Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1-2.

Глава 1

Дым сигарет застывал под потолком тягучим молоком, смешиваясь с запахом дешёвого виски и человеческого пота. Зелёная лампа над столом отбрасывала тени на карты — король червей, девятка треф, туз пик. Я, Денис Аркадьевич, прикусил нижнюю губу, чувствуя, как под манжетой рубашки выступает холодная испарина. «Математика не врет. Математика и теория вероятностей не могут врать», — повторял я про себя, перебирая в уме комбинации. Но колода уже трижды шла против теории.

— Давай, профессор, твой ход — голос слева прозвучал с издёвкой, как скрип ржавых ножниц. Мужчина в кожаном пиджаке с расплывшимися вытатуированными цифрами на костяшках пальцев постучал по столу золотым кольцом с рубином. Его звали Семёнычем, но только за глаза — здесь никто не рисковал называть его по имени и все обращались к нему просто Кабан.

Я потянулся за фишками. Рука дрожала — едва заметно, почти научно-объяснимая дрожь. Тремор при адреналиновом выбросе, — автоматически диагностировал я сам себе где-то в мыслях, словно читал лекцию студентам о физиологии стресса. Но сейчас это были не студенты. Вонючий подвал на окраине Петербурга, полтора миллиона долгов и три пары глаз, следящих за каждым движением его пальцев.

— Вскрываемся, — я выложил два валета.

Кожаный пиджак скрипнул особым мерзким звуком, когда Кабан дёрнулся и усмехнулся, показывая клык с золотой накладкой. Его карты легли на стол с театральной медлительностью: пара дам.

— Опять не туда теорию приложил, умник? — кто-то за столом фыркнул.

- Умник? - ответил тому кто-то. - Да он дебил последний, ха-ха!

Я вжался в спинку стула. Теперь я должен им ровно два миллиона триста тысяч. Сто сорок семь зарплат доцента. Три года аренды той конуры, в которой я жил, у чёрта на рогах. Двадцать тысяч чашек кофе из автомата. Цифры кружились в голове, складываясь в абсурдное уравнение без решения.

Я вышел на улицу, когда первые капли апрельского дождя начали стучать по жестяной вывеске «24/7 ломбард». В кармане звякнул телефон — СМС от Марины: «Дима заболел. Нужны деньги на антибиотики». Я зажмурился, прислонившись лбом к мокрому кирпичу. Два года назад я мог бы продать квартиру. Четыре года назад — взять кредит. Сейчас даже старые часы отца, те самые с механизмом Павла Буре, уже лежали под стеклом у ломбардщика.

Дождь бил по асфальту, превращая лужи в мириады круговых диаграмм. Я шёл, не замечая пути, пока не упёрся в решётку Екатерининского канала. Вода внизу была чёрной, как интеграл от нуля до бесконечности. «Всё, что у меня осталось — статистика несчастных случаев», — подумал я, глядя на волны. Где-то там, под мостом, год назад нашли тело бизнесмена с дырой в черепе и пустым кошельком. О, как сейчас я мечтал обменяться телами с тем счастливчиком, которому хватило смелости выбраться из этого мира. Однако, мозг отказывался соглашаться с таким исходом — нужно искать варианты.

Телефон завибрировал. Незнакомый номер.

— Аркадьич? — голос напоминал скрежет гравия по металлу. — Завтра в полдень. Если не будет бабла — узнаешь, как пахнет речка зимой.

Гудки. Я швырнул телефон в карман, сжав виски пальцами. «Варианты: 1) Бежать. 2) Украсть. 3) Умолять. 4)...»Четвёртый вариант всегда был моим козырем — расчёт. Но сегодня цифры предали.

Я брёл по мрачной и печальной улочке, полной извилистых троп. Фонари приветливо мигали, а некоторые даже устраивали что-то сродни рейву, когда я приближался — технологии. Сейчас у меня было лишь одно желание. Огонёк круглосуточного ларька маячил, как пустынный мираж, в конце улицы. Пиво закончилось, как сказал Фархад — грузный армянин или вроде того, который уже легко продавал мне всё после одиннадцати. Пришлось взять виски. Впрочем, как сказал бы Ерофеев — чисто математически это выгоднее.

Лифт в моей пятиэтажке скрипел, как повешенный на скрипучей верёвке, поэтому я решил пойти пешком. На лестничной клетке пахло кошачьей мочой и отчаянием. Я начал подниматься, считая ступени: «14, 15... Черт, опять забыл, на каком этаже живу?» Алкогольный туман, который настиг меня наконец, смешивался с усталостью.

На третьем пролёте меня остановил звук — металлический, отрывистый. «Нож? Или ключи?» Сердце забилось чаще. Я замер, прислушиваясь. Тишина. «Паранойя — естественная реакция на долговременный стресс», — мысль звучала утешительно-научно, но ноги всё равно двигались быстрее.

Дверь в квартиру 56 скрипнула, будто жалуясь на несправедливость. В прихожей валялись конверты с красными штрих-кодами — квитанции, которые я боялся открывать. На кухне пахло плесенью и одиночеством. Я налил в стакан тёплой воды из-под крана, смешал с виски, достал из тумбочки пузырёк с ксанаксом.«Одна таблетка — 0.5 мг алпразолама. Максимальная суточная доза — 4 мг», — прошептал он, глотая горькую пилюлю. Впрочем, сразу захотелось выпить ещё. Следующий день прошёл как в тумане. Наступила новая ночь.

4:02 ночи. Гостиная.

Окно в гостиной выходило на заброшенный двор-колодец. Где-то там, за ржавыми гаражами, текла Нева. Я прикурил, наблюдая, как дым смешивается с дождём за стеклом. В голове всплыли карты — не сегодняшние, а те, что раздавали десять лет назад в казино «Кристалл». Тогда я проиграл первый миллион. Тогда Марина ушла, прихватив Диму. Тогда жизнь начала напоминать бесконечный ряд Фибоначчи, где каждое следующее падение больше предыдущего.

Я потянулся к полке с книгами. Между томами «Теории катастроф» Рене Тома и «Нестандартного анализа» Лёвнера лежала фотография: Денис, Марина и пятилетний Дима в парке аттракционов. Мальчик смеялся, держа в руках огромную вату.«Если бы я тогда остановился...» Мысль оборвалась. Остановиться — значит признать, что теория вероятностей несовершенна. А это было равносильно признанию, что вся моя жизнь — ошибка. Впрочем, кажется, именно так и было

Грохот мусорного бака во дворе заставил вздрогнуть. Я потушил сигарету, резко дёрнув штору. В темноте мелькнула тень — или показалось? «Параноидальные идеи — частый спутник тревожного расстройства», — попытался успокоить себя. Но руки сами потянулись проверить замок.

5:17 утра. Лестничная клетка.

Я вышел в подъезд за сигаретами — или просто чтобы убедиться, что мир за дверью всё ещё существует. Лифт, кажется, застрял где-то между этажами, издавая жалобные щелчки. Я же пошёл по лестнице, бормоча:«Первый этаж — 20 ступеней, второй — 18, третий...» Счёт успокаивал.

На своём пятом этаже я замер. Дверь лифта была приоткрыта, а за ней — кожаные куртки. Две? Три? Тени шевельнулись, услышав мои шаги. Я резко развернулся, но сзади уже раздался скрип.

«Бежать? Казалось, бежать некуда. Остаётся самый абсурдный вариант — чудо». Но чудеса, как мы знаем, имеют вероятность 0.000003%.

Ступени под ногами превратились в размытую последовательность — вниз, только вниз. Я прыгал через две, три, цепляясь за перила, как маятник, сорвавшийся с оси. Сверху уже гремели голоса: «Давай, сука, беги! Всё равно дыру во лбу найдешь!»

Я врезался в дверь подъезда плечом, выскочив во двор. Дождь хлестал по лицу, превращая асфальт в чёрное зеркало. Справа — забор с колючей проволокой, слева — узкий проход между гаражами.«Проход — ловушка. Забор — шанс». Выбор был очевиден даже без формул.

Ржавая сетка впилась в ладони. Я карабкался, слыша за спиной хриплый смех. «Тарзан охреневший!» — крикнул кто-то, прежде чем я рухнул в грязь по ту сторону.

Стройплощадка. Краны замерли, как скелеты динозавров. Бетонные блоки, ямы, лужи с масляной плёнкой. Я нырнул под грузовик, прижимаясь животом к холодной земле. Фонарики засверкали вдалеке.

— Разделились, — прошептал Семёныч, и голос его эхом пополз по металлическим балкам. — Ты ж умный. Знаешь, как крысы в лабиринте дохнут?

Я пополз к штабелю кирпичей. В кармане звякнул телефон — СМС. «Дима…»— мелькнуло в голове, но достать его значило выдать себя. Я прижался к стене бытовки, считая шаги по ритму: два слева, тяжёлые и неторопливые, один справа — быстрый, с подволакиванием ноги.

Рывок через открытое пространство. Ноги скользили по глине, ветер свистел в ушах. За спиной грохнул выстрел — или хлопок лопнувшей шины? Не оглядываться.«До набережной — семь минут бега. Там люди, камеры, жизнь».

Но город спал. Мостовая блестела под редкими фонарями, как змеиная кожа. Я свернул в арку, вдохнув запах спирта и помоев. Бродяга у костра в бочке хрипло засмеялся, увидев меня

За углом ждал рынок. Павильоны с тентами колыхались на ветру, будто чёрные паруса. Я нырнул между лотками, опрокидывая ящики с гнилыми яблоками. Сзади рухнула палатка — кто-то влетел в неё, матерится.

— Я тебя, гада, на фарш пущу!

Я перепрыгнул через забор охраны, схватил велосипед у киоска с шаурмой, который кто-то забыл пристегнуть замком. Педали крутились быстрее мысли. «Они на машине. Значит, перекроют перекрёстки. Значит, только доки».

Проспект встретил меня тишиной. Красный светофор мигал, как циферблат сломанных часов. Я рванул налево, к старым докам — там лабиринт контейнеров, там можно…

Шина лопнула с хлопком. Велосипед кувыркнулся, швырнув меня в стену из покрышек. Я встал на колени, выплевывая кровь. «Ребра целы. Правая ключица… Нет, кажется, просто ушиб».

— Ну что, профессор, — Семёныч вышел из-за угла, вытирая нож о штанину. — Ты формулу побега выводил? Получилась?

Я рванул в сторону. Трущобы доков — ржавые цистерны, битые бутылки под ногами. Я влетел в пустой цех, где висели цепи с крючьями, как в бойне. Где-то капала вода.

— Мы же договорились на полдень, — голос эхом отразился от стен. — А ты как школьник сбежал. Неуважение.

Они загнали меня к воде. Волны Невы лизали бетонный парапет. Сзади — три фигуры. Спереди — чёрная пустота.

— Ну давай, прыгай! — Семёныч щёлкнул зажигалкой, осветив шрам на щеке. — Или ты плавать не умеешь?

Я шагнул назад. Каблук ботинка сорвался с края…

Удар.

Сначала не больно. Только звон в ушах и вкус железа. Потом лицо вспыхнуло, будто кто-то вдавил горячий гвоздь в скулу. Второй удар пришёл в живот — я согнулся, падая на колени.

— Думал, со мной шутки шутить можно? — Семёныч наклонился, вцепившись мне в волосы.

Меня волокли по земле к чёрному фургону. Дверь открылась, пахнув бензином и мокрой псиной. Последнее, что увидел Я — номер машины. «Х198ТО. Х… Т… О… хто я...» Буквы сплелись в ребус, который я не успевал разгадать.

— Спокойной ночи, Эйнштейн, — хохот растворился в рёве мотора.

Чёрное покрывало накрыло сознание. Где-то вдалеке плескалась вода.

Фургон трясло по ухабистой дороге. Я лежал на полу, привязанный к металлической скобе, лицом к луже бензина. Мешок из грубой мешковины натирал шею, пахнул пшеницей и чьей-то кровью. Каждые пять минут Семёныч пинал меня в бок, будто проверяя, не превратился ли его личный профессор в уравнение.

Мотор заглох. Дверь распахнулась, впустив запах сырой хвои и речной гнили. Меня выволокли за руки, бросили на промёрзшую землю. Мешок сняли.

Лес. Чёрные ели, как зубья пилы, впивались в низкое небо. В десяти шагах плескалась река — узкая, но быстрая, с пеной на перекатах. Семёныч закурил, присев на капот «Волги» с заклеенными скотчем номерами.

— Ну, что Эйнштейн, — он пустил дым в лицо мне, — поиграл в крутого парня и пора честь знать?

Я попытался встать, но верёвки впились в запястья. Голос дрожал, но мозг искал щель в стене:— Два миллиона — это смешно. Я могу… могу работать на вас. Просчитывать ставки, схемы, да хоть просто бухгалтерию…

Семёныч рассмеялся, показывая золотой клык.— Ты уже насчитал себе на смертный приговор.

Из машины вышел второй — тощий, с лицом крысы и пистолетом за поясом. Кивнул на реку:— Там глубина метр пятьдесят. Весной вынесет к мосту.

— Слышал, профессор? — Семёныч наклонился, вытирая нож о мою штанину. — Тебя даже искать не станут. Как собаку.

Я рванулся в сторону, но верёвки держали. Лёгкие горели, сердце колотилось о рёбра.— У меня сын… — выдохнул я, понимая, что это последний аргумент в ряду из совершенно пустых слов.

— А у меня кредит, — другой бандит плюнул на землю рядом с собой. — Ипотека, понимаешь?

Мешок снова натянули на голову. Меня поволокли к воде. Ноги скользили по глине, ветер выл в ушах.

— Плыви, умник! — крикнул Семёныч, и толчок в спину отправил меня вниз.

Вода.

Холод ударил в виски, как формула абсолютного нуля. Мешок впитал воду, прилип к лицу. Я дёргался, пытаясь вспомнить, как дышать через ткань, но лёгкие уже горели.

«Шаг 1: Согнуть колени. Шаг 2: Подтянуть руки к груди…»— инструкция из детской секции по плаванию всплыла в мозгу ироничным напоминанием о собственной беспомощности. Верёвки не пускали.

Темнота. Тишина. Только пульсация в висках, похожая на отсчёт таймера.

«Дима… Марина… Кофе из автомата… Лекция о топологических пространствах…» Обрывки мыслей вспыхивали и гасли.

Сознание начало растворяться, как сахар в чае. Где-то сверху мелькнул свет — жёлтый, размытый. Руки сами потянулись к нему, хотя я уже не помнил, зачем.

Тишина.

Потом — кашель. Боль в рёбрах. Тёплая лужа под щекой.

Я открыл глаза.

Потолок. Трещины в штукатурке складывались в узор, похожий на интегральный знак. Я перевернулся на спину, выплёвывая солоноватую жидкость. Пол под ногами был деревянным, скрипучим, с щелями, из которых дуло.

Комната. Высокие окна с мутными стёклами. Облупившаяся лепнина на стенах. Камин, где тлели угли, а над ним — портрет седого мужчины в мундире с золотыми пуговицами.

Я поднял руку, чтобы протереть лицо, и замер.

Рука была чужой. Длинные пальцы, белая кожа без вечных, но таких привычных, следов от ручки на среднем пальце. Я потрогал щёку — гладкую, без шрама от детской ветрянки.

— Что за..??

Голос звучал выше. Моложе. Я встал, пошатываясь, и подошёл к зеркалу в резной раме.

Отражение смотрело на меня широкими синими глазами. Вьющиеся белокурые волосы. Прямой нос, как у греческой статуи. Тело худощавое, но с намёком на силу под рубашкой из грубого льна.

— Я… Это не я, — прошептал я. Или уже не-я? Зеркало не соврало.

В углу комнаты скрипнула дверь. Вошла девушка в потёртом платье и чепце, держа в руках медный таз.

— Барин, вы уже проснулись? — её голос дрожал. — Я… я воду принесла.

Я уставился на неё. В голове всплыло слово, как из чужого сна: «Горничная. XIX век. Российская империя».

— Какой сегодня год? — выдохнул я.

Девушка уронила таз.