вообще весьма странные обычаи…

Могучая дверь черного дуба с надраенной медной табличкой «Обер-прокурор Святейшего Синода К. Е. Ворошилов».

— Разрешите? Подполковник Соколов по Вашему приказанию прибыл!

Человек, вставший навстречу мне из-за стола, отрицательно качает головой:

— Я не вызывал Вас, соратник Соколов, а приглашал. Прошу Вас, проходите, располагайтесь.

Я подхожу к роскошному письменному столу, и присаживаюсь в глубокое кресло, заботливо придвинутое для посетителей. Обер-прокурор внимательно рассматривает меня, не стесняясь и не смущаясь моего уродства, а я отвечаю ему тем же. Климент Ефремович среднего роста, с типично офицерскими усиками и внимательными умными глазами на открытом, хорошем лице. На нем повседневный вицмундир без погон, с большими, шитыми золотом восьмиконечными крестами в петлицах. Орденов нет, только знак «Героя России» и партийный значок, чуть потемневший и с надтреснутой эмалью. Внезапно, Ворошилов широко улыбается и спрашивает:

— Ну, и как впечатление?

— Очень хорошее, — вежливо отвечаю я и в свою очередь спрашиваю, — А как Ваше?

Он смеется. Затем как гостеприимный хозяин предлагает чай, сухари, пряники. От чая я не отказываюсь и с удовольствием прихлебываю ароматный и крепкий напиток.

— Как проводите отпуск, соратник? — интересуется Ворошилов неожиданно. — Театры, выставки, или так, с детьми гуляете? Сейчас в столице есть что посмотреть, — он мечтательно заводит глаза вверх. — Особенно рекомендую: сейчас идут гастроли Ла-Скала. Сегодня дают «Норму».

Обер-прокурор напевает несколько тактов из «Марша друидов». Слышал я, что соратник Ворошилов — страстный театрал, и вот теперь — подтверждение. Я, конечно, немного разбираюсь в опере, но как-то не готов к беседам с театралом в фельдмаршальском мундире… А Климент Ефремович между тем продолжает:

— Потом, в Малом театре идет «Драматическая трилогия» Толстого. Не правда ли, соратник, Жаров превосходен в роли Годунова?

Перун-заступник, вот это влип! Да я лучше бы пошел в атаку на целую зенитную бригаду японцев в одиночку, чем это!..

— Да, да, соратник, Жаров не подражаем. — Господи, что ж еще сказать?

— А если Вам, соратник захочется чего-нибудь полегче, то очень рекомендую оперетту «Вольный ветер». Прекрасная легкая вещица, замечательно господин Дунаев написал. Очень рекомендую. И супругу возьмите: вот как раз свою вину и загладите.

Вот это уже ближе к делу. Виноват, вопросов не имеется. Встаю, одергиваю китель:

— Господин обер-прокурор вину свою признаю в полном объеме. Прошу дать возможность кровью искупить…

Он останавливает меня, крепко взяв за локоть:

— Не знаю, какую вину Вы, соратник Соколов, признаете, но могу сказать одно: перед Синодом у Вас вины нет.

Как интересно! А как же проломленный череп генерал-майора, три звонаревских зуба и еще это, отбитое, чем интенданты размножаются? Это значит не вина?

— А крови Вы, соратник, уже пролили за Россию столько, что иному на всю жизнь хватит. Я же имел ввиду, то, что тот день Любовь Анатольевна наверняка планировала провести несколько иначе, нет? — он широко улыбается. — Да Вы садитесь, садитесь. У меня к Вам очень серьезное предложение: не хотели бы Вы перейти на службу к нам?

Если бы Климент Ефремович прямо сейчас достал бы кувалду и от всей души ошарашил бы меня этой кувалдой по темечку, я и то бы меньше удивился.

Я изумленно молчу. Бывают же на свете чудеса.

— Да Вы не торопитесь, Всеволод Львович, подумайте. Вы нам подходите. Вы уже достаточно повоевали на фронте, чтобы Вас кто-то мог посметь обвинять в трусости, так не пора ли теперь подумать и о службе на другом поприще? У Вас семья и Вам, конечно, хотелось бы проводить с ней побольше времени. А наша служба ничуть не менее важна чем фронт, уж поверьте.

Да я верю, верю, господин обер-прокурор, просто…

— В деньгах Вы ничего не потеряете: при переводе я гарантирую Вам присвоение чина статского советника.

Да уж… Вот так небрежно предлагают генеральство, правда, штатское, но какая разница. В деньгах, пожалуй, даже выиграешь…

— Прошу прощения, соратник, но что я могу делать в Вашем ведомстве? Я всего лишь офицер-танкист, смею думать неплохой. Но ведь в Вашем ведомстве танков нет. Или…

— Разумеется, нет. Я думаю предложить Вам должность столоначальника одного из столов Святейшего Синода. Ваши начальники все отмечают, что «…с бумагами управляется успешно, член партии, пользуется заслуженными доверием и любовью подчиненных». О. Михаил, о. Феодосий, другие Ваши военные иерархи и, что особенно показательно, о. Платон — все в один голос дают Вам самые лестные характеристики…

«…особенно показательно, о. Платон?..» А крестик-то у него всего-то ротного иерарха! Или… Ох, и не прост же ты, батюшка, ох и не прост!.. Да что это я: нашел где простых искать — в Святейшем Синоде! Видать, и в самом деле мне контузия крепко боком вышла, дураком становлюсь!..

— … и указывают на Вашу искреннюю преданность делу партии и патриотизма. Все беседовавшие с Вами в эти три дня отмечают хорошую наблюдательность, блестящую память, спокойный и уравновешенный характер. Вы хорошо образованы, вовсе не глупы, преподаватели и товарищи по Академии отмечают в Вас живость ума. Так что Вы нам подходите. — Он весело смотрит на меня и усмехается. — Уважая свободу воли, я не буду сообщать о своем предложении Вашей супруге. Так что жду Вашего решения, — Ворошилов на секунду задумывается, — дня два Вам, думаю, хватит. А пока, — он снова широко улыбается, — сходите в театр. Все-таки очень рекомендую союзников, миланскую оперу…

…Из здания Синода я выхожу в совершеннейшей растерянности. «Как хорошо быть генералом, как хорошо быть генералом…» — так, кажется, поется в старой юнкерской песенке? Быть генералом неплохо. Вот только каким генералом?..

Внезапно я вспоминаю, что сказал обер-прокурор на прощание. А откуда, интересно, он знает, что Любаша спит и видит: как бы оставить меня дома? Что это: простая человеческая логика или… или они, что, следят за всеми нами? За этими мыслями я и не замечаю, как оказываюсь около своего дома.

— Слава Героям!

— России слава!

Кузьмин! Давно не виделись.

— Здравствуй, соратник! Заходи, а то ж ты обещался, а вот видишь, не получилось…

— Может, лучше не к тебе, соратник?

— А куда?

— Да есть тут одно местечко… — он подмигивает, указывая рукой куда-то за себя.

— Добро, веди.

Мы выходим на Знаменку. Ну, и куда ж ты меня, соратник, ведешь? Поворот, еще поворот…

— Пришли, Всеволод Львович.

Мы поднимаемся на второй этаж. Кузьмин ключом открывает дверь, и мы оказываемся в скромной квартирке. Готов поклясться, что здесь никто не живет, но квартальный уверенным шагом подходит к рефрижератору и вынимает из него запотевшую бутылку водки, батман окорока, изрядный кусок сыру и большую селедочницу с селедкой. Выставив все это на стол, он по-хозяйски открывает буфет и к уже имеющимся «деликатесам» добавляются бутылка коньяку, лимон, пара яблок и банка с солеными груздями. Из буфета же вынута и коврига ржаного хлеба. Кузьмин машет рукой на стул:

— Прошу.

— Благодарю.

Мы словно заговорщики в молчании выпиваем по первой. Александр протягивает мне грузди:

— Домашние…

— Спасибо.

Грузди и в самом деле отменные. Но ведь не пьянствовать же он меня сюда привел?

— Соратник, ко мне из Синода приходили, расспрашивали о тебе.

Уже теплее. Промолчу, что еще скажет?

— Очень уж они тобой интересовались. — Кузьмин наливает еще по одной. — Смотри, соратник, между нами — темные они люди.

— Служить меня к ним зовут, — небрежно бросаю я, и внимательно слежу за реакцией. — Сегодня с самим Ворошиловым беседовал.

— А сам-то хочешь с ними служить? — Александр весь напрягается. — Сам, без учета того, что они предложили много всего хорошего?

— Извини, — я опрокидываю в рот стопку водки, но не чувствую вкуса, — извини, а откуда ты знаешь, что они мне что-то предлагают?

— Догадываюсь, — он отправляет в рот кусок селедки, — не в лесу, чай, живу. Так хочешь или нет?

— А, да гори оно все огнем! Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут!

— Честно? Нет. Ты верно сказал: темные они люди. Предлагают много.

Кузьмин пытливо смотрит мне в лицо, затем расслабляется:

— Брат у меня там служит, — говорит он, понизив голос, — так вот, поначалу все ничего было, а теперь — везде измену ищет. И находит ведь…

Понятно. Что тут скажешь? Слыхал я про такие дела: словно перерождается человек, машиной делается…

— Ты если отказаться хочешь, сам не вздумай — не простят. Попроси кого из тех, кто чином повыше, чтоб забрали тебя. Причем, чтоб забрали официально: с повесткой, с документами, ну, сам знаешь… Ну, что, еще по одной — за Победу?

— За Победу! Слушай, соратник, а ты не боишься мне вот так?

— Боюсь, — он торопливо сует в рот кусок ветчины, и голос его звучит невнятно, — боюсь. Вот и на квартиру чужую тебя привел. Здесь не подслушают, здесь женщина одна живет… Но ты, вроде, человек хороший, а если и сдашь меня — что ж, значит, хоть на фронт попаду…

Я смеюсь. Хороший он человек, квартальный секретарь Александр Кузьмин.

— Слушай, а зачем ты ко мне хотел тогда зайти?

Он машет рукой.

— А, ерунда. У меня по плану была встреча медицинских курсов с героями фронта. А там очень милые девочки…

Он изумленно смотрит на меня, пытаясь понять: почему я хохочу как идиот. Милый соратник, ты просто никогда не возвращался к жене после полугодовой отлучки, особенно если жена — еще не старая, не ханжа и не страшна как смертный грех…

…Через день я получаю предписание от генерала-воеводы Миллера прервать отпуск и немедленно прибыть в распоряжение генерал-майора Махрова, в формируемую бригаду «Александр Невский»…