Мы вращаем Землю! Остановившие Зло

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. МАЯТНИК СУДЬБЫ

Земля курская, граница Украина и России… Степи, помнящие еще скифов и прочих многоразличных конных кочевников, кормившихся «с копья» и не склонных трудиться даже ради собственного пропитания. Если бы эти степи вдруг заговорили, они много чего могли бы порассказать, но они молчат, бесстрастно взирая на людскую муравьиную суету.

Окруженное бескрайними полями село Вознесеновка, что километрах в шести от шоссе Курск-Обоянь-Белгород-Харьков, угнездилось на берегах малой речушки Курасовки, впадающей в Псел, — устроилось основательно, с размахом, широко раскидав по косогорам длинные ряды ладных домов с непременными садами и огородами. Дома здесь, на Курщине, в основном глинобитные, саманные, с земляным полом и крытые соломой. Вокруг каждой хаты, гладко побеленной мелом, — плетень, на деревянных кольях которого торчат — нет, не черепа убиенных неприятелей, — мирно сохнущие глиняные крынки. И народ здесь обитает добротный, основательный, к труду привычный и к гостям приветливый. В одной хате курян говорят по-русски, в соседней — по-украински, в третьей — на суржике, смеси русского и украинского языков. Но все друг друга понимают, и все называют себя русскими. Люди этих мест не докапывались до национальных корней, тянущихся от сотворения мира, не мерялись первородством, и не могли даже помыслить, что шесть десятков лет спустя их внуки начнут выяснять крикливо, кто кого угнетал, и кто кого выше, и кто кому чего должен. Ты русский человек, русским укладом-обычаем живущий на земле, издревле именуемой Русью, — о чем тут спорить? Баловство это несуразное…

В этом большом селе и встал на постой артиллерийский дивизион. Места хватило всем: орудия и тягачи замаскировали в садах, стараясь не попортить цветущих яблонь, и на задворках, солдаты и офицеры разместились по хатам, на центральной площади аппетитно задымила полевая кухня. В первые же дни по прибытии капитан Дементьев дотошно облазил все окрестные холмы и овраги, прикидывая, где лучше расставить орудия, и где устроить наблюдательный пункт: тишь да гладь были обманчивы — война продолжалась.

А в степи бушевала весна, сладко пахли травы, прилетевшие грачи садились на гнезда в березовой роще и бродили по вспаханной земле, выискивая корм для своих птенцов. По вечерам в центре села раздавались звуки баяна и начинались танцы — война войной, а весна и молодость брали свое. Вскоре Павел познакомился с местной учительницей Марией и гулял с ней вечерами под звездным небом, слушал курских соловьев и дарил ей полевые цветы. Ему пришлось повоевать за сердце девушки с увивавшемся вокруг нее командиром роты автоматчиков Алексеенко — поле боя осталось за артиллерией, а пехота отошла на исходные рубежи. Мария нравилась Дементьеву, нравилось ему и то, что девушка отнюдь не спешила безоговорочно капитулировать в его объятьях и не теряла головы от поцелуев. «Что легко достается, то не ценится, — говорила она, — только честный мед сладок. А ждать я тебя буду верно, пока вы немца не прогоните».

Война вроде бы не напоминала о себе, но она продолжалась, и витало в воздухе что-то зловещее, теснило грудь, словно перед грозой небывалой силы. Как-то раз на закате Павел увидел ворона — огромная иссиня-черная птица сидела на придорожном камне и смотрела на запад. Когда Дементьев подошел ближе, ворон снялся, шурша широкими крыльями, и на миг темный его силуэт закрыл багровый диск заходящего солнца, и было в этом что-то жуткое. Вещая птица исчезла в сумеречном небе, а Павел все стоял и смотрел на закат цвета крови.

Там, за горизонтом, снова готовился к броску Зверь, в третий раз вставая на дыбы. Он вырастил себе новые зубы взамен выбитых под Сталинградом, отточил когти, удлинив их новыми смертоносными боевыми наконечниками, и заново отполировал чешуйчатую броню из тяжелой германской стали. Третий раз — последний раз: в курских степях должна была решиться судьба России. «Кто кого?» — от ответа на этот вопрос зависело будущее.

К радости Дементьева, в дивизион вернулся его старый боевой товарищ Виктор Мироненко — на должность комдива. Не по душе пришлась ему штабная работа, и как только Виктор узнал, что Фролов разжаловал и выгнал Вересова, он выпросил у начарта «вольную». Два капитана дружно взялись за дело, готовя дивизион к боям, — строили на своем участке вторую линию обороны армии, готовили огневые позиции, проводили полевые стрельбы побатарейно и всем дивизионом. Оба офицера чувствовали: быть здесь тяжелым боям.

— Виктор Арсентьевич, — спросил как-то Дементьев, улучив подходящую минуту, — ты недавно из штаба, что там говорят высокие чины по поводу нового наступления?

— Говорят, что кур доят, а как доят, не говорят. Спросил что-нибудь полегче, Паша. Сам рад бы знать, да не по чину-званию мне такое знание. Но, думаю, грандиозная драка здесь намечается. Нашу Первую танковую армию куда попало не пошлют: где Катуков, там жди наступления.

«Это верно, — подумал Павел. — И на Дону так было, и под Калинином».

Логика подсказывала: немцы непременно попытаются взять реванш за поражения под Москвой и Сталинградом. В дивизионе уже знали о боевых новинках врага: о тяжелых танках «тигр» и «пантера», самоходках «фердинанд», истребителях «фокке-вульф». «Звери серьезные, — говорил Мироненко, показывая Дементьеву присланные в дивизион документы с данными «тигра», захваченного нашими войсками в январе под Ленинградом. — Клыки восемьдесят восемь миллиметров, кусают за два километра. Шкура на лбу сто миллиметров. Это уже не те жестянки, которые мы с тобой щелкать наловчились, — этих тварей надо брать подкалиберными». «Возьмем, комдив, — отвечал ему Дементьев, — на любого зверя найдется своя рогатина».

Сменился и командир бригады: Катуков убрал Мельникова и назначил на его место подполковника Липатенкова. Это человек выгодно отличался от основной массы командиров — Павлу почему-то казалось, что именно так выглядели настоящие русские офицеры, верные чести и боевым традициям. Впервые увидев нового комбрига в только что введенных в армии погонах, Павел поймал себя на том, что ему хочется обратиться к Липатенкову «господин подполковник». Молодые офицеры, привыкая к новым знакам различия, в шутку называли друг друга «штабс-капитанами» и «поручиками», но в желании Дементьева не было и тени шутливости. Подполковник окончил академию имени Фрунзе, он всегда был строг, подтянут, выбрит, в до блеска начищенных сапогах. Со своими подчиненными Липатенков разговаривал вежливо, давая четкие и ясные указания, и никогда не позволял себе сорваться на грубость, не говоря уже о рукоприкладстве. Такие люди запоминаются, жизнь дается им на добрые дела, только, как правило, меряется эта жизнь очень скупой меркой…

В штабе бригады Павел узнал, что дивизион Гиленкова расквартирован неподалеку, у деревни Ивня, и как только у Дементьева выдалось время, он тут же отправился в гости к эрэсникам.

— Какие люди! — приветствовал его Гиленков. — Павел Дементьев, гроза немецких танков и личный враг фюрера! Все, хана «тиграм» — разбегутся по кустам, поджав хвосты!

— Шутишь, Юрочка, — Павел улыбнулся. — Мы этих хищников пока видели только на картинках, а как они гореть будут, это еще надо посмотреть.

— Нормально будут гореть, с дымом и копотью, — Юрий небрежно махнул рукой. — Вот, познакомься, — он повернулся к стоявшему рядом с ним плечистому офицеру, — капитан Георгий Сидорович, мой начальник штаба, по совместительству разбиватель дамских сердец.

На этот раз шутка Гиленкова была недалека от истины: красавец-начштаба дивизиона «катюш» явно принадлежал к той породе мужчин, которых называют «бабьими баловнями». Георгий, как позже узнал Павел, был единственным сыном генерала Сидоровича, начальника военных сообщений Московского военного округа. Красивый, начитанный и образованный, с открытой душой, Жора привлекал женские взгляды и пользовался успехом у прекрасного пола, однако еще при первой встрече Дементьев подметил грусть в глазах «бабьего баловня». За сытным «гвардейским» обедом Гиленков балагурил, хвастался своим поваром — «Виртуоз чумички: работал шеф-поваром в московском ресторане, генералов кормил, но изгнан был за пылкую любовь к спиртному. А мне что? Пусть пьет, лишь бы готовил исправно!» — тогда как Сидорович по большей части отмалчивался, словно его что-то угнетало. Павел не придал этому большого значения — мало ли что у человека случилось, — однако все оказалось не так просто.

В начале лета Сидорович заявился к артиллеристам с ответным визитом — примчался на трофейном мотоцикле со скоростью реактивной мины, переполошив всех часовых. Он был весел и жизнерадостен, но за обедом (приготовленным, правда, не отставным шеф-поваром столичного ресторана, а хозяйкой хаты, где жил Дементьев, но не менее вкусным), немного выпив, вдруг резко погрустнел. Павел предположил, что виной тому дела амурные — бурный роман Сидоровича с медсестрой корпусного медсанбата Тамарой Василенок был у всех на слуху, — однако разговор принял иной, почти мистический, оттенок.

— Жизнь хороша и удивительна, Павел Михалыч, — грустно сказал «бабий баловень», поглядывая на облитую солнечным светом буйную зелень деревьев за окнами хаты. — И все бы хорошо, да вот только точит меня одна мысль недобрая: оборвется жизнь моя не сегодня-завтра. Я это точно знаю…

Дементьев знал о таких случаях — он сразу вспомнил лейтенанта Гордина, командира огневого взвода второй батареи. В прошлом году, после жестоких боев на Дону, лейтенант начал заговариваться — мол, скоро приму я смерть от белых носочков. А в Ясной Поляне, вскоре после возвращения из госпиталя, однажды вечером Гордин исчез. Нашли его утром, под кустом. Мертвым — уединившись, лейтенант выстрелил себе в висок из пистолета. Если разобраться, особой мистики тут не было: Гордин был контужен. Шальной снаряд попал в домик, где он находился, лейтенанта вытащили из-под бревен еле живым (он висел там вниз головой) и отправили в госпиталь. По возвращении в часть бедняга начал заговариваться и поминать «белые носочки» — вероятно, сказались последствия контузии. По уму, ему надо было бы дать как следует отдохнуть, да только в то лихое время было не до психологических сантиментов. Руки-ноги целы, голова на месте — воюй, лейтенант. Вот и довоевался…

Однако были и другие случаи. Зимой комиссар мотострелкового батальона однажды утром — ни с того ни с сего — спокойно сказал: «Завтра меня убьют», написал прощальное письмо жене, попрощался с сослуживцами, раздал им на память кое-какие свои вещи, а на следующий день его срезала пулеметная очередь. На контуженного Сидорович не походил, и Дементьев постарался отвлечь его от грустных мыслей — зачем кликать беду на свою голову? Георгий слушал его рассеянно, а потом встал и, видимо, задетый душеспасительной речью Дементьева, попрощался и уехал.

— Тебе моей судьбы не разделить со мною, — произнес он на прощанье. — Это не я сказал, это Пушкин, гений русской словесности.

Павел смотрел ему вслед, и на душе его было сумрачно. Он еще не знал, что Георгий действительно погибнет — через год, в сорок четвертом, во время боев на Украине. Отойдет вместе с командиром батареи к небольшой высотке в сторону от дороги — прикинуть, откуда ловчее накрыть заданную цель, — и угодят они оба на немецкое минное поле, которое не успели обезвредить наши саперы.

И еще не знал капитан-артиллерист Павел Дементьев, что совсем скоро предчувствие неминуемой гибели настигнет его самого.

05 июля 1943 года, раннее утро

Павла разбудил грохот. Быстро одевшись, он выскочил на улицу. Возле штаба уже толпились солдаты и местные жители, с тревогой спрашивая друг друга: «Что, началось? А кто наступает, мы или немцы?».

…Это была та знаменитая артиллерийская контрподготовка, упреждающий удар, нанесенный советским командованием, знавшим дату и час начала немецкого наступления на Курской дуге, противнику, уже изготовившемуся к атаке. Этот внезапный удар спутал немцам все карты, их наступление началось позже, и пошло оно совсем не так, как было задумано.

05 июля 1943 года, день

В небе шли немецкие бомбардировщики — их было не меньше сотни. Они шли с юга на север, шли бомбить Курск и тылы наших войск, и Дементьев, неоднократно бывавший под бомбежкой, не позавидовал тем, кто попадет под удар такой армады.

— Сволочи… — прошептал он, глядя в небо, тесно заполненное машинами с крестами на крыльях. — И когда только найдется на вас управа…

Управа нашлась — навстречу «юнкерсам» стрижами вынеслись наши истребители: «лавочкины» и «яковлевы». И Павел Дементьев впервые за два года войны увидел, как густо посыпались вниз «лаптежники», расчерчивая небо длинными полосами черного дыма.

— Горят, суки! — радостно закричал кто-то за его спиной — Горят, иху мать!

… «Юнкерсы» горели. Уцелевшие машины потревоженными шмелями расползались в разные стороны, торопливо избавлялись от бомб, сбрасывая их куда попало, и уходили, отбиваясь от наседавших истребителей. В воздухе крутилась гигантская карусель, рассыпая сбитые самолеты, а в эфире лающие выкрики на немецком тонули в забористом русском мате.

05 июля 1943 года, вечер

— Товарищ капитан, вам пакет из штаба бригады!

Дементьев принял пакет из рук рассыльного, и как только пальцы Павла коснулись упаковки, его скрючило, как от сильного удара током. Сердце забилось отчаянно, словно силясь выскочить и убежать, спасаясь от чего-то страшного; в голову хлынула горячая волна. Затем волна откатилась к сердцу, снова ударила в голову, и так много раз. Внутри человека по имени Павел Дементьев заработал маятник, ритмично бьющий то в голову, то в сердце. А потом на этот «маятник» наложился монотонный речитатив: в такт его ударам в сознании Павла начали повторяться слова: «Убьют — ранят, убьют — ранят, убьют — ранят…».

Дементьев стиснул зубы, потер виски, помотал головой, плеснул в лицо холодной водой из рукомойника — маятник продолжал отстукивать зловещее «Убьют — ранят, убьют — ранят». Усилием воли Павел взял себя в руки, разорвал пакет и начал читать содержавшийся в нем приказ. Строчки качались, плыли перед глазами — ему пришлось трижды перечитать текст, прежде чем он понял, что там написано.

Приказ был лаконичен: дивизиону к двадцати четырем ноль-ноль скрытно занять боевые позиции на втором рубеже обороны в районе деревни Сырцово, правее шоссе Курск-Белгород.

А маятник продолжал свой отсчет. Пошатываясь, Дементьев на ватных ногах вышел из хаты и начал делать свое привычное воинское дело, превозмогая предательскую слабость. Внешне он выглядел спокойным, и никто из его подчиненных даже не заметил, что с ним что-то не так. Но это спокойствие стоило капитану немалых усилий: у него все валилось из рук, словно вышибаемое пульсирующими ударами дьявольского внутреннего маятника. «Убьют — ранят» — стучало и стучало в мозгу: безостановочно, не затихая ни на секунду. На Дементьева надвигалось что-то неотвратимое, от которого не убежишь и не спрячешься — Павел чувствовал приближение этого давящего чего-то, но ничего не мог сделать. «Врешь, — сказал он сам себе, — не поддамся!». Он вдруг вспомнил мрачное лицо Сидоровича, и его прошиб холодный пот — вот как оно, оказывается, бывает. Но тут же сам себя одернул: маятник-то не предрекает ему непременную смерть — он оставляет выбор! А вдруг в тот самый момент, когда его, Павла, настигнет пуля или осколок, этот чертов маятник качнется в сторону «ранят»? Шансы пятьдесят на пятьдесят, а на войне бывает и гораздо меньше. Ему было худо, от непрерывного стучания проклятого внутреннего маятника можно было сойти с ума, но Павел держался изо всех сил: у него было дело, которое за него не сделает никто.

Дивизион выдвигался на оборонительный рубеж.

06 июля 1943 года

Приказа ждали до рассвета. Мироненко и Дементьеву было уже известно, что немцы, ломая сопротивление шестой гвардейской армии генерала Чистякова, занимавшей первую линию обороны, продвинулись вперед и приближаются ко второй оборонительной линии — к рубежу, занятому первой танковой армией генерала Катукова.

— Через час-два они будут здесь, — сумрачно сказал Мироненко.

Ожидание тянулось, выматывая напряженные нервы людей. Комдив и начальник штаба побывали на наблюдательном пункте, проверили подготовку позиций — дивизион всю ночь зарывался в землю, копал окопы и щели, — и маскировку, обзвонили все батареи. Все было нормально — командиры батарей были готовы встретить врага и ждали только приказа «Огонь!».

И враг пришел — утром, с первыми лучами солнца. А в половине одиннадцатого на первую мехбригаду и на весь третий механизированный корпус генерала Кривошеина обрушился удар чудовищной силы — на его позиции одновременно наступало свыше двухсот танков с пехотой.

…Танки шли сплошной стеной. Они двигались в шахматном порядке, и поэтому просветы первого ряда бронированных чудищ перекрывались машинами второго ряда, и так далее. Из лощин медленно выползали огромные стальные глыбы на гусеницах, прикрытые остатками не сброшенной маскировки из веток и соломы и напоминающие украинские хаты.

Павел никогда не видел такого большого скопления танков. Подняв к глазам бинокль, он всматривался в их угловатые очертания, в длинные стволы пушек, в широкие надульники, хищно выброшенные вперед, словно головы голодных гадюк, высматривающих добычу. Вот они, те самые «тигры» и «пантеры», о которых столько говорили, и конца-краю им не видно.

Они шли как на параде, с открытыми люками башен, пока еще вне досягаемости огня русской артиллерии. Между машинами жуками мелькали мотоциклисты, из люков торчали головы офицеров, подающих команды. А за танками шли, выделяясь черными точками на желтом пшеничном поле, пехотинцы, издали похожие на каких-то мелких насекомых. На бригаду наступала мотодивизия «Великая Германия» — наступала, уверенная в превосходстве немецкой техники и германского «нового порядка» над русскими недочеловеками, трусливо зарывавшимися в землю в призрачной надежде уцелеть. Танковая лавина выглядела как набиравший разбег сомкнутый строй тяжелой панцирной конницы, выставившей вперед копья и опустившей на лица забрала с узкими прорезями, сквозь которые смотрели холодные глаза нелюдей-убийц.

Танки шли. Возможно, немцы рассчитывали устрашить русских одним видом своей грозной техники. Но шел уже третий год войны, и русские воины стали уже другими — они неплохо научились воевать, заплатив за эту науку очень высокую цену кровью. Никто из них не дрогнул, не побежал в страхе, спотыкаясь и закрывая руками голову, — русские ждали, сжав рукояти мечей, принявших в этом времени форму орудий и пулеметов.

«Тигры» с ревом ползли вперед, наугад швыряясь снарядами. Количество атакующих танков непрерывно росло — из оврагов появлялись все новые и новые. Дементьев насчитал в поле зрения до сотни машин, сбился и бросил это занятие — все равно в поднятых танками тучах пыли точно не сосчитаешь, да и какой в этом смысл? От его подсчетов танков меньше не станет, как ни крути. Считать будем после боя, горелых и битых, — если, конечно, сможем их остановить, и если на поле этом останется кому считать.

В знойном июльском мареве силуэты машин дрожали, расплывались и сливались в многоголовое чудовище, целеустремленно ползущее вперед. Зверь распластался, растекся по земле, глухо стонущей под широкими гусеницами, и превратился в скопище боевых машин, составлявших единой целое, подчиненное железной воле Зверя и его повелениям. Стальной таран, выкованный из крупповской брони и неуязвимый, по разумению Зверя, для русского оружия, должен был сокрушить русскую оборону, уже подточенную, как полагал Дракон, огненным вихрем с земли и с воздуха. Теперь один мощный удар, перешибающий хребет, — и русские кости жалко хрустнут под тяжкими лапами Зверя, размазывающего врагов в жидкую кровавую кашицу. А Коричневый Дракон двинется дальше, ступая по черепам, утоляя свою ненасытную жажду кровью побежденных и сытно отрыгивая после обильной трапезы, — кто осмелится встать на его пути, чтобы преградить ему дорогу?

…Гул железной лавины, катящейся на позиции дивизиона, нарастал; все чаще и все ближе падали снаряды танковых пушек.

Мироненко оторвался от бинокля и, шевеля желваками, бросил коротко:

— Давай, Паша, — время.

— Всем батареям — огонь! — произнес Дементьев, прижав к щеке телефонную трубку, нагретую жарким июльским солнцем.