Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1-2.

Глава 5

Дни превратились в тягучую и серую, но вполне привычную череду из постоянной зубрёжки истории, повторения языков и изучения практических основ магии. Успехи были, но я не знал, были ли они велики. Каждое утро начиналось с треска дров в печи, запаха подгоревшей каши и шороха Дашиных шагов по скрипучим половицам. Она будила меня, ставя на стол глиняную кружку с цикорием, чей горьковатый аромат смешивался с пылью от раскрытых фолиантов. Иногда, застигнутая за перелистыванием моих записей, она краснела и убегала, будто пойманная на краже, но к вечеру всё равно возвращалась — штопать мои сюртуки или переставлять книги так, чтобы «барину не мозолили глаза».

Дом постепенно переставал быть склепом. Мы выбросили сломанные стулья, заменив их лавками из старого сарая. Даша отдраила окна до прозрачности, и теперь солнечные зайчики бегали по стенам, как резвые духи, оставшиеся от прежних хозяев. В саду, где раньше царили крапива да лопухи, появились грядки с укропом и морковью — Даша копала их втихаря, а я делал вид, что не замечаю земли под её ногтями.

Практика магии оставалась камнем преткновения. По ночам, когда Даша уже спала, я выходил во двор и пытался зажечь спичку силой мысли. Ветер гасил их одну за другой, а я стоял, сжимая кулаки, пока пальцы не немели от холода. Но даже неудачи стали частью рутины — как щербатая тарелка, из которой мы ели вдвоём, или треснувшее зеркало в прихожей, делавшее наши отражения чужими.

За неделю до отъезда я начал собирать вещи. Сундук, доставшийся от прадеда, пах смолой и грустью. Даша молча помогала складывать сюртуки, её пальцы выравнивали складки так тщательно, будто она гладила не ткань, а собственные любимого человека.

—Возьмите мёд, — вдруг сказала она, сунув в сундук банку с жёлтой жидкостью. — В городе дорого будет.

—Спасибо, — пробормотал я, разглядывая этикетку с криво нарисованной пчелой. Это была её работа — она неделю выводила буквы на пергаменте, пока я зубрил латынь.

Вечером мы сидели на крыльце, слушая, как сверчки заводят свои бесконечные трели. Даша чистила картошку, я точил перочинным ножом карандаши для конспектов. Лунный свет лизал её щёки, превращая веснушки в россыпь серебра.

—Вернётесь к зиме? — спросила она, не поднимая глаз.

—Экзамены в сентябре. А потом… — я замолчал, понимая, что не знаю ответа.

Она кивнула, будто этого было достаточно. В её тишине читалось то, что мы оба боялись проговорить: дом опустеет. Не будет больше споров о том, как ставить самовар, или смеха, когда я путал утварь. Останутся только скрип половиц да тени от лампы, которой никто не зажжёт.

На рассвете перед отъездом Даша подала мне свёрток с лепёшками. Они ещё дышали теплом, а в тесто были вдавлены крошечные узоры — цветы, может, или звёзды.

—Чтобы в дороге не голодали, — сказала она, поправляя прядь волос, выбившуюся из-под платка. В её глазах стояло что-то, что я не решался назвать.

Телега ждала у ворот. Кучер, мужик с лицом, как потрёпанный сапог, сплёвывал семечки в крапиву. Я взгромоздился на сиденье, чувствуя, как сундук давит на ноги тяжестью ожиданий. Даша стояла на крыльце, обхватив себя за плечи, будто внезапно замёрзла.

—Присмотри за домом, — крикнул я, и мои слова прозвучали глупо даже для меня самого.

Она кивнула, подняв руку в неловком жесте — то ли прощание, то ли попытка поймать ветер. Телега дёрнулась, и я не успел разглядеть, улыбнулась ли она в последний миг.

Дорога петляла меж полей, где ветер гнал по жнивью волны, похожие на старую кожу. Я сидел, сжимая свёрток с лепёшками, и думал о том, как странно пахнет дом, который уже начинал становиться чужим. О том, как Даша, наверное, сейчас подметает пустые комнаты, а её шаги гулко отдаются в тишине.

Кучер затянул песню про ямщика и тройку, но голос его трещал, как тележные колёса. Я закрыл глаза, пытаясь представить Петербург: шпили академии, запах типографской краски, рокот экипажей на мостовой. Но вместо этого видел только её руки, складывающие бельё в сундук, и банку с мёдом, где моё отражение дрожало, как испуганное животное в ловушке.

Телега въехала в лес, и тени сосен легли на лицо, словно вуаль. Где-то впереди ждала академия, экзамены, новая жизнь. Но здесь, в кармане, лежал кусочек дома — крошка лепёшки, обёрнутая в платок, который пах полынью и её нерешительностью.

Дорога в Петербург напоминала уравнение с неизвестными: каждое утро приносило новые переменные, а вечер подводил черту, оставляя вопросы без ответов. После трёх дней тряски в телеге, которая скрипела, как кости старика, мы добрались до станции «Окунево» — деревянного сарая с табличкой, покосившейся от ветров. Здесь пахло дымом, конским потом и железом. На рельсах, уходящих в дымку, стоял поезд, больше похожий на мифического зверя: из трубы валил не угольный смрад, а сизый дым, а вместо топки - огонёк, запертый в решётчатой клетке. Искры из его древесной пасти рассыпались, как звёзды во время метели, пока рядом стояли сонные пассажиры.

Билетёр, мужчина с уставшим и осевшим лицом, выкрикивал цены, тыча костяшками пальцев в таблицу:— Третьего класса — два рубля, второго — пять, первого — десять с благодарностью машинисту!Мой кошелёк, спрятанный в потайной карман жилета, звякнул в ответ. Два рубля семьдесят копеек — остаток от продажи фамильного серебра. Достало бы лишь на третьеклассный вагон с деревянными лавками и толпой мужиков, пахнущих луком и пивом.

Поезд тронулся с рычанием. Я сидел у окна, прижимая сундук с книгами, и смотрел, как за стеклом мелькали избы, словно страницы календаря, который кто-то листал с безумной скоростью. Сосед, купец с селёдочными усами, до хрипоты спорил с попутчиком о ценах на артефакты:— В Питере нынче амулеты с Иркутска идут втридорога! Говорят, там шаманы заряжают…— Чушь! — фыркнул тот, поправляя котелок. — Настоящую силу только в Европе, да у нас дают.

- Ну скажешь тоже, а персы как же?

- Это другое — восток дело тонкое.

К вечеру поезд остановился посреди поля — поезд «устал», как объявил кондуктор. Пассажиры высыпали на насыпь, греясь у костров, разведённых из сушняка. Я пристроился рядом с семьёй ремесленников: отец чинил сапог шилом, мать кормила ребёнка лепёшкой, а девочка лет семи рисовала палкой на земле круги, похожие на магические руны.— Деканатский факультет, — вдруг сказала она, указывая на свои каракули. — Там учат камни в конфеты превращать!— Молчи, дура! — огрызнулся отец, но я рассмеялся:— Почему именно деканатский?— Потому что деканы — волшебники, — серьёзно ответила девочка. — У папы в мастерской один работал. Говорил, они формулы вместо хлеба жуют.

Ночью поезд словно ожил, и мы двинулись дальше. Под стук колёс я пытался спать, но в третьем классе сон был роскошью. Мужик в углу храпел, как медведь в берлоге, а подросток с гармошкой наигрывал частушки про попа и ведьму. Под утро, когда за окном заалели фабричные трубы окраин Петербурга, поезд вновь встал — на этот раз из-за сломавшегося вагона впереди.

—Час простоя! — пронеслось по вагонам.Я выбрался наружу. Туман висел над путями, как грязная марля, а вдали маячил станционный дом с вывеской «Волховская». Внутри пахло дёгтем и щами. У стойки, заваленной бутылками с огненной настойкой (этикетка гласила: «Для подпитки духа!»), толпились машинисты. Один из них, краснорожий, с нашивкой «Укротитель стихий—1898», спорил с начальником станции:— Не поеду, пока не дадите нового элементаля в поезд! Этот еле тлеет!— Да ты его плетью подстегни, заговор какой прочти — ты же учился! — начальник швырнул на стол кнут с медными шипами.

Я отвернулся, вспомнив учебник: элементали — низшие духи огня, порабощённые стихийными заклятьями. Их боль жгла воздух даже сквозь клетку.

На перроне торговка продавала пироги с вишней. Моё горло сжалось от голода, но, подсчитав мелочь в кармане, я выбрал чёрствый калач. Пока жевал, заметил мальчишку, крадущего кошелёк у задремавшего купца. Действовал он неумело — пальцы дрожали, взгляд метался.

—Эй! — крикнул я, неожиданно для себя.

Мальчишка вздрогнул, выронив кошелёк. Купец проснулся, схватил его за шиворот, но я вмешался:— Ваш кошелёк упал. Этот парень хотел вернуть.

Купец, бормоча, сунул мальчишке пятак. Тот посмотрел на меня с благодарностью и страхом, затем растворился в толпе.

К полудню поезд добрался до Николаевского вокзала. Петербург встретил рёвом паровых гудков, криками извозчиков и запахом дыма, смешанного с морской солью. На площади перед вокзалом возвышалась статуя Петра I с циркулем в одной руке и свитком с формулами — в другой. Надпись на постаменте гласила: «Математика — язык империи».

Извозчик, запряжённый в пролётку с магическим фонарём, запросил рубль до академии. Я покачал головой — пешком.

Улицы были лабиринтом из гранита и амбиций. Фасады домов украшали барельефы с алхимическими символами, водосточные трубы извивались, как змеи, изрыгающие дождевую воду в канавы. На перекрёстке патруль с артефактами-наручниками, те, по слухам, подавляли магию, гнал толпу прочь с пути кареты какого-то сановника.

Академия магических наук возникла внезапно — будто горный хребет, выросший посреди равнины. Её шпили, обвитые бронзовыми спиралями, упирались в облака. На вратах, отлитых из чёрного металла, сияла надпись: «Scientia et Arcana». У входа толпились абитуриенты: юноши в строгих сюртуках с гербами, девушки в платьях с вышитыми рунами. Некоторые лихорадочно листали конспекты, другие пытались зажечь свечи дрожащими пальцами.

Сердце ёкнуло. Здесь, среди этих стен, решалась моя судьба.

Я достал из кармана смятый конверт с документами, подтверждающими дворянство. Чернила расплылись от сырости, но печать всё ещё была различима.

—Держись, — прошептал я самому себе, ощущая под ногами вибрацию города, где даже камни дышали магией. — Это только начало уравнения.

А где-то далеко, в доме с пахнущим полынью платком, Даша, наверное, подметала пустые комнаты, слушая, как скрип половиц наполняет тишину вопросами, на которые у нас обоих не было ответов.

Академия магических наук нависала над мной, как каменный исполин, высеченный из самой идеи знания. Её шпили, обвитые бронзовыми спиралями с руническими надписями, пронзали низкие петербургские облака, а витражи главного фасада изображали не святых, а великих магосов: Ломоносова, держащего шар эфирных токов, Эйлера с лентой Мёбиуса в руках, Софью Ковалевскую, чьи пальцы касались звёздных орбит. Студенты стекались к вратам, словно ручьи в реку, их голоса сливались в гул, напоминающий жужжание гигантского трансформатора.

Обернувшись, увидел юношу в поношенном, но безупречно сшитом сюртуке. Его лицо, обрамлённое тёмными волнами волос, хранило следы былого благородства, как старый портрет — следы позолоты.

—Артём Лугин, — представился он, слегка склонив голову. — Из рода Лугиных. Да, тех самых. Тех, что теперь едва ли помнят.

—Григорий Грановский, — ответил я, пожимая его руку. Ладонь была шершавой, как у того, кто не боится работы. — Наши предки, кажется, выбрали один и тот же путь банкротства.

Он усмехнулся, и мы двинулись к регистрации, минуя толпу. Внутри академия оказалась ещё величественнее: мраморная лестница, ступени которой подсвечивались голубоватым пламенем, заключённым в хрустальные шары. На стенах висели портреты деканов прошлого — их глаза будто бы следили за каждым шагом, а под рамами мерцали таблички: «Magnus in mathematicis, major in magia» — Велик в математике, величествен в магии.

—Факультеты делятся по принципу «от абстрактного к прикладному», — Артём вёл меня, будто экскурсовод. — Вон, метамаги — те, что в мантиях с фракталами. Стихийщики носят эмблемы стихий на отворотах. А те… — он кивнул на группу у витража, — артефакторы. У них паяльники вместо перьев и карандашей, ха-ха.

У стола регистрации, украшенного моделью додекаэдра, уже выстроилась очередь. Здесь пахло пергаментом, чернилами и амбициями. Чиновник с седыми бакенбардами и орденом «За магические заслуги» на груди выкрикивал фамилии:— Волконский! Лопухина! Меншиков!

Из толпы вышел юноша в сюртуке, расшитом серебряными нитями. Его лицо, будто высеченное из мрамора тем же резцом, что и академические статуи, выражало пресыщенное превосходство.

—Потомок светлейшего князя, — шепнул Артём. — Дмитрий Меншиков. Говорят, его род один из сильнейших с петровской эпохи.

Меншиков бросил заявление на стол перед моим, даже не глядя:— Грановский? Слышал. Ваш отец провалил миссию в Монголии, верно? — Его голос звенел, как лезвие. — Надеюсь, вы хотя бы считать умеете.

—Лучше, чем вы умеете себя вести, — парировал я, забирая документ. Артём фыркнул, прикрыв рот ладонью.

Экзаменационный зал напоминал пантеон. Купол, расписанный зодиакальными созвездиями и дифференциальными уравнениями, парил над рядами дубовых парт. На каждом столе лежали: перо для черчения магических схем, свиток с задачами и мешочек с порошком голубого кристалла — «чернила для метамагов».

—Три часа на доказательство теоремы о эфирном потоке, — объявил седовласый профессор с жезлом в виде интегрирующей линейки. — Приступайте.

Я развернул свиток. Задача гласила:«Доказать, что скорость эфирного потока в замкнутом контуре обратно пропорциональна магическому сопротивлению и прямо — квадрату приложенного потенциала». По сути, закон Ома, переодетый в магические одежды.

Сердце забилось чаще. Пальцы сами потянулись к перу. Я начал выводить формулы, переводя знакомые физические законы на язык магии. «Если заменить напряжение на магический потенциал (Ψ), а сопротивление на коэффициент эфирной вязкости (η)…». Строки сплетались в изящное доказательство, как нити в ковре.

Рядом Артём бормотал формулы под нос. Меншиков, сидевший через ряд, щёлкал пальцами, заставляя меня отвлекаться от решения задачи.

—Время! — профессор ударил жезлом о пол. Свитки сами свернулись и улетели в корзину для проверки, кружась, как осенние листья.

Результаты объявили на закате. Мы стояли в колонном зале, где статуя Петра I держала не меч, а гигантский циркуль. Профессор зачитал список:— Артём Лугин… удовлетворительно — шестьдесят семь баллов. Дмитрий Меншиков… отлично — 96 баллов. Григорий Грановский… — он сделал паузу, глядя поверх очков, — безупречно — сто из ста.

Меншиков побледнел. Артём хлопнул меня по плечу:— Вижу, ты времени зря не терял. Кажется, я знаю у кого буду списывать!

Я сжал дрожащие пальцы. В груди горело странное чувство — не триумф, а облегчение. Я, даже запертый в этом теле, всё ещё мог побеждать.

Но следующим утром я должен был приступить к практической части экзамена…

Академия замерла в предрассветной синеве. В коридорах, где портреты магосов шептались на забытых языках, я брел к аудитории стихий. Аромат ладана и озона висел в воздухе. Где-то вдали звенели стеклянные колбы, а голоса преподавателей доносились, как заклинания:— Концентрация! Воля! Вы — проводник и источник!

Я прижал ладонь к холодному мрамору стены, чувствуя, как пульсирует энергия академии — древняя, как сами камни. В кармане лежал Дашин платок, пахнущий полынью.— Посмотрим, чья воля сильнее, — прошептал я миру, который всё ещё не верил в меня.

А где-то в высоких залах, за дверями с рунами, ждал экзамен, готовый испытать мою душу на прочность.