Муля, не нервируй... Книга 2

Глава 22

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Завадский, очевидно, дал мне первое слово, а я же просто рассматривал его.

Он был хорош собой, этот человек. Харизматичный, красивый, с пронзительным взглядом синих глаз. Понятно, почему от него все бабы в восторге и вешались на него пачками.

Он продолжал молчать. Пауза затягивалась.

Я тоже не спешил ничего говорить.

Когда тянуть дальше было уже некуда, и я реально подумывал о том, чтобы закрыть дверь и вернуться к «Графу Монте-Кристо», он таки сказал:

– Иммануил Модестович Бубнов?

Я кивнул, всё также без слов. Ну, а что, глупый вопрос.

На лицо Завадского набежала тень, я явно играл не по его правилам и ему это не нравилось.

Ну, что же, не я к нему пришел ведь.

Поэтому он вздохнул и продолжил отеческим тоном:

– Позвольте представиться, Юрий Александрович Завадский. – И опять сделал паузу.

– Очень приятно, – ответил я, не делая никаких попыток продолжить разговор (очевидно, в этом месте я должен был всплеснуть руками и порадоваться, что столь великий человек почтил моё скромное жилище своим присутствием).

– Я к вам по делу, – сказал он.

– По личному? – чуть изогнул одну бровь я.

– Почему сразу по личному? – не понял он.

– Ну, вы же пришли ко мне домой, а не на работу, – пояснил я, – тем более в столь поздний час.

Завадский нахмурился:

– Вы уже спите, что ли?

Вопросик был с подвохом, на часах было ещё даже не детское время.

Я не ответил, просто пожал плечами, правда, на лицо напустил благожелательный вид.

– Мы можем поговорить? – уже более раздражённо повторил он.

Я не стал провоцировать конфликт, и посторонился, пропуская его в комнату.

Он вошел и бросил взгляд на аскетическую обстановку Мулиного жилища (ковры у Ложкиной я так и не забрал, лень было). Потом он отметил наличие холодильника и недешёвой посуды в шкафу.

– Присаживайтесь, – мне таки пришлось отыгрывать роль радушного хозяина, – кофе, чай?

– Чаю, если можно, – кивнул он и уселся за стол.

Я раскочегарил примус и поставил чайник греться.

Пока вода закипала, я уселся напротив него.

– Иммануил Модестович, – начал разговор он и в его голосе проскользнули недовольные нотки, видно, что как он не старался, но не смог взять себя окончательно в руки. – Скажите, пожалуйста, а зачем вы Фаину Георгиевну в театр к Глориозову пристроили?

– В каком смысле пристроил? – состроил удивлённое лицо я.

– Вчерашний спектакль, – Завадский уже не ходил вокруг да около, а в открытую демонстрировал недовольство. Он вытащил какую-то тонюсенькую газетёнку, я не успел увидеть название и положил её передо мной.

Я скользнул глазами по статейке и чуть не фыркнул: хвалебная ода о таланте Раневской и об оглушительном успехе «Скомороха Памфалона».

– И? – спросил я.

– Роль скомороха для такой выдающейся актрисы – это преступление против человечества! – слегка пафосно сказал он.

Тут как раз вскипела вода и я, вместо ответа, пошел делать чай.

Завадский сидел, злился и терпеливо ждал.

Я заварил чай и поставил перед ним дымящуюся чашку. Вытащил из холодильника кусок торта, что остался со свадьбы, и Дуся притащила мне, и тоже выставил всё на стол.

Ещё немного подумал, достал из холодильника сыр и тоже порезал на блюдечко.

Затем сделал ещё и себе чай и уселся с чашкой напротив Завадского.

А он всё это время молчал. И сейчас тоже не делал попыток возобновить разговор.

Ну что же, пасс засчитан, один-один.

Но пришлось отвечать:

– Нет плохих ролей, – не менее пафосно (причём подчёркнуто пафосно) ответил я, – есть плохое исполнение. Или плохие актёры. Или плохой репертуар…

Дальше я развивать мысль не стал, но Завадский понял и побагровел:

– Я предлагал ей хорошие роли! Никто не виноват, что она…

– Конечно-конечно, – лучезарно улыбаясь, перебил его я, – никто не виноват. А актёр без ролей жить не может. Поэтому у Глориозова появилась свободная роль, вот она и пошла играть. Что здесь ужасного?

– Она делает Глориозову репутацию! – фыркнул Завадский.

– Вам она сколько лет её делала? – прищурился я и добавил, – попробуйте лучше этот сыр, Юрий Александрович. Это Дуся делала, из домашнего творога. Ей из деревни привозят. Жирный такой, рассыпчатый, чудо, а не творог.

Но Завадский сыр не хотел. Он хотел разборок. Поэтому, даже не посмотрев на Дусин сыр, возмущённо сказал:

– Не надо лезть, куда вас не просят, Иммануил Модестович!

На эту сентенцию я не стал отвечать никак.

А Завадский уже завёлся:

– Не надо лезть в искусство грязными руками!

Ответить я не успел, дверь без стука распахнулась и на пороге застыла Фаина Георгиевна:

– Муля, ты представляешь… – воскликнула она, и осеклась, увидев Завадского за моим столом, мирно пьющего чай.

Он тоже никак не ожидал её тут увидеть, дёрнулся и расплескал чай на свежеоткрохмаленную Дусей скатерть. На кипенно-белой поверхности расплылось рыжее пятно.

– Это что ещё такое?! – возмутился он, и посмотрел на меня.

– Это называется свинство, – подсказал я, – Дуся старалась, скатерть крахмалила. Между прочим, это ещё моей бабушки скатерть. С родовыми вензелями. Она сама лично вышивала.

Но на Завадского моя семейная история не произвела совершенно никакого впечатления. Как и не было раскаяния на его красивом лице. Синие глаза метали молнии, губы кривились.

Он уже собрался сказать что-то явно язвительное, когда Фаина Георгиевна опередила его и обратилась, почему-то ко мне с ехидными словами:

– Да уж, Муля, не ожидала от тебя такого! – свирепо сказала она, – ты приглашаешь в гости человека, который уничтожил меня!

Я аж икнул от неожиданности.

– Вы пытались растоптать мой замысел, Фаина! – вскричал вдруг Завадский.

– Да шо вы гаварите! – на еврейский манер ответила Фаина Георгиевна и вошла в комнату. Она была настроена решительно, и я понял, что всё только начинается.

– Вы постоянно топчете мой замысел! – не унимался Завадский.

– Какой замысел? – не понял я (точнее я-то сообразил, но пытался немного разрядить обстановку).

– Ах, там был великий замысел! – деланно расхохоталась Фаина Георгиевна, – он решил поставить «Шторм» по-новаторски. Ты только представляешь это?!

Она оглушительно расхохоталась.

– Это была визитная карточка «Моссовета»! – взревел Завадский, но Фаина Георгиевна не обратила на него никакого внимания и начала рассказывать, обращаясь только ко мне:

– Там, значит, по великому замыслу, перед началом пьесы мы должны были все сидеть за столами и читать свои слова перед зрителями. Ну, как бы мы превращаемся в персонажей пьесы. И тут же оркестр начинает играть что-то пафосно-возвышенное, а мы все берёмся за руки и дружно выходим со знамёнами и мётлами на коммунистический субботник! – она опять прямо залилась хохотом. – А потом радостно декламируем: «Субботник свободного труда»!

Она посмотрела на меня с едкой усмешкой и продолжила ядовитым голосом:

– А у меня там роль Маньки была. Ты представляешь, моя Манька-спекулянтка тоже ходит по всему субботнику с метлой и лопатой! Или с красным знаменем! Большего бреда не бывает!

Она хохотнула, но хохот вышел злым, обиженным.

Завадский вскипел:

– Это была прекрасная идея! Прекрасная! Пока вы не начали скоморошничать!

– А вот у Глориозова скоморошничать получилось на ура! – парировала Фаина Георгиевна. – Потому что он ставит спектакли буквально. Без новаторских великих замыслов! И не ломает артистов!

– Он бездарь! – взвился Завадский.

– Ага, если пьеса у Завадского получилась, он думает, что он гений, а если провалилась – так это актёры бездари и дураки, – сообщила мне Фаина Георгиевна мстительным голосом, игнорируя Завадского.

Тот не стерпел:

– Не зря я вас снял с роли!

Фаина Георгиевна покраснела:

– Муля, ты слышишь это?!

Я слышал. И, чтобы прийти на помощь Фаине Георгиевне, сказал:

– А мне кажется, очень даже великолепный замысел…

Злая Фуфа аж задохнулась от возмущения. Завадский приосанился, а я продолжил невинным голосом:

– Представляете, если, к примеру, балет «Лебединое озеро» так поставить?! Все балерины-лебеди на сцене синхронно маршируют в стиле «строевой подготовки», ибо «балет должен воспитывать дисциплину!».

Фаина Георгиевна фыркнула, она поняла, что я подначиваю Завадского. А я продолжил живописать:

– А прима-балерина, уставшая от превращения фуэте в строевой шаг, «случайно» путает марш с танцем парижских апашей, а кордебалет подхватывает, изображая падающих гусей. Юрий Александрович в ужасе кричит: «Вы губите высокое искусство!». На что балерина отвечает: «Нет, мы его модернизируем. Это теперь новомодный гусиный перфоманс». И тогда Юрий Александрович отменяет марш, но добавляет лебедям каски и противогазы — «для атмосферы»…

Фаина Георгиевна залилась хохотом, и даже Завадский усмехнулся. Правда, посмотрел на меня недобрым взглядом.

А меня уже понесло:

– Или вот ещё пример. Юрий Александрович решает поставить «Вишнёвый сад» как «пролетарскую драму борьбы с буржуазными пережитками». Он требует, чтобы вы, Фаина Георгиевна, в роли Любови Андреевны вместо монологов о ностальгии размахивали кувалдой и пели частушки про коллективизацию.

Злая Фуфа заржала в буквальном смысле этого слова. Даже Завадский хрюкнул и тотчас же сделал вид, что это он пьёт чай.

– И вот спектакль начался, и тут появляетесь вы, Фаина Георгиевна, на сцене с кувалдой, но вместо частушек начинает бить ею по декорациям «вишнёвого сада», приговаривая: «Так вам и надо, эксплуататорские деревья! Это борьба с пережитками. Вы же хотели, чтобы сад вырубили? Вот я и помогаю!».

Фаина Георгиевна, всё ещё посмеиваясь, утянула мою чашку с чаем и угостилась Дусиным тортиком.

А вот Завадский смотрел на меня задумчиво.

– Так что вы хотели, Юрий Александрович? – решил прервать чайную идиллию я.

– Фаина Георгиевна, а вы не хотите вернуться ко мне в театр? – вдруг брякнул Завадский.

Злая Фуфа ошарашенно посмотрела на него.

За стенкой, в коридоре у соседей поднялась какая-то суета, слышались крики. А мы здесь сидели и решали важные вопросы.

Завадский уточнил:

– Я планирую новый спектакль ставить. Точнее это инсценировка Достоевского «Дядюшкин сон». Вы можете сыграть роль Марьи Александровны Москалевой.

Раневская посмотрела на него расширенными (точнее даже ошалелыми) глазами. Губы её подозрительно задрожали. А Завадский торопливо продолжил охмурять:

– Подумайте только! Москалева – это же первая дама в Мордасове! Это как раз под вас роль, Фаина Георгиевна! Нужно продемонстрировать весь спектр хитрости, умения вести интригу, управлять своим глупым мужем! Это же Наполеон в кринолине! И все это для того, чтобы заставить выжившего из ума князя жениться на ее дочери. А главное – заставить саму Зину. Вы здесь сможете развернуться на полную катушку… Только вы!

Я под столом, незаметно, наступил Раневской на ногу. Она очнулась и вздрогнула.

А я сказал:

– Фаина Георгиевна не будет играть больше в ваших спектаклях.

На меня посмотрели с удивлением и Завадский, и Раневская.

Завадский едко сказал:

– А с каких это пор, юноша, вы решаете за Фаину Георгиевну?

А я не менее едко ответил:

– С тех самых пор, когда вы её вышвырнули из театра, и она осталась без ролей. Считайте, я её импресарио.

Завадский и Раневская опять ошалело уставились на меня.

Звуки в коридоре усилились.

При этом Завадский вычислил Фаину Георгиевну, потому что включил свою харизму на полную и обратился опять только к ней, игнорируя меня полностью, словно меня здесь и нет:

– Так что вы скажете, Фаина Георгиевна? Плюс отдельная гримёрка лично для вас с именной табличкой над дверью! Соглашайтесь!

Раневская задумалась. Видно было, что она колеблется.

Я тоже напрягся. Именно сейчас был «час икс», некая точка бифуркации, при которой решалось всё. Вся эта история. Всё зависло, что выберет Раневская. Если она примет предложение Завадского, то, считай, всё. Финиш. Дальше история пойдёт по знакомому всем нам в будущем кругу: она сыграет раз, потом второй, вложит душу в эту роль, «раскрутит» её, проделает просто гигантскую работу. А когда постановка взлетит, и её решат везти во Францию, в Париж, Завадский просто нагло заменит Раневскую на свою приму Марецкую. А Фаина Георгиевна никуда не поедет, и останется без роли. И это будет начало её конца… И творческого, и жизненного…

А вот если она выберет Зою Окаёмову в спектакле Островского «Красавец мужчина» в театре Глориозова, то у нас с нею появится возможность пободаться. И изменить судьбу на лучшее.

Фаина Георгиевна молчала.

Завадский молчал.

И я молчал.

Пауза затянулась. Тишину нарушала только суета в коридоре.

И тут в дверь постучали.

Все аж вздрогнули.

– Открыто! – стараясь унять раздражение, крикнул я.

В дверь заглянул Гришка и воскликнул:

– Муля! Беда!

– Что случилось? – аж вздрогнул я.

– Герасим повесился!

– К-как повесился? – пролепетала огорошенная Фаина Георгиевна. – Он мёртв?

– Да нет, снять успели, – махнул рукой Гришка и опять обратился ко мне, – он совсем никакой! Плачет. Сказал, жить не хочет! Муля! Сделай что-нибудь! Скажи ему!

– Он точно живой? – спросил я.

– Да точно, – ответил Гришка, – там Белла его сейчас самогоном отпаивает.

– Вот и хорошо, пусть отпаивает. Мы с Фаиной Георгиевной сейчас придём, разберёмся.

– Только давайте быстрее! – сказал Гришка и вышел.

Хлопнула дверь, а я посмотрел на Завадского:

– Юрий Александрович, вы извините нас, – сказал я, – сами видите, какая ситуация. Давайте Фаина Георгиевна возьмёт на денёчек паузу и потом вам позвонит. А то человек погибает. Сосед наш.

Завадский поджал губы и встал:

– До завтрашнего вечера я подожду, – сердито проворчал он, – советую не тянуть. На эту роль желающих много. Та же Орлова вон просится.

– Я позвоню, – словно попугай подтвердила Раневская, мысли её витали в облаках, и это было видно даже невооружённым взглядом.

– Всего хорошего, – сухо попрощался с нами Завадский и ушёл.

Мы остались с Раневской вдвоём.

– Пошли, Муля! – воскликнула она, заламывая руки.

– Не торопитесь, Фаина Георгиевна, – сказал я, – вы же слышали, всё обошлось, его вытащили, сейчас самогоном отпаивают. Пусть придёт в себя сначала. А нам о своём поговорить надо.

– О чём? – поморщилась она.

– О вашей роли у Завадского. Нужно обсудить и подумать.

– Да что тут думать! – воскликнула она, – надо соглашаться! Не каждый день мне предлагают такие роли!

– Вот потому и нужно отказать, – сказал я категорическим голосом.

– Как отказать? – растерялась Раневская.

– Прямо.

– Ты с ума сошёл, Муля! – возмутилась она, – ты ничего не понимаешь в искусстве. Это такая роль! Такая роль! Она может подвернуться раз в жизни!

– Ну и вы, Фаина Георгиевна, себя не на помойке нашли, – покачал головой я, – если вы сейчас согласитесь, всё и дальше пойдёт по тому же кругу. Роль, ваше исполнение, ваш триумф, зависть режиссёра и его примы, роль у вас отбирают, депрессия и боль. Разве вы это не проходили?

– Проходила, Муля. Сто раз уже проходила, – вздохнула Раневская и добавила, – я хочу курить.

– Я тоже хочу, Фаина Георгиевна, – сказал я и добавил очень твёрдым тоном, – но мы с вами пока не выработаем стратегию, которой вы будете придерживаться, вы так и останетесь для того же Завадского, комнатной собачонкой: погладил, пнул, погладил, пнул.

– На этот раз всё будет по-другому, – легкомысленно отмахнулась она.

– Нет, Фаина Георгиевна, – покачал головой я, – люди не меняются. Никогда. Предавший один раз, предаст и дальше. От таких людей нужно держаться подальше.

– Ой, Муля, – вздохнула Раневская, – я понимаю, Завадский – не золото. Но поверь мне, остальные ещё хуже.

– Я это знаю, – продолжал настаивать я, – но я не просто так говорю. Я знаю, чем всё закончится. Поэтому доверьтесь мне. У меня есть отличный план. Который перевернёт всю вашу жизнь.

– Ладно, излагай свой план, Муля, – вздохнула она.