Мнемоскан

17

Вы должны пройти американскую таможню в аэропорту Пирсон города Торонто ещё до того, как сядете в самолёт до Штатов. Я боялся, что у нас с этим будут сложности, но биометрия наших новых тел в ключевых пунктах полностью совпадала с биометрией прежних, так что мы прошли через автоматизированный контроль без всяких хлопот. Я думал, что у Карен будут проблемы из-за того, что её нынешнее лицо непохоже на фотографию в паспорте, но программа распознавания лиц, вероятно, больше полагалась на базовую костную структуру, потому что признала, что изображённая на фото женщина — это действительно она.

Я не летал на самолёте с тех пор, как был подростком. Доктора не рекомендовали мне этого делать, потому что перепады давления могли спровоцировать мой синдром Катеринского. Теперь, разумеется, я не ощущал никаких перепадов давления вообще. Мне было интересно, улучшилась ли кормёжка на борту за последние годы, но теперь я этого уже никак не мог выяснить.

Одно из преимуществ отсутствия потоотделения состоит в том, что не нужно брать с собой так много одежды; у нас была лишь ручная кладь. Прибыв в Атланту, мы сразу подошли к стойке «Hertz» и взяли в аренду автомобиль — белую «тойоту-дила». Поскольку нам незачем было заезжать сначала в отель, мы поехали прямиком в похоронное бюро.

Водительские права Карен по-прежнему действовали, хотя она сказала, что не садилась за руль много лет — боялась, что её рефлексы уже не те. Но сейчас она вела машину с большим удовольствием. Я уже и не помню, когда в последний раз ездил пассажиром, но это дало мне возможность насладиться видами; у них в Джорджии и правда много персиковых деревьев.

По пути Карен рассказывала мне о Дароне.

— Он был моей первой любовью, — сказала она. — А когда это в первый раз, тебе не с чем сравнивать. Я и предположить не могла, что всё так обернётся… хотя, полагаю, этого никто не знает заранее.

— Почему вы расстались? — Этот вопрос давно меня интересовал, и теперь я решил, что выждал достаточно перед тем, чтобы его озвучить.

— О, по множеству причин, — сказала Карен. — В основном, из-за того, что мы разного хотели от жизни. Когда мы поженились, мы ещё были студентами. Он хотел заниматься продажами в печатном бизнесе, как его отец — тогда печатное дело ещё считалось хорошей карьерной перспективой — и он хотел, чтобы я тоже поскорее начала работать. Но я хотела остаться в университете, поступить в аспирантуру. Он хотел дом с большим участком в пригороде; я хотела путешествовать и не быть привязанной к одному месту. Он хотел немедленно заняться семейной жизнью; я хотела повременить с детьми. На самом деле…

— Что?

— Ничего.

— Нет. Скажи мне.

Карен какое-то время молча вела машину. Потом сказала:

— У меня был аборт. Забеременела — глупо, правда? Забыла принять таблетки. Так вот, я не сказала об этом Дарону, потому что он стал бы настаивать на том, чтобы сохранить ребёнка.

Я сознательным усилием подавил естественную реакцию на удивление — глупо захлопать глазами. Они поженились в 1980-е, сейчас 2040-е. Если бы Карен оставила ребёнка, ему бы сейчас было около шестидесяти… и он бы также направлялся бы сейчас на похороны человека, который был его отцом.

Я практически ощутил водоворот мировых линий, туман жизней, которые могли пойти иначе. Если бы Карен не прервала ту беременность десятки лет назад, она ради ребёнка могла бы остаться с Дароном… что означало, что она, вероятно, никогда бы не написала «Диномир» и его продолжения — к писательству её приохотил её второй муж. А это означало, что она никогда не смогла бы позволить себе услуги «Иммортекс». И была бы она сейчас просто старой-старой дамой, страдающей от больных суставов.

Мы въехали на парковку похоронного бюро. На ней было много свободных мест; Карен припарковалась на одном из мест для инвалидов.

— Что ты делаешь? — спросил я.

— Что? Ой. — Она включила задний ход. — Сила привычки. Раньше, когда я ещё водила, мы имели право пользоваться такими местами — мой бедный Райан передвигался с ходунками. — Она нашла другое место для парковки, и мы вышли. Я считал, что у нас в Торонто в августе жарко; здесь же было как в доменной печи и к тому же влажно, как в парной.

Другая пара — какое многозначное слово! — опережая нас, входила в здание. Должно быть, расслышав звук наших шагов, мужчина придержал для нас дверь, для чего ему пришлось обернуться

От удивления у него отвисла челюсть. Господи, как я устал от того, что на меня пялятся. Я выдавил из себя то, что считал своей лучшей постановочной улыбкой и перехватил дверь. Мы с Карен вошли. Сегодня здесь было три скорбящие семьи; указатель в вестибюле направил нас в нужное помещение.

Гроб был открыт. Даже с такого расстояния я мог разглядеть тело, пытающееся казаться живым.

Ну да. Мне ли об этом говорить.

Разумеется, все взгляды тут же устремились на нас. Женщина лет, наверное, под восемьдесят — примерно ровесница Карен — поднялась со скамьи и подошла к нам.

— Кто вы? — спросила она, глядя на меня. Её голос был слаб, а глаза покраснели.

Этот вопрос, разумеется, я много раз задавал себе в последнее время. Однако прежде, чем я успел произнести хоть слово, Карен ответила:

— Он со мной.

Морщинистое лицо повернулось к Карен.

— А вы кто?

— Я Карен, — ответила она.

— Да? — сказала женщина, явно ожидая продолжения.

Карен, казалось, не хотела произносить свою фамилию. Здесь, в окружении настоящих Бесарянов — Бесарянов по рождению или в силу длительного замужества — она, должно быть, не была уверена, что имеет на неё право. Но потом она всё-таки сказала:

— Я Карен Бесарян.

— О… Господи, — сказала женщина, щуря глаза и вглядываясь в молодое синтетическое лицо Карен.

— А вы…? — спросила Карен.

— Джули. Джули Бесарян.

Я не знал, сестра она Дарону или ещё одна его вдова, но Карен, похоже, это знала; она наверняка помнила имена своих бывших золовок, если таковые были.

Карен протянула Джули руки, словно в выражении соболезнования, но та лишь посмотрела на них и не пошевелилась.

— Мне всегда было интересно, как вы выглядели, — сказала Джули, снова переводя взгляд на лицо Карен.

Значит, другая вдова. Карен едва заметно вскинула голову.

— Теперь вы знаете, — ответила она. — На самом деле сейчас я выгляжу не намного старше, чем когда мы с Дароном были вместе.

— Я… простите, — сказала Джулии. — Простите меня. — Она посмотрела на своего мёртвого мужа, потом снова на Карен. — Я бы хотела, чтобы вы знали: за все пятьдесят два года нашей с Дароном совместной жизни он ни разу не сказал о вас худого слова.

Карен благодарно улыбнулась.

— И он очень радовался вашим успехам.

Карен слегка кивнула.

— Спасибо. Кто здесь из семьи Дарона?

— Наши дети, — сказала Джули, — но вы их вряд ли знаете. У нас родилось две дочери. Они скоро вернутся.

— А его брат? Его сестра?

— Григор умер два года назад. А Наринэ вон там.

Голова Карен повернулась к ещё одной старой женщине, опирающейся на ходунки, которая разговаривала со среднего возраста мужчиной.

— Я… я подойду поздороваюсь, — сказала она. — Выскажу соболезнования.

— Конечно, — ответила Джули. Женщины отошли, а я обнаружил, что прохожу в переднюю часть помещения, где стоит гроб, и там вглядываюсь в лицо покойника. Я не думал о том, чтобы это сделать — но мне стали очевидны намерения моего тела, и я не стал накладывать на них вето.

Я не могу сказать, что все мои мысли доброжелательны и уместны, и я довольно часто хочу, чтобы они вообще не приходили мне в голову. Но они приходят, и я вынужден их принимать. Этот человек там, в гробу, делал то, чего я никогда не сделаю — касался её во плоти, сливался с ней в природной, животной страсти. Да, то было шестьдесят лет назад… задолго до моего рождения. И я не злился на него за это; я ему завидовал.

Он лежал, скрестив руки на груди, и выглядел очень спокойным. Спокойным — и очень старым; лицо изборождено морщинами, голова практически лысая. Я попытался представить себе это лицо молодым; был ли он в молодости красавцем — и насколько много тогда это значило для Карен? Но я не мог сказать, как выглядел этот человек в двадцать один, в возрасте, когда она вышла за него замуж. Ну да ладно; вероятно, лучше и не знать.

И всё же я не мог отвести взгляд от его лица, такого, каким моё собственное теперь уже никогда не станет. Однако нас разделяла не только внешность; этот человек — Дарон Бесарян — был мёртв, а я — я до сих пор пытался это осознать — я, вероятно, никогда не умру.

— Джейк?

Я выпал из своего транса. Карен приближалась ко мне очень короткими шажками; на её искусственную руку опиралась Джули, по-видимому, преодолевшая своё недоверие к ней.

— Джейк, — повторила Карен, подойдя ближе, — прости, что я вас сразу друг другу не представила. Это Джули, жена Дарона, — очень тактично с её стороны не уточнять «вторая жена».

— Я глубоко сочувствую вашей утрате, — сказал я.

— Он был хороший человек, — сказала Джули.

— Не сомневаюсь в этом.

Джули немного помолчала, потом сказала:

— Карен рассказала мне, что с вами произошло. — Она указала тонкой скрюченной рукой на моё тело. — Я, конечно, немного слышала об этих вещах — я всё ещё смотрю новости, хотя они по большей части вгоняют меня в депрессию. Но я и подумать не могла, что познакомлюсь с кем-то настолько состоятельным, чтобы…

Она замолчала, и я не нашёл, что сказать в ответ, так что я просто ждал, что она продолжит, и она в конце концов заговорила снова.

— Простите, — сказала она. Потом посмотрела на гроб, и снова на меня. — Я не хотела бы того, что есть у вас — только не без моего Дарона. — Она коснулась моего синтетического запястья своей рукой из плоти и крови. — Но я вам завидую. Мы с Дароном были вместе всего пятьдесят лет. Но вы двое! У вас впереди ещё столько времени! — В её глазах снова блеснули слёзы, и она опять посмотрела на своего мёртвого супруга. — О, как я вам завидую…

Вскоре после прибытия на Луну я слышал, как кто-то в шутку сказал, что одно из преимуществ лунной жизни в том, что здесь нет адвокатов. Но, разумеется, это было не совсем так: мой новый друг Малкольм Дрэйпер был адвокатом, пусть и, по его собственным словам, в отставке. Так что было естественно обратиться к нему за советом относительно моих затруднений. Я позвонил ему по внутренней телефонной сети Верхнего Эдема — единственной, к которой имели доступ здешние обитатели.

— Привет, Малкольм, — сказал я, когда его легко узнаваемое лицо появилось на экране. — Мне нужно с вами поговорить. Есть минутка?

Он приподнял седые брови.

— Что стряслось?

— Мы можем где-нибудь встретиться? — спросил я.

— Конечно, — ответил Малкольм. — Как насчёт оранжереи?

— Отлично.

Оранжереей называлось помещение пятидесяти метров в длину и ширину и десяти метров в высоту, полное тропических растений и деревьев. Это единственное место во всём Верхнем Эдеме, где воздух влажен. Огромное разнообразие цветов казалось пёстрым даже мне; представляю себе, какое буйство красок и оттенков видит Малкольм. Конечно, растения предназначались не только для борьбы с ностальгией жильцов; они были составной частью системы регенерации воздуха.

Мои нечастые посещения оранжерей в Торонто — «Аллан-гарденс» была моей любимой — приучили меня к медленным, неспешным прогулкам, словно в музее, от одного информационного стенда к другому. Но на Луне ходят по-другому. Я видел исторические кадры астронавтов «Аполлона», подпрыгивающих на ходу — а ведь на них были надеты скафандры, которые весят больше, чем сам астронавт. У нас же с Малкольмом, одетых спортивные шорты и футболки, не подскакивать просто не получалось. Это наверняка выглядело смешно, но мне было не до смеха.

— Так что же случилось? — спросил Малкольм. — Почему такое кислое лицо?

— Появился способ лечения моей болезни, — сказал я, гляда на переплетение лиан.

— Правда? Так это же здорово!

— Да, только вот…

— Только вот что? Вы должны прыгать до потолка. — Он улыбнулся. — Ну да, вы и так подпрыгиваете на каждом шагу, но радости в вас что-то не заметно.

— О, я очень рад тому, что лечение нашлось. Вы себе не представляете, каково мне было все эти годы. Но, в общем, я поговорил с Брайаном Гадесом…

— Да? — сказал Малкольм. — И что же сказал этот c хвостом?

— Он не отпустит меня домой, даже когда меня вылечат.

Мы пропрыгали ещё несколько шагов. Малкольм время от времени взмахивал руками, чтобы удержать равновесие, и он явно тщательно обдумывал свои слова. Наконец, он произнёс:

— Вы и так дома, Джейк.

— Господи, и вы туда же? Условия, на которых я согласился поселиться здесь, изменились. Я знаю, что контрактное право — не ваша специализация, но должно же быть что-то, что мог бы предпринять.

— Типа чего? Улететь обратно на Землю? Вы и сейчас там; новая версия вас живёт там в вашем доме, вашей жизнью.

— Но я оригинал. Я важнее.

Малкольм покачал головой.

— «Два Джейка», — сказал он.

Я посмотрел на него; он отводил от лица свисающую сверху листву.

— Что?

— Никогда не видели? Это сиквел к «Чайнатауну», одному из любимых моих фильмов. Первая часть была сказочно хороша, а вот «Два Джейка» — дешёвка.

Я даже не скрывал своего раздражения.

— О чём вы говорите?

— О том, что сейчас есть два Джейка. И, может быть, вы и правы: возможно, оригинал действительно важнее сиквела. Но вам будет очень трудно это доказать кому-либо помимо вас или меня.

— А вы не могли бы мне помочь — ну, в профессиональном качестве?

— Адвокат полезен лишь в инфраструктуре, поддерживающей судебный процесс. Мы же на Диком Западе. Здесь словно фронтир — ни полиции, ни судов, ни адвокатов, ни тюрем. Тот, кто сейчас вместо вас на Земле, возможно, в состоянии что-то изменить — хотя я не вижу, зачем бы ему это понадобилось — но вы здесь не можете сделать ровным счётом ничего.

— Но теперь я проживу ещё десятки лет.

Малкольм пожал плечами.

— Я тоже. Мы отлично проведём время. — Он обвёл рукой окружающий нас сад. — Это правда замечательное место, чтоб вы знали.

— Но… но у меня есть кое-кто там, на Земле. Женщина. Теперь всё по-другому — вернее, будет по-другому, когда мне сделают операцию. Я должен отсюда выбраться; я должен попасть домой — к ней.

Мы прошли ещё немного.

— Гринсборо, — пробормотал Малкольм тихо, словно про себя.

Моё раздражение не унималось.

— Ещё один никому не известный фильм?

— Не фильм. Это из истории. Истории моего народа. На юге США раньше всё было отдельно для чёрных и белых и, разумеется, чёрным доставалось что похуже. Так вот, в 1960 году один чернокожий студент колледжа зашёл белый сектор кафетерия в «Вулворте» — это такой большой универсальный магазин — и попросил, чтобы его обслужили. Ему отказали и велели убираться из магазина. Он не ушёл и устроил там сидячую забастовку; эта мода распространилась на другие заведения только для белых по всему Югу.

— И что?

Малкольм вздохнул, видимо, потрясённый моим невежеством.

— Они победили путём мирных протестов. Буфеты были десегрегированы, и чёрные получили те же права, что другие люди имели всегда. Участники бойкотов заставили людей у власти признать, что нельзя вытолкать кого-то взашей только из-за цвета его кожи. Так вот, вы — не более чем кожура, мой друг — сброшенная кожа. И, возможно, вы заслуживаете признания своих прав. Но, как и тем храбрым молодым людям, если вы хотите их иметь, вам нужно их потребовать.

— Как?

— Найдите место, которые вы могли бы занять, и откажитесь покинуть его, пока вам не дадут то, чего вам нужно.

— Думаете, это сработает? — спросил я.

— Раньше срабатывало. Конечно, вы не должны прибегать ни к чему насильственному.

— Я-то? Да никогда в жизни.