Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1-2.

Глава 42

Три фигуры. Не призраки – плотные, дышащие, пахнущие потом, махоркой и чем-то металлическим, как ржавые гвозди. Они сомкнулись вокруг меня в узком пролете парадной, перекрывая свет и воздух. Темнота сгустилась до осязаемости, пропитанная запахом сырой штукатурки, мышиного помета и старой бедности.

– Руки по швам. Не дергайся. – Голос справа – низкий, хриплый, без эмоций, как скрип несмазанной двери. Лапища, тяжелая и шершавая, как наждак, легла мне на плечо, прижимая к липкой от грязи стене. Другая рука – слева – полезла в карман сюртука. Грубо, методично. Пальцы, толстые и нечуткие, копошились в складках ткани, выворачивали подкладку, щупали швы. Каждое прикосновение было нарушением, унижением. Я замер, стиснув зубы, чувствуя, как под ребрами сжимается пружина ярости и беспомощности. Энергия эгрегора, всегда теплившаяся под кожей, встрепенулась, но тут же наткнулась на внутренний запрет – нельзя. Ни вспышки, ни жеста. Только терпеть.

– Рот. Открой. – Тот же голос. Я открыл. Палец в грубой рукавице сунулся за щеку, проверил под языком, скользнул по небу. Привкус грязи и махорки заполнил рот. Я едва не задохнулся.

– Шляпу. – Сняли. Пальцы прошерстили подкладку, помяли поля.

– Сапоги. Скидывай. – Я наклонился, чувствуя, как кровь приливает к лицу от злобы и стыда. Один из них схватил сапог, засунул руку внутрь, вывернул голенище, постучал каблуком о пол. Доски глухо загудели. Второй сапог – та же процедура.

Обыск был тщательным, звериным, лишенным даже намека на уважение к человеку. Они рылись во мне, как в вещи. Словно проверяли тушку перед закланием. Потом тот же голос:

– Вперед. Лестница. На второй. Не оглядывайся.

Меня толкнули в спину. Я пошел по скрипучим, проваливающимся ступеням. Темнота на лестничной площадке второго этажа была еще гуще. Где-то капала вода. Воздух стоял спертый, с примесью плесени и вареной капусты из-за одной из дверей. Один из них шагнул вперед, к двери квартиры №2. Постучал не ритмом, а дробью – два коротких, один длинный, снова два коротких. Замок щелкнул изнутри.

Прежде чем дверь открылась, сильная рука схватила мою правую кисть. Я вздрогнул. Из кармана брюк вынырнуло что-то холодное, металлическое. Кольцо. Широкое, тускло-серое, из какого-то пористого, неблагородного металла. Внутри – мелкие, острые зубчики. Его с силой натянули на мой средний палец правой руки, туда, где обычно фокусировался первый импульс магического тока.

Боль. Острая, жгучая. Зубчики впились в кожу у основания пальца, как клыки крошечного зверя. Одновременно по руке, от кончиков пальцев до локтя, пробежал ледяной паралич. Не онемение – именно паралич. Ощущение, будто живую плоть внезапно залили жидким свинцом, мгновенно застывшим и перекрывшим все каналы. Я инстинктивно попытался сгенерировать хотя бы искру тепла в ладони – пустота. Абсолютная, мертвая пустота. Магический ток, всегда ощущавшийся как тихий гул под кожей, как пульсация в висках, исчез. Вырезан. Заглушен. Осталась только тупая, ноющая боль от впившихся зубцов и леденящее чувство беспомощности. Кольцо-душитель. Тюремная штука для буйных магов. Надели на меня, как на скотину.

Дверь открылась внутрь. Меня грубо втолкнули в квартиру.

Запах ударил первым. Сложный, густой, отталкивающий коктейль: дешевый табак «Звездочка», перегоревшее масло из коптилки, пыль, старое тряпье, кислый запах немытого тела и… что-то химическое, едкое, как проявитель для фотопластинок. Воздух был спертый, тяжелый, словно им дышали слишком долго без проветривания.

Конспиративная квартира. Комната-каморка. Одно окно, занавешенное грязной, когда-то синей, теперь серо-бурой тряпкой, пропускало скудные лучи света, выхватывая из полумрака жалкие детали. Облупленные стены, покрытые пятнами сырости, как проказа. Голая лампочка под потолком, без абажура, пыльная и мертвая – видимо, не зажигали, экономили. У стены – потертый диван, провалившийся посередине, с торчащими пружинами, как ребра скелета. На нем – смятое одеяло в полоску. Перед диваном – стол. Простой, деревянный, крашеный коричневой краской, вся поверхность в кругах от стаканов, в царапинах и глубоких выбоинах. На столе – бутылка темного стекла — вина? Керосина? - , граненый стакан с мутным осадком на дне, пепельница, доверху забитая окурками махорки, и раскрытая книга в потрепанном переплете без обложки. Углы комнаты тонули во мраке, но в одном из них угадывалась груда какого-то тряпья, в другом – темный силуэт печки-буржуйки с торчащей трубой, уходящей в стену.

И за столом, спиной к занавешенному окну, сидел Он.

Низкий. Не коренастый – именно низкорослый, приземистый. Сидел, сгорбившись, как будто старался казаться еще меньше. Лысина, блестящая в скупом свете, обрамлялась скудными, мышиного цвета волосами на висках и затылке, неопрятно торчащими во все стороны. Лицо – некрасивое. Широкое, мясистое, с тяжелой, отвисшей нижней челюстью. Кожа землистая, нездоровая, в мелких прыщиках и расширенных порах. Неряшливая, жидкая бороденка, больше похожая на грязную вату, прилипшую к подбородку и щекам. И очки. Толстые, в стальной оправе, с круглыми, как донца бутылок, линзами. Они увеличивали его глаза – маленькие, серые, невыразительные, как у дохлой рыбы. Ни искры интеллекта, ни огонька фанатизма. Ничего. Только плоская, тупая поверхность.

Он не встал. Не кивнул. Просто сидел, уставившись на меня сквозь эти мутные стекла. В правой руке у него был окурок махорки, в левой – он нервно перебирал страницы книги, но не читал, просто водил толстыми, грязными пальцами с обломанными ногтями по тексту. На нем была застиранная, серая косоворотка, расстегнутая на жирной шее, и темные брюки, заправленные в грубые, стоптанные сапоги. Ничего в нем не говорило о лидере, о мыслителе, о знакомом, который ценит организацию. Он выглядел как мелкий лавочник, спившийся мастеровой или просто неудачник, забившийся в эту конуру.

Мои провожатые молча встали у двери, спиной к ней, скрестив руки на груди. Тени от занавески ложились на их лица полосами, делая их еще более нечитаемыми. Блокирующее кольцо на пальце ныло тупой, назойливой болью, постоянным напоминанием о моей магической кастрации. Магическая пустота внутри звенела тишиной склепа.

Тишина затягивалась. Он продолжал смотреть. Потом медленно, с каким-то хлюпающим звуком, втянул сопли. Причмокнул губами. Положил окурок в переполненную пепельницу, но не затушил его – тонкая струйка едкого дыма потянулась вверх. Его серые глаза за толстыми стеклами скользнули по моему лицу, по сюртуку, задержались на моих руках, сжатых в бессильных кулаках.

– Грановский? – спросил он наконец. Голос был неожиданно высоким, чуть гнусавым, лишенным силы или харизмы. Как скрип несмазанной калитки.

– Да, – ответил я, и мой собственный голос показался мне чужим, резким в этой гнетущей тишине.

Он кивнул, больше похоже на нервный тик. Снова полез за пазуху косоворотки, достал смятую пачку «Звездочки», вытряхнул цигарку, долго, с сосредоточенным видом прикуривал от тлеющего окурка в пепельнице. Дым заклубился гуще, смешиваясь с запахами конуры.

– Садись, – буркнул он, махнув толстой рукой в сторону единственного свободного стула у стола – кривого, с протертым сиденьем из грубой ткани.

Я подошел, сел. Стул скрипнул жалобно. Поверхность стола была липкой под локтями. От него, от этого человека, несло запахом немытого тела, дешевого табака и чего-то кислого, как перегар.

Он затянулся, выпустил струю дыма мне почти в лицо. Его глаза за стеклами были непроницаемы.

– Рассказывай, – сказал он просто. Без предисловий. Без представления. Без малейшего намека на интерес или доверие. – Про свой кружок. Про заводы. Про листовки. Все. Подробно. – Он постучал толстым пальцем по столу возле пепельницы. – И не ври. Мы проверим.

Запах махорки, пота и тления въедался в ноздри. Липкая поверхность стола под локтями. Тупая боль от кольца-душителя на пальце, эта вечная метка беспомощности. И эти глаза за толстыми стеклами – плоские, серые, как вода в помойной луже. Ждали. Молчание висело тяжелее заводского дыма.

– Кружок… – начал я, заставляя голос звучать ровно, с нужной ноткой сдержанной страсти. – Начинался с малого. После… после Алисы Ливен. – Имя вылетело как пробка, проверяя реакцию. Ничего. Только палец нервно дернулся на странице книги. – Собрались те, кому осточертела эта прогнившая система. Академическая, имперская… вся. – Я сделал паузу, глядя прямо в его мутные линзы. – Студенты. Отчаявшиеся. Обиженные. Те, кого система давит в тисках долгов, нищеты, бесправия. Николай – наш костяк, знает подворотни, умеет говорить с народом. Оля – артефактор, гений в своем деле. Станок печатный собрали под ее началом. Чижов – метамаг, как и я, чувствительный, ритуалы наши ведет. И новички – пятеро. Проверенные. Готовые.

Я перечислял факты, как отчет. Имена, способности, достижения. Сухо. Без лишней патетики, но и без страха. Лидер должен был видеть результат, а не слюни. Упомянул о первых листовках, о попытках заговорить с рабочими у Варшавского вокзала и на Невской заставе. О Путиловском провале умолчал – зачем лишние тени? Главное – действие. Инициатива.

– Заводы… рискованно, – пробормотал он, наконец, втягивая сопли. Его голос скрипел по моим нервам. – Шум. Шпики. Но… зерно упало в нужную почву. Рабочий люд – основа. – Он затянулся, выпустил струю едкого дыма в мою сторону. – А идея? Касса взаимопомощи… Это твое?

Вопрос был шипом. Проверка.

– Общая, – ответил я осторожно. – Николай предложил. Я развил. Практический шаг. Не просто кричать «Долой!», а дать инструмент сопротивления здесь и сейчас. Объединить. Укрепить. – Я сделал акцент на последнем слове.

Он кивнул, снова этот странный, нервный кивок. Пальцы потрогали обложку книги на столе.

– Бакунин… – произнес он вдруг, как бы невзначай. Глаза за стеклами скользнули по моему лицу. – Читал? «Государственность и Анархия»? Что скажешь? Его путь… верный?

Ловушка? Или просто проверка благонадежности? Надо было сыграть вдумчивого, но не слепого последователя.

– Бакунин… пламенный, – начал я, изображая легкую задумчивость. – Видит корень зла – государство, аппарат подавления. В этом он прав. Но… – Я сделал паузу, будто подбирая слова. – Его отрицание всякой организации… Это опасно. Стихийный бунт – пожар. Ярок, но быстро гаснет. Оставляет пепелище. А нам нужно не просто сжечь, а построить. На руинах. Для этого нужна… структура. Дисциплина. Пусть тайная, гибкая, но – организация. Как наш кружок. Маленький кирпичик. – Я подчеркнул последнее слово, глядя на него. Лесть? Возможно. Но расчетливая.

Его губы под жидкой бороденкой дрогнули. Не улыбка. Скорее гримаса одобрения или просто спазм.

– Организация… – повторил он гнусаво. – Да. Без нее – толпа. Толпой – раздавят. – Он постучал толстым пальцем по столу. – Ты… мыслишь. Не просто горячка. Это хорошо. Бакунин… он для запала. Для искры. А строить… строить надо умом.

Казалось, тень чего-то похожего на удовлетворение скользнула по его невыразительному лицу. Он потянулся к пепельнице, притушил окурок, потом неожиданно полез рукой под стол. Раздался скрежет, будто что-то отодвигали. Он достал оттуда маленький, грязный клочок бумаги, похожий на обрывок газеты. И карандаш. Короткий, обгрызенный.

– Литература нужна? – спросил он, не глядя на меня. – Не ту, что в академических пыльных шкафах. Ту, что режет правдой. Обострения. Пропаганды.

Сердце екнуло. «Вечный Покой». Вот оно.

– Нужна, – ответил я твердо. – Остро. Для новичков. Для убеждения. Голыми руками… против пушек и магии системы – не выстоять. Нужно слово. Острое, как клинок.

Он что-то написал на клочке – быстро, коряво. Потом швырнул бумажку через стол. Она скользнула по липкой поверхности, остановившись передо мной.

Б.О. "Вечный Покой". Васильевский, 7-я линия, 12. Спросить Игната. Для Грановского. Товар по списку.

Адрес. Тот самый. Но теперь – с паролем. «Спросить Игната. Для Грановского. Товар по списку». Ключ. Осязаемый результат для Седова. Кровь застучала в висках, смешавшись с болью от кольца.

– Игнат… свой, – пробурчал он, снова закуривая. – Скажешь – от Забайкальского. – Он впервые назвал себя. Прозвище? Фамилия? Неважно. Знак доверия. Пусть и вынужденного. – Пароль – «Покойник ждет венка из правды». Запомни. Только так. – Он тяжело поднял на меня глаза. – Кружок твой… теперь под приглядом. Наше крыло. Работайте. Растите. Но – тихо. Умно. Листовки… осторожнее. Ждите весточки. О дальнейшем. – Он махнул рукой в сторону двери. – Вали. Чисто.

Это было откровенным отсылом. Мои тени у двери пошевелились. Разговор окончен. Я встал, кресло жалобно скрипнуло. Схватил бумажку, сунул в карман. Сжал кулак – кольцо впилось в палец, напоминая о кастрации, о власти, которую они держали надо мной даже сейчас.

– Спасибо, – сказал я, кивая. Сдержанно. Без подобострастия, но с уважением, которого требовал момент. – Не подведем.

Он уже не смотрел на меня. Уткнулся в книгу, водил толстым пальцем по строчкам. Дым вился над его лысой головой. Забайкальский. Человек-загадка в оболочке мелкого лавочника. Контакт установлен. Мост построен. По нему я мог вести к Седову не только себя, но и все подполье. Мысль была опьяняющей.

Меня вывели так же резко, как ввели. Лестница в полутьме. Свобода от осточертевшего кольца. Парадная. Хлопнувшая дверь. Резкий глоток промозглого уличного воздуха после спертой вони конуры. Я шагнул на тротуар Свечного переулка, оглядываясь невольно. Пусто. Но чувство слежки вернулось мгновенно, острое, как укол. С их ли? Или Седовских?

Неважно. Сейчас – победа. Маленькая, зыбкая, но победа. Адрес «Вечного Покой» жгло в кармане. Пароль вертелся на языке: «Покойник ждет венка из правды». Ключ к доверию Седова. К отсрочке. К спасению своей шкуры.

Я зашагал быстрее, ноги сами несли меня прочь от этого гиблого места. Внутри бушевала странная смесь: леденящая осторожность, привитая годами страха и лжи, и – ликующая, почти безумная эйфория. Я сделал это! Провел их! Втерся в доверие! Получил то, что нужно! Энергия эгрегора, до сих пор придавленная кольцом и напряжением, вдруг рванула вверх теплой, мощной волной. Она заполнила грудь, придала шагу пружинистость, заставила мир вокруг – грязные стены, серое небо, промозглый ветер – видеться в ярких, контрастных тонах. Я чувствовал себя гением интриги, игроком, бросающим кости с самим дьяволом и выигрывающим партию за партией.

К Седову! Сейчас же! – кричал внутренний голос. Но осторожность, как ледяная вода, остужала пыл. Хвост. Возможный хвост. Идти прямо с улицы на Гороховую, 2? После конспиративной квартиры? Безумие. Нужно было сделать крюк. Затеряться. Проверить, не ведут ли за мной. Убедиться.

Я свернул в первый же переулок, затем в другой, зашагал вдоль канала, потом резко перешел на противоположную сторону, оглядываясь на отражения в темных витринах лавчонок. Ничего подозрительного. Только обычная уличная толчея. Но чувство не уходило. Оно притаилось, стало фоном моей ликующей тревоги.

Путь к Академии занял втрое больше времени. Каждый шаг был частью сложного танца уклонения, каждое отражение в окне – поводом для микроскопической паники. Но и каждый шаг нес меня дальше от Забайкальского, ближе к Седову, к сдаче долга. Адрес в кармане был тверд, как камень. Пароль – отточен, как клинок.

Я вошел в главные ворота Академии. Знакомый запах книг, воска и вечности. Островок иллюзорной безопасности. Здесь, в этих стенах, я был просто студентом Грановским. Успешным метамагом. Никем не примечательным. Никем не подозреваемым. Эйфория накрыла с новой силой. Я улыбнулся про себя, глядя на стрельчатые окна, на бегущих на лекции студентов. Я обвел их всех вокруг пальца. И Седова. И подполье. Я – паук в центре паутины. И игра только начинается.

В груди злобно ныло странное чувство. Напоминание. Вот только чего? Но сейчас эта боль казалась мелочью. Ценой, которую стоит заплатить за головокружительный успех. Я зашагал к своему общежитию, планируя следующий ход. Вечер. Или завтра утром. На Гороховую. С осязаемым результатом. С адресом и паролем. Спасение было так близко, что его почти можно было пощупать. Как бумажку в кармане. Как холодную сталь кольца-душителя.