Муля, не нервируй... Книга 2

Глава 21

Схватившись за ухо, комсорг зашипел:

– Ты ответишь за это, Бубнов! Я в партком доложу! Тебя вытурят с такой характеристикой, что ты на работу даже дворником не устроишься! Ты меня ещё не знаешь! Ты меня скоро узнаешь!

– А давай, – ухмыльнулся я, чувствуя, что моя улыбка больше напоминает оскал. – Докладывай. Пусть вытурят. А я тебя потом найду и ухо отрежу!

Комсорг побледнел:

– Сгною… – прохрипел он.

– Что тут у вас происходит? – в коридоре показался Козляткин.

Взглянул на меня, на распухшее красное ухо комсорга, моментально оценил ситуацию и рявкнул:

– Бубнов! Ты куда шел?! Я тебя куда отправил?! Ты почему ещё здесь?!

– Потому что меня товарищ комсорг задерживает, – со сдерживаемым злорадством наябедничал я. – И шантажирует.

– Что-о-о-о? – моментально набычился Козляткин.

На комсорге лица не было, и он лишь пролепетал:

– Товарищ Козляткин! Мы просто разговаривали. Я его не задерживаю.

– Бубнов, слышал? – рыкнул Козляткин, – марш бегом куда шел! Никто тебя не задерживает!

Меня дважды просить не надо было. Я развернулся и ушел, оставив начальника разбираться с комсоргом.

Вот и ладненько.

Действительно, нужно отоспаться. А то что-то я совсем вышел из образа. Так и наломать дров можно.

Дома я рухнул на кровать и моментально отключился.

Не знаю, сколько я спал, забывшись тяжким сном. Кто-то стучал в дверь, сквозь сон я слышал то ли голоса, то ли не голоса. Но мне было всё равно на всех – я спал.

– Муля, вставай! – раздалось над ухом. – Солнце заходит уже. Нельзя спать на заход солнца! Вставай, поешь и потом снова можешь ложиться…

Я с трудом разлепил глаза, не понимая, кто я и где нахожусь.

Но вместо злополучного носка, который стал триггером моего попадания сюда, я обнаружил Дусю. Она хлопотала у холодильника и возмущалась:

– Муля! Я кому говорю! Вставай сам добровольно, а то я уж за тебя возьмусь!

– Что? – пробормотал я, – который час?

– Уже вечер, – возмущённо ответила Дуся, – ты весь день проспал. Муля. Нехорошо это.

Эх, Дуся даже не знала, как мне сейчас хорошо. От утреннего похмелья и следа не осталось (сушняк не считается). Хорошо быть молодым. Никаких тебе последствий по два дня. Немного поспал и опять как огурчик.

– Вставай, Муля, – опять повторила она, – я вот тебе куриного супчика с домашней лапшичкой принесла, похлебай. После двух дней такой пьянки самое оно.

– Вот это дело! – обрадовался я, – сразу надо было говорить. Ты пока грей, я на секунду.

Я быстренько побежал в ванную приводить себя в порядок.

Когда вышел из ванной, посвежевший и даже побритый, навстречу мне попалась Муза.

Она за эти пару дней отъелась, и, можно сказать, расцвела. Да и внешне она преобразилась кардинально. Если раньше она одевалась в какой-то убогонький застиранный халатик, то сейчас на ней было приличное шерстяное платье. Явно из тех, что она носила раньше на выход, а сейчас решила надевать дома. Она даже губы чуть подкрасила и уже не казалась такой бледной.

На свадьбе я её не сильно наблюдал, но пару раз она в поле зрения мелькала, то за столом, то даже на танцах. Вот и хорошо. Потихоньку оттаивает.

– Муля, – сказала она довольным голосом, – Щелкунчик растёт. Кушает хорошо. Чувствует себя тоже хорошо. Вы же его забирать точно не собираетесь?

Я отрицательно покачал головой. Мне сейчас для полного счастья только Щелкунчика и не хватало.

– Я его уже к прикормкам приучаю, – сказала она и вопросительно посмотрела на меня.

– Это хорошо, – далеко не сразу сообразил я, – давайте я для прикормки продуктов куплю?

– Нет, не надо, – рассмеялась она, словно серебристый колокольчик. – У нас после свадьбы столько всего осталось, что на дивизию таких Щелкунчиков хватит.

– У меня, кстати, есть куриный суп, – спохватился я, – Дуся свеженький принесла. Пойдёмте ко мне, попробуете.

– Нет! Не надо, – вскинулась Муза.

– Вот здесь вы не правы, – покачал головой я, – котятам куриный бульон полезен. Даже лучше, чем молоко.

– Ну ладно, отлейте тогда немного, пару ложек всего, – кивнула Муза.

– Вы сперва сами попробуйте, – не согласился коварный я, – вдруг Дуся его наперчила и чеснока накидала. Ещё навредим маленькому.

Муза с подозрением посмотрела на меня, потом неуверенно кивнула:

– Ну, если немножко…

– Ну конечно! – закивал я. – Я-то в этом ни бум-бум. А после вчерашнего, так вообще…

– Вы идите, Муля. Я через пару минут зайду, – сказала она, – сейчас только пол домою, и приду. Щелкунчик опять промахнулся с лотком. Оставлять недомытым не хочу.

Я вернулся в комнате. На столе уже стояла полная миска пахучего куриного супа и Дуся хлопотала, то нарезая хлеб, то доставала котлеты.

– Ого, тут на целый батальон еды, – сказал я, – и когда ты успеваешь только?

– Дак котлеты со вчера остались, – сказала Дуся и похвасталась с видом победителя, – я уговорила таки Модеста Фёдоровича не тратиться на ресторан. Дома-то всяко лучше. И дешевле. И так сколько денег выкинули. А результат какой? Там подарков, как кот наплакал. Ты бы видел их, Муля. Ерунда всякая. А ещё учёные! А Маше так вообще гипсовую статую подарили. Срамота одна! Нет, сейчас не то, что раньше…

Дуся продолжала ворчать, я не стал ей говорить, что коллеги так подшутили над ними. И бюст Менделеева – это очень жирный и недвусмысленный намёк на Мулиного отчима. Кличка у него такая среди студентов и аспирантов. Да и среди коллег, я уверен, тоже. Поэтому направил разговор в конструктивное русло:

– Как там молодожёны наши поживают?

– Да хорошо они поживают, – вздохнула Дуся, – угодил ты им с подарком, Муля. Уже собираются в Дом отдыха ехать, на следующей неделе. Маша платье в ателье заказала.

– Так даты заезда ведь на этой, – поморщился я, вспоминая бланки.

– А Модест Фёдорович позвонил им туда и перенёс даты. У него в эту пятницу Учёный совет, век бы их не видать!

– Не любишь ты Учёные советы, Дуся, – беззлобно поддел её я.

– А какая от них польза? – гневно покачала головой Дуся и поставила передо мной ещё и тарелочку холодца. – Модест Фёдорович уже наперёд переживает, что с Поповым этим дурацким война будет…

Мда, с Поповым тоже надо разбираться. Иначе он точно житья Мулиному отчиму не даст. Да и новоиспечённой мачехе тоже. Вот только как мне к нему подобраться? Тоже что ли в институт этот сходить? Я-то с ним никак и нигде не пересекаюсь.

И тут дверь открылась и в комнату заглянула Муза.

Увидев Дусю, она смутилась:

– Здравствуйте, – сказала она, – а тут Муля говорил…

– Заходите, Муза, – сказал я, – Дуся, давай Музе дадим попробовать твоего супа? А то я нахвастался…

– Ой, да что там за суп! – расцвела Дуся и потребовала, – да вы проходите, садитесь. Я сейчас налью.

– А ты сама хоть ела? – додумался спросить её я.

– За меня не беспокойся, – отмахнулась Дуся, – кухарка голодной никогда не бывает.

Она поставила перед Музой полную тарелку супа. А тарелки, точнее миски, у Дуси были глубокие-преглубокие. Даже я еле-еле справлялся. Обычных столовых тарелок Дуся не признавала.

– Ой, зачем же так много, – запротестовала Муза, – я же только ложечку попробовать, для Щелкунчика…

– Да ты на себя посмотри! – возмутилась Дуся, – кожа да кости. Сколько налила, столько и есть будешь. И попробуй не доесть!

Произнеся этот монолог суровым тоном, Дуся сказала:

– Вы пока ужинайте. А я к Полине Харитоновне схожу, я ей рецепт пирога обещала.

Она вышла, а мы с Музой остались наедине. Сначала ели молча, а потом Муза подняла взгляд от тарелки и посмотрела на меня:

– Муля, мы с Колей в зоопарк ходили…

– Ну и как? – спросил я, всё ещё витая в облаках.

– Я думала, он посмотреть хочет, а он меня на выпойку оленят потащил, – глаза у Музы засверкали, она даже о еде забыла, – там такой один оленёночек был, миленький. Он самый маленький, но такой проворный. Вперёд всех остальных к соске тянется…

Она говорила взахлёб, глаза блестели.

– Нравится?

Муза умолкла на полуслове и уставилась на меня. Лицо её начал заливать румянец.

– Муза, я тут подумал, – торопливо сказал я, пока она не выкинула опять какой-то фортель. – У них, в зоопарке, рук не хватает. Они же выпойку почему детям доверяют? Потому что своих сотрудников мало. И вот я подумал, а зачем вам горбатиться в этом гардеробе за три копейки? Лучше попроситесь в зоопарк, на выпойку. Там такие же три копейки, зато вы настоящую пользу приносить будете. Или, если хотите, я сам их попрошу?

– Не надо! – испугалась Муза и тихо добавила, – вы думаете, Муля, они меня возьмут?

– А почему нет? – удивился я, – они там в рабочие кого попало набирают. Выбора-то особо нету. А вы – человек интеллигентный, ответственный. Им такие очень нужны.

– А это удобно разве? – всё не могла решиться Муза.

– Конечно удобно! – заявил я, – во всяком случае, чтобы понимать, нужно попробовать. А иначе как понять?

– Да старая я уже профессию менять, – смутилась Муза. Но, судя по её вопросам, она просто хотела, чтобы я её поддержал.

И я поддержал:

– Мне кажется, что животные – ваше призвание, Муза. Вы их душой чувствуете. Вон как к вам Щелкунчик тянется.

Муза порозовела. Похвала ей понравилась.

– Я завтра спрошу, – сказала она и на её лице промелькнула мечтательная улыбка.

Не успели мы с Музой поужинать, как заявилась Фаина Георгиевна. Она была «при параде», одетая, словно на праздник. Увидев, как мы с Музой мирно едим суп и болтаем о Щелкунчике, она возмущённо проворчала:

– Муля! А ты почему это расселся, как король на именинах? Ты забыл разве, что у меня сегодня участие в спектакле?

Если честно, то я забыл. Но не буду же я ей говорить это. Поэтому я сделал задумчивое лицо.

– Муля, ты обормот! – возмутилась она, – собирайся давай быстро. А то опоздаем. Глориозов будет ругаться, а виноват будешь ты.

Пришлось собираться.

По дороге в театр Фаина Георгиевна пожаловалась:

– Ты представляешь, Муля, хохочут они надо мной!

– Кто посмел? – брякнул я.

– Да бездари эти! – вскинулась она, – и виноват в этом только ты!

Я философски пожал плечами. Если женщина считает, что мужчина виноват, лучше соглашаться сразу, иначе потом будет ой.

Но Фаине Георгиевне нужно было вылить возмущение. Мои реакции ей были не интересны. Так, для фона только.

– Там одна коза сказала, что мне лучше чай в буфете подавать, чем в лоскутах кликушествать! Ты это представляешь, Муля? – от возмущения её голос задрожал. – говорит, что шут гороховый – это, мол, вам не королева! Болонка в климаксе! А у самой, кроме двух грудей больше никаких достижений в театральном искусстве и нету!

– Ну, так покажите им всем, как надо играть, – подначил её я.

– И покажу! Что ты думаешь, не смогу?! – закипятилась Злая Фуфа. – Я им так этого скомороха сыграю, что они ещё долго этот спектакль помнить будут! Я тебе скажу, Муля, что даже крохотная роль может стать алмазом, если его отшлифовать правильно.

Остаток дороги Фаина Георгиевна строила планы, как она сыграет, чтобы они все в обморок от зависти попадали, и лелеяла планы мести.

Я поддакивал в нужных местах. В общем, дошли познавательно.

Когда занавес поднялся, зрители увидели привычную ярмарочную суету: торговцы, пляски, песни. Но всё изменилось, когда на сцену вышла Раневская. Её скоморох не просто «прыгал в лоскутах» – он жил. Каждое движение, каждый жест были отточены до блеска. Она не произносила длинных монологов, у неё по роли вообще не должно было быть реплик, кроме двух, но её движения были убедительны, а эти её две реплики, брошенные словно бы невзначай, били точно в цель:

– Смех – дело серьёзное. Кто смеётся последним, тот… дайте подумать… тот, наверное, всех переживёт!

Её голос, то едкий, то наивный, её движения, ужимки – всё заставляло зал взрываться хохотом. Даже в моменты, когда она молчала, её глаза – лукавые, проницательные – вели диалог со зрителем. Когда купчиха, которую играла Леонтина Садовская, затянула пафосный монолог о «величии русской души», скоморох Раневской, стоя у края сцены, достал яблоко и громко хрустнул. Зал покатился со смеху, а актриса, сбившись, едва закончила речь. Хотя вышло довольно невнятно.

К финалу пьесы стало ясно: именно скоморох Раневской – главный герой в «Скоморохе Памфалоне». Когда же она, сорвав колпак, произнесла последнюю реплику:

– Ну что же! Шутки закончились. А жизнь? Жизнь – самая долгая шутка… – зал встал. Аплодисменты гремели так, что аж люстры дрожали.

– Браво! – кричали зрители и требовали вызова на бис.

Рядом со мной в первом ряду сидел, судя по тому, что он постоянно строчил в блокноте, либо журналист, либо театральный критик. Я осторожно заглянул ему через плечо. Он судорожно записывал: «Раневская превратила эпизод в шедевр».

Что и требовалось доказать. Я усмехнулся.

Актёры, ещё недавно посмеивавшиеся, стояли за кулисами злые, бледные. Леонтина кусала губы, какой-то артист, игравший Ермия, весь позументах, спрятал лицо в ладонях, а этот критик-журналист всё бормотал:

– Это гениально…

После спектакля я заглянул за кулисы.

Раневская, кажется, собрала все цветы из зала, так, что даже главным героям не досталось, и сейчас бросила колючий взгляд на коллег:

– Спасибо за вдохновение, друзья! Без вашей снисходительности я бы так не старалась.

Она посмотрела на меня довольным лучистым взглядом, а я подмигнул ей.

На следующий день вся театральная Москва взволновалась. Газеты вышли с заголовками: «Раневская доказала: в театре нет маленьких ролей – есть маленькие актёры». Лестные рецензии достались только ей, остальных же упомянули вскользь: «Исполнители неплохи, но меркнут на фоне гения».

Всё это я отметил лишь мимоходом. После работы, которая сегодня прошла на удивление скучно и буднично (возможно, потому, что Козляткина вызвали в куда-то «наверх»), я вернулся домой и застал уже привычную за последние дни картину: на кухне сидели Гришка, Герасим и Жасминов и выпивали. А разъярённая Полина Харитоновна стояла перед ними и орала на них.

Когда она увидела меня, то закричала:

– Муля, разгоняй эту гоп-компанию, или я в партком пойду, жаловаться!

– Муля, – еле ворочая языком, пролепетал Герасим, – она меня бросила!

– Кто? – сначала не понял я.

– Валюха меня бросила! – он посмотрел на меня мутным взглядом и икнул.

– Все бабы – зло! – подтвердил Гришка и очень тихо добавил, – особенно, если это тёща.

Но Полина Харитоновна услышала и взвилась ещё сильнее:

– Да ты посмотри на себя! Ты же лыка не вяжешь! Гад такой! Четвёртый день в запое!

Гришка отрицательно покачал головой и нравоучительно сказал:

– Второй только. Свадьба не считается…

И икнул. Полина Харитоновна побагровела:

– Да ты, скотина, мою Лилю в этой коммуналке держишь! Всю жизнь её молодую испоганил! Ты её ногтя не стоишь! Я вас быстро разведу!

– Не смей! Из-за тебя, она сегодня плакала!

– Из-за меня? – аж задохнулась от возмущения Полина Харитоновна, – да это ты который день квасишь! Вот она и плакала!

– А Валюха меня бросила, – опять икнул Герасим.

Я посмотрел на это всё, развернулся и пошёл в комнату. Что-то дорогие соседи меня подзадолбали. Устал я от этих всех склок и суеты.

Я решил провести вечер с книгой, и чтобы больше никаких разборок. Надоело!

И как накаркал. Стоило мне только умоститься и вчитаться в историю Дантеса, как в дверь зазвонили. Я никогда не открывал дверь. Честно говоря, даже не помнил, кому сколько раз звонить должны. Пару раз пытался выучить, но у нас то постоянно состав соседей менялся, то я просто забывал от невнимательности, так что эту затею я бросил.

И вот сейчас кто-то опять трезвонил в дверь. Но я не реагировал, продолжая читать.

И тут вдруг уже в мою дверь громко постучали.

– Муля, – из-за двери раздался раздражённый голос Полины Харитоновны, – ты что уснул? К тебе там пришли.

Со вздохом я отшвырнул «Графа Монте-Кристо» в сторону и распахнул дверь, стараясь, чтобы ни один мускул не выдал на моём лице гримасу раздражения.

И удивился.

На пороге моей комнаты стоял… Завадский.