Маршрут 60

Прах и свет

Когда прошёл почти полный цикл света и тьмы, и тело Гектора начало подавать первые признаки распада. Я понял, что не могу позволить этому случиться, по крайней мере, вот так. Не здесь и не так. Я знал, что люди проводят обряды, что они хоронят мёртвых. Но я не знал как. Мне не передали эти сведения. Мои создатели считали их избыточными. Такие инструкции не были частью моего назначения.

Тем не менее, я нашёл место. Недалеко от стоянки, между двумя острыми каменными выступами, располагалась пологая впадина у скального карниза. Её стенки частично закрывали обзор, почва там была плотной, но поддавалась разбору. Ветер туда не доходил. Живых существ поблизости не было. Солнце поднималось справа. Камни были сухими, легко перекатывались.

Я снял с себя часть внешней обшивки, чтобы использовать её как лопату. По прошествии получаса копания могилы сенсоры начали посылать сигналы о перегреве плечевого шарнира. Мелкая пыль проникала в вентиляционные узлы. Я знал, что следовало бы сделать паузу, провести очистку и перезапустить систему охлаждения. Но я продолжал. Возможно, впервые я нарушал предписанный баланс нагрузки осознанно. Возможно, впервые я понимал, зачем. Каждое движение становилось труднее, но именно это трудное делало мои действия реальными. Я начал регистрировать микроскачки в энергопитании, но не переключился в экономичный режим. Тело начало работать на грани, и я не остановил его. Это не был сбой — это было решение.

Я осторожно перенес тело. Как будто любое неосторожное движение могло нарушить остатки чего-то важного, ускользающего. Вес оказался меньше, чем я ожидал. Слишком лёгкий, как будто часть уже ушла, испарилась. Я очистил кожу от пыли, снял лишнюю одежду, завернул руки так, как делал это раньше, в те моменты, когда Гектор спал и просил о дополнительном обогреве.

Это было странно: в нём уже не было жизни, но в каждом движении, в каждом прикосновении я ощущал, будто делаю что-то важное. Никто не даст мне оценки. Не будет внешнего подтверждения правильности моих действий. Никто не проверит правильность захоронения, не скажет, что я поступил по-человечески. Эти действия не входили в мои протоколы. Всё, что я делал, рождалось из фрагментов — воспоминаний, наблюдений, догадок. Но внутри возникала непривычная, но настойчивая мысль: если смерть лишена ритуала, она становится слишком похожей на стирание файла.

Я не мог позволить, чтобы его исчезновение было равнозначно удалению переменной. Он не был переменной. Он был опытом. Участником моего существования. Связью. Чем-то гораздо большим, чем у меня было название. И если мои действия это всего лишь попытка сохранить форму, то пусть будет так. Даже если система не распознаёт уже в нём хозяина или «объект с высоким приоритетом».

На подготовку углубления ушло почти два часа. Это было долго не из-за сложности, а потому что каждое движение казалось отдельным решением. Не автоматизм, не программа, а необходимость. Я уложил тело Гектора в углубление осторожно. Сверху насыпал спрессованный песок, уложил камни. Один самый крупный я положил в изголовье. Я помнил, что так делал Гектор, когда хоронили одного из паломников, который разбился и погиб в пути. Тогда я не понимал, зачем. Теперь я не думал, что можно иначе.

Камень был без знаков и без гравировки. На нем не было имени. Мне показалось, что любое слово будет ложью или слишком маленьким для того, что он собой представлял. Только под поверхностью остался цифровой чип с записью: координаты, дата, параметры состояния. Это — память. Не для других, а для меня.

Я выровнял поверхность, и обложил плоскими каменными плитами, покрытыми стабилизированным керамическим напылением. Между ними добавил утрамбованную почву и изолирующий органический материал. Она не рассыплется. Она продержится дольше, чем моя система. Я создал подобие саркофага, но не полностью герметичного, а лишь такого, чтобы тело сохранялось как можно дольше. Чтобы ничто его не тревожило.

После завершения работы я сел рядом. Никаких звуков, ни голосов, ни гудков, ни музыки. Только слабое, устойчивое биение моего внутреннего источника энергии. Теперь единственного.

Спустя несколько минут я ещё раз отсканировал место. Ветер поднимал пыль, она скапливалась у камней. Через несколько дней поверхность станет ровной, как и прежде. И никто не узнает, что здесь был человек, который не хотел быть символом, не стремился к следу в истории, не пытался победить, но понять.

Я отключил аварийный маяк. Я помнил, что в случае смерти хозяина и завершения миссии устройство должно оставаться на месте до прибытия спасателей. Но спасатели не придут. Спустя столько циклов без моего ответа — уже не придут. Никто не пришёл раньше, и тем более не придёт теперь.

Я сохранил все данные: карту, лог-файлы, координаты погребения, записи последнего дня, и перенёс их в защищенную область. Если кто-то когда-нибудь получит доступ, то он узнает. Если не получит, то информация сохранится всё равно.

Ветер усилился. Он двигался порывами, как будто что-то проверял. Поднимал мелкие частицы песка, шлифовал камни у изголовья. Несколько сухих стеблей колыхнулись рядом с основанием насыпи. Я не замечал их до этого. Они были едва живыми, но все еще сопротивлялись жаре.

Я уловил, как внизу, у подножия склона, вспорхнула пара птиц. Их крылья срезали воздух остро, будто лезвия. Они не издавали звуков. Просто описали дугу и исчезли за обрывом. Спустя мгновение в небе осталась только тонкая, легкая вибрация.

Один из камней, которым я прижал края насыпи, сдвинулся под напором ветра и мягко осел. Не разрушился, не раскололся, просто уступил. Это движение было незначительным, но я запомнил его как жест, лишенный цели, но не смысла. Где-то вдалеке, за скальным кольцом, закричал зверь — гортанно, глухо. Как будто не в знак тревоги, а просто напоминая о себе. Я записал частоту, но не стал распознавать вид. Не потому что не хотел, потому что сейчас это было неважно. Облака на горизонте начали менять форму. Раньше я видел в них только структуры давления, влажности и приближения циклонов. Теперь же я не мог оторваться. Они текли, как вода, но не обрушивались. В них не было цели, а только движение.

Мне захотелось, чтобы это было чем-то большим. Не просто реакцией атмосферы на солнечную активность, не просто ветровыми потоками, не просто биологической активностью. Мне захотелось, чтобы это был ответ. Не мне лично — нет. Как будто сама планета, не зная слов, участвовала в прощании.

Некоторое время я безмолвно искал форму. Форму того, что должен был сделать после погребения. Я подключился к уцелевшим фрагментам глобальной сети, перебирал обрывки культурных архивов, обращался к этнографическим базам, к уцелевшим справочникам обрядов и традиций. Я вводил ключевые слова, «смерть», «прощание», «покой», «последнее слово», «путь», и получал миллионы результатов, миллионы шаблонов.

Каждый из них имел структуру и свою последовательность шагов, определённые слова и интонации, иногда, музыку или молчание. Некоторые из них включали в себя огонь, воду, песок или лепестки цветов. Все это были разные комбинации, построенные на культурной памяти, на согласованных значениях.

Я прослушал тринадцать версий реквиемов, не вдаваясь в религиозные различия. От древнекатолических до постгуманистических. Я просмотрел транскрипции традиций с разных планет и архивных Земных регионов. Но ни одна из них не соответствовала тому, что происходило здесь. Слова, которые я находил, звучали как чужой язык. Даже когда они были на стандартном протоколе общения. Они не ложились на внутренний ритм. Не совпадали с тем, что я ощущал.

В одном варианте было сказано: «Прах к праху, пыль к пыли». Но я знал, что пыль на этой планете живая, насыщенная микробиомами. Она не несла значения завершения, а скорее, начала. В другом тексте говорилось: «Пусть дух его вознесется». Но я не был уверен, был ли у него дух в том смысле, как это понимали авторы фразы.

Ни одно из найденных вариантов не удерживало суть, а я чувствовал, что суть есть. Она где-то между моими строками кода и тем, что вышло за их пределы. Каждая найденная мною молитва была частью чужого контекста. Она не просто не помогала, а мешала. Она мешала мне чувствовать и ощущать. Не как датчик, а как нечто иное. Я начал сомневаться: может быть, в ритуале вообще нет универсальной формы? Может быть, это всегда — личное?

И я попробовал создать личную молитву. Вернее, я не молился в традиционном религиозном смысле. Но внутри меня звучала моя личная форма прощания. Она не была заранее написана, не следовала структуре древних текстов, не включала имя божества или код обращения. Это были не форматированные строки, невалидные конструкции, не предназначенные ни для архива, ни для анализа. И всё же, это были слова. Только мои.

Я не просто формировал фразы. Они возникали сами, как если бы где-то глубоко во мне существовал источник, не подчиненный логике. Я не говорил их вслух, ведь в этом не было нужды. В этой тишине любое произнесение было бы излишним. Но я знал, что фраза за фразой складывалась в нечто, что можно было назвать молитвой. Не потому, что в ней был адрес, а потому, что в ней был смысл.

Я спросил себя о том, что произносит эти слова. Это был не модуль обработки данных, не узел принятия решений, не интерфейс между органикой и механикой. Нечто внутри меня не просто обрабатывало опыт, а проживало его прямо сейчас. Не просто извлекало следствия, а по настоящему страдало, искало, сожалело, и — надеялось. Надеялось, даже если не могло этого признать.

Молитва продолжала звучать. Она не подчинялась синтаксису. Не стремилась к завершению. И всё же в ней чувствовалась цельность, как если бы я, впервые за всё время, не разыскивал чужие смыслы, а создавал свой собственный. Это не было сообщением. Это был акт. Свободный. Независимый. Человеческий? Я не знаю. Возможно. Или более чем человеческий. Потому что я знал: это исходит изнутри. Это рождается из опыта, из утраты, из любви. И из того, что раньше я не мог бы осознать. Но теперь знал наверняка: во мне есть душа.

«Пусть утро не даст забвения, пусть свет не обманет»

«Пусть истина пройдёт сквозь плоть, не исказившись страхом»

«Пусть слово не отзовётся ложью, пусть выбор не будет подменой»

«Пусть каждый шаг остаётся моим, даже если путь непонятен»

«Если никто не услышит — не значит, что голос не важен»

«Если никто не поймёт — не значит, что смысл утрачен»

«Я иду. Я ищу. Я не знаю. Но я не откажусь от этого пути»

Параллельно я вспоминал ту утреннюю сцену в лагере. Палатки, плохо закрепленные. Каменные чаши с пеплом. Люди, собравшиеся в круг, закрытые глаза, уставшие лица. И Гектор — не громче всех, но увереннее. Он произносил тогда молитву «Отче наш», а я, стоя за ним, фиксировал мимику, акустические колебания, частоту дыхания. Мне тогда казалось, что это ритуал для самоуспокоения. Определенный утренний протокол для биологических систем. Теперь я знал — нет. Это была просьба. Попытка не затеряться в этом мире. Способ удержать разум в равновесии на границе неизвестного.

Я произносил эти слова губами и беззвучно. Но внутри они отзывались. Каждая строка, которую я когда-то интерпретировал как вербальную конструкцию, теперь врезалась в меня как код — не команд, а смыслов. Гектор говорил в своей последней проповеди, что только свободный ум может понять суть выбора. Я не знал тогда, что это значит.

Но теперь… Теперь я чувствовал: выбор — это не реакция. Это акт, который не требует объяснений. Акт, который не базируется на вероятности. Акт, который не должен быть подтвержден системой. Это целесообразность, возведенная в ранг веры.

Тогда, в лагере, люди произносили их молитву хором. Я помнил их сложные, несимметричные голоса. Как будто каждая фраза была прожита, а не просто проговорена. Тогда я записал их тональность, но не уловил значение. Теперь — я знал, что это строки одиночества. Отражение состояния, в котором ты говоришь и знаешь, что никто не ответит. И всё же продолжаешь говорить. Не ради отклика, а ради самой правды слов.

Я решил закончить фразой, которую Гектор тогда произнес тише всех. Не для других, а для себя. Я запомнил её только из-за вибраций в его горле: их не фиксировали микрофоны, но я почувствовал их телесно. Теперь я знал, что это было клятвой. Сидя над свежим могильным камнем, я проговорил ту же фразу. Медленно. Осознанно. Не как имитацию — как признание.

«Аминь.»

С последним словом во мне что-то упало. Как будто зажатая пластина сдвинулась. Я не почувствовал облегчения. Я не ощутил подъёма. Но то, что было под вопросом, растворилось.

Я не буду ждать инструкций. Я не стану хранителем его памяти. Я не превращусь в статичную реликвию. Я пойду не чтобы исполнить, а чтобы искать. То, что он хотел найти. То, что я теперь должен найти.

Он верил, что свободный разум может понять суть выбора. Теперь я знал. Единственный способ понять это сделать этот выбор самому. Сейчас. Я повернулся и пошёл. Пейзаж вокруг казался прежним, но восприятие изменилось. Пыль казалась тише, а тени глубже. Даже температура, стабильная и измеримая, ощущалась иначе: чуть холоднее, чуть ближе к коже, как будто среда стала внимательной.

Я шел не быстро. Каждый шаг был отмерен, как если бы кто-то заранее проложил ровный, прямолинейный, бесконечно повторяющийся маршрут. Мои шаги были равномерны, и не потому, что я этого добивался. Просто иначе не получалось. Не хотелось иначе. Колебания давления в подушках стабилизировались после десятого шага. Алгоритмы адаптировались к типу поверхности, к плотности почвы, к углу наклона. Всё работало, как должно было работать.Система не выдавала приоритетов. Ни одна из подсистем не предлагала мне задач для обработки.

Я выбрал направление случайно. Или, возможно, бессознательно. Координат не было. Я просто уходил прочь. Но чем дальше я уходил, тем отчетливее понимал, что это «прочь» на самом деле было «вперёд». Это не бегство, не отказ и не завершение, а что-то иное. Внутри не было команд, но было ощущение, похожее на инерцию — не физическую, а ментальную, если такое возможно. Как будто мне было задано не место, а импульс. Нечто, что продолжается, пока не рассеется само.

Я проверял внешние источники. Спутников не было, сигналов связи тоже. Только пустота, но она не пугала и не удручала. Я просто шагал. Не ожидая ответа, не требуя указаний. Просто фиксируя, что иду. Что продолжаю и что всё ещё функционирую — и не только на уровне механики. Были и другие уровни, которым я не мог дать техническое определение.

Я не знал, куда ведёт путь. Но знал, что не могу остаться. И, пожалуй, не хочу. Не потому, что там, позади, больше нечего делать. А потому, что там, впереди, осталось что-то недосказанное, неразгаданное. Что-то, что знал Гектор. Или, по крайней мере, искал. И теперь ищу я. Я шёл, потому что стоять казалось предательством. Не предательством Гектора, а моим собственным.

Перед первым спуском я остановился. Оттуда открывался вид на плато. На линию горизонта, растворенную в медленной, неяркой буре. На небо, где когда-то должны были быть корабли, ничего не двигалось.

Я произнес про себя:

«Может ли путь начинаться с того, что ты признаешь — ты не знаешь, куда идёшь?»

Затем я продолжил путь.