Музыка смерти

Глава 11

Кто-то найден!

Деймон пытался не отвлекаться от разговора, сосредоточить внимание на том, что говорил Майкл Брэнгуин, — ведь тот спрашивал о его мечтах, музыке, жизни, наконец, но ему никак не удавалось сосредоточить мысли на его вопросах.

Кто-то найден!

Эти слова звучали в его голове песнопением под перезвон серебряных колокольчиков, повторяясь с каким-то средневековым религиозным благоговением. Как сказали ему эти мастера на все руки Брэнгуин и Вэнс, в любой момент может появиться Ахиро, который приведет того, кто станет ключом к замку двери, препятствующей дальнейшему прогрессу самого грандиозного замысла Деймона. И тем не менее он должен сбросить напряжение, сосредоточиться и заставить себя слушать. Вот заговорила и Вэнс, явно о чем-то его спрашивая, — он видел это по ее озадаченно отвисшей и без того длинной челюсти и недоуменному взгляду честных голубых глазах. В конце концов он понял ее вопрос:

— Так этот чужой вам нужен для?..

Она снова о том же?

— Для музыки, мисс Вэнс. Мне необходимо услышать чистое звучание его голоса.

Не заметила ли она раздражение в его тоне? Деймон надеялся, что нет. Обычно он об этом не беспокоился, потому что привык работать один, делать записи и смешивать звуки, полагаясь лишь на себя. Но эта программа так далека от нормальной сферы его деятельности, что он не решался чуждаться этих двоих, которые будут работать вместе с ним над ее воплощением. Он ничего не знал о существе, которое вскоре окажется в его распоряжении, ничего. Как о нем заботиться, кормить… да и едят ли эти твари? У Деймона не было на этот счет никаких соображений, но ему была ненавистна сама мысль о зависимости от других, особенно ливрейных лакеев «Синсаунд», по доброй ли воле они служат или по принуждению. Однако на этот раз с зависимостью приходилось мириться, как с неизбежным злом.

— Вы считаете, что крики чужих музыкальны? — Вэнс даже не пыталась скрыть сомнение.

В первое мгновение Деймон разозлился. Затем почувствовал, что вспышка гнева уступила место признанию ее редкой искренности. Ублюдок Джарлат Кин допустил какую-то очень серьезную недоработку в околпачивании этой женщины. В тоне ее голоса не было и намека на насмешку, он звучал только изумлением и искренним любопытством. Она просто не в состоянии по достоинству оценить потенциал открывающихся возможностей, но художник, в конце концов, Деймон, а не она. Стоит ли опускаться до объяснения ей — да и другим тоже — красоты своего искусства? Он один понесет крест ответственности за донесение своих виртуозных творений до сознания остального заблуждающегося мира. И это действительно нелегкая задача.

— Они созвучны… ненависти, — пояснил он, — ярости. Неужели вы не понимаете, что крик чужого заключает в себе то единственное в нынешнем мире, что еще роднит людей, к чему широкая публика неравнодушна? Наших современников отличает только неистовая злоба, стремление ненавидеть. Рафинированный до чистейшей, первозданной формы крик чужого — это и есть то единственное, что еще осталось в сердце человеческого существа.

— О, это поразительно, мистер Эддингтон! — вмешался в разговор Брэнгуин. Его лицо светилось радостью понимания, а Вэнс одарила обоих скептическим взглядом, но не стала перебивать пожилого биоинженера. — Дарси, можете ли вы себе представить, что мы на пороге объединения двух разных областей деятельности? Мне кажется, это великое дело — наука служит искусству. Тем более вашему искусству, мистер Эддингтон. В наших руках золотая жила благоприятной возможности слить эти две области во что-то совершенно оригинальное, возможно, даже открыть целое новое направление.

Вэнс сунула руки в карманы халата и какое-то время покусывала нижнюю губу, прежде чем снова взглянуть на Деймона.

— Но… нет ли у вас желания изучить это животное в каком-то другом ракурсе, мистер Эддингтон? Не интересно ли вам узнать, как оно мыслит или как существует в нашем мире, несмотря на его очевидное отличие от родного?

Деймон нетерпеливо замахал руками. Ладно, по крайней мере это честно. Вэнс заранее запрограммирована; неважно, пытался он лишь убедить себя, что сможет изменить ее образ мысли, или действительно верил в такую возможность, — это было бы пустой тратой времени.

— Я композитор, — сказал он, — а не ученый. Научная сторона этой программы — ваше дело.

Он поднял руки на уровень глаз и стал сгибать пальцы, сперва по одному, затем все разом. Всем своим существом он ощущал переполнявшую его ярость, никогда не иссякающую злобу, которая закипала в нем, стоило лишь подумать о «Синсаунд», Кине и безмозглой, жаждущей преступлений, голодной массе этих пожирателей так называемой музыки его родной компании.

— Композитор имеет дело с тем, что слышит и чувствует душой, а не с биологическими процессами. Музыка — единственная вещь, которая имеет для меня значение. Я хочу проклюнуть яйцо и слышать вопли… этого существа… с самого его рождения в боли и крови, — с жаром продолжал Деймон, — хочу, чтобы оно дралось, убивало, изрыгало злобу. Я хочу записать каждый звук.

Его руки сами собой сжались в кулаки, он молотил ими воздух, отбивая ритм каждого смыслового акцента.

Кто-то найден!

Едва он открыл рот, чтобы продолжить пылкую речь, дверь улья скользнула вбок и с металлическим щелчком замерла, открыв вход. Все трое разом обернулись, и Деймон впервые в жизни увидел легендарную личность, носившую имя Ахиро. Высокий худой японец с зачесанными назад, словно приклеенными, черными волосами и неровным косым шрамом через правую бровь и всю щеку. Глубоко посаженные черные глаза ответили твердым, немигающим взглядом уставившемуся на него Деймону. Плавными и размеренными движениями Ахиро напоминал выслеживающую добычу кобру. Рядом с Ахиро деловито шагал — слава Богу, наконец-то! — наркоман-фанатик, который проклюнет яйцо…

— Кен?

Ставший внезапно писклявым собственный голос, назвавший вошедшего человека по имени, показался Деймону посторонним, каким-то странным и совершенно незнакомым, словно синтезированным звучанием сжимаемой в комок тонкой проволоки.

Повернувшееся к нему лицо было лицом обогнавшего его на целую жизнь человека, который был известен в колледже под именем Кена Фасто Петрилло, для краткости просто Кен Фастер. Большая часть некогда пышных каштановых волос исчезла, а те, что остались, окружали виски и затылок лысого черепа сероватыми от въевшейся грязи, совершенно седыми и чрезмерно длинными прядями. Королевское желе выполнило свою работу. Деймон знал, что они одного возраста, но Кен выглядел не на один десяток лет старше. Глаза… Хотя нет, глаза остались прежними. Голубые, устремленные в далекую даль, они, как всегда, блуждали в его дневных видениях, из которых Кен черпал свои рапсодии.

Наркотики наркотиками, но с памятью и связностью мысли у Кена все было в порядке. Увидев композитора, он растянул свои длинные сухие губы в улыбке, на которую было больно смотреть.

— Каким образом… Привет, Деймон.

— Вы знаете этого человека?

Деймон посмотрел на Брэнгуина и увидел ужас во взгляде биоинженера; выбора не было, и он утвердительно кивнул. Выражение лица Вэнс было, как всегда, настороженным, но безразличным.

— Он был… это лучший гитарист, какого мне когда-либо приходилось слушать. — Деймон бросил взгляд на Ахиро, но лицо японца оставалось каменным. — Я… хочу поговорить с ним, — неуверенным тоном произнес Деймон.

Ахиро кивнул и мотнул головой в сторону стола в дальнем конце внешнего помещения улья, за которым члены команды Деймона отдыхали во время перерывов. Деймон сделал долгий глубокий вдох и подошел к Кену:

— Пойдем туда, хорошо? Мы… так давно не виделись.

Кен молча подчинился и сел на стул у ближнего к стеклянной клетке конца стола. Он выглядел значительно более раскованным, чем Деймон, для которого было невыносимо встретиться взглядом с человеком, некогда бывшим его другом.

— Кен, — начал он наконец, — ты… ты знаешь, зачем тебя привели сюда?

Рот Кена снова растянулся в широкой улыбке.

— О, конечно, Деймон. Твой человек все объяснил по дороге. — В подтверждение своих слов он усердно кивал головой.

Деймон попытался проглотить ком в горле, но во рту было сухо.

— И ты добровольно… Я хочу спросить, как ты пришел к этому?

Слишком прямолинейный вопрос, отругал себя мысленно Деймон, возможно, даже тон голоса слишком униженный, но надо найти выход. Он должен знать наверняка… Насколько было бы проще, притащи Ахиро совершенно незнакомого человека!

Но вопрос, казалось, ничуть не обидел Кена. Во всяком случае его объяснение звучало неподдельной искренностью:

— Я начал с желе, Деймон. Ты знаешь, я таким был еще в школе — мне хотелось попробовать все, и я пробовал. Не имело значения, что именно: «Лед», «Звездочет», «Королевское желе». Что бы ни появлялось, я должен был попробовать хотя бы раз, и я не верил в россказни о мгновенном привыкании к желе. Черт возьми, то же самое говорили и о «Льде», а я прошел через это, не сев на него, ты ведь помнишь? — Кен помолчал. — Сначала желе не показалось мне чем-то особенным по сравнению с другими наркотиками, но оно меня зацепило.

Попробовав пару раз, я готов был продолжать. Думаю, ты даже не догадывался, что я его принимаю. Как раз тогда я… мы строили грандиозные планы… Готовили пару выступлений, рисовали афишки, помнишь?

Деймон неохотно кивнул:

— Да, помню.

Кен довольно ухмыльнулся и наклонился к нему через стол:

— Ну а потом ты ушел. Знаешь, все в моей жизни сразу пошло кувырком, еще тогда, перед окончанием колледжа. Сперва я досадовал, но вскоре… Деймон, я стал слышать музыку.

Деймон нахмурился:

— Музыку? Какую музыку?

В десятке метров за спиной Кена японец Ахиро входил в отгороженное стеклом пространство, где ждал чужой. Он набрал код на клавиатуре, провода от которой тянулись к ящику из стали и стекла — колыбели яйца. С едва слышным шипением ящик разгерметизировался, и Ахиро легко откинул крышку. Деймон знал, что обязан остановить его, пока не будет слишком поздно, но какая-то часть его существа не позволяла даже шевельнуть для этого пальцем. Возможно, Кен заметил движение Ахиро или шум за спиной, но никак не отреагировал.

— Ох, Деймон, — продолжал он говорить грустным, задумчивым голосом, — ты не можешь ее слышать. Думаю, если бы мог, ты не пошел бы выбранной дорогой. Я принимал дозу желе и играл на гитаре, играл, как никогда прежде.

Улыбка Кена стала застенчивой, чуть ли не мальчишеской, будто он гордился собой и не хотел скрывать этого, но боялся быть уличенным в хвастовстве.

— Некоторые говорили, что я стал играть хуже, — доверительно сказал он, понизив голос, — но я — то слышал, что исполнение стало лучше, и понял, что они просто не в состоянии услышать, что их слух искалечен, наполнен безобразным шумом этого города. Нет и нет, моя игра стала определенно лучше, значительно лучше. — Наркоман на мгновение погрузился в задумчивость, уставившись на свои пальцы. — Такие вот дела, — заговорил он наконец снова, — и я не только не попытался бросить, но стал принимать дозы побольше.

— И оказался на крючке, — хриплым голосом продолжил его мысль Деймон.

По другую сторону стены из кварцевого стекла Ахиро осторожно вынул яйцо из ящика и перенес его на стол, оборудованный четырьмя инфракрасными стимуляторами. Он поставил яйцо точно в центр между сенсорами и повернул его так, чтобы нижний край каждой выемки в верхней части яйца оказался напротив одного из сенсоров. Вот-вот должен был наступить момент, когда отменить приготовления уже будет невозможно, но Деймон по-прежнему был не в силах шелохнуться. Ноги словно налились свинцом, он больше не смог выдавить из себя ни слова.

— Но это не было крючком, Деймон. Неужели ты не понимаешь? С течением времени гитара стала не нужна мне вовсе, и я продал ее, чтобы иметь наличные для покупки желе. Если мне хотелось поиграть, было достаточно пошевелить пальцами, и я тут же слышал музыку. Музыку, Деймон. Музыку Королевы-Матки… такую красивую. Какое мне было дело до того, что ее никто больше не слышал? Я-то слышал, и она следовала за мной повсюду, наполняла и баюкала меня. Только это и имело значение.

Несчастный, глупый Кен был одержим галлюцинациями мистической музыки, которую, кроме него, никто не слышит. Он сидел перед Деймоном, не имея ни малейшего представления о том, что Ахиро уже осторожно снимает замок с дверцы, за которой обитатель яйца был отгорожен от всего остального мира. С этого мгновения возврата назад уже быть не могло. Зажим снят, и как только сенсоры-стимуляторы заработают на полную мощность, жертвоприношения не миновать. И Кен умрет.

Деймон прочистил горло. Он должен был задать вопрос, который прояснит его сомнения относительно искренности веры наркомана.

— Кен, — нерешительно заговорил он, — тебе не кажется… что этой музыки в действительности нет? Что она звучит в твоем разуме только благодаря желе?

Кен неожиданно рассмеялся:

— Вот как? Даже если это так, ее вложила в меня Королева-Матка, и она неустанно заботится, чтобы эта музыка становилась все более изысканной, более захватывающей. Мало-помалу она превратилась в церковную, Деймон, похожую на творения Баха, но гораздо более величественные. Это тысячеголосый хор, и он здесь.

Его бывший друг поднял трясущиеся руки, положил ладони на лоб и повел их выше по коже черепа, словно приглаживая ту пышную шевелюру каштановых волос, что украшала его, когда Кену едва перевалило за двадцать, когда корней его волос еще не касались химические компоненты желе, в огромном количестве поглощенного им за истекшие годы.

— Наконец, — продолжал он, — я осознал, что должен преклонить колени перед самим источником этой музыки в Церкви Королевы-Матки. Но теперь мне недостаточно и этого. Ради истинной веры я должен отдать этому источнику себя самого. Я должен стать с ним одним целым.

Деймону показалось, что его рот наполнился песком.

— Так ты действительно жаждешь воссоединиться с яйцом? Позволить этому?..

— Вот именно.

Сенсоры-стимуляторы на столе с яйцом засияли в полную силу, и в следующую секунду, как только к каждому концу крестообразного углубления в верхней части яйца от них протянулись тонкие лучи ярко-красного света, воздух всего улья стал заметно вибрировать. Деймону захотелось крикнуть Кену, чтобы тот проснулся: «Идиот, тебя собираются убить!» — но он не смог. Кен сам хотел этого.

— Но, Кен… умереть так… — только и хватило у него духу чуть ли не шепотом выдавить из себя.

Кен опустил веки, словно на мгновение задремал, затем тупо уставился в потолок.

— Не умереть, Деймон. Ты никогда там не был и просто не можешь понять. Я буду жить в моем боге, я стану музыкой.

Деймон принялся теребить бороду, пытаясь унять дрожь пальцев. В конце концов, это выбор Кена. На все свои правильные вопросы он получил неправильные ответы, и не его, Деймона, дело говорить кому-то другу ли, врагу ли, — что тот может или должен сотворить со своей жизнью. Как с жаром подчеркивал Кен, выбор он делал сам, на свой страх и риск принял решение прибегнуть к потреблению желе. Он стал наркоманом по доброй воле… приверженцем культа по собственному желанию.

— И у тебя нет никаких сомнений? — тихо спросил Деймон. — Или сожалений?

Кен отрицательно замотал головой, затем заколебался. Одно плечо слегка шевельнулось, но это мало походило на пожатие плечами.

— Я, может быть… немного боюсь, — признался он, — но разве это не естественно, как ты думаешь?

— Конечно естественно, — согласился Деймон. — Я…

— Пора.

Спокойно и холодно прозвучавший голос Ахиро заставил подпрыгнуть и Деймона, и Кена. Когда Кен поднял взгляд на японца, Деймон был поражен тем, насколько помолодевшим внезапно стал выглядеть наркоман, несмотря на грязные седые волосы, изрядно поношенный пиджак и поникшие плечи. Деймон ошибался, решив, что желе превратило гитариста в старика. Скорее оно придало его внешности странную, едва ли не детскую невинность. Кен снова посмотрел на Деймона:

— П-просто немного…

— Сюда, пожалуйста. — Словно подозревая, что Кен готов изменить намерения, Ахиро ловко поставил прихожанина Церкви Королевы-Матки на ноги и повел прочь от Деймона, который остался сидеть за столом понурив голову.

«Я должен это прекратить», — снова подумал он, однако чувствовал себя совершенно бессильным что-либо сделать. И дело вовсе не в самой его программе: эта ее часть не в его ведении, и у него нет никакого права говорить Кену, что тот должен делать или как умирать. Но Кен сам сказал, что боится…

Деймон поднял взгляд как раз в тот момент, когда Ахиро вводил Кена в клетку, где ждало яйцо. Оказавшись внутри, он повернул наркомана к креслу с удлиненной спинкой, стоявшему перед оборудованным сенсорами столом. Инфракрасные стимуляторы повышали чувствительность яйца к присутствию рядом с ним человеческой плоти, и его серая бугристая поверхность, согретая излучением, мгновенно отреагировала на приближение Кена прокатившейся по ней рябью.

— Нет… подождите, — услышал Деймон ставший скрипучим голос Кена, когда верхушка яйца с треском рвущегося пластика внезапно расщепилась на четыре лепестка. — Я…

Наркоману и Деймону одновременно стало нечем дышать, когда Ахиро без предупреждения резко дернул Кена назад и легким ударом перебросил рычажок на спинке кресла. Металлические наплечники прижали бывшего друга Деймона к спинке, а выскочившие из подлокотников скобы Ахиро мгновенно застегнул на его запястьях. Со сверхъестественной скоростью японец метнулся к двери и запер ее за собой, оказавшись вне досягаемости готового вцепиться в любое человеческое лицо эмбриона.

Кен не успел даже вздохнуть.

Как и ожидалось, паразит выскочил из скорлупы и в мгновение ока устремился к хозяину. Кен открыл было рот, но метровой длины хвост эмбриона уже захлестнул его шею, почти прекратив доступ воздуха к легким. Одновременно он вцепился лапами в лицо наркомана и выстрелил мясистой имплантационной трубкой прямо в горло, закрыв выход не успевшему начаться крику. Кресло с грохотом опрокинулось, наплечники и наручники автоматически разомкнулись. Не прошло и четырех секунд, а Кен Петрилло уже лежал в коме на полу, его череп был покрыт слизью, окружавшей в яйце только что вылупившегося отпрыска инопланетной формы жизни, взявшей верх над высшей формой — земной. Карьера некогда блистательного гитариста закончилась.

С бешено колотившимся сердцем Деймон блуждал взглядом по лицам находившихся в помещении.

Брэнгуину было не по себе явно больше, чем остальным. Деймон не ожидал подобной реакции от человека, который упорно настаивал, что такие, как Кен, желают именно этого. Видимо, разразившаяся на его глазах драма заставила пожилого биоинженера физически ощутить свою сопричастность. Он взмок от пота, глаза едва не выпрыгивали из орбит, а руками старик зажимал рот, словно в любое мгновение его могло вырвать. Сам не зная почему, Деймон почувствовал удовлетворение, увидев мрачное выражение на лице Вэнс, которое выглядело бледнее обычного, хотя Деймон считал, что оно всегда было белее снега.

Наконец-то, ехидно подумал он, обнаружилось что-то и за этим строго научным фасадом. Он не понимал, почему она его раздражала, если не считать непробиваемости этой женщины, которая даже крепче, чем у всей остальной гноящейся язвами бешенства человеческой массы, шумно требующей бесконечного обновления репертуара музыки злобы и ненависти. Их, по крайней мере, трогает хотя бы какая-то музыка. Но для Вэнс музыка значила не больше, чем размахивание руками и вопли перед слепым и глухим.

Выражение лица Ахиро он мог прочитать с такой же легкостью, как видеодиск. Не человек, а стальной стержень, облепленный бетоном, машина: он не испытывал никаких чувств к тому, кто только что был Кеном Фасто Петрилло и больше никогда им не станет. Из всех, кто находился в помещении, мечты Деймона заботили Ахиро лишь в той мере, какая определялась приказами Кина и его стремлением не допустить урезания суммы в ежемесячном чеке.

Тьфу… Все они проигравшие, жалкие людишки, недостойные жертвы, принесенной Кеном Петрилло.

Через несколько минут все четверо стояли внутри клетки над безжизненным телом Кена и молча смотрели на него.

Наконец Вэнс сказала:

— Теперь надо убрать из клетки оборудование. Очнувшись, он может пораниться о него.

Какие бы процессы ни происходили в ее разуме, чтобы отодвинуть неприятные ощущения на задний план и принять ситуацию такой, как есть, ей удалось заставить свой голос звучать бодро и деловито. Она бросила взгляд на Брэнгуина, и тот судорожно закивал, хотя по его вискам все еще струился пот. Он подошел к бывшему гитаристу со стороны головы, наклонился, сунул руки ему под мышки и, крякнув, приподнял торс над полом. Выражение лица старика говорило об отвращении и страхе от близости к вцепившейся в лицо наркомана твари. Тем временем Вэнс силилась оторвать от пола безвольно раскинувшиеся ноги Кена.

Ни один из них не заметил крохотный синий пузырек, который выскользнул из кармана Кена и звякнул об пол. Проследив за Ахиро, уже покинувшим клетку и направлявшимся к выходу из улья, затем проводив взглядом Брэнгуина и Вэнс, которые оттаскивали Кена от перевернутого кресла поближе к стеклянной стене, Деймон подгреб к себе ногой склянку с последней порцией желе бывшего гитариста, одним быстрым движением поднял его с пола и сунул в карман. Сквозь ткань брюк пузырек ощущался несоразмерно громадным, словно ему пришлось спрятать в карман что-то не меньше мяча для софтбола.

Выйдя из клетки, Деймон Наблюдал за работой биоинженеров, которые заботливо укладывали Кена таким образом, чтобы сразу же заметить его пробуждение, затем вынесли кресло, стол и оборудование, использовавшееся для стимуляции яйца. Через некоторое время Деймон ощутил влажный, почти тропический ветерок из открытой в клетку двери, который принес в более холодный воздух наружного помещения улья запах затхлости и пластика. Несколько минут спустя Брэнгуин и Вэнс вышли из клетки в последний раз и плотно закрыли за собой дверь.

— Долго ли он будет в таком состоянии? — спросил Деймон, не скрывая дурного расположения духа.

— Это могут быть часы или дни, — отсутствующим тоном ответила Вэнс, не отрывая взгляда от компьютерного перечня контрольных данных, затем сделала пару записей электронным пером. Что-то в ее голосе заставило Деймона взглянуть на нее. Он не мог не заметить рвения в ее сияющем взгляде, когда она оторвала его от контрольных данных и бросила на неподвижно лежавшего внутри клетки человека, а затем снова быстро отвернулась к компьютеру. Слишком быстро, чтобы это можно было принять за выражение сочувствия.

Брэнгуин долго не мог отдышаться после вытаскивания оборудования и аппаратуры проклевывания из клетки, но наконец заговорил, обращаясь к Деймону:

— В нашем распоряжении множество приборов предупредительной сигнализации. Почему бы вам не отдохнуть?

— Я не могу уйти, — ответил Деймон. — Слишком долго тащиться домой и обратно. Я могу не вернуться вовремя, если что-то пойдет неправильно или начнется…

— На этот случай и приготовлены койки в соседней комнате, — вмешалась в разговор Вэнс, сделав последнюю заметку и отложив перо в сторону. — Поразительно, — неожиданно сказала она. — Он был так предан этому странному существу, совершенно чуждой ему жизненной форме, что отдал жизнь, чтобы стать отцом ее детеныша.

— Вы выражаетесь технически некорректно, — с укором сказал Брэнгуин, но Деймон взглянул на нее с удивлением, — ведь это не процесс осеме…

Вэнс стрельнула в старика укоризненным взглядом:

— Я веду речь не о научной методологии, Майкл. В ней все так же очевидно, как в теории гравитации… и почти также беспросветно тупо.

Деймон с интересом стал переводить взгляд с одного биоинженера на другого, настолько пораженный внезапным отклонением манеры поведения Вэнс от обычной, что это отвлекло его внимание от Кена.

— Меня интересует философская сторона вопроса. Мы с вами прибегли к использованию науки для оправдания воли человека умереть, чтобы из его останков появился на свет чужой.

— В чем различие между этим и христианскими святыми первого тысячелетия? — спросил Брэнгуин.

— В том, что можно видеть и что видеть не дано, — сказал Деймон, оставляя свой пост у стеклянной стены, чтобы присоединиться к разговору. — Древние святые никогда не видели своего Бога, а Кен мог его видеть.

— Вы полагаете, что дело в этом? Сомневаюсь, что он когда-нибудь видел натурального чужого, — заметила Вэнс.

— Зато он его слышал, — напомнил Деймон, катая пальцами пузырек с королевским желе, нагревшийся до температуры его руки. — Постоянно слышал.

— Он думал, что слышал, — резко возразила Вэнс. — Никто другой не слышал ничего. Думаю, Майкл прав — это действительно созвучно вере. Вера может принимать бесчисленные формы. При проведении нового научного эксперимента исходят из концепции, что в этом конкретном поиске что-то пойдет по-другому, даже если никто не уверен, что результат будет получен. Это ли не вера, не просто ли внутреннее ощущение, что поступаешь правильно.

Деймон отвернулся, чтобы скрыть готовую появиться на лице улыбку, и медленно двинулся в направлении комнаты, где его ожидала койка. Он был уверен, что говорила она о другом, но слова Дарси как нельзя лучше определяли каждый аргумент, который приводил себе Деймон, затевая эту программу. Едва ли она расслышала шепотом оброненное им на ходу слово:

— ТОЧНО.

Видимо, дело было не только в изнеможении. Спальня, устроенная неподалеку от улья, скорее походила на чулан, но шум возни Брэнгуина и Вэнс, готовивших лабораторию к следующему этапу, глухой стук переставляемого оборудования и их ворчливые голоса, едва слышные здесь, напомнили Деймону детство, когда он уже был в постели, а родители смотрели телевизор в гостиной. В те времена этот монотонный гул прекрасно его убаюкивал, и Деймон не сомневался, что если и не сможет уснуть по-настоящему, то хотя бы подремлет. Он с облегчением рухнул на армейскую койку, представлявшую собой всего лишь раму из металлических прутьев с натянутым на них брезентом. На ней не было ни простыней, ни одеяла, но подушка под головой оказалась достаточно удобной, чтобы удержать решившегося отдохнуть на этой койке от желания тут же отказаться от своего намерения. Мягкая подушка еще больше приглушала шум из улья, но он все равно чертовски досаждал Деймону. Стоило ему задремать, как сон нарушался обрывками воспоминаний и картинами гибели человека, который был когда-то одним из его самых близких друзей.

Время тянулось медленно, отмеряясь не часами, а дежурствами Вэнс и Брэнгуина, которые договорились сменять друг друга через два часа. Деймону оставалось только ждать — спать, если полудрему на неудобной койке можно было назвать сном, есть или бездумно таращить глаза на бесчувственного человека, пытаясь отрешиться от потока сцен из давно забытого прошлого, в котором он почему-то видел себя вполне счастливым молодым человеком, во всяком случае его лицо не выглядело таким осунувшимся и на нем не было этой трясущейся маски горечи. Кен тоже виделся ему полнолицым, кудрявым молодым парнем, дикие глаза которого, искрившиеся чистотой океанской воды под полуденным солнцем, доводили женщин в зрительном зале до экстаза. Последний год обучения в колледже они были неразлучны. Боже, с какой легкостью талантливые пальцы Кена справлялись со сложными композициями Деймона, как покорно подчинялись им все импозантные переливы ритма и самые тонкие полунамеки мелодии любой его вещи. Наркотики, конечно, играли в этом не последнюю роль — Кен всегда принимал их, но в небольших дозах: он просто экспериментировал, желая попробовать все. Предполагая, что Деймон не догадывался о его опытах с желе, Кен имел в виду, что это никак не отражалось на их финансах. Несколько шабашных концертов, немного рекламы — и внезапно появилось больше заявок, чем они могли выполнить. Частные вечеринки и свадьбы уступили место выступлениям в ночных клубах, которые по две-три недели подряд приглашали их играть в пятницу и субботу, обозреватели радиостанций Манхэттена и Нью-Джерси стали делать прозрачные намеки о выступлениях с парой песен в прямом эфире, пришло приглашение из… «Синсаунд».

Приглашение из «Синсаунд» было адресовано только Деймону, поэтому он ответил на него звонком, не поставив в известность Кена. В конце концов, менеджером их дуэта был он. Эддингтон договаривался о выступлениях, составлял их графики и репертуар, писал музыку и еще ухитрялся не пропускать лекции по последним четырем предметам, полный курс которых должен был дать ему степень бакалавра музыковедения. Сперва предложение «Синсаунд» его потрясло, затем оскорбило и озлобило, однако через две недели он его принял. Именно в «Синсаунд» его просветили относительно того, насколько глубоко Кен погряз в наркотиках, а эта компания не хотела иметь ничего общего с дуэтом, даже если только один его член пристрастился к вкусу химических стимуляторов.

Деймон решил, что сможет найти Кену замену, Через три недели — после получения приглашения он переехал из арендовавшейся ими вдвоем с Кеном квартиры в испанском квартале Гарлема в голубятню, которой предстояло стать его домом на следующие полтора десятка лет. Тогда ему казалось, что он поселился в этом романтичном месте временно, заплатил, так сказать, «пошлину» за право подняться наверх. Но он так и застрял в этой жалкой квартире, самая потрясающая роскошь которой — обилие крысиных дыр.

Деймон замотал головой, пытаясь отделаться от неприятных воспоминаний, потом повернулся на бок и с надеждой взглянул на светящееся табло настенных часов. Прошло всего полтора часа, а он чувствовал себя так, словно заново пережил минувшие годы. Зарыв лицо в подушку, Деймон попытался снова уснуть, но смог задремать всего на полчаса. Обрывки реальности и воспоминаний соединились в новом полусне в стремительный коллаж, отдельные картины которого были отвратительно четкими, хотя проносились в сознании с бешеной скоростью.

Замены Кену Петрилло — Кену Фастеру — просто не могло быть. За все истекшие годы Деймон так ни разу и не встретил никого, кто обладал хотя бы долей инстинктивного чувства гитары и удивительной ловкости пальцев его старого товарища по комнате в общежитии колледжа. Изящные композиции Деймона неизменно коверкались менее талантливыми исполнителями до неузнаваемости. В отчаянии он сам взялся за гитару, месяц за месяцем упорно добиваясь нужного звучания, живя в нищете, видя, что мечты о карьере исчезают в никуда, словно вода из неисправного водопроводного крана. Потеря контакта с Кеном Петрилло означала, что глубинный потенциал его произведений никогда не будет раскрыт. Тем не менее, трудясь достаточно долго и упорно, он в конце концов добивался удовлетворения собственных жестких требований по крайней мере в отношении техники исполнения.

И вот именно он — тот, кто мог бы восполнить Утраченное, кто умел сделать все, в чем бы ни нуждался Деймон, чего бы он ни пожелал еще миллион лет назад, — заперт в этой клетке из небьющегося стекла, лежит почти бездыханный, со зреющим внутри него семенем чужого монстра и очень скоро должен умереть.

Деймон долго лежал с открытыми глазами, уставившись в черную пустоту потолка, и сон наконец сморил его. Ненависть обладает поразительной способностью не давать человеку отдыха. Деймон так и не смог решить, ненавидел он больше «Синсаунд» или Кена Петрилло. К нему вернулись те же страхи, те мысли и картины кошмаров, с которыми он справился — или только уверил себя, что справился, — годы назад. Его карьеру и будущее снова определил Кен, только на этот раз совершенно по-другому. Тогда он боялся, что без бывшего гитариста не сможет сотворить ничего стоящего, никогда не выберется из кокона своей пресной враждебности к общепризнанной музыке. Но он выбрался, вознесся к новым, более величественным высотам отвращения к миру и… снова попал в зависимость от Кена Петрилло.

Когда ненависть не одолевала его во сне, уступая место грезам о собственном существовании, Деймон видел свою жизнь разложенной перед ним громадной шахматной доской. Большинство клеток были черными, о Боже, их так много! — клеток его ошибок, на которых клубилось что-то совершенно нераспознаваемое. Редкими квадратами красоты и спокойствия лежали среди этой мятежной черноты светлые пятна случайных успехов. Фантазия сна вновь и вновь возвращала его в тот черный квадрат, где осталась фигура сломленного и раздавленного Кена. В нынешнем сне ему хотелось разглядеть, в каком состоянии оставил он тогда эту фигуру, которую, как оказалось, он в состоянии снять с доски в его шахматной партии с жизнью, очень хотелось удостовериться, что уже и тогда что-то исправить действительно было невозможно…

— Мистер Эддингтон? Просыпайтесь. Время — Кен вот-вот очнется.

Деймон так быстро занял сидячее положение, что почувствовал головокружение, и сразу же вспомнил разговоры о странном действии желе на человеческий организм. Что могло быть такого особенного в этом наркотике, если люди, превращаясь в развалины, духовно отдаются твари, которая не знает ни сострадания, ни любви, у которой кислота вместо крови, а зубы и когти не знают пощады? Пузырек с желе, спрятанный в кармане брюк, ощущался кожей бедра удивительно теплым, словно во время сна высасывал тепло из его тела.

А что если это действительно так?

Едва Вэнс торопливо удалилась в улей, Деймон перебросил ноги за край койки и немного посидел, приходя в себя. Он слышал непрерывное жужжание и гул работающей аппаратуры: скрип самописцев по графленой бумаге, этих старомодных, но зато надежных приборов, завывание лазерных принтеров, перебиваемое трелями компьютерных дисководов, работа которых напоминала ему трескотню сверчков. Он собрался с мыслями и нашел в себе достаточно сил, чтобы вернуться в улей вполне твердой походкой. Какая-то часть его существа страшилась того, что предстояло там увидеть, другая с нетерпением ждала момента, когда существо, выношенное в теле бывшего гитариста, вырвется наружу и начнет одну за другой расставлять вехи на пути, по которому Деймон пойдет к созданию самого мрачного своего произведения.

Вэнс, как всегда с блокнотом-сшивателем в руке, стояла перед медицинским компьютером и сравнивала свои записи с прокручивавшимися на одном из восемнадцати мониторов. Брэнгуин прилежно трудился на клавиатуре, вводя и сразу же сортируя целые блоки данных почти так же быстро, как они выплевывались принтером строчной печати, подключенным к другому компьютеру. Много больше данных вылезало и из двух лазерных принтеров, которые распечатывали их очень мелким шрифтом и с огромным количеством медицинских символов, недоступных для обработки старинной аппаратурой матрично-точечной печати. Деймон наклонился над одной из распечаток, но через мгновение выпрямился; он умел читать музыку, а не научные иероглифы.

Внезапно из динамиков послышались причитания Кена, и все трое вздрогнули от неожиданности.

— Иисус Милосердный, — удивленно воскликнул Брэнгуин. Он мгновенно впился взглядом в информационный экран своего терминала и неистово забарабанил пухлыми пальцами по клавиатуре. — Это еще не может быть началом выхода, он просто приходит в себя.

— Тогда что же с ним? — Деймон шагнул к прозрачной стене и прижался лицом к стеклу, но Кен, казалось, не замечал его. — Ему больно? Уже? Можете вы что-нибудь ему дать — усыпляющий или обезболивающий газ?

Причитания не прекращались.

— Ему еще не должно быть больно, — сказала Вэнс и нахмурилась. — Как правило, жерт… субъекты утверждают, что во время инкубационного периода чувствуют себя лучше, чем обычно. Анализы неизменно показывают исключительно высокие уровни эндорфинов и адреналина в период роста и полное прекращение деятельности иммунной системы. — Она задумчиво постукала пальцем по нижней губе. — Он был в коме около четырнадцати часов, но это вполне укладывается в нормальный диапазон. Я действительно не могу объяснить его поведение. — Она искоса поглядывала на Деймона и выглядела не на шутку удивленной. — И кроме того, мистер Эддингтон, мы не можем дать ему ничего такого, что уменьшило бы боль… ну, удара, который он ощутит, когда чужой начнет рваться наружу.

— Но ведь что-то сводит его с ума, — тихим голосом возразил Эддингтон. — Вы хотя бы уверены, что зачатие произошло? Возможно, оно не получилось.

Вэнс и Брэнгуин обменялись взглядами.

— Не известно ни одного примера, когда бы имплантирование эмбриона чужого хозяину-человеку оказалось неудачным, — бесстрастным голосом сообщила Вэнс. — Чужие — исключительно сильная и прекрасно приспособляющаяся форма жизни. Для ее нормального развития даже не требуется, чтобы здоровье хозяина было в отменном состоянии.

— Ох, — только и смог сказать Деймон. Он помахал Кену рукой, но гитарист продолжал его игнорировать.

Петрилло перестал наконец причитать и теперь нетвердой походкой шагал по клетке. Он прошел близко К стеклянной стене, и Деймон с удивлением заметил, что у Кена гораздо более здоровый вид, чем был, когда он появился здесь с Ахиро. Наконец гитарист остановился возле дальней стены и склонил голову, будто прислушиваясь. Никаких звуков, конечно, не было: в клетке достаточно микрофонов и датчиков записывающих устройств, которые улавливали даже шум тока крови по его артериям.

Поймав любопытный взгляд Деймона, он бегом бросился к тому месту прозрачной стены, где стоял композитор.

— Куда подевалась музыка? — истошно выкрикнул Кен. — Где моя музыка?

— Что? — спросил оторопевший Деймон и отпрянул от стекла, по которому Кен шлепнул ладонью.

— Верните ее! Верните музыку, пожалуйста. — заунывным голосом взмолился Кен, потом отскочил от стеклянной стены, словно на нем был резиновый костюм — последний крик моды, сразу же полюбившийся детишкам. Пошатываясь, он остановился возле сброшенного эмбрионом кожистого панциря, затем резко наклонился, поднял его на уровень глаз и стал пристально вглядываться во внутреннюю полость. — Где она?

Все трое стояли теперь рядом, и его шепот звучал для них так, будто он был среди них, а не по ту сторону небьющегося стекла.

— Ее больше нет в моей голове, — продолжал он жалобно бормотать, — нет ее и в моем… сердце. Может быть, она там? — Он прижал кожистый панцирь эмбриона к уху, словно это была морская раковина, и на его лице появилось выражение сосредоточенной озабоченности.

Спустя несколько секунд Кен сокрушенно поморщился и швырнул панцирь в сторону. Это движение снова напугало Деймона, и гитарист поймал его взгляд.

— Ты не сознался, что намерен украсть мою музыку, Деймон, — сказал он грустным голосом. Укор в глазах Кена Петрилло, осуждающее и вместе с тем снисходительное выражение его лица заставило Деймона стыдливо отвести взгляд и опустить голову. — Ты даже не заикался об этом. Где музыка? — Кен спрятал лицо в ладони и зарыдал.

Деймон хотел было заговорить, но гитарист отвернулся, едва композитор открыл рот… и тот облегченно вздохнул. У него не было ни малейшего представления, что могло бы теперь умиротворить Кена Петрилло.

Следующие два часа Кен держался подальше от стекла, главным образом сидя у дальней стены клетки. Прислонившись к ней спиной, он тупо таращился в пространство и бубнил себе под нос, пытаясь найти замену музыке, которая оставила его навсегда. Все эти два часа Деймон ощущал себя вором. Мысль, что гитарист считает его грабителем, отобравшим его удивительную музыку, по какой-то причине казалась Деймону гораздо более отвратительной, чем сам факт скорой смерти Петрилло. С неизменным блокнотом в руке Вэнс тщетно пыталась привлечь к себе внимание Кена, видимо отчаянно желая задать ему чисто технические вопросы. Временами он едва ли осознавал окружающее, но были моменты, когда взгляд Кена становился быстрым, острым и странно расчетливым, не упускавшим ни единого движения сновавшей по лаборатории троицы.

В начале третьего часа, после того как Кен очнулся, пальцы Вэнс начали быстро порхать над ручками настройки и клавишами стойки медицинского оборудования.

— Сигналы его жизнедеятельности быстро приближаются к критическим отметкам, — сказала она Деймону и Брэнгуину. — Взгляните на показания датчиков. Я никогда не видела ничего подобного.

— Процесс рождения вот-вот должен начаться, — со знанием дела заговорил Брэнгуин, переводя взгляд с одного монитора на другой. — Вскоре его организм не выдержит нагрузки. Частота ударов сердца поднялась до ста шестидесяти в минуту, кровяное давление уже утроилось. Еще немного, и все кончится церебральным кровоизлиянием.

— Он может умереть до того, как родится чужой? — спросил Деймон и оторвал встревоженный взгляд от индикаторов регистрации жизненных функций Кена.

Вэнс отрицательно покачала головой:

— Весьма сомнительно. Я знакома со всеми материалами по имплантации эмбрионов чужих и не знаю ни одного примера, когда бы плод погиб в теле хозяина или во время рождения. В переводе на человеческие понятия, не зарегистрировано ни одного случая рождения мертвого ребенка. Другими словами, на данной стадии эмбрион не может не выжить. — Выражение ее лица стало мрачным. — Должна предупредить вас, что ваш друг…

— Он мне не друг! — резко возразил Деймон. — Просто человек, с которым я когда-то был знаком!

— Чудесно, — согласилась Вэнс строго официальным тоном. — У вашего знакомого очень скоро произойдет резкий выброс эндорфинов. Он будет испытывать невыносимую боль, и, как я уже говорила, мы не можем использовать никакие средства для ее облегчения.

— Это… очень печально. — Деймон склонился над пультом управления стойкой звукозаписи, чтобы еще раз проверить настройку уровней звучания. — Но этот выбор он сделал сам.

Вэнс окинула его бесстрастным взглядом, но Брэнгуин невольно втянул голову в плечи. Все трое разом вздрогнули, когда из динамиков вырвался звук падения тела на пол. Вэнс и Брэнгуин бросились к пульту подвешенной над головой видеокамеры, монотонно сканировавшей пространство всей клетки, и настроили ее на слежение только за той зоной, где находился Кен. Он снова поднялся на ноги и побрел, шатаясь, словно пьяный. Пот покрывал его лысину и градом катился по лицу, рот перекосился от удивления и боли.

— Мне больно! — пронзительно закричал он. — Помогите пож…

Внезапно его голос исказился, став нечленораздельным, грудная клетка конвульсивно задергалась и вздулась. Деймон ударил по кнопке «Запись» и громко скрипнул зубами. Но не было ли это треском разорвавшейся грудной клетки Кена?

Гитарист упал на колени, он задыхался, крик замер в горле. Кен попытался ползти, издал звериное рычание, один раз, потом второй. С третьим спазматическим воплем изо рта вырвалась струя темно-красной крови, образовав на полу почти черную лужу. Одна рука стала шарить по полу, словно он пытался нащупать что-то, но чувство равновесия ему быстро изменило, он перевернулся на спину и замер, вытаращив глаза в потолок; губы продолжали беззвучно шевелиться.

— Он умер? — потребовал ответа Деймон. — Что с чужим? Что…

— Потерпите! — огрызнулась Вэнс. — Я же вам говорила, что все будет в порядке. Он уже выходит!

Она была права. С последней конвульсией грудь Кена разорвалась вместе с его ветхой грязной одеждой, открывая дорогу новорожденному. Ребра разошлись и стояли торчком, Кена Петрилло не стало, на полу лежала лишь его худосочная оболочка…

Корм для младенца чужого.

Пронзительные крики новорожденной твари были громкими и достаточно резкими, чтобы трое людей, наблюдавшие за его появлением на свет с вытаращенными от ужаса глазами, забыли об усталости и отупении. Вымазанные кровью рыжеватый панцирь и пасть младенца добавляли к мелодии рождения этой формы жизни любопытный булькающий звук, звенящий шум, который только усилился, когда эта тварь оплела сегментами своего длинного безногого тела труп Кена и приступила к первой кормежке.

Вэнс, не поднимая головы, бешено строчила в блокноте, а Брэнгуин с дрожью отвернулся от клетки; цвет его лица напоминал кашу-овсянку. Только Деймон был предельно сосредоточен на своей работе, целиком отдавшись первозданной красоте музыки появления на свет чужого. Он ничего не видел, но слышал все. В этой музыке было именно то, что он надеялся услышать, и даже больше. Вопли голода и жадного желания утолить его были так созвучны нереальным мечтам, таившимся в глубинах его растерзанной души.

— Красота, — не сказал, а выдохнул Деймон, не прекращая танца пальцев на движках и головках настройки пульта звукозаписи. Слезы благодарности и сердечной признательности переполнили наконец его глаза и потекли по лицу. Это окупало жертвы — и жизнь Кена, и все остальное. — Такая милая музыка, такая уникальная. Ничто не сравнится с твоим песнопением, никому не дано превзойти тебя!

Часы проходили без отдыха, Деймон наблюдал за ростом чужого, не отлучаясь от пульта звукозаписи и едва ли вполне осознавая, что тот кормится трупом человека, которого он некогда называл своим другом и партнером.

— Ешь на здоровье, — умильно сюсюкал он, захлебываясь от восторга, — расти большим и сильным, мое маленькое чудо.

От изнеможения перед глазами Деймона кружили тени, усталость отдавалась звоном в ушах, но он не решался отойти от пульта. Все было новым, каждый звук — бесценным, он не мог позволить себе пропустить даже самый крохотный нюанс. В улыбках, которыми он одаривал обитателя стеклянной клетки, были тоска и преданность.

— Мой маленький Моцарт, — твердил он, задыхаясь от волнения, — ты еще так молод, но так талантлив… как голодный.

Вэнс и Брэнгуин неустанно фиксировали график быстрого роста чужого, строго хронометрируя каждый штрих этой предварительной фазы жизни новорожденного. Панцирь рыжеватого тараканьего окраса постепенно потемнел до иссиня-черного, а затем раскололся, Дав выход существу третьей, взрослой стадии. Тварь, вырвавшаяся на свободу, была так же темна, как отброшенная ею в стороны скорлупа, и вооружена полным комплектом зубов, хотя еще и не достигших предельных размеров. Всего восемнадцать часов спустя у нее уже были длинные задние конечности, на которых она могла достаточно проворно двигаться, прибегая к помощи недоразвитых передних; вдоль плавно вогнутой дуги хребта появилась половина характерных панцирных крестовин, а торчавшее из верхней части тела гладкое бесформенное образование уже начало вытягиваться, отделяясь от спины и превращаясь в голову.

Через семьдесят два часа — спустя всего три дня после рождения — Деймон увидел за стеклянной стеной вполне взрослого монстра с планеты Хоумуолд, иметь которого так долго и страстно мечтал. Он был двухметрового роста даже в своей согбенной позе. Деймон ощущал его злобу, видел ярость в каждом подергивании этой чуждой формы жизни. Они были так с ним похожи — творец и творение, связанные духовно, одинаково обреченные. И тому, и другому суждено жить не по собственной воле, быть в вечном плену, влачить рабское существование. Деймон хорошо знал, что значит быть чужим в этом мире, непризнанным и непонятым, осужденным на существование в обществе, где тебе нет места. Отделенное от него небьющимся кварцевым стеклом, стояло физическое воплощение всего, что Деймон пережил, всего, что душило его и не давало умиротворения. Это живое воплощение его жизни дышало злобой, клокотало неизбывным гневом.

Моцарт.

Совершенное имя для совершенного существа, смертоносного и величественного, сочетавшего в себе мощь плоти из черного золота и голос «Поэмы экстаза» и «Прометея» Скрябина, представшего в полной своей красе перед Деймоном и миром.

Наконец, когда эта явившаяся миру тварь окончила пиршество, не оставив почти ничего от Кена Петрилло, Деймон оставил свой пост за пультом звукозаписи, подошел к стеклянной стене и с любовью прижал ладони к ее холодной поверхности.

— Вот чему ты отдал себя, Кен, — прошептал он. — Это ли не красота? Разве она этого не стоила? О Боже, конечно да.

Наблюдая за неустанно расхаживавшим по клетке Моцартом, Деймон чувствовал, как в его душе затягиваются последние шрамы вины. Это жертва дружбой и жизнью бывшего друга принесена не утолению жажды пресыщенной публики или всего лишь голода эксцентричного музыканта. О нет! Это нечто гораздо большее, настолько громадное, что по воплощении в жизнь даст все, чего желал Кен. В самый кульминационный момент жизнь Кена возродилась в Моцарте, дала дыхание и шипение сыну источника музыки Кена, его божеству. Вдохновение блистательного гитариста Кена Фасто Петрилло стало частью этой формы жизни, частью его бога… нашло такой путь воссоединения, о каком никто другой не мог даже мечтать. И Деймон помог в этом своему бывшему товарищу сделать все правильно и не дрогнул.

В какое-то мгновение Моцарт ощутил присутствие Деймона и остановился, по-петушиному вскинув массивную, безглазую голову, словно пытаясь получше запомнить это человеческое существо. Прошло десять секунд напряженной тишины, затем чужой отвернулся и крадущейся походкой убрался прочь от стекла.

Единственным, что беспокоило Деймона с самого начала и все еще продолжало нарушать мир в его голове, был оставленный им без ответа последний бессмысленный вопрос Кена:

— Где музыка?