Мир Роджера Желязны. Лорд фантастики

Джейн М. Линдсколд КИ’РИН И СИНЕ-БЕЛЫЙ ТИГР

Они встречаются раз в сто лет. Он выходит из моря, отряхивая белую пену и соленую воду. Сначала появляются его ужасная голова и мощные челюсти, отягощенные огромными белыми клыками, затем над водой вздымаются лоснящиеся полосатые бока и светящиеся радугой когти.

Она спускается с неба, закутанная в грозовые облака и нити дождя, рассеивая туман своим витым рогом. Ее голова похожа на голову дракона и лошади одновременно, серебристо-опаловая шкура — не шелковистый мех и не переливчатая чешуя, но непостижимым образом и то и другое одновременно.

Изящные лощеные копыта выбивают в скалах звенящую мелодию, и вот она опускается перед ним, тем, с чьей шкуры льют потоки воды, способные напитать реки.

Они стоят друг перед другом, морское создание и небесное создание, и, словно по команде, кланяются друг другу в знак взаимного уважения. Витой рог ки’рин оставляет на песке след в виде полумесяца. Вьющиеся усы сине-белого тигра перечеркивают полумесяц десятками глубоких борозд, скорее завершая узор, нежели стирая его.

— Идем со мной бегать по полянам на дне морском, — говорит сине-белый тигр.

— Идем со мной играть на облачных холмах, залитых луной, — отвечает ки’рин.

— Подождите! — Третий голос пронзителен, он срывается и дрожит от страха. — Подождите, благородные ками, я молю вас о благе!

Они устремляют на говорящего свои яркие немигающие глаза, единственное, что есть у них похожего, хотя глаза тигра голубые, а глаза ки’рин жемчужные.

Женщина, которая посмела помешать им, простерлась ниц перед взглядом их глаз. Она молода, почти дитя. Ее блестящие черные волосы распущены, как у девушки, но она уже женщина и мать, и ее дитя протестующе размахивает крошечными кулачками в переносной колыбельке у нее за спиной. Его слабое хныканье придает ей мужества, и она поднимается, моляще складывая руки перед собой, хотя глаза ее все еще опущены.

Ки’рин и сине-белый тигр терпеливо ждут, поскольку, хотя для встреч у них есть только этот день раз в сто лет, но каждого из них ждет впереди вечность, и в этом — разница.

Голос женщины все еще дрожит, когда она обращается к теням, которые восходящее солнце отбрасывает перед ки’рин и сине-белым тигром.

— Мой ребенок болен изнурительной болезнью, которая превращает в воду его кишки, а мое молоко — в сыворотку в его животе, а все, что он не выплевывает, делает его лишь еще более слабым.

Ее слова остаются без ответа, но однорогая тень ки’рин поворачивается, и большая голова сине-белого тигра встречает ее взгляд. Ободренная, женщина продолжает.

— Моя прабабушка, мудрейший человек во всей долине, говорит, что силы ки’рин и сине-белого тигра, когда они встречаются в святилище в сердце этого острова, могут победить любой недуг. Она говорит, что ее мать принесла ее сюда столетие назад, и вы излечили ее так, что она и по сей день, по прошествии стольких лет, остается здоровой и крепкой.

— Дитя, — произносит похожий на шум ливня голос ки’рин, и шум этот полон сострадания, — твоя прабабушка запомнила все, но не вполне верно.

— Нет, дочка, — подхватывает голос сине-белого тигра, напоминающий рев прибоя. — Либо сила ки’рин, либо сила сине-белого тигра может победить недуг. Сила другого же может оказаться отравой, а не благословением.

— О! — рыдает женщина, и маленький ливень ее слез оставляет следы капель на песке. — О, мое дитя! О, моя душа! О, сенсей, великий ками! Молю вас, научите меня, что я должна делать!

— Ты должна выбрать, — одновременно произносят голос-дождь и голос-прибой. — Ты должна выбрать, и тот, кого ты выберешь, станет твоим спасителем. Другой будет ему противостоять.

— Но как смогу я сделать правильный выбор? — кричит женщина; в своем всеобъемлющем страхе за ребенка она забывает, что должна опустить глаза долу, и поднимает взгляд на существ, стоящих перед ней.

— Этого мы не можем сказать, — говорит сине-белый тигр.

— Не можешь ты и поспешить домой, чтобы спросить совета у прабабушки, — говорит ки’рин, — ибо мы бываем вместе только один день в сто лет.

Женщина спускает колыбельку со спины и с отчаянной любовью смотрит на своего мальчика. Как может она принять решение и как может она не принять решения? Принять неправильное решение означает вызвать агонию. Отказаться от выбора и потом сознавать, что страх перед неправильным выбором погубил ее мальчика, — нестерпимо.

Но кого выбрать? Один станет ее защитником и другом, другой — врагом и противником. Мех тигра кажется толстым и мягким. В его синих глазах таится океанская глубина. Может, он целитель? Она смотрит на изогнутые белые клыки, торчащие из тяжелых челюстей, на отливающие радугой когти, высовывающиеся из мягких лап, и чувствует сомнение.

Восходящее солнце касается ее пламенными крылами, но жемчужные глаза Ки’рин не подсказывают ответа. Витой рог на ее лбу ужасает, но раздвоенные копыта не украшены когтями, нет у нее и челюстей с клыками. Она будет более приятным компаньоном, но является ли она Целителем? Сможет ли она противостоять мощи сине-белого тигра?

Пока женщина изучающе смотрит на зверей, ребенок открывает страдальческие глазки и высовывает из пеленок ручонки, которые должны быть пухленькими, но на самом деле морщинисты и желты. Женщина импульсивно вытаскивает его из колыбельки и подносит его к ждущим ками.

— Выбери своего защитника, дитя мое! — кричит она, моля о спасении и справедливости.

Ребенок отчаянно машет ручками. Затем с удивленным смехом тянется к солнечному зайчику, заплутавшему в витом роге ки’рин. На мгновение он заливается румянцем — выздоровление или лихорадка? — этого мать не знает. Ки’рин осторожно отводит острый кончик рога от младенческих ручек.

— Защитник — я, — говорит голос-ливень.

— Враг — я, — говорит голос-прибой. — Даю вам час. Игра окончится на закате.

Мягко ступая огромными лапами и помахивая хвостом, тигр уходит, растворяя свои сине-белые полосы в зелени леса. Ки’рин поднимает голову и следит за его уходом, ее бока вздымаются от горестного вздоха. Женщина не может разобрать выражения ее жемчужных глаз, когда она склоняет к ней голову.

— Поскольку нам выпало быть компаньонами, — говорит ки’рин, — как мне называть тебя, женщина?

— Юки, — отвечает та, и ки’рин кивает. Юки чувствует, что ее жемчужные глаза улыбаются.

— Что ж, идем, Юки. Возьми своего ребенка и взбирайся мне на спину. Лес дремуч, святилище далеко, а я могу бежать быстрее тебя.

Юки осторожно закрепляет ребенка в колыбельке и взбирается на спину ки’рин. Она выбирает самые густые пряди в гриве ки’рин, хватается за них, оборачивает вокруг ладоней.

Когда Юки кажется, что она устроилась надежно, ки’рин начинает свой бег. Ее бег столь легок, что Юки сначала не понимает, движутся они или нет, но вот от скорости у Юки на щеках расцветают розы. Впервые с тех пор, как ребенок заболел, она по-настоящему смеется.

Под плодоносящими вишнями и сливами, среди торжественных стволов бамбука, такого высокого, что солнце не проникает в заросли, несет ки’рин Юки и ее сына. Юки родилась на этом острове и думала, что знает все его потаенные места, но эти леса оказались ей незнакомы, и она вдруг поняла, что они в царстве, куда нет доступа людям, где обитают ками, каппа и они. Ее пробирает дрожь, и ки’рин, почувствовав, говорит, не замедляя бега.

— Слушай внимательно, Юки. Права ты или нет, я твой защитник, и, если ты и твой ребенок хотите вернуться в свой мир, вы должны доверять и подчиняться мне.

— Я слушаю тебя, ки’рин.

— Сине-белый тигр постарается не допустить нас в святилище. Он кажется целиком состоящим из клыков и когтей, олицетворяя собой грубую силу, но на самом деле он — создание древней магии и наделен беспредельной хитростью.

Юки задумывается, возможно, несправедливо, правильно ли она выбрала защитника, поскольку ки’рин, похоже, боится сине-белого тигра, но держит язык за зубами.

— Ты должна подчиняться мне во всем, — продолжает ки’рин, — и, если ты будешь послушной, мне удастся доставить тебя и твоего ребенка в святилище до конца дня.

— Я слушаю тебя, — говорит Юки, — и я буду подчиняться тебе.

Однако она продолжает думать о своем, поскольку ки’рин лишь пообещала отнести их к святыне, но не вылечить ребенка.

Они продолжают свой бег, и бег этот подобен полету, копытца ки’рин не касаются земли.

Через некоторое время Юки слышит новый звук, тяжелый топот шагов. Это топот двух ног, не четырех. Да и не может такой грохот исходить из-под бархатных лап сине-белого тигра, и тем не менее Юки боится. Ки’рин ускоряет свой бег, но преследователь не отягощен весом матери и ребенка. Спустя несколько секунд Юки видит преследователя.

— Они! — кричит она.

Ки’рин кивает, расчищая рогом путь.

— Опиши мне его, — говорит она, и Юки слышит ее тяжелое дыхание.

— Он так высок, что, кажется, цепляется за облака, его кожа матово-голубая, — говорит Юки. — Его тело покрыто клочками грубых волос, но голова голая, как яйцо, хотя и не такая ровная. Ужасно, но у него три глаза, а из нижней челюсти торчат клыки. Он почти голый, только тряпка повязана вокруг бедер, а молот в его руке утыкан железными шипами.

— Да, — хрипит ки’рин, — я знаю его. Он силен, но глуп. Держись.

Юки подчиняется, испуганно оглядываясь через плечо и видя, как они вырастает все ближе и ближе. Он начинает сдавленно выкрикивать непристойные угрозы. Уши Юки пылают от стыда, но ки’рин не останавливается.

Но вот беда кажется неотвратимой, ибо, посмотрев вперед, Юки видит глубокое озеро с синей водой, на которой видны только островки лилий, и каждый из них украшен либо желтыми, либо розовыми, либо белыми цветами. Ки’рин замедляет бег и поворачивается к они. Ее бока тяжело вздымаются, переливающийся мех покрыт потом.

— Уходи, они! — требует она. — Уходи или я забодаю тебя!

— Ха! — гогочет они. — Забодаешь меня? Тебе не справиться с моим молотом.

— Ты не сможешь подобраться ко мне, чтобы воспользоваться им! — дразнит ки’рин в ответ.

Он злобно рычит. Размахивая молотом, они ускоряет бег. Обретя дыхание, ки’рин поворачивается и несется через озеро, едва отталкиваясь копытцами от островков лилий. Юки в ужасе оглядывается и видит, как они делает гигантский скачок к зарослям лилий. Раздается чудовищный всплеск, и вздыбившаяся вода пополам с илом поглощает его.

Смех сотрясает бока ки’рин. «Пусть все союзники сине-белого тигра будут столь же глупы! Однако, думаю, они будут умнее, а путь еще так долог».

Она мчится дальше, через поля, покрытые золотистыми маргаритками и пурпурными астрами, над грядой холмов. День ясный, но нежаркий. Юки преисполнена благодарности. Ребенок спит, но сон его беспокоен, он то и дело прерывается плачем. Его пеленки грязны и мокры.

Не вершине холма под разрушенной аркой призраки кричат и зовут их, обещая чудеса. Юки хочется посмотреть, но ки’рин бежит дальше.

Из болотистого пруда под плакучей ивой каппа морщит свое зеленое обезьянье личико и просит их остановиться, чтобы сыграть с ними в пальчики. Юки радуется, ибо каппа дают волшебные подарки тем, кому удается их обыграть, но ки’рин бежит дальше.

В долине, окруженной бамбуковыми зарослями, ки’рин, наконец, останавливается.

— Я хочу отдохнуть, — говорит она. — Проследи, когда солнце коснется верхушки той одинокой сосны на холме. Разбуди меня тогда или раньше, если тебя что-то обеспокоит.

Юки кивает и спешивается. Ки’рин опускается на колени и подгибает под себя ноги. Уткнув рог в землю, она быстро засыпает.

Юки погружается в заботы: обмывает ребенка водой из источника, прополаскивает его пеленки. То и дело она поглядывает на солнце, которое движется к сосне. Она умывается и расчесывает спутанные ветром волосы черепаховым гребнем своей бабушки. Окончив заплетать косу, проверяет положение солнца.

Вне всяких сомнений, оно должно было продвинуться дальше. Может, это фокус духа местности — заставить солнце двигаться медленнее.

Она смотрит на ки’рин, затем вновь на солнце. На этот раз она кое-что замечает, дрожание бамбука и слабый промельк синего и белого. Она проверяет себя. Сосна передвинулась!

В тревоге она трясет ки’рин.

— О, ки’рин, — кричит она. — Меня одурачили!

Она быстро объясняет, что случилось. Ки’рин фыркает сердито и восторженно одновременно.

— Он умен, сине-белый тигр. Он, должно быть, подслушал мои указания. Взбирайся мне на спину, мы побежим дальше. На этот раз твои острые глаза спасли нас!

Если Юки казалось, что до этого они не бежали, а летели, то теперь она поняла, что значит настоящий полет. Ки’рин прыгает вместе с ветром. Воздух обжигает, и крошечные язычки пламени лижут ее шкуру. Юки выпутывает одну руку из гривы ки’рин и сбивает пламя, которое подбирается к ней и ее младенцу.

Позади них гремит гром и сверкают молнии.

— Этого я и боялась, — кричит ки’рин. — Сине-белый тигр наслал на нас духов грозы. Они не могли отыскать нас на земле, но здесь я слишком заметна. Мы должны спуститься и замедлить бег, иначе они убьют тебя и ребенка.

Юки ласкает шелковистую шею, давая понять, что поняла. Ей жалко терять скорость, но духи грозы все ближе. Она уже может разглядеть их разинутые рты и хлопающие ладоши, из которых вырываются молнии.

— Сколько нам еще бежать, ки’рин? — спрашивает она, когда они вновь опускаются на землю.

— Далеко, — отвечает ки’рин. — Святилище находится на заснеженном пике горы. Если бы мы летели, то добрались бы быстро, а вот земля там скалистая и коварная.

Пока ки’рин бежит, Юки рассматривает заснеженную вершину. Что там на склоне — не промельк ли синего и белого? Она держит при себе свои страхи. Внезапно начинается дождь.

Это ледяной дождь, дождь, который отдает солью и морем. Не обязательно быть ки’рин, чтобы понять — это волшебство сине-белого тигра. Взяв ребенка из-за спины, она баюкает его у груди, принимая ярость ливня на свою согнутую спину и склоненную голову. Слезы смешиваются с силой соленого ливня.

Несмотря на дождь, они продолжают свой путь, когда вдруг, совершенно невероятно, ки’рин спотыкается, пытается подняться, но тут же падает вновь, зарывшись рогом в грязь. Колени ее врезаются в мокрую землю, и она издает тихий крик боли.

Юки летит вперед, словно стрела из лука, и только руки, запутавшиеся в гриве ки’рин, спасают ее от падения на землю. Ребенок вопит из своей колыбельки, больше от злости, чем от страха.

Юки соскальзывает на грязную землю и гладит ки’рин по голове.

— О, сенсей, ты больно ушиблась?

Ки’рин часто моргает, ее жемчужные глаза покраснели. Она плачет слезами, больше похожими на кровь.

— Мои ноги разбиты, Юки. Мои передние ноги болят, словно огонь поселился в костях.

— Ты… ты умрешь?

— Я не могу умереть. Я бессмертна. — Ки’рин пытается подняться на свои копытца. — Но я не могу бежать. И уж тем более, я не смогу бежать с ношей.

— Тогда мы пойдем пешком, — храбро говорит Юки.

— Нам ничего больше не остается, — соглашается ки’рин. — Может, нам удастся опередить грозу.

Они пробираются вперед. Ки’рин хромает, припадая на передние ноги, то на правую, то на левую. Юки держит ребенка, который все больше затихает, остывая в своих мокрых пеленках.

Вдруг, словно маячок за стеной дождя, перед ними возникает домик. Маленький, с черепичной крышей и глинобитными стенами. Тонкая, но густая струйка дыма вьется из каменной трубы.

Далеко впереди пелена облаков рассеивается, и появляется солнце, уже прошедшее зенит.

— Давай отдохнем здесь, — молит Юки, видя, что ки’рин собирается идти дальше. — Ребенок окоченел и устал. И я тоже.

— И я, — признается ки’рин, — но ребенок останется больным, если мы не окажемся в святилище до заката.

Юки облегченно улыбается.

— Значит ли это, что ты — целитель?

Ки’рин стряхивает дождевые капли с гривы.

— Я не могу сказать тебе, Юки. Я знаю лишь то, что у ребенка нет шансов исцелиться, если мы не доберемся до святилища.

Ребенок чихает.

— Пожалуйста, сенсей! Давай отдохнем, совсем недолго!

— Как хочешь, Юки, — вздыхает ки’рин.

Юки спешит к домику и стучит в дверь. Она открывается почти сразу же. На пороге стоит монах, одетый в белую рясу, подпоясанную синим поясом. Он делает шаг назад и низко кланяется.

— Прошу к моему очагу, путники. У меня есть чай, лепешки с морскими водорослями и рис.

Юки склоняется, насколько позволяет тяжелый ребенок в руках. Ки’рин тоже кланяется, хотя и медленнее, оставляя на полу след от рога в виде полумесяца. Затем, хромая, входит в домик.

— Чаю, дамы?

— Благодарим, — говорит Юки, — и еще немного горячей воды для ребенка.

— Конечно.

Монах хлопочет, подавая чай, наполняя глубокую миску для ки’рин и выкладывая лепешки с водорослями на плоский поднос, который он ставит поближе к ней.

— Ты, кажется, ранена, — тихо говорит он, — ки’рин.

— Да, — она смотрит на свои избитые ноги.

— У меня есть бальзам. Позволь мне смазать твои раны.

Она смотрит в глаза монаху. Они синие.

— Очень хорошо. Я буду признательна.

Монах достает кувшинчик из аргиллита, наполненный сладко пахнущей мазью. Погрузив два пальца в бальзам, он втирает его в ссадины ки’рин. Красные прожилки в ее глазах исчезают; а потом веки ее становятся тяжелыми, и она погружается в сон.

Юки наблюдает за этим со смешанным чувством страха и облегчения. Ребенок дремлет, мокрые пеленки сушатся у огня.

— Гроза проходит, — говорит монах, стоя у окна.

— Как долго проспит ки’рин?

— Ты можешь разбудить ее сейчас, — отвечает монах, — но дай ей поспать. Ей больно.

— Но мне нужно, чтобы она отвезла меня к святилищу на вершине горы до того, как сядет солнце, — говорит Юки, — а оно уже клонится к горизонту.

— Зачем тебе туда?

— Ребенок болен, и ки’рин помогает мне доставить его в святилище — она мой избавитель от его недуга.

— А правильно ли ты выбрала избавителя?

— Надеюсь, — тихо говорит Юки. — Теперь уже поздно что-то менять.

— Разве? — спрашивает монах. — Как видишь, я владею даром исцеления. Зачем и дальше рисковать сыном? Можешь ли ты доверять ки’рин? Разве ее поведение временами не кажется тебе странным?

— Странным?

— Ки’рин может летать. Почему бы ей просто не подлететь к святилищу. Вы оказались бы там через считанные минуты.

Юки хмурится.

— Кажется, ки’рин опасается духов грозы.

— Она сама — дух грозы помимо прочего. Чего бы ей бояться духов грозы? — Голос монаха мягко-настойчив.

Юки тянется за пеленками и начинает укутывать младенца.

— Ки’рин — мой избавитель. Я останусь с ней до конца путешествия, если она еще в силах идти. — Она трогает ки’рин за плечо. — Проснись, Ки’рин. Проснись.

Жемчужные глаза открываются, и ки’рин встает на дрожащие ноги. Встряхнув серебристо-стальной гривой, она кланяется монаху.

— Благодарю за чай.

Выйдя из домика, ки’рин направляется вверх по склону к святилищу. Дождь прекратился, но тропа еще покрыта скользкой соленой грязью. Солнце приближается к побагровевшему горизонту.

— Как твои ноги, ки’рин? — робко спрашивает Юки. — Исцелил ли их бальзам монаха?

— Он не исцелил их, но притупил боль.

Юки с трудом делает несколько шагов.

— Тот монах — это сине-белый тигр, да?

— Да, — шепотом отвечает ки’рин.

— Он помог нам, — говорит Юки. — Он дал отдых и лекарство и остановил дождь. Почему он помогает, если ты его враг?

— Возможно, он хотел задержать нас, — говорит ки’рин. — Даже отдохнув и подлечившись, я могу пробежать лишь короткое расстояние. Я сомневаюсь, что нам удастся достичь святилища. Возможно, его благотворительность была последним ударом в битве.

Юки задумывается, припоминая, что говорил монах, как он ее искушал.

— Нет, — произносит она, наконец. — Он беспокоился о тебе. Что между вами? Почему вы встречаетесь раз в сто лет? Возможно, в этой игре он твой противник, но он не враг тебе.

Тут ки’рин останавливается, и ее жемчужные глаза встречаются с вишневыми глазами молодой женщины. Она осторожно касается спутницы кончиком витого рога. Юки чувствует ласковое прикосновение полумесяца, прежде чем ки’рин вздыхает и продолжает подъем. Потом она на ходу начинает нехотя говорить, подбирая слова так же тщательно, как место на земле, куда поставить больные ноги.

— Давным-давно, еще до того, как у богов появились имена, до того, как Аматерасу вернулась в свою пещеру или Сусано убила восьмиголового дракона Исумо, давным-давно, когда остров населяли Изанаги и Изанами, родились мы оба — я и сине-белый тигр. Мы полюбили друг друга в те давние дни, когда все для нас было внове. Мы вместе бегали по морскому дну и среди облаков. Мы любили друг друга до того самого дня, когда узнали, что все, кто любит, должны состариться и умереть.

— Разве это так ужасно? — спрашивает Юки. — Никто не хочет умирать, но смерть — это часть жизни — достойный конец хорошей жизни. Смерть ужасна только тогда, когда она приходит за тем, кто еще не жил.

И она прижимает ребенка к груди.

— Возможно, — говорит ки’рин, — но мне невыносима была мысль о том, что из-за моей любви мир когда-нибудь лишится красоты сине-белого тигра, что однажды волны не наполнятся его ревом и не будут ласкать его сине-белый мех. А он…

Голос ки’рин становится подобен легчайшему дуновению зефира.

— А он не мог вынести мысли о том, что когда-нибудь грозовые облака не станут вспыхивать от моего бега и гряды облаков не взовьются от моего полета. И тогда мы решили расстаться и видеться только один день в сто лет. В этот день мы можем попытаться узнать, любили мы друг друга и что это значит быть врагами. Тогда каждый из нас будет жить вечно.

— Значит, даровать мне свою милость и вылечить болезнь ребенка — это для вас не что иное, как игра? — Голос Юки срывается от злости.

— О, нет, маленький человечек, — говорит ки’рин. — Вы нам небезразличны, ибо только борьба жизни и смерти может заставить нас расстаться, только она напоминает о том, для чего мы отказались от своей любви.

Она останавливается, и в свете заходящего солнца Юки видит, что глаза ки’рин вновь красны от слез.

— Мы сможем попасть в святилище до заката? — спрашивает Юки.

Ки’рин никнет головой.

— Нет, Юки. Мои ноги так болят, что я могу пронести тебя не больше двадцати шагов. Мне не добежать до вершины горы.

Юки вспоминает слова монаха, который был сине-белым тигром.

— Но ты можешь летать, Ки’рин. Отнеси нас к святилищу!

Ки’рин выпрямляется, высоко поднимая однорогую голову. Она внимательно смотрит на Юки, и слезы в ее жемчужных глазах высыхают.

— Мне придется спрыгнуть с горы, чтобы поймать ветер. Я не могу бежать, обнимая ветер, как делала раньше. Ты сможешь довериться мне?

— Я смогу.

— Мне придется лететь так быстро, что мой мех загорится и даже чешуя будет объята жарким пламенем. Сможешь ты превозмочь страх?

— Я смогу!

— Нас будут преследовать они воздуха, гораздо более ужасные, чем земные они. Если они поймают нас, то съедят ребенка, как лакомство, и выпьют разум из его черепа. Тебя они расчленят на части и станут пировать твоими конечностями, насилуя твое тело. Сможешь ты осмелиться на такое?

— Я смогу! — кричит Юки, но сама содрогается от своего обещания.

— Тогда взбирайся мне на спину и держи ребенка крепче. Мы догоним ветер и полетим к святилищу.

И тогда ки’рин, спотыкаясь на онемевших ногах, подходит к уступу горы. Она прыгает в пустоту, вопль Юки раздирает горло в кровь, пока они отвесно падают на ощетинившиеся скалы.

Она успевает увидеть блестящие острия скал и ощутить запах земли, прежде чем ки’рин нащупывает своими копытцами теплый воздушный поток и взмывает вверх.

— Мы летим! — радостно кричит Юки.

— Летим, — тяжело дышит ки’рин, — но, если я должна достичь вершины до заката, мне придется зажечь воздух. Держись крепче, ибо если ты упадешь, я не смогу тебя поймать!

И она летит, но если прежде воздух вокруг нее просто горел, то теперь он нестерпимо пылает, опаляя волосы Юки, ее брови, обжигая горло и глаза. Она склоняется над ребенком, чтобы спасти его, но понимает, что защита ее слаба.

И вот у себя за спиной она слышит угрозы воздушных они. Голоса становятся все громче, а их непристойные речи — все отчетливее, и Юки уже сама не знает, горят ли ее щеки от стыда или от жара.

Ки’рин непреклонно летит вперед, но Юки чувствует, как бьется ее сердце под опаловой чешуей, и слышит, как с хрипом вырывается ее дыхание из раздутых ноздрей.

Внезапно она ощущает сильный толчок. Движение прекращается, Юки с испугом думает, что они схватил ки’рин за хвост и тянут к себе. Она пытается не кричать.

И вдруг, словно по волшебству, грубые голоса, испуганно взвыв, тают вдали. Прохлада остужает обожженную кожу и голос ветра, голос ки’рин произносит:

— Храбрая Юки, мы добрались. Открой глаза и посмотри вокруг. Святилище перед тобой, а солнце едва коснулось своей колыбели.

Юки выпрямляется, а затем сползает на землю. Ребенок сонно моргает у нее на руках. Перед ней святилище, это просто храм под изогнутой крышей, перед ним глубокий пруд с темной водой. Сосновые иглы устилают землю, снег лежит на ветвях, иней серебрится на крыше пагоды.

— Так ты — Целитель? — спрашивает Юки слабым голосом, боясь услышать, что последнее усилие привело к краху.

— Для тебя — да, — говорит ки’рин, — но и сине-белый тигр — тоже, ибо без него я бы не добежала сюда, и без него я не оказалась бы на берегу, чтобы услышать твою мольбу.

И тогда сине-белый тигр поднимается из пруда и садится рядом с ними. После приветствия он лижет ее ноги своим шершавым синим языком. Ее раны мгновенно исчезают, усталость проходит, и она вновь обретает силу ветра и мощь грозы.

— Поднеси своего ребенка, — рокочет сине-белый тигр.

Юная мать дрожит от страха, но подчиняется и кладет ребенка перед тяжелыми челюстями. Тигр облизывает его языком, и Юки видит, как болезнь уходит из маленького тельца. Второе движение языка делает младенца упитанным и румяным, а третье дает ему здоровье и хорошее настроение.

Ребенок гулит, когда она прижимает его к себе. Ки’рин и сине-белый тигр смеются смехом грозовой тучи и морского ветра. Теперь Юки твердо знает, что ребенок выживет и будет сильным. Если повезет, он проживет сто лет и в свою очередь расскажет сказку о ки’рин и сине-белом тигре своим потомкам, как ей рассказала прабабушка.

— Что вы теперь будете делать? — спрашивает Юки у ками. — Солнце уже почти село, и ваш единственный день из целой сотни лет почти закончился.

Сине-белый тигр склоняется перед ки’рин.

— Идем со мной бегать по полянам на дне морском.

Ки’рин смотрит сначала на него, потом на Юки и склоняется в свою очередь.

— Идем со мной играть на облачных холмах, залитых луной.

— Я приду, — рокочет сине-белый тигр, — но все, что мы любим, должно умереть, а я не могу стать твоей смертью.

— Возможно, в мире есть что-то важнее неумирания, — отвечает ки’рин. — Я не украду у мира твоей красоты, но…

— Так сделайте же это! — кричит Юки. — Бегайте и играйте — вы ведь сейчас, живые, хуже мертвых, живете только, чтобы сохранить себя. Я обещаю, что море и небо будут вечно хранить память о вас. Я сама буду хранить ее и передам ее своему сыну, а он передаст своим детям.

Наступает тишина, нарушаемая только шуршанием снега, осыпающегося с сосен. И тогда ки’рин кланяется, оставляя на снегу след полумесяца. Сине-белый тигр украшает полумесяц росчерками своих тонких вьющихся усов.

— Мы отвезем Юки и ребенка домой до наступления ночи, — говорит ки’рин. — Их семья скучает по ним.

— Да, — рычит сине-белый тигр, — а потом?

— Я приду и буду бегать с тобой по полянам на дне морском.

— А я приду играть с тобой на облачных холмах, залитых луной.

— Навсегда?

— Навсегда.

В отличие от некоторых авторов этой антологии я не встречалась с Роджером Желязны вплоть до последней стадии его жизни. Поэтому я по-настоящему не знала ни застенчивого поэта, ни начинающего писателя, испытывающего чувство неловкости от первого успеха своих ранних произведений. (Каждому известно, что Роджер получил премию Хьюго и две премии Небьюла в 1966 году. А знаете ли вы, что в 1966-м и 1967-м его собственные новеллы соперничали друг с другом в списке на премию Хьюго?)

Тот Роджер, с которым познакомилась я, был лауреатом множества премий, человек прославленный, довольный своей профессией и предвкушавший многие годы творчества. Он оставался застенчивым, но научился компенсировать свою застенчивость отточенными публичными выступлениями и был изысканно терпелив с поклонниками.

То есть с людьми вроде меня.

Мы познакомились через письмо, которое я написала, шесть месяцев поддерживали знакомство при помощи коротких записок, и, наконец, встретились лично на Лунаконе, в Нью-Йорке, в 1989 году. Это было началом дружбы, которая становилась все крепче и важнее для нас обоих. Странным образом, даже несмотря на его уход, наша дружба продолжается благодаря тому воздействию, которое он оказал на многие сферы моей жизни.

Самым очевидным фактом такого воздействия является писательское ремесло. Когда мы познакомились, я как раз сдавала диплом на степень доктора филологии по английской литературе и планировала пустить часть бешеной энергии, вложенной в эту работу, на создание научно-фантастических произведений. Роджер прочитал мои первые потуги, мягко покритиковал и, что более важно, познакомил меня со всеми хитростями литературного бизнеса. Он позволял мне делать собственные ошибки, никогда не пытаясь превратить меня в ксерокопию себя самого (даже если это означало, что я начала печататься быстрее, чем он), и вместе со мной радовался моим маленьким успехам.

Он еще успел увидеть подтверждение своей веры в мои способности. Мы отпраздновали публикацию моих первых четырех романов, сотрудничали в нескольких проектах и открыли друг в друге товарища и партнера по играм, которого каждому из нас недоставало.

«Ки’рин и сине-белый тигр» был написан до смерти Роджера. Это был его любимый из моих коротких рассказов. (Мы даже побились об заклад из-за него; он проиграл — дважды.) Для меня это был один из рассказов, написанных в порыве вдохновения. Однажды сложился заголовок; остальное было написано в два последующих дня.

Только после смерти Роджера я поняла, что написала рассказ в ответ на собственное осознание того, что, как бы мы оба ни старались предотвратить это, рак все равно убьет его. Это рассказ, который противостоит реальности, в которой, если ты кого-то любишь, то вместе с радостью должен принять и печаль, в конце — боль, утрату, невероятное одиночество. Редкие пары встречают смерть вместе. Обычно кто-то остается.

Я думаю, Роджер знал, что мне пришлось посмотреть правде в глаза, и подозреваю, что именно поэтому он так любил этот рассказ. У меня нет возможности спросить его, права ли я, а также задать много других вопросов, которые у меня накопились с 14 июня 1995 года. И все же я рада, что успела задать много других вопросов, ибо я получила на них ответы.

Все это того стоит, даже в конце, даже когда остается один.