Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1-2.

Глава 21

Холод. Не петербургский утренний морозец, а внутренний, пронизывающий до костей, до той самой точки под ложечкой, где сжимался тугой узел страха. Я приподнялся с кушетки – не постели, никогда постели у нее. Только жесткие поверхности, как будто расслабленность была предательством. Воздух в квартире был густым от запахов: пыль вековых фолиантов, металлический привкус приборов и что-то еще… горькое, химическое, как выдох самой Тьмы. Кровь? Эфир? Наш грех? Образы врезались в сознание – ворон с глазницами, стянутыми черными нитями-паутинами, крыса с безмолвным, зашитым ртом. И ее тело… холодное, угловатое под расстегнутой сорочкой, мраморная статуя, ожившая лишь для искушения. Математическая задача с порочным, известным решением. Я поддался. Опять.

Пальцы дрожали, застегивая пуговицы сорочки. Левая нога отозвалась тупой, гудящей болью – напоминание о демоне, о том, как вбитая в плоть броня дышала холодом, как грозная пасть с зубами-кинжалами разрывала ногу. Как ржавая арматура в чистой медной жиле. Шаг. Предательская хромота. Еще шаг. Каждый – маленькое поражение. Уйду, как уходил когда-то из игорных притонов – с пустыми карманами души и свинцовой тяжестью проигрыша на плечах. Одевался, избегая взглянуть на рабочий стол, где под тканью мог прятаться очередной кошмар ее «экспериментов». Она спала? Или наблюдала сквозь ресницы? Ее профиль на подушке был резок, как гравюра – скула, линия челюсти, короткие белые волосы, зачесанные назад, растрепавшиеся после нашей ночи, но сохранявшие вид контроля даже во сне.Свобода через код Тьмы. Безумие. Блестящее, притягательное, самоубийственное безумие.

Щелчок закрывшейся двери – звук отрезанного моста. Утро. Петербург. Ледяное дыхание Финского залива ударило в лицо. Я замер, вцепившись в грубую палку-трость. Запах воды. Солоноватый, влажный, утопляющий. Даже сквозь мороз, сквозь гарь печных труб и конский навоз он пробивался. Горло сжалось. Не сейчас. Не здесь. Сделал шаг. Отрываясь от набережной. Вглубь города. К Академии. Булыжник под ногами. Каждый шаг отдавался болью в бедре, сбивая ритм.

Мысли – рои ос. Спасти ее? Абсурд. Как спасти метеор? Как интегрировать разрывную функцию на бесконечности? Она видит в демонологии высшую математику, код перезаписи реальности. Я видел другой код – зашитые глаза. Зашитый рот. Молчание и слепоту как фундамент новой свободы. Безумие! Но… разве я не пользовался ее логикой до того? Разве не ставил на кон все – репутацию, друзей, жизнь – в этой безумной игре «вторая жизнь»? Особенно когда так обошёлся с Голубевым. Раскаяние жгло нутро. Злость на нее – за холодный расчет, за флирт-кинжал, за втягивание в ад. Злость на себя – за слабость, за азарт, за то, что полез в яму, зная, что на дне – демон. И все же… если б найти точку опоры в ее безупречной логике зла? Если б…

Тщетно. Мозг, привыкший раскладывать мир по дифурам, спотыкался о хаос ее души. Спасти Алису Ливен было равносильно попытке доказать теорему, где аксиомы – боль и предательство. Невозможно.

Подкралось 7 февраля. Академия Магии, обычно гудящая напряженным молчанием усилий и амбиций, преобразилась. Сквозь высокие стрельчатые окна лился не только бледный свет, но и гул – смех, обрывки музыки, оживленные голоса. Повсюду – гирлянды из замороженных светлячков-элементалей, старания Стихийников, мерцающих холодным синим и зеленым; парящие иллюзионные гербы факультетов; запах имбирного пряника и горячего вина с пряностями, пробивающийся даже в аскетичные коридоры корпуса Метамагии. Завтра – День Основания. День, когда Табель о Рангах чуть трещала по швам под напором студенческого братства. Или его иллюзии.

Я стоял у окна в холле, опираясь на ненавистную палку. Боль в ноге притихла до назойливого фонового жжения – искривленный ток маны, вечный «шум в линии». Мне обещали, что от зелий нога заживёт совсем скоро, если её не напрягать, но лежать в постели днями напролёт было невыносимее. Радость вокруг казалась чуждой, картонной.

- Григорий! Чего застыл, как изваяние посреди пира? - Голос Артёма, громовой и жизнерадостный, врезался в тишину моих мыслей. Он подкатил, сияя улыбкой до ушей, в прилизанном, хоть и не новом сюртуке. Рядом – Юлиана. Ее рыжие волосы, словно пламя, горели ярче праздничных огней. В глазах – тепло, тревога, и немой вопрос: Куда пропадал прошлой ночью? Запах от нее – слабый, знакомый отголосок цитруса и дыма, как из прошлой жизни, из комнаты с поцелуем. «Дом». Хрупкий, едва обретенный.

- Планируем завтрашний триумфальный марш, Гриша! – Артём хлопнул меня по плечу, осторожно, помня про ребра. - Наш факультет Стихий выдает шоу огненных фениксов над Невой! А после – грандиозное тайное пиршество в старом тепличном корпусе! Никаких скучных метамагов с их интегралами под аккомпанемент вздохов! - Он подмигнул Юлиане. - Только драйв, жареные каштаны от меня и… – он сделал театральную паузу, – огненные коктейли от нашей несравненной пиромагессы! Идешь? С нами?

Юлиана смотрела на меня, не скрывая надежды. Ее рука, легкая и теплая, коснулась моей. Простое прикосновение – как глоток воздуха после удушья. Дом.Хотелось крикнуть «да!», утонуть в этой шумной, простой радости с ними. Отгородиться от демонов, кодов Тьмы и грядущего хаоса хоть на вечер. Быть просто Гришей. Студентом. С друзьями. Не Грановским-орденоносцем, не пешкой в игре Алисы. Просто человеком, которому рады.

Идешь? – повторила она тише. Ее пальцы слегка сжали мои. В глазах – беззащитная мольба. Я посмотрел на веселую толпу за стеклом, на гирлянды ледяных светлячков, на сияющее лицо Артёма, на тепло в глазах Юлианы.

- Да, – выдохнул я. – Иду. Только с вами. - Хотя бы на один вечер. Хотя бы попытаться забыть, что дом, как и этот мир, построенный на магии и лжи, может рухнуть от одного неверного слова. От одного демонического жеста. От одного моего шага в пропасть.

Холодный, хрустальный воздух утром следующего дна, дня основания Академии резал легкие, но не мог погасить лихорадочного возбуждения, витавшего над академией. Студенты всех факультетов, от первокурсников-метамагов до выпускников-теологов, толпились на огромной Парадной площади перед Главным корпусом. Шум стоял оглушительный – смех, крики, обрывки песен, шарканье сотен ног по утоптанному снегу. Артём, рассекая толпу как ледокол, тащил меня и Юлиану к самому фасаду, к месту почетнее. Моя нога ныла от холода и давки, каждый неловкий толчок отзывался тупой болью в бедре, но Юлиана крепко держала меня под руку, ее тепло было якорем.

– Видишь? Видишь, Гриш? – Артём тыкал пальцем вверх, где над крышей корпуса уже висели гигантские иллюзионные гербы факультетов, переливающиеся всеми цветами стихий. – Наш феникс будет самый ядреный! Весь закат спалит! Шереметев с Оболенским свои блёстки пущай прячут! – Он фыркнул, явно гордясь факультетом. Его речь была громкой, чуть грубоватой, но с привычным для него напором и щедрой жестикуляцией. – А потом – теплицы! Там я каштанов нажарил – на всю Академию! И Юлька... – он подмигнул ей, – обещала огненный пунш, от которого даже у Меншикова усы закурчавятся!

Юлиана засмеялась, но ее смех был немного нервным. Она крепче сжала мою руку, ее взгляд скользнул по напряженным лицам охраны в парадных мундирах, выстроившейся по периметру площади. Они стояли слишком уж неподвижно, как каменные истуканы, их глаза сканировали толпу без тени праздничного настроения. Предчувствие беды, знакомое и липкое, снова сжало мне горло. Завтрашний хаос...

Глухой, мощный удар гонга, усиленный магией, разнесся над площадью, заставив стихнуть даже самых шумных. Все головы повернулись к высокому балкону Главного корпуса. Там появился Ректор – старый князь Корф, облаченный в парадный мундир Императорской Академии с золотым шитьем и орденами, сверкавшими даже в тусклом зимнем свете. Его лицо, изборожденное морщинами, как старая карта, было непроницаемо. Рядом – Деканы в мантиях своих факультетов: слегка суровый Варламов, отец Игнатий с иконой в руках, строгая дама в синем — деканша факультета стихий.

– Достопочтенные наставники! – голос Корфа, усиленный магией, звучал гулко и властно, заполняя каждую пядь площади. – Дорогие студенты! Потомки славных магов и ученых мужей Российской Империи! – Пауза, полная имперского величия. – Сегодня мы собрались под сенью вековых стен нашей Альма-матер, дабы воздать почести дню ее основания! Дню, когда воля Государя Императора и свет Разума воздвигли сей оплот Знания и Порядка!

Тишина была почти абсолютной. Только где-то сзади кто-то неудачно кашлянул, и звук показался кощунственно громким. Корф говорил мерно, с казенным пафосом, перечисляя заслуги Академии перед Престолом и Отечеством, восхваляя мудрость правящей династии и незыблемость основ. Его слова висели в воздухе тяжелыми, позолоченными гирями. Порядок. Иерархия. Верность. Каждое предложение – гвоздь в крышку гроба свободомыслия. Я ловил взгляды вокруг: у многих на лицах застыла почтительная скука, у иных – глухое раздражение. Артём ерзал, как на иголках.

– ...И потому, – гремел ректор, – в сей знаменательный день призываю всех вас, юные дарования России, хранить верность заветам предков, свято блюсти дисциплину и устав, дабы силой Знания и Чистотой Веры преумножать славу Империи! Да здравствует Государь Император! Да здравствует Российская Империя! Да здравствует Императорская Академия Магии!

– Ура-а-а! – рявкнула толпа хором, но звук был вымученным, ритуальным. Несколько искренних возгласов потонули в общей казенщине. Корф кивнул, удовлетворенный, и, сопровождаемый деканами, скрылся с балкона. Официальная часть закончилась.

Мгновение тишины – и площадь взорвалась. Как плотину прорвало. Музыканты, где-то сбоку, грянули бравурный марш. Кто-то пустил в небо фонтан искр. Запах глинтвейна, жареных орехов и дешевых духов смешался в густую праздничную атмосферу. Студенты смеялись, обнимались, образовывали хороводы, пусть и неуклюжие. Артём, забыв про ректорскую речь, снова засиял.

– Ну вот! Церемоний-то отгремела! Пора и в дело вступать! Гриш, Юль, пошли к теплицам! Там уже, наверное, наш народ огонь разводит! Каштаны мои ждать не будут! – Он уже толкался, пробивая путь сквозь густеющую толпу.

Мы двинулись за ним, с трудом пробираясь сквозь веселящуюся массу. Давка усилилась. Кто-то толкнул меня в больную ногу. Я вскрикнул от внезапной острой боли, едва удержавшись. Юлиана мгновенно подставила плечо.

– Держись! – ее голос был полон тревоги. – Здесь слишком людно... Может, вернемся?

– Ничего, – скрипнул я сквозь зубы, чувствуя, как жжение в ноге усилилось. – Дойдем. Надо...

Внезапно грянувший марш сменился другой музыкой – более живой, народной, с притопами. Где-то в центре площади начал стихийно образовываться круг для плясок. Смех стал громче, развязнее. Появились первые бутылки, передаваемые по кругу. Воздух загустел от пара дыхания, запаха пота и дешевого вина. Веселье набирало обороты, сбрасывая остатки официального пафоса. Но в этой самой гуще, на импровизированном «подиуме» из сложенных у стены ящиков, появились они.

Сначала Шереметев – высокий, с правильными чертами лица аристократа, но с горящими глазами. Потом Оболенский – коренастый, с умным, нервным лицом. И еще несколько знакомых и незнакомых лиц из их умеренного кружка. Они стояли кучкой, что-то оживленно обсуждая, поглядывая на толпу. Атмосфера вокруг них была иной – не праздничной, а напряженной, заряженной. И тут я увиделее.

Алиса поднялась на ящики рядом с Шереметевым так легко и естественно, будто всегда там стояла. Никакого театрального костюма. Просто темное, строгое платье, подчеркивающее худобу, белые волосы гладко зачесаны назад. Но ее осанка, ее взгляд, брошенный поверх голов – они приковывали. Она что-то тихо сказала Шереметеву. Он кивнул, лицо его стало решительным.

– Друзья! Сокурсники! – Голос Шереметева, усиленный простым акустическим заклинанием, хотя и запрещенным на массовых сборищах, но кто сейчас смотрит, прокатился по ближайшей части толпы, перекрывая музыку и смех. Некоторые обернулись. – Мы собрались здесь праздновать день нашей Альма-матер! День знаний! Но разве знание – это только зубрежка формул и покорность уставу? Разве дух Академии – это дух слепого подчинения?!

Толпа загудела. Музыка стихла. Веселье замерло, сменившись настороженным любопытством. Оболенский подхватил, его голос был резче:

– Нас учат магии, но запрещают думать! Нам твердят о долге перед Империей, но закрывают глаза на произвол чиновников и нищету за стенами! Нас, будущих магов, держат в ежовых рукавицах, как малых детей!

Возгласы одобрения пошли по толпе. Сначала робко, потом смелее. Кто-то крикнул: «Правда!». Кто-то: «Долой цензуру в библиотеке!». Алиса не говорила. Она стояла чуть в стороне, наблюдая, как искра, брошенная Шереметевым и Оболенским, начинает разгораться. Ее лицо было спокойным, аналитичным, но в уголках губ играла едва заметная искорка – удовлетворения? Предвкушения?

– Мы не дети! – гремел Шереметев, увлекаясь. Толпа плотнее сжималась вокруг импровизированной трибуны. Артём замер, нахмурившись. Юлиана прижалась ко мне. – Мы – будущее России! И мы требуем! Требуем права голоса в делах Академии! Требуем отмены унизительных обысков! Требуем прекратить преследования за вольнодумство!

– Требуем! – подхватил хор голосов. Уже десятки, потом сотни. Лозунги, еще минуту назад казавшиеся радикальными, теперь подхватывались как свои. «Свободу слова!», «Долой Охранку из стен!», «Учения без страха!». Веселье умерло. Его место занял растущий гул недовольства, заряженный молодой энергией и выпитым вином. Митинг набирал силу стихийно, как пожар в сухом лесу. Алиса по-прежнему молчала, но ее присутствие ощущалось, как натянутая струна. Она ловила взгляды, кивала знакомым в толпе, ее легкий жест руки – и группа студентов из ее факультета начала скандировать громче, организованнее.

– Товарищи! – внезапно звонко крикнула девушка из кружка Оболенского. – А помните историю с Петровым? Исключили за стихи! За стихи!

– Помним! – взревела толпа. – А Гусева? Задержали Охранники прямо в общежитии! Два месяца в «Крестах» без предъявления обвинений! – Позор! – А повышение платы за обучение для не-дворян? Это что, не дискриминация?! – Долой! Долой!

Толпа колыхалась, как живое существо. Возбужденные лица, сжатые кулаки, горящие глаза. Шереметев что-то кричал в экстазе, Оболенский пытался направлять, но волна уже выходила из-под контроля. Алиса сделала едва заметный знак рукой – и в толпе, словно из-под земли, появились листовки, которые стали быстро передавать из рук в руки. На них – карикатура на Ректора в виде цепного пса и лозунг: «Знание – не рабство!».

Я чувствовал, как Юлиана дрожит. Артём мрачно смотрел на трибуну.– Дурачье... – пробормотал он. – Сейчас жандармов нагонят... На кой ляд полезли?Но его голос потонул в общем гуле. Давка усилилась. Кто-то толкнул меня в спину. Я споткнулся о свою больную ногу, едва не упал. Юлиана вцепилась в меня мертвой хваткой. В глазах ее был ужас. Адреналин ударил в кровь, смешавшись с болью и давно знакомым страхом. Хаос. Тот самый, что обещала Алиса. Он был здесь. Он дышал в лицо горячим, перегаром и злобой.

Я оглядывал мельтешащие лица, ища путь к отступлению, к краю площади. Толпа сжималась, становясь все плотнее, все опаснее. Крики сливались в оглушительный рев. Где-то впереди кто-то бросил снежок в сторону корпуса, где маячили фигуры охраны. Ответом был резкий свисток. Не один. Десятки.

И тут мой взгляд, скользя по краю бушующей человеческой массы, зацепился за фигуру у самого подножия Главного корпуса. Человек стоял чуть в стороне, в тени массивной колонны. Не студент. Не преподаватель. Плотный, невысокий. На нем был длинный, серый, поношенный плащ с поднятым воротником, скрывавшим нижнюю часть лица. Широкополая шляпа низко надвинута на лоб. Но этого было достаточно. Этот серый плащ, этот стиль «невидимости», эта поза наблюдателя, чужака... Я видел таких возле зданий Охранного отделения. Охранка. Здесь. Сейчас. Среди нас.

Ледяная волна прокатилась по спине, мгновенно смыв боль в ноге, страх давки, даже ужас Юлианы. Все сузилось до этой серой точки в тени колонны. Он не смотрел на трибуну с орущими Шереметевым и Оболенским. Его взгляд, острый и безжалостный, методично сканировал толпу, выискивая... кого? Зачинщиков? Лицо Алисы? Мое?

Он был здесь. Игра в свободу кончилась. Началась охота.