Мы вращаем Землю! Остановившие Зло

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. УКУС «ТИГРА»

Очередная ракета с шипением разрезала ночное небо тонким светящимся шрамом, описала дугу, рассыпая искры, и погасла. Хотя назвать это небо ночным можно было только по времени суток — десятки осветительных бомб, подвешенных на парашютах над полем отгремевшего боя, и зарево от догоравшей деревни Сырцово разогнали ночную темноту и превратили ночь в призрачный день. И в мертвенном свете этого дня по всему переднему краю обороны кипела работа: на боевые позиции подтягивалось пополнение; приглушенно урча моторами, ползли машины, подвозящие боеприпасы и вывозящие раненых; трудились похоронные команды, хороня павших; тягачи оттаскивали подбитые танки, которые можно было отремонтировать и вновь бросить в бой. С передовой изредка доносились пулеметные очереди, но было ясно, что ночного боя не будет — днем обе стороны выложились по полной, и теперь собирались с силами, готовясь завтра схлестнуться снова.

Вечером на батареи доставили сразу и обед, и ужин — днем было не до обеденного перерыва. Дементьев поел, не ощущая вкуса и даже не разбираясь, что он глотает, и прилег в блиндаже. Несмотря на свинцовую усталость, сон не приходил: перед глазами Павла плыли отрывочные картины минувшего дня, выхваченные из сумятицы дневного боя и впечатанные в мозг фотовспышкой памяти.

…Они не считали отбитых атак и подбитых танков. «Тигры» горели нормально, «с дымом и копотью», как говорил Гиленков, но поджигать их было куда сложнее, чем средние танки старых типов, с которым Дементьев привык иметь дело: при попадании в лобовую броню «тигра» снаряды наших противотанковых орудий с визгом рикошетировали, свечой уходя в раскаленное небо. Сколько всего танков сожгли бойцы мехбригады, Павел не знал: в бою окружающий воина мир сужается до размеров его траншеи, окопа или огневой позиции. Разглядывать, что творится у соседа, некогда, да и не так просто это сделать: панорама сражения затянута пеленой дыма и пыли, в которой вязнет бессильно взгляд человеческий. И потому, наверно, так много неточностей в донесениях с поля боя: свои потери сосчитать можно, а вот что касается потерь противника… Желаемое выдается за действительное, и вольно или невольно хочется приукрасить свой успех, однако зачастую невозможно сказать, взорвался ли «тигр», в который всадили шесть снарядов, или сумел отползти, зализывая раны.

В полуяви-полусне Павел видел серые лица батарейцев; снаряд, выскользнувший из рук раненого заряжающего и беззвучно — все вокруг гремело и ухало — упавший гильзой на станину орудия; башню танка, подброшенную вверх огненным смерчем взрыва и медленно заваливающуюся набок; сцепившиеся лоб в лоб танки, раздирающие гусеницами землю в неистовом желании опрокинуть друг друга; яростную рукопашную схватку между нашими и немецкими танкистами, оставившими свои горящие машины.

Он видел небо с роящимися там самолетами — Катуков наконец-то получил «зонтик», которого ему так недоставало год назад, во время боев на Дону. Десятки наших истребителей надежно прикрыли боевые порядки Первой танковой, рассеивая эскадрильи рвущихся к ней «юнкерсов». И еще запомнилось Дементьеву совершенно фантастическое зрелище: «Ю-87», пикировавший на цель и случайно оказавшийся на пути стаи реактивных мин, выпущенных «катюшами» гиленковского дивизиона. Самолет не загорелся и не упал на землю — он просто исчез в яркой вспышке, исчез мгновенно и бесследно.

Механизированная бригада Липатенкова выстояла, хотя и понесла серьезные потери в людях и технике, и готова была снова встретить Зверя лицом к лицу.

Под утро Павел забылся тяжелым сном, но отдохнуть ему так и не удалось: снова началась бомбежка, и немцы, выспавшись и перегруппировавшись, снова пошли в атаку. На этот раз они открыли огонь с предельной дистанции, используя прицельную дальнобойность «тигровых» орудий. Дивизион исправно прореживал танковую лавину, а потом навстречу ей пошли «Т-34» четырнадцатого танкового полка и первой танковой бригады, расстреливая в упор бронированных зверей. Вскоре вдоль переднего края полыхало до дюжины «пантер» и «тигров», но успех достался недешево: пока «тридцатьчетверки» подходили к «хищникам» на пистолетный выстрел, тяжелые немецкие самоходки подбивали их издалека — по всему полю погребальными кострами горели наши танки…

К полудню немцы усилили натиск. Над командным пунктом дивизиона то и дело с визгом проносились снаряды и рвались метрах в ста, поднимая фонтаны земли. Батареи вели огонь с закрытых позиций, потом прямой наводкой по танкам, прорывавшимся за линию окопов, занятых мотострелками. И горели багровым пламенем хваленые «тигры», расстелив по курской земле ленты разорванных гусениц и бессильно уронив длинные хоботы пушек, и падали на русскую землю мертвые завоеватели, застывая на ней безмолвно и неподвижно…

— А вот сейчас у нас будет настоящее пекло, — сказал Павел комдиву, показывая на высоту, по склону которой катилась новая волна немецких танков. Мироненко равнодушно посмотрел на них и ничего не ответил, продолжая спокойно руководить боем. О чем он думал тогда? Дементьев этого так и не узнал…

Оборона гнулась, как стальная полоса, испытываемая на излом. Липатенков бросил в бой последние резервы — немцы обходили правый фланг бригады, нацеливаясь на Обоянь. И тут над грохочущей и ревущей степью, затянутой дымом горящих машин, появились «илы». Штурмовики били «хищников», как кречет перепелов, с лету, выжигая их одного за другим; бронированная армада споткнулась и попятилась, а Павел вспомнил бои на Сухой Верейке. Да, времена изменились: теперь на его глазах вспыхивали факелами не «Т-60», а «пантеры».

Казалось, наступил перелом, но нет — силы Дракона еще не иссякли, он снова пополз вперед. Бригада дрогнула и с боем стала отходить на север. В пылу боя Дементьев не сразу заметил, как немцы обошли наблюдательный пункт, грозя дивизиону окружением. Комдив нахмурился и не приказал Павлу, а скорее попросил:

— Вот что, Паша, ситуация критическая. Дуй на вторую батарею, там большие потери — сделай, что сможешь. А я на третью батарею, там тоже дела плохи. Да, прикажи командиру взвода управления немедленно перенести эн-пэ на высоту 255,6, пока немцы не взяли его за шкирку. Действуй, Дементьев!

На том они и расстались — с тем, чтобы никогда больше не встретиться в мире живых.

Когда Дементьев добрался до второй батареи, бой там уже заканчивался. Неподалеку от огневой, на бугре, чадно горели, выбрасывая клубы черно-сизого дыма, несколько танков. Три орудия были разбиты, поврежденное четвертое последними снарядами отгоняло за бугор двух пятившихся панцерников.

— Снаряды кончились, товарищ капитан, — доложил Дементьеву чернолицый человек, в котором Павел с трудом узнал старшего лейтенанта Заварзина.

— Отходим, — Павел махнул рукой. — Раненых не забудьте забрать!

Маленькая колонна из нескольких посеченных осколками грузовиков с покалеченной пушкой на прицепе двинулась на север. Шли низинами, хоронясь от прорвавшихся немецких танков, которых уже нечем было встретить. Метров триста прошли благополучно, но стоило только машинам подняться на пригорок, как начался обстрел — «тигры» взяли след и шли по пятам. «Студебеккеры» перевалили через гребень высоты; Дементьев вскочил из машины, отошел и вынул карту, чтобы сориентироваться, — выйдя живыми из страшного боя, обидно приехать прямо немцам в лапы.

Невдалеке от хвоста колонны, не долетев, грохнул снаряд: танки били по площадям и нащупывали цель. Второй снаряд со свистом пронесся над головами и разорвался метрах в пяти от Дементьева.

Павла подбросило в воздух. Земля и небо поменялись местами, по всему телу прошла дрожь, похожая на трепетание натянутой и затем резко отпущенной струны. Дементьев с размаху ударился спиной о землю, попробовал встать — и не смог. Правую ногу пронзила острая боль. Павел дотронулся до бедра — пальцы стали клейкими, словно попали в липучку для мух. Штанина быстро пропитывалась кровью, бурое пятно расширялось и уползало за голенище сапога. Но сознание оставалось ясным: Дементьев отчетливо услышал «Ты будешь жить, воин, — твой час еще не пробил», а внутренний маятник, донимавший его третий день, остановился на «ранят» и прекратил свой отсчет — на душе стало легко и спокойно.

— Товарищ капитан! — услышал он голос Коробкова, своего ординарца. — Вы ранены?

— Все нормально, Вася. Помоги встать.

Встать не получилось. Дементьева подхватили, понесли и уложили в машину.

— Командуй, старший лейтенант, — приказал Павел, найдя глазами Заварзина. — Вон туда, по лощине, на север, — трогай!

На склоне машину мотало из стороны в сторону; глухо стонали раненые, лежавшие в кузове. «Легко отделался, — думал Дементьев, прислушиваясь к ноющей боли в бедре. — Дырка в ноге — невелика беда. Повезло — при таком снарядном клевке девяносто процентов осколков уходят вверх и в стороны, а я был сзади. Значит, еще повоюем».

До штаба бригады добрались без приключений. Здесь медики из санитарного взвода оказали капитану первую помощь — ввели противостолбнячную сыворотку и перевязали, а затем на санитарной машине отправили его в тыл, в полевой госпиталь, находившийся километрах в двадцати от передовой. Мест в домах и палатках, занятых госпиталем, не хватало — много раненых лежало на лугу под палящим солнцем, ожидая, когда их перенесут в операционную. Время шло, но к Дементьеву так никто и не подошел. Боль усиливалась, и Павел забеспокоился — не хватало еще из-за дурацкого маленького осколка стать инвалидом! Звать санитаров было бессмысленно: они бродили как тени, покачиваясь от усталости, с красными от недосыпа глазами. Ближе к вечеру, когда спала удушающая дневная жара и потянуло холодком, Дементьев подозвал легко раненого в руку солдата, сидевшего рядом, и решил действовать по принципу «Спасение раненой ноги — дело рук самого раненого!».

Образовав способную перемещаться конструкцию о двух головах, трех ногах и трех руках (считая только здоровые конечности), они двинулись прямиком к большой армейской палатке с надписью «Операционная». Павлу опять повезло: операционный стол только что освободился — Дементьев не успел и ахнуть, как оказался на нем, причем уже без сапог. Ему разрезали ножницами штанину, и женщина-военврач без всякого наркоза принялась копаться в его ране, пытаясь отыскать злополучный осколок. Капитан стиснул зубами угол простыни, сунутый ему в рот санитаром, изо всех сил стараясь не орать от боли.

Это ему удалось, а вот поиски осколка успехом не увенчались — он глубоко засел где-то в мышцах бедра.

— В эвакогоспиталь, — распорядилась врач, обработав рану йодом. — Следующий!

И через несколько дней Дементьев оказался в лесу под Воронежем, в эвакогоспитале номер девятнадцать-четырнадцать. Но и тут ему не стали резать рану, заключив, что нога — не сердце, и что с осколком в бедре вполне можно жить. Павел не настаивал: рана понемногу затягивалась, и хотя первое время в перевязочную ему приходилось ходить на костылях, врачи уверяли, что скоро он обойдется без них.

— Танцевать будешь, капитан, — сказал ему хирург, — и по девкам бегать, рысью.

…Осколок немецкого железа спал тридцать лет, а потом ожил и, как показал рентген, начал путешествовать по мышцам бедра. В больнице хирург разрезал подкожный бугорок, и острый обломок металла размером чуть больше ногтя сам выпал наружу. «Тигриный зуб» — подумал Павел Михайлович, трогая его пальцем и вспоминая военный госпиталь N 1914.

В офицерской палате госпиталя их было четверо — Дементьев и три танкиста, тоже раненых на Курской дуге. Узнав об обстоятельствах ранения Павла, они дали ему прозвище «укушенный «тигром», хотя и сами танкисты пострадали от зубов тех же «хищников». После ада «огненной дуги» госпиталь казался раем — чистое белье, сытная еда, спокойный сон без тревог, улыбчивые девушки в белых халатах. Все четыре офицера были молодыми парнями в расцвете юности, двадцатого-двадцать первого года рождения, и молодость, быстро забывая грязь и кровь страшной войны, брала свое. Энергия била через край — «четыре мушкетера», как их называли, шутили, смеялись, пели, гуляли в лесу, слегка безобразничали, заигрывали с медсестрами и даже организовали самодеятельный театр, давший всего один спектакль, но зато с бешеным успехом.

Месяц лечения прошел незаметно, и Павел затосковал. Осколок немецкого снаряда сидел у него в бедре, а в голове неотвязно крутилась одна и та же мысль: «Пора на фронт, в свой родной четыреста шестьдесят первый особый артиллерийский дивизион!». Дементьев донимал главврача, пока не услышал от медицинской комиссии заветное «Здоров!».

Его направили в резерв фронта, находившийся в Курске, но Павел решил, что делать ему там абсолютно нечего. По сводкам он знал, что армия Катукова сражается где-то под Харьковом, значит, туда ему и дорога. Строго говоря, это было нарушением предписания, но выписавшиеся из госпиталя солдаты и офицеры сплошь и рядом возвращались в свои части самостоятельно, своим ходом, не тратя времени на сидения и ожидания, и на это нарушение смотрели сквозь пальцы.

В Курск он все-таки поехал, но только для того, чтобы разузнать поточнее, где искать свою Первую танковую. Сначала Дементьеву не повезло — там толком никто ничего не знал, — но вскоре удача ему улыбнулась: ловя попутку на Харьков, Павел увидел «студебеккер» со значком армии Катукова — белым ромбом — на кабине.

Словоохотливый шофер сообщил ему, что он из армейского автобата, возит солярку и бензин (в кузове тесно стояли железные бочки) с фронтовых складов на армейские, что армия ведет бой в районе Богодухова, и согласился подбросить Павла до Харькова. Харьков числился в «путевом листе» Дементьева — пожилой железнодорожник, попавший в госпиталь со случайным ранением ноги (решил почистить наган, не удосужившись его разрядить, и в результате прострелил себе ногу), попросил передать письмо своей харьковской сестре.

За стеклами кабины потянулись знакомые равнины, и Павел, сориентировавшись, сказал водителю:

— Слушай, браток, тут по пути одно село будет, Вознесеновка. От шоссе километров пять, не больше, — крюк невелик. Стояли мы тут перед Курской битвой, народ нас принимал как родных. Надо бы заскочить, спасибо сказать. Забрось меня туда, а до Харькова я уж как-нибудь сам доберусь.

Павел слегка лукавил. Благодарность к жителям Вознесеновки жила в его сердце, но прежде всего он хотел увидеть Марию. От нее не было никаких вестей, и Павел беспокоился за ее судьбу. Немцы до Вознесеновки вроде бы не дошли, но шальная бомба может ведь упасть куда угодно. Однако солдат не стал ничего уточнять.

— О чем речь, капитан, — сказал он и нажал на газ.

Распрощавшись с добродушным водителем на окраине Вознесеновки, Павел закинул за плечи вещевой мешок и зашагал к центру села. Сердце его учащенно билось — жива ли Мария, и ждет ли она его? Хозяйка дома, где он жил, сразу его узнала, всплеснула руками и обрадовано засуетилась, собирая на стол. Вскоре на огонек зашла ее соседка; обе женщины вспоминали сослуживцев Дементьева и расспрашивали об их судьбе. А Павел сидел как на иголках и наконец, не вытерпев, спросил про Марию — как она, что с ней?

— Жива она, жива, — успокоила его хозяйка. — В Курск она поехала, к отцу, завтра должна вернуться.

— Ну, до завтра-то я подожду, а потом должен буду уехать. Я ведь не в отпуске — мне в бригаду надо. В Харьков поеду, а там буду искать свое начальство.

— А чего его искать? — искренне удивилась соседка. — Какой-то ваш начальник у нас обретается, у фельдшерицы лечится, дом ее на том берегу, недалече. Мы его еще до боев тут видели — маленький такой, чернявый. Кажется, подполковник.

Дементьев задумался, мысленно сопоставляя краткий «словесный портрет» с лицами бригадного начальства.

«Маленький? Чернявый? Подполковник? Да это же наверняка Драгунский — больше некому!».

— А фамилию его узнать можете?

— Отчего ж не узнать? — соседка пожала плечами. — Тоже мне, военная тайна! Сейчас и узнаю.

Через час она вернулась и сообщила, что подполковника зовут Давид Драгунский. По позднему времени Дементьев решил подождать до утра, от души выспался на сеновале, а утром привел себя в порядок и зашагал к мостику через Курасовку — докладывать начальству о своем появлении.

Давид Абрамович Драгунский был личностью весьма колоритной — живой как ртуть, с бешеной работоспособностью, неиссякаемой энергией и выдающимися организаторскими способностями. Он закончил военную академию, воевал с японцами на Халхин-Голе, за что получил орден Красного Знамени. У Катукова Драгунский занимал должность начальника разведки корпуса и со своими обязанностями справлялся превосходно. Как он оказался на излечении не в госпитале, а у сельской фельдшерицы-сударушки, оставалось только гадать, но наверняка при разносторонних талантах «ДД» это не составило для него особого труда.

Дементьев познакомился с ним накоротке при своеобразных обстоятельствах. Еще до боев на Курской дуге, во время полевых учений, Павел тайком отлучился к Марии, прогулял с ней до первых петухов, а утром побежал обратно, торопясь успеть в часть до подъема. На полдороге он услышал за спиной шум мотора, увидел начальственный «виллис» и, избегая ненужных осложнений, быстренько замаскировался в придорожных кустах. Павел надеялся, что машина пройдет мимо, но не тут-то было. «Виллис» затормозил, и Дементьев услышал голос Драгунского:

— А ну-ка, вылезай! Покажись, страна должна знать своих героев!

Дементьеву пришлось сдаться на милость победителя и признаться, зачем он ходил в Вознесеновку. Подполковник сначала насупился, а потом вдруг весело рассмеялся.

— Надо же, какое совпадение! Я ведь тоже еду от своей дамы сердца. Ладно, капитан, садись — подвезу тебя, как собрата по приключениям.

Все обернулось наилучшим образом: Драгунский довез Дементьева прямо до штаба дивизиона, обеспечив ему тем самым полное алиби. Где был? А в штабе бригады, начальство вызывало!

И вот их пути снова пересеклись.

«ДД» искренне обрадовался, долго жал Дементьеву руку, потом организовал завтрак, сказав: «Хозяйка моя на работе, но мы и без нее подсуетимся». Драгунский был в курсе всех дел и знал больше, чем вся фронтовая разведка. Он сообщил, что первая мехбригада ведет бои юго-восточнее Богодухова, и даже показал на карте ее примерное расположение. Теперь Павел был уверен, что наверняка найдет свой дивизион, и откланялся, пожелав Драгунскому скорейшего выздоровления и торопясь повидать Марию.

Но Мария не приехала, и Дементьев, прождав ее несколько часов, отправился на шоссе — искать оказию до Харькова.

В Харькове, недавно освобожденном войсками Степного фронта, повсюду еще видны были следы тяжелых боев. Взгляд то и дело натыкался на разбитую технику — торчали тут и там обгорелые танки, брошенные автомашины, изувеченные орудия, опрокинутые повозки.

Отыскав адрес сестры железнодорожника из госпиталя (ею оказалась средних лет женщина с целым выводком детишек), Павел передал письмо. Она обрадовалась весточке от брата, а в доме тут же появились ее соседки, в основном тоже многодетные женщины. Они одолевали Дементьева вопросами, точнее, одним вопросом: не вернутся ли снова немцы? Их можно было понять: Харьков почти два года находился под властью завоевателей, наши войска брали его и снова сдавали, а по лицам женщин было видно, что германский «новый порядок» не оставил о себе теплых и радостных воспоминаний.

Наступил вечер, и Дементьеву пора было задуматься о ночлеге. Женщины наперебой приглашали его к себе — «найдем уголок», — однако Павел не хотел стеснять многодетных матерей.

— Спасибо вам, но я лучше пойду на вокзал, в зале ожидания переночую.

— Капитан, — вмешалась в разговор Катя, молодая девушка, случайно зашедшая сюда с другими женщинами. — Какой вокзал, что вы говорите? Там от него одни кирпичи остались — все разрушено. Пойдемте ко мне, я живу в частном домике со стариками, у нас место найдется.

Они долго шли по темным улицам и переулкам (электроснабжение в освобожденном Харькове еще не наладили), пока не добрались до небольшого каменного дома, окруженного густым тенистым садом. Пахло спелыми яблоками, трещали цикады, и дом этот напоминал маленький оазис среди пустыни полуразрушенного города.

И в этом затерянном оазисе обитали прекрасные гурии — на огонек зашли Катины подруги с гитарой. Девушки пели украинские и русские песни, и Дементьев подпевал, хотя по своим вокальным данным он вряд ли мог составить конкуренцию Леониду Утесову. Пел и поглядывал на Катю, чувствуя, как в его груди копошится что-то теплое.

А потом они остались одни. Павел осторожно положил руки на плечи Кати, девушка вспыхнула и порывисто прильнула к нему. И Дементьев почувствовал, как бьется ее сердце — трепетно, словно пойманная птичка.

…Она любила его самозабвенно, шептала нежные слова, а под утро тихо сказала:

— Только не отдавайте нас снова немцам, пожалуйста. Пожалуйста…

И заплакала.

Павел, утешая, гладил ее по голове и не мог понять, чего же было больше в страстной Катиной любви: искренней к нему симпатии, тоски по теплу и ласке или чисто по-женски высказанной благодарности воину-освободителю.

Утром они расстались. Катя не просила его задержаться еще на денек-другой, хотя по ее глазам Павел видел, что ей очень этого хочется, — она понимала, что он должен идти. Она проводила его до шоссе, а когда Дементьев остановил попутную машину, поцеловала его, и Павел заметил на ее щеках ручейки слез.

— Захочешь меня увидеть, адрес знаешь, — сказала Катя на прощанье, а потом долго стояла у обочины и махала платочком вслед уходящей машине.

К вечеру того же дня цепочка случайных встреч закончилась — Дементьев нашел свой дивизион. И только теперь он узнал, что капитан Виктор Мироненко погиб седьмого июля, в тот самый день, когда ранили Павла, и что дивизионом теперь командует Василий Власенко, бывший комбат-три, позже заместитель комдива. Он очень обрадовался, увидев Дементьева, — дивизион так и воевал с тех пор без начальника штаба, — и рассказал, что Мироненко разорвало на куски снарядом, когда «тигры» мяли железными лапами позицию третьей батареи. Его похоронили вместе с сержантом Зинченко, в том же бою бросившимся под танк. Обоих похоронили символически — по сути, хоронить было нечего.

«Для Виктора укус «тигра» оказался смертельным, — подумал Дементьев, услышав эту печальную новость. — А ведь могло быть и наоборот: он сам отправился бы на огневую второй батареи, а меня бы послал на третью… Случайность?».