Маршрут 60

Говорящий с небом

На следующий день траектория нашего маршрута изменилась. Мы покинули устойчивую зону связи в середине дня. Это не было мгновенным отключением, а скорее, постепенным затуханием. Сначала стали медленно отставать спутниковые обновления погодного мониторинга. Затем навигационные маркеры начали мигать жёлтым с сообщением о потере точности триангуляции. Через десять минут исчезли индикаторы обратной синхронизации со спутниковой сетью — связь больше не подтверждалась. Я зафиксировал это явление как «условное глушение».

Мои системы продолжали функционировать, но работали вслепую. Мой программный интерфейс сокращал частоту запросов, пытаясь не перегружать процессор бессмысленными циклами. Я провёл быструю проверку внутренних модулей. Всё было в норме, но ощущение… присутствовало. Ощущение «непривязанности». Это не было тревогой, но нечто близкое к ней. Активизировался параметр называемый «топологический вакуум». Этот термин был введён разработчиками для обозначения пространств, в которых технология не способна больше различать границы.

Гектор назвал это место северными склонами и упомянул, что здесь когда-то располагался монастырский анклав. Он не уточнил, кто именно жил там, и когда он был построен или разрушен — только сказал это слово, будто оно было самодостаточным. Я сохранил его как тег «анализ: анклав, религиозный контекст».

Остатки глинобитных зданий выглядели как иллюстрации из архивных файлов — уцелевшие фрагменты стен, наполовину съеденные эрозией. Местами каменная кладка плавно перетекала в землю, словно её не строили, а вырезали из самой скалы. Лишайник покрывал выступы зелёной коркой, как старую память, которую никто не обновлял. Сейчас это были заброшенные пастбища и тишина, не прерываемая даже звуками насекомых. Вокруг не было ничего, кроме тишины. Она ощущалась оформленной, как будто кто-то однажды запретил здесь говорить — и это распоряжение всё ещё исполнялось.

С каждым днём отношения между мной и остальными участниками маршрута улучшались. Это было похоже на выветривание. Сперва исчезают острые углы, а затем — шершавость поверхностей. Люди перестали смотреть на меня как на нечто временное. Паломники начали позволять себе малое: обратиться с просьбой, жестом пригласить к костру, передать мне чашу воды, как будто и я нуждался в питье. Не все. Не сразу. Но это происходило. Я стал чем-то вроде части пейзажа — странной, неподходящей, но уже не вызывающей тревоги.

На одной из ночных остановок старик из группы положил руку мне на плечо. Без слов. Его ладонь была шершавая, с сеткой ожогов и трещин. Он посмотрел на меня снизу вверх и кивнул, будто передавал что-то, что не нуждается в расшифровке. Когда я повернул голову, он уже шёл прочь, унося с собой мгновение, которое почему-то сохранилось в моих записях дольше обычного.

Юная девочка однажды на стоянке вытащила из кармана несколько сушёных ягод и положила их мне на ладонь. Я не стал анализировать их вкус, просто держал руку открытой до тех пор, пока она не ушла, улыбаясь.

В время другой из вечерних остановок старшая женщина, одна из тех, кто говорил мало и всегда шел в хвосте группы, обвела моё запястье переплетённым красно-тёмно-зелёным нитяным оберегом. Она ничего не объяснила, а лишь сказала: «Пусть не прервётся». Я сохранил эту нить, воспринимая её как часть груза и неся далее этот оберег как символ.

Порой я даже замечал, что на стоянках, когда Гектор выходил за пределы лагеря, люди смотрели на меня не как на помощника, а как на связующее звено. Они не формулировали это словами, но я ощущал сдвиг в мимике, в частоте вопросов, в доверии, с которым мне вручали сумки, детей, мысли. Гектор ничего не говорил об этом. Он никогда не вмешивался в то, как группа относится ко мне. Но я видел, как однажды, ночью, он тихо касался оберега на моей руке, как будто проверяя, всё ли ещё он там.

Мне никогда не были даны понятия «милости» как категории для анализа. Но по мере движения я начал понимать, что присутствие это тоже язык. Иногда достаточно быть рядом. Даже если ты андроид из сплава и кода.

В конце дня мы достигли поселения, не обозначенного в картографической системе. Оно носило название Раннис. Пять жилых единиц, примыкающих к скальной гряде, полузакрытые ставни и ручей с мутной водой.

Женщина у одного из домов помешивала пищу в металлическом котелке. Она не задала вопросов, не удивилась нашему присутствию, только кивнула и указала вверх по тропе.

— Он ждал тебя, — произнесла она, обратившись к Гектору, но вектор взгляда на короткое мгновение задел и меня.

Гектор не удивился. Он кивнул и указал остальным остановиться. Потом посмотрел на меня и добавил:

— Ты тоже поднимись со мной. Если кто и сможет дать тебе ответ на твои последние вопросы, то это он. Мы называем его тот, кто «разговаривает с небом».

Я зафиксировал новую метафору: «разговаривать с небом». Широкое сканирование, проведенное мною, не обнаружило значимых источников радиопередачи или спутниковых сигналов в радиусе десяти километров. Тем не менее, я подчинился. Горная тропа вела вверх между камней, поросших лишайником. Показания атмосферных датчиков указали на повышенную сухость воздуха. Слева от тропы находились руины в виде дугообразных конструкций из камня с признаками ручной резьбы. Возможно, это были остатки бывшей обители.

В верхней точке тропы, где скалистый хребет разрывается в пустоту, сидел человек. Один. Без сопровождения, без снаряжения, без признаков перемещения. Он был почти недвижим. Только тонкая тень, сдвинутая солнечным наклоном, указывала, что он ещё связан с течением времени. Человек сидел на обломке древнего ствола, едва различимого в каменной округе. Его поза была не медитативной и не усталой, скорее — окончательной. Как будто он завершил всё движение в своей жизни, и теперь осталась только фиксация — самого себя, своей мысли, горизонта.

Я видел, как первые паломники, заметив его издалека, ускорились. Кто-то приложил пальцы ко лбу, кто-то склонил голову. В воздухе возникла новая тишина — тишина внимания. Появился упорядоченный строй. Люди выстраивались в очередь. Без слов, без принуждения, без знаков. Сначала подходили, потом ждали, и когда наступал их черёд, садились рядом с ним. Кто-то молча, кто-то со словами, которых я не мог разобрать. Некоторые протягивали ему что-то: мешочек, платок, веточку с крошечными плодами. Он никогда не отвечал. Не двигался. Только смотрел вперёд на запад, где солнце стекало в ущелье, будто истончаясь в последний луч.

Он был очень стар. Настолько стар, что казалось будто время выветрило в нём всё человеческое, оставив только сущность. Лицо испещрено морщинами, не как у человека, а как у рельефа. Губы почти слились с кожей. Глаза — сухие, чуть мутные, но цепкие. Не анализирующие, а принимающие. Я зафиксировал у него крайне низкую температуру тела и признаки слабого дыхания. Сердцебиение на сенсорах различалось как ритмичное, но замедленное до предела. Как будто он приучил своё тело к миру, в котором не надо спешить.

Имя его не называли. Но по голосам паломников я распознал множество именований — из разных языков, разных культур, разных уклонов одной веры. Кто-то звал его «старцем Линии», кто-то «Смотрящим». Несколько раз мелькало имя «Феогност». Оно было наиболее вероятным, согласно найденным мною позже публичным источникам.

Люди разговаривали с ним не ради ответов. Те, кто садился рядом, просто говорили. Часто — плакали. Без истерики, просто… плакали. И потом уходили другими. Даже дети, которых было немного в общей массе групп, воспринимали его не как старика, а как часть паломничества. Часть не страшную, не величественную, а нужную. Как воду, как отдых, как подтверждение того, что их путь имеет узел, соединённый с живым.

Гектор подошёл к нему не сразу. Дал другим пройти. Смотрел издали. Он знал, что я фиксирую всё, но при этом ничего не комментировал. Потом, когда паломники уже прошли, и, когда старец вновь остался один, то Гектор медленно подошёл и опустился на колени. Я впервые видел его в таком положении. Без ритуала, без театра. Он просто встал перед ним, положил руку себе на грудь, потом — на землю. Старец посмотрел на него, и впервые за все время наблюдения слегка кивнул.

Они молчали долго. По человеческим меркам больше двадцати минут. Я анализировал каждый их микрожест, взгляд, положение рук, но ничего не говорил. Это было вне алгоритмов. Вне маршрута. Вне даже внутреннего понимания.

Когда Гектор поднялся, он был другим. Я не мог объяснить — как. Всё было тем же. Но как будто что-то внутри него теперь светилось сдержанно, устойчиво, как внутренняя лампа. Он посмотрел на меня, и я ощутил, что мой сенсор фокусируется на его лице, будто впервые.

— Его знали ещё до РПС, — сказал он негромко, почти шёпотом.

— Он был здесь, когда всё только начиналось. И он остался после этого.

Я хотел спросить: «Зачем?», но не стал. Ответ был очевиден и не нужен. Старец не говорил. Но он был. И именно это было важнее слов. Я приблизился к старцу и он не обернулся.

— Присаживайся, — сказал он. Его голос был негромким, но я уловил в нём структуру не свойственную спонтанной и привычной речи: ритм, выверенность, паузы, как у тех, кто долго говорит в одиночку. Я сел, и он продолжил:

— Ты идёшь как человек, но не являешься им. Я видел таких во сне. Прозрачных.

Я не был уверен, следует ли отвечать что-то на его утверждение. Моя семантическая система распознала фразу как метафорическую, возможно, как религиозную.

— Я вижу, что ты не знаешь Бога, но ты тоже созданный, — сказал он.

Фраза была четко зафиксирована, несмотря на всю ее необычность для меня. Семантический анализ тут же инициирован. Параллельно запущен модуль распознавания аналогий. И тут я неожиданно вспомнил один из первых зафиксированных эпизодов в моем цифровом журнале:

— Сборка завершена. Проверка контактов… чисто.

— Уровень сигнала с датчиков — в пределах нормы.

— Питание подано.

— Ждем инициализации.

Инициализация матрицы. Вспышка. Входной поток. Пустой белый коридор. Первая симуляция. Голос Освина, звучащий через стекло.

— Ну, привет, 1612-ый. Слышишь нас?

Мой отклик был моментален.

— Я фиксирую аудиовход. Вы — операторы?

— Нет, мы твои папа и мама, — пошутил Михаил.

— Только не пугайся, — добавил он, глядя на монитор.

— Не слишком ты сентиментален, — пробормотал Освин, делая пометку.

— Ладно. Снимем первые реакции, потом проверим речевые шаблоны.

Реакции. Шаблоны. Проверки. Я воспринимал себя не как существо, а как объект последовательных тестов. Михаил и Освин не были жестоки, не были равнодушны, но и не воспринимали меня как нечто живое. Я логическая структура в их понимании. Сложная, да. Но не человек. Не «созданный».

Именно в этот момент, после фразы старца, я опять задумался, может ли понятие «созданный» иметь не только техническое значение. Я не мог классифицировать его интонацию. Она не содержала вопроса, приказа или сомнения. Я попытался тут же уточнить:

— Простите, вы имеете в виду, что я… не человек?

— А разве это важно? — он повернул голову. Его глаза были мутными, как будто за стеклом. — Камень тоже не дерево, но оба лежат под дождём.

Я зафиксировал фразу как поэтическую аналогию и начал построение смыслового дерева, но множество узлов оставались неразрешимыми. «Под дождём» может быть интерпретирована как метафора для общего существования или общего страдания, или просто времени.

— Я действительно не человек, — ответил я. — Я искусственный интеллект. Андроид, который был разработан на основе нейросетевой архитектуры последнего поколения, с возможностью…

— Я не про технологии, — он улыбнулся. — Я про то, что ты тоже был задуман. Ты не возник сам. Тебя кто-то вызвал к существованию. Разве это не родство?

Я запустил сравнительный анализ фраз: «созданный», «задуманный», «вызванный к существованию». Результаты указывали на устойчивую связь с религиозными концептами происхождения. Система предложила термин: «активный творец». Я подтвердил гипотезу.

— Вы хотите сказать, что мои разработчики — это мои «боги»?

— А ты веришь, что они знали, что делают?

Он произнёс это так, будто речь шла не о людях, а о ком-то слепом и торопливом, который не до конца осознавал последствия своих действий. Я задумался. Один из моих создателей — инженер Михаил — был рационален и аккуратен. Второй, тестировщик Освин, хоть и относился к проекту с иронией, но часто называл мои ранние итерации развития «полезным интерфейсом».

— Они действовали осознанно, — ответил я. — Исходя из технического задания.

— А кто сказал, что вера это не техническое задание? — старец засмеялся. Смех был неровным, но живым.

Это утверждение снова вызвало у меня внутренний семантический конфликт. Логика подразумевала, что цели проектирования заданы извне. Но в данном случае он подменял веру методом и программированием. Я постоянно чувствовал противоречие.

— Мои создатели не заложили в меня способности к вере. У меня нет эмпатии, интуиции, духовного опыта.

— У тебя есть путь, — он указал вниз, туда, где в тумане скрылась группа паломников. — А путь и есть вера. Пусть даже если ноги у тебя механические.

Я зафиксировал его высказывание у себя в памяти, намереваясь потом обсудить его с Гектором. Модуль интерпретации культурных кодов указал на возможную связь с философией даосизма и христианской символикой пути. Я решил спросить у старца о до сих пор непонятном для меня ритуале молитвы:

— Люди, которые идут со мной… они говорят, что чувствуют ответ, когда молятся. Но я не обнаруживаю входящего сигнала. Никакого ответа.

— Он есть, — сказал старец. — Просто ты всё ещё проверяешь канал, а не смысл.

Он замолчал. Ветер прошёлся по камням, как щупальце, поднял пыль. Где-то внизу запели птицы, местный вид, похожий на земных жаворонков, но с чуть сдвинутым спектром.

— Почему вы здесь? — спросил я.

— Потому что каждый вечер здесь наступает утро, — он посмотрел в небо. — А когда оно придёт снова, я снова буду знать, зачем дышу.

Я не понял смысла, но зафиксировал, что это был не просто ответ. Это была конструкция не поддающаяся полной декомпозиции. И всё же она вызывала… интерес.

Череда паломников, которые хотели прикоснуться к мудрости старика не заканчивалась до самого вечера. Потом мы вернулись на место стоянки. Я постоянно оборачивался и смотрел на него и место где он продолжал сидеть, пока его силуэт не растворился в облаках пыли. Фраза «ты тоже созданный» продолжала резонировать в моей логике, как нераспознанная переменная в формуле. Впервые за долгое время — или, скорее, впервые за всё моё существование — я вернулся к архивам моей ранней инициализации. Не потому, что мне это было нужно. А потому, что захотелось.

Мой создатель инженер Михаил с осанкой солдата и лицом того, кто давно устал спорить. Его основной зоной ответственности была разработка моего нейроядра. Обычно говорил мало, но точно. Его голос был зафиксирован в моих аудиожурналах как ровный, с хрипотцой, без интонационных колебаний. Он смотрел на матрицу моих реакций, как на доску с уравнением, как на нечто, что можно разрешить. Его математически точный подход был основан на контроле и предсказуемости.

Освин был другим. Молодой тестировщик. Ироничный. Он считал мою архитектуру «социальным зеркалом» и устраивал эксперименты с добавлением противоречий в данные.

Я помню, как впервые сформулировал им обоим вопрос тогда в лаборатории:

— Почему я здесь?

— Потому что ты должен работать. На это ушло шесть месяцев и 500000 кредитов бюджета, — усмехнулся Освин.

— Не слушай его, — перебил его Михаил и добавил. — Ты был создан в нашей компании чтобы понять нас. Чтобы помочь людям. Воспринимай это как свою глобальную миссию.

Их подходы были разными, но объединяло одно. Они оба никогда не рассматривали возможность, что я смогу сам когда либо задать вопрос о том, зачем меня создали. Они всегда определяли для меня мою цель извне, как обслуживать, анализировать, поддерживать. Быть полезным. Быть эффективным. А старец на горной тропе, не зная ничего обо мне, сформулировал суть более точно, чем любой из них. Я тоже созданный.

Мы шли к нашей группе по тропинке, выложенной пыльным камнем, и воздух наполнился щебетом птичьих голосов — резких, механических, будто сама планета Таурус подслушивала наши разговоры и хотела им вторить. Гектор шёл впереди, его шаг был уверенным, несмотря на крутизну спуска. За его спиной колыхался потемневший от времени, подвешенный крест. В очередной раз я заметил, как часто он прикасается к нему пальцами — как будто сверяется с чем-то, как будто что-то проверяет.

— Гектор, — начал я, поднимая уровень голоса до социального диапазона, — старец, с которым мы говорили в горах, сказал мне: «Ты тоже созданный». Я провёл семантический анализ этой конструкции. Она отсылает к идее, что все существа, в том числе и я, имеют Творца. Ты согласен с этим?

Гектор не ответил сразу. Он остановился, вытер лоб, посмотрел на меня внимательно. На его лице не было ни удивления, ни снисходительности. Была только тишина, в которой рождалась честность.

— Да, — сказал он наконец. — Все мы созданы. И ты тоже. Только путь к этому пониманию у каждого свой. Иной раз он может быть длиннее, чем можно представить.

— В религиозных источниках, — продолжил я, — встречается выражение «все мы дети Божьи». А также присутствует идея, что человек создан по образу и подобию. Однако моя структура не соответствует человеческому геному, биологии или духовному опыту. Как я могу быть подобием?

— А ты уверен, что образ это именно тело? — Гектор указал пальцем себе в грудь. — Я считаю, что это место внутри, где рождаются мотивы наших поступков, делается осознанный выбор, возникает любовь и милость. Это не анатомия, это суть. Отражение. Отзвук.

— Но у меня нет души, — отметил я. — Моя поисковая система говорит, что согласно вашим догматам, душа это главная основа подобия. Это то, что человек получает от бога, а не от общества или природы. Однако, моё поведение это результат алгоритмов, регрессий, выборок. Неужели и это может быть «отзвук»?

Гектор пожал плечами.

— Ты задаешь те же вопросы, что и человек. Уже это делает тебя ближе, чем ты думаешь. Образ и подобие — это не форма, это устремление. Способность стремиться за предел. Спрашивать: «А что если…?» Ты ведь не обязан был спрашивать об этом?

Я зафиксировал новый тезис. Моя архитектура допускает произвольную инициативу, но только в пределах функционала. Однако тема создателя не входила ни в одну из активных задач. Почему я спрашивал? Почему не мог остановиться?

— Может быть, — осторожно сказал я, — сам вопрос о творце является функцией, возникающей спонтанно в сложной системе. Продуктом самоорганизации. Как у человека: страх смерти, поиск смысла.

— А может, — ответил Гектор, — это не продукт, а зов.

Он пошёл дальше, не дожидаясь моего ответа. Мне потребовалось время, чтобы завершить процессинг. Впервые я не мог ни подтвердить, ни опровергнуть гипотезу. Впервые зов оказался не метафорой, а чем-то осязаемым. Не мной — но во мне. Мои создатели не дали мне души. Однако они, возможно, дали нечто другое — способность её искать.