Дмитрий Лебедев Многоликое волшебство

Глава 1

Несмотря на ранние холода, охота прошла удачно. Руффус с братом, а также целая толпа обремененных своими заботами и уставших от семей рыцарей возвращались в Эргос в более чем пристойном настроении. Единственное, чего хотела вся эта шумная компания, — поскорее оказаться в тепле замка и выпить вина в ожидании дичи.

— Не проехаться ли нам побыстрее, Руффус? — спросил Серроус, догоняя брата. — А то откуда взяться терпению? У меня давно уже нет сил откладывать свидание с Аделлой.

— У тебя гораздо больше поводов торопиться, чем у меня — твоего младшего брата. Несомненно, мне еще нескоро предстоят все эти предсвадебные переживания, хотя понять их я, наверное, могу и сейчас. — С этими словами Руффус пришпорил своего коня, и они начали отдаляться от основной группы. Мгновением позже, словно тени, за ними увязались две фигуры телохранителей. Стараясь быть как можно ненавязчивей, они ни на секунду не оставляли принцев без своего внимания.

— Ты знаешь, — заметил Серроус, — мне кажется, что жениться девятнадцатилетним — далеко не лучшее, что можно придумать в этой жизни. По-моему, я еще не успел достаточно вкусить прелестей холостяцкой жизни, чтобы так решительно с ними расстаться.

— У многих девиц в замке и окрестностях может быть свое на сей счет мнение.

— По крайней мере, надоесть мне это — еще не успело.

— В таком случае, — усмехнулся Руффус, — попробуй смотреть на это, как на своего рода довесок к наследуемой короне.

— Даже странно, как много дополнительных условий составляют сомнительное удовольствие унаследовать древнюю корону и целый замок в придачу, — заметил Серроус, равнодушно рассматривая изображение герба на своем перстне.

— Не стоило бы тебе так часто вспоминать, особенно в присутствии отца, какой осколок империи остался в наших руках. Хорошо еще, что нашим предкам вообще хоть что-то удалось сохранить, а уж возвратить утраченное — наше дело, и, лучше бы, нам думать об этом.

— Не знаю, — сказал Серроус, продолжая изучение перстня, — как только наш отец может, нося этот герб, спокойно спать. Ведь это смешно, — все те земли, символы которых изображены на нем, и думать-то о нас забыли. Кто мы? Короли большой деревни…

— Ты сам знаешь, что за последние триста лет мы трижды пытались вернуть себе Хаббад. — Этот вечный разговор о былом величии начинал утомлять Руффуса. — Удивительно лишь, как династия Строггов еще не уничтожила нас окончательно.

Молодая роща на въезде в деревню уже заканчивалась, и в просветах виднелись рубленные избы. Заметив несвойственное селянам оживление, телохранители подобрались поближе к принцам. Навстречу им выехал всадник, и, забыв об этикете, закричал чуть приблизившись: «Вы встретили гонца, принц Серроус?»

Довольно тяжело, подумалось Руффусу, принимать, как должное, тот факт, что его почти не замечали в присутствии старшего брата. В такие минуты он начинал понимать, как возникают бесконечные заговоры в правящих фамилиях, и сам не мог разобрать, почему в нем нет никакой неприязни к Серроусу. То ли из-за искренней любви к брату, то ли из-за сомнительной чести стать обладателем чисто условной короны.

— Нет, сэр Освальд, — с достоинством ответил наследный принц. — Что произошло, раз за нами выслали гонца?

Судя по тому, как Освальд замедлил ход коня и начал озираться по сторонам, в поисках поддержки, было ясно, что он не хотел бы оказаться первым поделившимся новостями.

— Ваше высочество… — что-то не давало ему продолжить. Он опустил голову и словно углубился в поиски чего-то на земле. — Ваше высочество… Ваш отец…

— Что с отцом? — практически одновременно выпалили принцы.

— Он… — слова никак не покидали его рта. Напряжение в течении секунды уплотнилось почти до осязаемости. Дальнейшее молчание стало невозможным. — Он погиб…

— Что?.. — Руффус не смог бы сказать, кто это произнес, и понял, что произнести что-либо еще уже не в силах. Ощущение надрыва и пустоты сменилось тревожным ожиданием. Вопрос был задан, но ответа на него слышать не хотелось. Да и какой в нем смысл, если одно лишь слово «погиб» вмещало в себе не только всю информацию, но и окончательный приговор. Напротив, Освальду произнесение худшего, казалось, развязало язык.

— Часов шесть назад к замку подъехал хаббадский офицер в сопровождении тридцати рыцарей, сотни пехотинцев и семи-восьми десятков лучников. Он попросил разрешения разместить большой хаббадский гарнизон в десяти верстах от Эргоса, объясняя это якобы готовящимся вторжением мондарков. Его величество Гендер, естественно, с гневом отверг это предложение и, так как хаббадский офицер настаивал на продолжении переговоров, приказал стоявшим на стенах арбалетчикам открыть огонь. В ответ на это хаббадские лучники, прикрывая отступление своих, открыли огонь по стенам, и одна из их стрел попала прямо в глаз королю Гендеру. — Руффус понял, что он перестает воспринимать произносимые слова как нечто целое, и просто ощущал растущее чувство утраты, сопровождаемое поднимающимся из глубины гневом, быстро перераставшим в слепую, неконтролируемую ярость. В какой-то момент он ощутил стальную руку Грэмма, чемпиона Гендера, уже нагнавшего принцев, на своей руке и понял, что тот пытается помешать ему выхватить из ножен меч.

— Этим ты сейчас ничему не поможешь, — заметил Грэмм. — Единственное, что мы в настоящий момент можем — это достойно погрести государя, и лишь затем уже строить какие-либо планы.

— Мы не сможем достойно похоронить отца, не отомстив его убийцам! — вступил Серроус.

— Горячность не следует относить к числу тех достоинств рыцаря, которыми следовало бы гордиться, — ответил кавалер. — Все, чего мы можем сейчас добиться необдуманными действиями — это большой войны со Строггами, к которой совершенно не готовы.

Тем временем уже начало смеркаться. Процессия, напрочь лишившись веселости и какой-либо оживленности, подъезжала к стенам Эргоса. И без того мрачные и неприветливые стены старинного замка приобрели зловещий вид в кровавых лучах закатного солнца. Въезжая на подъемной мост и глядя на окаменевшие лица стражей, Руффус подумал, что сегодня вечно траурный вид замка подходит ситуации. Дай ему бог бывать таковым пореже.

Спрыгивая с коня, Серроус приказал: — Через два часа в главном зале Грэмм, Тиллий, Валерий и ты, мой брат, собираемся на совет.

Руффус машинально, никого не спрашивая, пошел в личные покои отца. Он не хотел видеть его безжизненное тело, но, против воли, ноги несли наверх, в комнату, куда он редко заходил раньше и где бывал, лишь когда отец его за что-нибудь отчитывал. Эти покои и так были им нелюбимы, теперь же они и вовсе казались воплощенным злом. Сейчас он увидит своего отца лишенным жизни. Как бы Руффус не спорил с ним, как бы не огрызался на него в юношеской злобе, но любовь всегда была где-то рядом, и теперь он только-только начинал понимать, насколько глубоким и взаимным могло быть это чувство. Что-то оборвалось, исчезло навсегда, и пока еще не ясно, чем может быть заполнена образовавшаяся пустота. Очень бы не хотелось, чтоб это оказалось лишь бесплодной жаждой мести, но чем еще она может стать — пока не разглядеть.

У двери, как всегда, стояли двое стражников, но сразу было заметно неладное. Дверь была открыта, чего никогда не бывало при жизни отца. Обратив на него внимание, из покоев тихо вышли, уважая чувства принца, несколько придворных, прощавшихся с повелителем, но Руффус продолжал стоять на пороге, не в силах заставить себя сделать этот шаг. Как всегда бесшумно, из-за спины Руффуса появился Валерий, придворный чародей.

— Пойдем, мой мальчик, нам надо с ним попрощаться, — мягко и почти неслышно заметил Валерий, и, как это нередко бывало, от слов его сразу же стало легче. Руффуса всегда удивляла способность чародея успокаивать людей всего лишь парой слов. Похоже, это никак не зависело от самих слов, а лишь от того, как они произносились.

Они вошли в комнату, и от хрупкого спокойствия Руффуса не осталось и следа. Отец лежал на своем ложе, огромный, каким он никогда не был при жизни, и смотрел на мир пустой окровавленной глазницей. Боль и гнев с новой силой поднялись в Руффусе и вытеснили все остальные чувства. Затем ему стало казаться, что это лежащее в парадных доспехах тело никак не может быть его отцом. Мерцание факелов лишь усиливало ощущение нереальности происходящего. Простояв еще несколько минут, но уже не глядя на отца, Руффус до боли сжал кулаки и, едва сдерживая слезы, быстрым шагом вышел из комнаты. Лишь входя в свои покои, он обратил внимание, что Валерий последовал за ним.

— Ваше высочество позволит мне войти? — спросил тот, низко опуская голову. Что-то уже изменилось, почувствовал Руффус, он почти никогда не обращался ко мне так, разве что в присутствии отца или на официальных приемах.

— Проходи, конечно. — Руффус встал лицом к окну и отстранено наблюдал за суетой во дворе. Похоже, ее ничем не остановить. Ни смерть, ни война, ни мор не властны над повседневностью. Стоит ей на секунду приостановить свой бег, — и жизнь остановится вместе с ней.

— Быть может, мои слова покажутся тебе неуместными, — еле слышно проговорил Валерий, усаживаясь в кресло, — но я хотел бы напомнить, что не стоит принижать чистоту скорби гневом и помыслами о возмездии.

— Но смерть отца не должна остаться безнаказанной для Строггов, — не поворачиваясь обронил принц.

— Кому мало этой утраты? Кому мало боли? Кому нужны новые смерти?

— Это все звучит как-то слишком абстрактно. Слова — и только.

— Слова способны как породить, так и предотвратить действия…

— К тому же ты зря пытаешься меня в чем-либо убеждать. — Руффус развернулся и, запрыгнув, присел на подоконник напротив чародея. — Решения в этом доме теперь принимаются моим братом, а его тебе вряд ли удастся переубедить.

— Поэтому-то я и обращаюсь к тебе.

— Зачем?

— Во-первых, меня беспокоят не только действия, но и помыслы. Чистота помыслов — награждается выше. А во-вторых, — при этом Валерий заговорщически прищурился, — сумма малых мнений иногда в состоянии перевесить одно большое. Мы все должны попробовать отговорить Серроуса от немедленной войны, которая будет и неподготовленной, то есть особенно катастрофичной именно для нашей стороны, и неправедной.

— Почему неправедной? Разве убийство моего отца это не оскорбление, не вызов?

— Смерть твоего отца, именно смерть, а не убийство, прежде всего огромная утрата…

— Ты говоришь «смерть», — Руффус начинал заводиться, — но на каком основании? Разве смерть от железа не называется убийством?

— Попробуй выслушать меня спокойно, и я постараюсь ответить на твои вопросы. Смерть от железа не всегда следует называть убийством, потому как тогда пришлось бы судить палача за то, что он обезглавил осужденного преступника… или же всех воинов, принимавших участие в сражении, потому как все они убивали друг друга. Твой отец был сражен не более, чем случайной стрелой.

— Но разве не будет нелепостью считать, — Руффус ощущал, что гнев начал его оставлять. Как всегда, чародею удавалось направить его чувства, — что они стреляли по нам без намерения попасть, а значит и убить?

— Они стреляли прежде всего потому, что у них не оставалось другого пути к отступлению под огнем эргосских арбалетчиков, которые, кстати, первыми его открыли по приказу короля Гендера, и то, что им удалось вообще кого-то убить не более, чем случайность. Ты ведь и сам понимаешь, насколько низка скорость у стрелы, долетевшей до гребня замковой стены. Такая стрела может убить разве что попав в голову, не защищенную шлемом. Они стреляли лишь для того, чтобы отпугнуть арбалетчиков с удобной для огня позиции и дать тем самым возможность отступить своим людям.

— Но разве не они же и заставили отца отдать такой приказ своими требованиями?

— Во-первых, не было никаких требований, что я готов подтвердить, как присутствовавший при этом. Была только просьба. А во-вторых, мы не знаем, к сожалению, была ли эта просьба направлена на ущемление наших интересов или нет, потому как вся наша скудная разведка давно работает лишь в направлении Хаббада, и мы не в состоянии ни подтвердить, ни опровергнуть их слова о готовящемся вторжении из Мондарка. Если эти слова — правда, то у кочевников нет лучшего пути в Хаббад, чем через Эргос, а тогда предложение Строггов — не вызов, а скорее жест доброй воли.

Руффус перестал рассматривать свои сапоги, спрыгнул с подоконника и поднял глаза на чародея. Тот, напротив, опустил взор и задумчиво теребил свою длинную бороду, как будто это было самым важным занятием на свете и ничего более достойного его высокого внимания в этом мире просто не существовало. Забавно, как он умел всегда направить мысли принца в нужную ему сторону. Спорить с ним — самый верный способ потерять уверенность в своих взглядах. Действительно, вне зависимости от наших порывов, начинать сейчас войну против Строггов было бы самым коротким и легким путем к самоубийству и окончательному прощанию с вековыми надеждами на возвращение хаббадского престола. Из этого вовсе не следовало, что подобные мысли надо забыть, но отложить их до более благоприятных обстоятельств было просто необходимо. Значит, на большом совете, который состоится через час с небольшим, надо будет дать отпор брату, явно настроенному на самоубийственные порывы к быстрому возмездию. И, более того, этот отпор должен быть убедительным, чтобы заставить Серроуса, которому необходимо срочно показать себя в новом качестве главы дома, по крайней мере, отложить свои планы. Кроме того, Валерий, может быть, и прав, считаясь с реальностью мондаркского нашествия, а тогда хаббадские солдаты невиновны и конфликт с ними только оголит Эргос перед врагом с юга. Все это время принц, не обращая на то внимания, расхаживал по комнате, периодически спотыкаясь о брошенные на пол латные перчатки. Споткнувшись в очередной раз и чуть не упав, он повернулся к Валерию.

— А если мы попробуем положиться на твое магическое искусство? — спросил Руффус скорее на всякий случай, чем всерьез рассчитывая на положительный ответ.

— Я уже много раз говорил тебе, мой мальчик, что я — всего лишь чародей, да и то не из лучших, а это значит, что мне подвластно только искусство иллюзий. Можно, конечно, придать немногочисленным отрядам Эргоса видимость неисчислимого воинства, и это даже может устрашить хаббадский гарнизон, если они неожиданно поверят, что у нас могут быть такие силы, но поможет ли это нам вернуть хаббадский трон или отомстить за твоего отца? Навряд ли. Скорее всего, тогда к нам направят более многочисленное войско, битвы с которым избежать не удастся, а в этом случае рухнет имеющая чисто психологическое воздействие грозная иллюзия, потому как видимость тысяч воинов не может сражаться как тысячи. Здесь вам нужна магия силы или, хотя бы, магия слова, сокрытая в древних заклинаниях, а они мне не подвластны.

— А как же твои талисманы?

— Ну, их не так уж и много и они имеют далекое от боевой магии действие. С помощью одного из них я мог бы, конечно, попробовать сбить хаббадские войска с пути, но лишь в том случае, если у них не будет своего достаточно искусного волшебника. И даже, если удастся сбить, то это лишь отсрочит их появление, потому что талисман, к сожалению, одноразового действия, а Эргос будет конечной целью такой экспедиции, и, следовательно, они вернутся…

Руффус с почти обычным недопониманием посмотрел в хитро улыбающиеся глаза Валерия. Сколько не пробуй, никогда не сможешь совершенно точно утверждать, что правильно понимаешь сказанное чародеем. Что он имеет ввиду, к каким действиям подталкивает? Каким мыслям улыбаются его глаза? Как он находит место улыбкам в такой день? Беседы с чародеем, как правило, оставляли принца с неясным ощущением недосказанности. Вопросов после ответов Валерия всегда становилось лишь больше, а слова, им произносимые, редко можно было понять буквально. Вечно в них было что-то несказанное, а зачастую и нечто противоположное сказанному. Самое печальное, что Руффус, при всей своей симпатии к чародею, при всей тяге к нему и доверию, не мог решить для себя главного: насколько ему можно доверять, насколько он предан бертийской династии? Похоже, что, будучи формально лояльным, он всегда преследовал какие-то свои цели, и насколько они совпадали с декларируемыми, надо было пытаться понять в каждом отдельном случае…

— Не буду более мешать тебе, мой мальчик, — Валерий перестал терзать свою бороду и поднялся из кресла. — Тебе, да и мне, надо бы подготовиться к совету. — Он с поклоном направился к двери. Руффус остался один. Тяжесть утраты, о которой он почти было забыл, беседуя с чародеем, начала возвращаться, вытесняя все остальное. Он чувствовал, что не может более ни о чем думать, ничего делать. Единственное, за что он чувствовал безмерную благодарность Валерию (и это было удивительно): злости и ненависти, фактически, не было. Боль была чиста и не омрачена этими чувствами, способными лишь принизить скорбь по отцу. К ним, конечно, еще не раз придется вернуться, но сейчас они отступили, и в этом было огромное облегчение.

Из забытья принца вывели слова пажа, напомнившего о совете. Ни того, как он зашел, ни как спрашивал разрешения обратиться, ни даже как сам согласно кивнул, Руффус не помнил, но, видимо, все это происходило так, как и предписывается этикетом. Свою связь с окружающим он осознал только после того, как, поблагодарив пажа, встал и побрел в главный зал. По пути он всматривался в людские лица, с удивлением обнаруживая различия в их выражениях. Одни выглядели зло, в глазах таких светилась жажда мести. Другие застыли в напряженном ожидании: что же теперь будет. Третьи просто отводили взгляд, не желая, чтобы кто бы то ни было понял их мысли. Но почти ни у кого на лице не было простого и искреннего горя. Это больно кольнуло принца. Неужели никто не любил его отца? Неужели никто не хотел видеть в нем просто человека? Все либо ждали, либо опасались грядущих перемен — и все. На этом исчерпывался круг их интересов. В такой ситуации брату можно было только посочувствовать.

У входа в главный зал Руффус повстречал Серроуса.

— Мог бы и переодеться к совету, — холодно произнес тот. Эти слова неприятно резанули слух. Сам Серроус, действительно, был облачен в свое торжественное платье и выглядел почти величественно. Без сомнения, этот костюм соответствовал важности предстоявшего совета, но то, что, скорее всего, брат не заходил в покои отца, сильно задело чувства Руффуса, несмотря на все понимание им трудностей нового положения Серроуса.

Главный зал представлял из себя длинное помещение с высокими потолками, которых из-за скудости освещения никто не видел. Полы были застланы старинными, местами уже истертыми коврами. На дальней стене висел огромный герб бертийской династии. На боковых стенах — портреты бесконечных предков. Здесь, как нигде в замке, в каждой детали лучше, чем в зеркале, было видно, сколь далеки лучшие дни его рода. Все здесь было исполнено величия, но увы — былого. Нынешние владения бертийцев были столь ничтожны, что их ресурсов не хватало даже на одно лишь поддержание этого зала в должном виде.

В зале уже собрались все члены совета. Место под гербом впервые занял Серроус. Справа от него сидел Тиллий, верховный советник. Его возраст всегда был загадкой для Руффуса. По крайней мере на протяжении всей его жизни Тиллий нисколько не менялся. Слева сидел Грэмм, рядом с ним — сам Руффус, а напротив него — Валерий. Вот, собственно, и все члены королевского совета. Не хватает только отца… Интересно, а как теперь меняется или не меняется статус Руффуса? Раньше принцы обладали правом совещательного голоса. Теперь, очевидно, Серроус становился главой совета, а кем тогда становился или оставался Руффус? Стоит ли ему впредь ходить на заседания совета, если его голос всегда будет совещательным?..

Молчание, повисшее в зале, ощущалось почти физически. Сидящие за большим дубовым столом обменивались неопределенными взглядами, не желая брать на себя инициативу.

— Мы все скорбим по безвременно оставившему нас королю Гендеру Пятому, — начал величественно, но как-то отстранено говорить Серроус, словно речь шла вовсе не о его отце, а лишь о каком-то из предыдущих королей. Лицо его при этом стало постепенно обретать уверенность, голос креп. Даже осанка принца начала меняться, так что скоро ее можно было охарактеризовать словом «восседал». Сомнений не было, кому быть теперь наследником Гендера, кому руководить теперь вечными попытками бертийцев вернуть себе былое величие. От конкретных слов, произносимых Серроусом, Руффус отвлекся, воспринимая лишь общую канву: что надо отдать должное королю Гендеру, что дело всей его жизни не должно кануть в Лету, что Серроус попытается оправдать высокую честь быть главой бертийской династии и т. д. и т. п. Речь была довольно продолжительной, и, видимо, звучала вполне убедительно, но не чувствовалось в ней какой-то искренней скорби по отцу. Это был скорее первый камень в фундамент власти нового короля, нежели поминовение усопшего.

Оглядывая по ходу речи остальных членов совета, Руффус пытался понять по лицам, каковы теперь будут их позиции, какие интересы они будут отстаивать. Твердое, как будто высеченное из камня лицо Грэмма, чемпиона Гендера, было не только воплощенным столпом чести и беззаветной преданности увядающей династии и лично своему королю. Была в нем и простоватая, хотя и очень прагматичная, мудрость, в той ее форме, которая достигается не с помощью лучших учителей, а вырастает из жизненного опыта и осмысления ошибок. Он вряд ли будет сторонником резких и необдуманных шагов, осознавая их последствия и понимая выгоду Эргоса, а не только исходя из порывов и эмоций. Позиция Валерия была одинаково и ясна и неясна по своим целям, но так же будет сводиться к осторожности и не станет, по крайней мере, непредсказуемой. Все неожиданности могли быть связаны только с Тиллием. Его планы, речи, действия всегда были наиболее противоречивыми. Его истинные мотивы были столь же неясными, как у Валерия, но, в отличие от них — не были столь же последовательны. Если в отношении Валерия у Руффуса только возникали сомнения в его истинной преданности, то в случае с Тиллием эти ощущения перерастали в уверенность, даже несмотря на проводимую стариком внешне самую ортодоксальную, самую непримиримо-династическую политику. Вопрос стоял лишь в том, связаны ли его планы с восстановлением власти бертийцев, или же наоборот, он, подталкивая к открытому конфликту, рассчитывал на поражение? А тогда возникал естественный вопрос — кому он на самом деле служит? Вот и сейчас этот внешне серый и неприметный человек был явно готов подтолкнуть Серроуса к решению, которое будучи на первый взгляд правильным, все же вело к катастрофе.

Тем временем Серроус, закончив слово поминовения и оговорив процедуры похорон, обратился к совету с вопросом о ближайших действиях Эргоса во внешней политике. По тому, как изменились выражения на лицах советников, окончательно прояснились их позиции. Валерий и Грэмм заметно помрачнели, тогда как Тиллий оживился и тут же взял слово:

— Как справедливо подметил его высочество, мы не можем оставить без внимания данную акцию со стороны Строггов, даже вне ее связи с убийством нашего великого короля Гендера. И хотя справедливый гнев застит наши глаза, и все мы горим жаждой отомстить за нашего повелителя, здравый смысл и холодный политический расчет подсказывают нам совершенно то же решение. — Сморщенное и невыразительное лицо верховного советника умело загадочным образом преображаться в минуты произнесения речей. Его вдохновенные порывы вызывали у Руффуса глубокие сомнения, но трудно было не отдать должное его ораторскому искусству. Даже Грэмм, и до совета имевший свое сформировавшееся мнение, сам того не замечая, начал заинтересованно прислушиваться к словам Тиллия. — Если мы оставим без внимания происшедшее сегодня, а я лично считаю это возмутительной провокацией, то утратим всякие остатки уважения в глазах хаббадских граждан и сделаем, тем самым, невозможным наше возвращение на законное место. После этого останется только подавляющее превосходство в силах, и Строггам не будет представлять никакого труда разгромить нас, лишившихся моральной поддержки населения…

Дальнейшие его рассуждения о деталях предполагаемых действий большого интереса уже не представляли, потому как отвергнув саму его идею, правда не без труда преодолев ораторское обаяние советника, когда сами слова значат существенно меньше того, как они произносятся, незачем было вслушиваться в подробности. Гораздо важнее было понять, каким образом переубедить брата, на настроение которого как нельзя лучше падали созвучные ему речи Тиллия. Примерно те же мысли просматривались и у других советников.

— Теперь послушаем придворного чародея. — Поразительно, как мало похож был этот голос на знакомый Руффусу голос брата. В голове не укладывалась возможность подобной перемены всего за несколько часов. Серроус невероятно быстро вживался в роль главы бертийской династии, и если кто-то и мог вернуть ей утраченное, так только такой человек, рожденный для власти, созданный для нее. Только надо отговорить его от поспешных действий, это может лишь все погубить. — Уважаемый Валерий, чем бы вы хотели поделиться с советом?

— К сказанному ранее я хотел бы добавить лишь ряд незначительных деталей. Не оспаривая сути сказанного уважаемым верховным советником, — преднамеренно усложненный стиль изложения на официальных церемониях всегда удивлял, особенно в связи с тем, что ни для кого не было секретом, что Валерий прекрасно умел говорить на самом обыкновенном человеческом языке. Причем понять его в такие минуты было еще сложнее, чем обычно, хотя, быть может, этого он и добивался, — хотел бы заметить, что выливать справедливый гнев в форму поспешной необдуманности было бы только проявлением отрешения от государственного мышления. Несмотря на всю тяжесть отказа от мыслей о мгновенном возмездии, приходится признать, что на сегодняшний день мы готовы лишь вступить в бой со Строггами, но никак не выиграть его. Подчинить свои чувства необходимости требует от нас и непроверенность исходного прикрытия, под которым обратился к нам хаббадский офицер. Мы действительно не знаем сегодняшних планов и намерений мондарков, но, опираясь на опыт соседства с этим воинственным и коварным народом, можем предположить, что для прикрытия своей провокации Строгги могли как использовать свою информацию о готовящемся набеге, так и полностью выдумать ее. В этих условиях самым разумным было бы временно переориентировать нашу разведку в южном направлении и, дожидаясь поступления информации, достойно проводить нашего короля в последний путь, а затем начать подготовку к военным действиям, не определяя изначально в каком направлении они будут вестись.

Было забавно слушать, как Валерий, внешне соглашаясь с предыдущим оратором, излагал совершенно противоположную точку зрения. Может, он и прав, изъясняясь на советах в подобном витиеватом стиле, пользуясь которым оратор доносит до слушателя не столько информацию, сколько свое настроение.

— Со многими доводами нашего чародея трудно поспорить, — первым очнулся от повисшей над столом после выступления Валерия задумчивой паузы Серроус, — но хотелось бы добавить к уже изложенному мнение и доводы нашего кавалера. Не поделитесь ли вы, сэр Грэмм, с нами своими соображениями на сей счет?

Железный рыцарь, как еще недавно любил называть его Руффус, без особой надежды на что-либо почесал подбородок, оглядел потолок, посмотрел на стены зала, но, поняв, что ему не отвертеться от столь нелюбимого произнесения речей, начал:

— Мне тяжело будет соперничать с другими членами совета в искусстве изложения мыслей, так что не обижайтесь, если скажу что не так… По-честному, я не совсем понял, что тут до меня говорили. То есть я согласен и с тем, что за короля нашего Гендера надо отплатить, и с тем, что сейчас не самое подходящее для этого время… Хотя я и недопонимаю, как так получилось у верховного советника и чародея говорить совершенно противоположные вещи, не противореча друг другу… — Грэмм умолк на минуту, оглядывая зал в поисках хоть какой-то поддержки, но, не найдя ее, продолжил. — Наверное, я скорее готов согласиться с досточтимым Валерием, что при всем нашем желании мы не готовы к немедленным решительным действиям. Вернувшиеся перед самым советом разведчики доложили мне, что хаббадский отряд, подступавший к нашим стенам, соединился, видимо, с тем самым гарнизоном, который предполагалось разместить поблизости от нас, и в настоящее время они удаляются от Эргоса предположительно в направлении Курранского перевала. — Перейдя к изложению тактической обстановки, стареющий кавалер оживился и даже начал слегка жестикулировать. — Из этого можно предположить, что непосредственная опасность нападения хаббадских сил нам сейчас не грозит. Это так же свидетельствует в пользу предположения о реальности мондаркского нашествия, так как вторгнуться в основной Хаббад можно либо через нашу территорию и удобный Эргосский перевал, либо через Курранский перевал. Если войскам не удалось занять позиции юго-восточнее Эргоса, откуда можно было бы контролировать перемещения противника в сторону любого из перевалов, то им остается лишь разместить свои отряды на самом Курранском перевале и, используя многочисленных дозорных и лазутчиков, надеяться, что, в случае, если они не угадали направление удара, им удастся перегруппироваться и встретить мондарков либо на подступах к Эргосскому перевалу, либо уже непосредственно на нем. Это говорит о том, что Хаббад всерьез готовится к нашествию, потому как проводить подобные маневры только для того, что бы запугать нас — слишком дорогое удовольствие. В любом случае нам надо в самое ближайшее время начать военные приготовления, хотя, я считаю, что скорее они понадобятся для защиты нашего замка от мондарков. Самое печальное заключается в том, что, если с юга на нас двинутся значительные силы, нам придется заключить временный союз с Хаббадом, потому как без его поддержки не удержать не только Эргосский перевал, но и сам Эргос.

Закончив речь, Грэмм похоже сам испугался своего последнего прогноза. После того как все попереглядывались в тишине, Серроус снова взял на себя инициативу:

— Ни в какой ситуации мы не можем себе позволить просить помощи у Строггов. У нас просто нет такого права, потому как это означало бы отречься от дела многих поколений моих предков.

— Но и уничтожение Эргоса мондарками означало бы конец этому делу, а заодно и всем нам, — не особенно уже соблюдая этикет, заметил Валерий. Вид у него был все более недовольный и, казалось, что он едва удерживает в себе приступ ярости, хотя, как всегда, он просто мог хотеть показать это.

— Уж лучше умереть, чем предать, — заносчиво заметил Серроус.

В завязавшейся дискуссии напряжение было выше всякого предела. Было ощущение, что еще немного, и все перейдут на прямые оскорбления. Валерий нападал все больше на Тиллия, но, чувствуя, что на Серроуса это оказывает противоположное желаемому влияние, ярился еще больше. Грэмм пытался только кратко отвечать на обращенные к нему вопросы, не встревая в сложные взаимоотношения чародея с верховным советником. Тиллий же, напротив, охотно спорил с Валерием, не упуская возможности при случае подлизнуться к Серроусу. Руффус не сразу понял откуда у него взялось столь отстраненное восприятие происходившего на совете. Лишь в самом конце до него дошло, что брат так и не дал ему слова, выключив, тем самым, из последующей дискуссии. Его даже не спросили! То есть, он, похоже, лишился даже права совещательного голоса. Его мнение не было интересно быстро вживавшемуся в новую роль брату.

Столь же отстранено и уже без особого интереса Руффус заметил, что совет подошел к концу, и Серроус, поддерживая агрессивные настроения Тиллия, отдал приказ готовиться к войне. Единственной уступкой Валерию было согласие похоронить через два дня отца и выждать положенный недельный траур, не предпринимая активных действий и пытаясь собрать более достоверную информацию о мондарках.

Из главного зала все выходили в подавленном состоянии, и только Тиллий был вдохновлен первой победой при новой главе династии. Грэмм, столкнувшись на выходе с Валерием, что-то прошептал тому на ухо. Чародей кивнул в ответ и, пожав плечами, пошел прочь. Руффус распорядился, чтобы ужин подали в его покои, и уединился.

Совета, можно сказать, так и не было, потому что все пришли на него со своим мнением, в ходе встречи эти мнения не изменились, а, в конечном итоге, решение было принято по праву сильного, без учета чьих-либо речей. Руффусу лично было указано его новое место, и, прямо скажем, место это ему не понравилось. Про себя принц решил, что принимать участие в советах он больше не будет, чтобы не подвергать себя ненужному унижению, а может быть даже покинет замок после похорон отца, хотя и не понятно, что ему делать во внешнем мире. Куда направиться? К Строггам или мондаркам? Ни то, ни другое на выход особенно не походило…

Поужинав, принц лег в постель, но долго ворочался, тер глаза и всячески пытался привлечь к себе постоянно ускользающую сонливость. Ему совершенно не хотелось о чем-либо думать, но беспокойные мысли непрерывно чередовались с болью утраты. Когда уже стало светать, он встал, признавая свое поражение в борьбе за отдых, и отправился на смотровую площадку замковой башни. Серые стены, лишь кое-где увешанные ветхими гобеленами, не вызывали ощущения процветания. Куда уж там воевать с Хаббадом, когда даже свой замок не в состоянии поддерживать? Где найти те резервы и ресурсы, которые помогли бы собрать хоть сколь-нибудь пристойное войско, способное просто удержать замок при мондаркской осаде, в реальность которой он все легче верил?

Наверху он застал дозорных в полудреме.

— Подъем! — чисто машинально заорал Руффус. Дозорные вскочили и, растирая заспанные глаза, пытались спешно привести себя в порядок. Как он завидовал тем, кто мог спать в эту ночь, но так же он их и ненавидел. Осознание того факта, что смерть Гендера — его боль, и никому, кроме еще двух-трех человек, нет до того особого дела, болезненно задевало. Как же далеко это было от древних легенд, в которых кончина государя становилась подлинным горем для всех его подданных. Чувствовалось какое-то несоответствие: то ли его отец не был настоящим королем, то ли все эти легенды безбожно врали.

— Кто сегодня начальник караула?

— Сэр Освальд, ваше высочество.

— Сообщите ему, что его наряд заснул на посту. И это в тот момент, когда необходимость строгого дозора важна, как никогда, когда с минуты на минуту можно ждать врага, когда дозор на замковой башне перестал являть собой лишь традицию, став жизненной потребностью. — Принц сам удивился своим гневным словам. Видимо, он просто нуждался в ком-нибудь, чтобы сорвать зло.

Запуганные часовые оправились, ополоснули лица из бутыли с водой и продолжили наблюдение за окрестностями замка. Руффус, словно бы, снова остался в одиночестве.

Солнце показало свой багровый край над горизонтом. Мир, открывающий себя новому дню, выглядел по-детски наивным, радостно приветствуя неизвестность того, что уже стало сегодня, веря, что начинающееся такой красотой не может принести зла. Мир верил в это и вчера, и позавчера, и двести лет назад, а действительность, пользуясь этой дремотной наивностью, с неизменным постоянством обманывала ожидания.

Свежесть раннего утра проясняла затуманенную бессонницей голову принца. Как бы ни был плох вчерашний день, надо было встречать сегодняшний, надо готовиться к новым событиям, надеясь, что они не окажутся хуже.

Руффус спустился с башни, когда солнце уже высоко поднялось над дальним лесом, когда пастухи уже пасли свои стада на скудных осенних пастбищах, когда звери, царствовавшие ночью над полями, уже спрятались в норах да берлогах, опасаясь встречи с человеком.

Как ни странно, проветрившись на свежем воздухе от затхлости замковых покоев, принц почувствовал, что и мысли его посвежели, утратили фатальную безысходность. Теперь он был готов встретить новый день.

Загрузка...