Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1-2.

Глава 4

Утро началось со скрипа гусиного пера. Даша, стоя у окна с чашкой чая в руках, наблюдала, как я запечатываю конверт сургучом. Пламя свечи лизало медную печать с гербом Грановских, и воздух наполнился запахом жжёной смолы и старой гордости.

— Отнесёте сами? — спросила она, когда я стряхнул последнюю каплю воска, превратившуюся в рубиновую каплю.

— Лучше я. — Провёл пальцем по шершавой бумаге, чувствуя подушечкой бугорки чернил:«П.И. Свешникову. Лично». Эти буквы пахли надеждой.

Я незамедлительно поехал в город. Дорога на почту пролегала через базарную площадь, где телеги с сеном оставляли на мостовой редкие колоски. Солнце припекало спину сквозь тонкую ткань сюртука, а из-под копыт лошадей выскакивали искры, будто город высекал огонь из камней. У почтовой конторы, пахнущей пылью и чернилами, толпились купцы в потрёпанных камзолах. Их голоса сливались в гул, напоминающий жужжание пчелиного улья:

— До Киева с молитвами!— В Нижний срочно, с артефактами!

Почтмейстер, мужчина с лицом, как смятый конверт, принял письмо, шлёпнув печатью с двуглавым орлом. Сургучный оттиск лег поверх фамильного герба.

Возвращаясь, свернул в переулок, где старьёвщик выставил ящик с книгами. Среди потрёпанных томов мелькнул корешок с надписью:«Эфирные токи и их применение в быту. 1872». Книга пахла плесенью и корицей, а на форзаце красовался экслибрис Академии. Переплёт треснул, когда я открыл его, выпустив облачко пыли, в котором закружились солнечные лучи.

— Три копейки, — буркнул старик, не глядя от лупы, через которую изучал трещину в стеклянном шаре. — Или меняй на гвозди.

Отдал медяк, чувствуя, как монета, ещё тёплая, навсегда покидает пальцы. Книга легла под мышку, тяжелая, как обещание.

Дома Даша драила медный таз песком и водой, её руки покраснели от усилий. Вода брызгала на передник, оставляя тёмные пятна, похожие на контуры неизвестных материков.

— На чердаке протекает, — сообщила она, заметив мой взгляд. — Дождь смыл замазку из птичьего помёта.

Мы поднялись по лестнице, которая скрипела, как старый диван. На чердаке пахло сушёной мятой и вековой пылью. Даша, стоя на цыпочках, пыталась засунуть тряпье в щель под коньком крыши, откуда капало в ритме забытой мелодии.

— Держите. — Поднял её за талию, чувствуя, как лёгкое тело напряглось, а затем расслабилось, доверившись рукам. Её волосы, выбившиеся из-под платка, пахли дымом и ржаным хлебом.

— Спасибо, — пробормотала она, быстро отпрянув, когда пробоина была заделана. Щеки её горели, как фонарики в церковный праздник.

Вечером я чинил замок в кладовой. Ржавые шестерёнки, разложенные на газете, напоминали скелеты древних насекомых. Даша, сидя на ступеньке, вертела в руках маслёнку — единственную фамильную драгоценность, не проданную за долги.

— Отец вашего отца привёз это из Парижа, — прошептала она, проводя пальцем по гравировке с Эйфелевой башней. — Шутил, что внутри дух прогресса запечатан.

Я щёлкнул собранным механизмом — замок захлопнулся с глухим стуком, будто захлопнув и тему. Даша протянула тряпицу, и наши пальцы встретились над масляным пятном, оставив на коже блестящий след.

— Ужин готов, — она вскочила, будто обожжённая невидимым током.

Суп из крапивы и щавеля пах летом и бедностью. Мы ели молча, слушая, как дождь барабанит по новым заплатам на крыше. Даша аккуратно собирала ложкой пенку, оставляя мне гущу с кусочками яйца.

— Вам письмо, — вдруг вспомнила она, доставая из фартука конверт с печатью в виде совы. — От учителя.

Свешников отвечал кратко, как стрела: «Программа прилагается. Испытания 15 сентября. Требуется поручительство дворянина или документы, подтверждающие происхождение».

Ночью, разбирая программу при свете лампы, я услышал шорох за дверью. Даша стояла в проёме, прижимая к груди свёрток с бельём.

— Вам свечу зажечь? — спросила она, будто оправдываясь за вторжение.

— Садись. — Я отодвинул стопку книг, освобождая место на сундуке.

Мы замолчали. Лампа потрескивала, а за окном ветер перебирал листья, как страницы гигантской книги. Её мизинец лежал в сантиметре от моей руки на столе. Достаточно было шевельнуться — и миллиметры превратились бы в прикосновение.

— Завтра… — начала она, но тут часы в зале пробили полночь, рассыпав звуки, как монеты по каменному полу.

Она вскочила, унося с собой запах луговых трав с чердака. Я остался один с тиканьем маятника и мыслью, что Академия — не единственная загадка, требующая решения.

Утром, разнося навоз в саду, даже дворяне пачкают руки, когда слуги — одна горничная, я нашёл под розовым кустом ржавые ножницы. Даша, вешавшая рядом простыни, засмеялась:

— Барин, да вы копаете, как крот!

Её смех звенел, как колокольчики на шее у пасущихся коней. Солнце пробивалось сквозь мокрую ткань, рисуя на её лице кружевные тени. Вдруг ветер сорвал прищепку, и простыня, взметнувшись, окутала нас обоих влажным полотном.

Мы замерли, ослеплённые белизной. Её дыхание смешалось с моим, а сквозь ткань проступали солнечные пятна, будто мы оказались внутри светового кокона.

— Не двигайтесь, — прошептал я, чувствуя, как бьётся её сердце сквозь два слоя льняной ткани.

Она кивнула, и в этот момент ветер унёс простыню прочь. Мы стояли, красные, как маковые зерна в молоке, а где-то за забором квакали лягушки, будто смеялись над нашей неловкостью.

— Чай остынет, — бросила Даша, убегая к дому. Но на пороге обернулась, и в её взгляде мелькнуло что-то, заставившее сердце пропустить удар.

К вечеру, когда я проверял упряжь перед завтрашней поездкой за учебниками, она принесла в конюшню пирожок с капустой. Тёплый, из последней муки.

— Чтобы не с пустым желудком, — сказала, кладя его на сено. И добавила, уже уходя: — Там… в углу сарая. Батюшки вашего старый телескоп. Может, пригодится.

Стекло было мутным, тренога шаталась, но когда я направил трубу на Вегу, то увидел не просто звезду, а нечто по-настоящему в её сиянии.

Дом за спиной тихо скрипел, привыкая, что в его стенах снова живут, а не доживают. Дашины шаги на кухне, шорох метлы по полу, даже стук крышки котла — всё это складывалось в ритм, похожий на биение сердца. А завтра — опять дорога, книги, цифры. Но сейчас, под звёздами, пахнувшими свежим хлебом и ржавым железом, хотелось верить, что уравнения иногда включают переменную под названием «счастье».

Свет лампы дрожал, как уставший студент за полночь. Я сидел за столом, обложенный фолиантами, чьи корешки трещали при каждом движении. «Теория эфирных токов» пахла пылью и старыми надеждами, а на полях виднелись пометки прежнего хозяина — Свешникова, судя по угловатому почерку:«См. стр. 45: ошибка в расчётах Кельвина!».

Латынь давалась легче, чем ожидал. Студенческие годы, проведённые за учебниками по философии и классической филологии, оставили в памяти обрывки «sine qua non» и«modus ponens». Но древнегреческий был кошмаром. Юношеская память Григория хранила лишь крохи уроков, поэтому я тупо тыкал пером в таблицу спряжений, будто пытался проткнуть саму несправедливость:

— Ἀγαπάω… ἀγαπᾷς… — шептал я, чувствуя, как буквы пляшут перед глазами. — Чёрт, почему здесь датив?

Даша, штопавшая чулок у камина, подняла голову:

— Вы как заговор читаете. Может, магию на меня наведёте?

Я хмыкнул, смахивая пот со лба. Магия. Теория ложилась в сознание чёткими формулами, но стоило перейти к практике…

На краю стола лежал «Курс элементарной магии» с золочёным обрезом. Иллюстрации изображали учеников, легко вздымающих капли воды пальцами или зажигающих свечи взмахом ресниц. Григорий открыл страницу с упражнением первым:«Концентрация личного ресурса: визуализация тепла».

Сжал кулак, как советовали. Представил пламя — не абстрактное, а конкретное: языки, лижущие бревно в камине, треск смолы, дрожание воздуха над жаром. Ладонь затрепетала, будто в ней билась пойманная птица. Но когда разжал пальцы — лишь капля пота на коже, да лёгкое головокружение.

— Не получается? — Даша поставила перед ним кружку цикория. Пар клубился, рисуя в воздухе завитки, похожие на интегральные знаки.

— Как слепой в галерее, — проворчал он, отпивая горечь. — Вижу формулы, но не могу… потрогать настоящую магию.

На следующее утро пришло письмо от Свешникова. Конверт, запечатанный сургучом с эмблемой Академии — книга, пронзённая мечом и циркулем, — содержал программу экзаменов.

«Уважаемый Григорий Аркадьевич,

Испытания включают:

1. Письменную работу по основам магии.

2. Устный экзамен по истории магических дисциплин.

3. Практическое испытание.

Примечание: Дворяне допускаются без вступительного взноса»

Я провёл пальцем по последней строке. Звучало прекрасно, но всё казалось подозрительно простым. Значит, дворян отсеивали не документы, а экзамены. Интересно, насколько они строги?

— Безнадёжно? — Даша, вытиравшая пыль с портрета, словно прочла мои мысли.

— Нет. — Я хлопнул ладонью по столу, где лежали книги и письмо. - Теоретическая часть проблемой не станет, а практику подтяну за это время.

Даша вздохнула, подбирая какой-то листок, упавший со стола.

К вечеру я снова бился над практикой. В саду, заросшем лопухами, я пытался сдвинуть камень силой воли, как советовал учебник.

— Fiat lux, — прошептал я, представляя, как эфирные токи обвивают валун. В уме строились уравнения: масса объекта, коэффициент трения, проекция вектора силы… Камень дрогнул, подняв облачко пыли, и замер. Из носа потекла кровь.

— Барин! — Даша бросила корзину с бельём. — Вы… это…

— Ничего, — вытер рукавом лицо. — Просто силы кончились.

Она протянула платок, пропитанный запахом полыни. В её глазах читался немой вопрос:«Зачем мучить себя?». Но спросила вслух другое:

— А стихии всех порядков сложны?

— Первый порядок — огонь, вода. Второй — свет, звук. Третий… — я махнул рукой, чувствуя, как болит голова. — Для третьего, как я понял, нужно подключаться к мировому резервуару. А я даже свечу задуть не могу.

Даша вдруг присела на корточки, подняв сухую ветку.

— Мой дед был знахарем. Говорил, сила — не в жилах, а в… — она покрутила палкой, будто ища слово, — в согласии. С землёй. С небом. Может, вам не бороться, а… слушать?

Я было хотел рассмеяться, но ветка в её руках внезапно дрогнула.

-Как ты..?

- Не знаю, просто иногда выходит что-то такое — отмахнулась она.

Ночью, разбирая письма отца, я наткнулся на брошюру «О сословном разделении магических дисциплин». Таблицы пестрели цифрами:

«Доля дворян среди магистров метамагии — 99%, стихийной магии — 67%, теология — 55%, артефакторики — 42%…»

Швырнул брошюру в камин. Огонь, жадно лизнул бумагу, высветив последнюю строку:

«Мещане допускаются к экзаменам лишь при наличии исключительного таланта…»

Пепел пах горечью поражений, которых можно было избежать. Я взглянул на руки — те же, что когда-то считали миллионы долгов, а теперь они готовились волей сдвинуть камень. Поэтому в груди горело упрямство, смешанное с вновь проснувшимся юношеским задором.

— Не сдамся, — прошептал я. Тьма накрыла комнату, но в окне уже алела полоска зари.