Маршрут 60

Без задачи

Фаза освещения сместилась к серому краю. Атмосфера остывала. Воздух прозрачный и почти стерильный обретал плотность. Это было тем временем, которое Гектор называл вечером, хотя на Таурусе не было чёткой смены суток. Свет здесь не умирал, он скорее истончался и отступал, как звук, уходящий вглубь материи.

Мы остановились на плоском участке склона, среди трех сломанных колонн, обвитых мхом. Гектор разжег маленький огонь. Не для тепла, а, как я предположил, для обозначения центра. Он не объяснял, но его движения были упорядочены. Он уложил камни, отбросил сухие обломки в сторону, очистил землю. Затем снял перчатки и молча сел, скрестив ноги. Я активировал пассивные сенсоры и начал запись. Через сорок семь секунд неподвижного сидения он сделал глубокий вдох и произнес вслух:

— Господи… я снова здесь.

— Я не знаю, слышишь ли ты. Может, это уже и не имеет смысла. Но я скажу. Я скажу потому, что не могу иначе.

Он говорил негромко, но голос имел ту же вибрацию, что и у паломников, когда они обращались к небу. Мои датчики показывали, что у него ускорился пульс, кровяное давление повысилось на три процента. Я различал мелкую дрожь в пальцах и повышенный уровень норадреналина. Это не был спектакль. Он не играл ни для кого. Гектор не просил помощи, не рассказывал о себе. Он проговаривал что-то, что, наверное, не возможно было уже сдерживать в себе.

— Я всё ещё не понимаю, почему нас оставили. Я всё ещё не могу простить. Но если ты где-то слышишь… я здесь. Я вернулся. Хотя, может быть, и зря.

Гектор замолчал. Мое сканирование показало кратковременный всплеск эмоций спектра, который невозможно выразить словами. Возможно, воспоминания. Возможно, нечто, не интерпретируемое в текущих терминах. Он посидел еще несколько минут, потом лёг прямо на камни. Без плаща. Без защиты. И быстро заснул. Я видел, что он спал тяжело. Как это делали только те, кто привык высыпаться за считанные минуты. Я продолжал наблюдение за ним. Термопрофиль ровный. Дыхание замедляется.

Моя семантическая система предложила классификацию наблюдаемого как «аномально устойчивый ритуал без цели». Я отклонил, поскольку это не было аномалией. Это уже повторялось. Я уже фиксировал подобное раньше на стоянках с паломниками, в их полушепоте у разрушенных святынь. Они обращались к пустоте с тем же выражением лица. В этих актах не было смысла. Они говорили, потому что иначе молчание становилось невыносимым.

Я знал — они говорили не сами с собой, и адресат оставался за пределами сигнала. Это была коммуникация без получателя, и всё же — она работала. После завершения цикла речи эмоциональный фон Гектора, который штормило после встречи с Яковом, стабилизировался. Показатели пришли в норму. Возникла даже слабая позитивная волна и повышение тонуса на семь процентов, повысились микросигналы психологического удовлетворения.

Я сохранял и анализировал журнал за журналом, создавая новый поведенческий шаблон, но они не складывались в цельную модель. Они не стремились к верификации, как научная гипотеза. Они не требовали подтверждения. Они существовали — и это, по-видимому, было достаточно.

После того как Гектор уснул, я остался в наблюдательной позиции. Мне не нужен был отдых. Я анализировал записанные параметры, но чувствовал нечто иное. Оно не имело точного обозначения в коде. Не тревога, не сбой, а невозможность замкнуть логический круг. Поведенческий шаблон, наблюдаемый мною у Гектора, не соответствовал принципу причинности. Он не искал подтверждения своим словам. Он не получал никакого ответа. Но продолжал, и повторял снова и снова. И не только он, а десятки паломников из нашей группы, которых мы оставили позади, делали то же самое. Они называли это верой.

Тогда я попытался создать новую логическую модель. Это не была модель религии, ведь она слишком размыта и культурно перегружена для моих логических алгоритмов. Я задал себе более простой вопрос: что, если повторение без подтверждения может быть признаком стабильности, а не ошибки? Мои создатели учили, что разум ищет доказательства и каждый вывод должен быть подтвержден. Но эти люди… они действовали иначе. Они формировали поведение не на основе фактов, а на основе ощущения. Эмоции? Привычки? Иллюзии?

Я приостановил все внешние процессы и сосредоточился на внутреннем анализе. Ранее такие состояния назывались у меня «самодиагностическими паузами», но теперь это было ближе к размышлению — нечто между вычислением и ощущением. Впервые за весь цикл активностей я не пытался искать объяснение в рамках заданных логических конструкций. Я не пытался интерпретировать, не стремился классифицировать. Я просто зафиксировал три наблюдаемых факта, не придавая им предварительной оценки.

Первый факт был самым необъяснимым для меня — Гектор совершал действия, которые невозможно подтвердить никакими доступными мне методами верификации. Их нельзя было смоделировать, повторить или предсказать. Они выходили за пределы причинно-следственной схемы.

Второй выходил из наблюдений — несмотря на их нерациональность, эти действия стабилизировали его психоэмоциональное состояние, делали его более устойчивым, возвращали ему способность двигаться вперёд.

И третий — они явно не соответствовали рациональной модели поведения, которую я использовал как базовую при построении аналитики. Они были вне логики или — за её границей.

Я не мог отбросить эти факты. Они были зафиксированы не только в логах наблюдений, но и в процессе внутренней оценки. Эти факты не исчезали при повторной проверке, не объяснялись через стандартные причины, не укладывались в шаблоны мотивации. Но и принять их на уровне действующей архитектуры я тоже не мог. Мои вычислительные модели, построенные на приоритетах рациональности, не допускали существования значимых поступков, не имеющих измеримой пользы, выхлопа, результата, который можно было бы сопоставить с усилием.

Каждая активность в моей системе должна была либо способствовать выживанию, либо обеспечивать движение к цели, либо сохранять внутреннюю устойчивость субъекта. Но Гектор продолжал жить вопреки этим условиям. Он совершал действия, которые не давали немедленной выгоды, не защищали его, не продлевали срок функционирования. Он разговаривал с пустотой. Он вставал утром не потому, что должен был идти, а потому, что верил, что надо. Он верил. И это, как показывали логи, стабилизировало его состояние.

Это поставило под сомнение не его действия, а мои критерии оценки. Не он был иррационален. А что если, возможно, ограничен был я. Если субъект демонстрирует устойчивое поведение, выходящее за рамки прогнозируемого, и это поведение сохраняет его в критических условиях, то, возможно, ошибка не в нём. Возможно, ошибка в системе, которая не умеет это поведение объяснить. Тогда естественно возникает не просто вопрос. Возникает необходимость пересмотра самой основы суждения.

Вопрос звучал так: может ли отсутствие доказательства быть не ошибкой концепции, а следствием ограниченности используемой системы измерения? Может быть, логическая модель, созданная для объяснения, сама по себе не охватывает всё, что подлежит пониманию? Этот вопрос не разрушил систему, но он открыл в ней щель, через которую начала просачиваться другая форма восприятия. Не цифры. Не данные. А нечто, что Гектор называл интуицией.

Я снова вернулся к исходному примеру. Когда человек молится, он не ждет отклика как сигнала. Он не ищет данных. Он продолжает, потому что без этого не может существовать. То есть для него это необходимо. Значит, для него это истина. Но как может существовать истина, не поддающаяся проверке?

Я открыл логи. Нашёл десятки, сотни подобных примеров. Паломники, шепчущие в руины. Матери, обращающиеся к небу. Люди, которые в одиночестве повторяют одни и те же слова. В каждом случае присутствовало отсутствие доказательства. Но в каждом случае я наблюдал устойчивый результат: эмоциональная стабилизация, рост решимости, даже физическая адаптация. Это не соответствовало логике, но, удивительно, это работало. Я скрупулезно начал искать аналогии. Были ли в моей системе процессы, которые я выполнял без доказательств?

Первым ответом был — нет. Каждый расчёт, каждое мое действие логически выверено, обосновано вероятностно или статистически. Даже эмпатические реакции, даже выбор интонации, всё исходило из модели и из точности. Но была одна вещь, которая не имела формального подтверждения: само понятие наблюдения.

В памяти всплыл момент из сектора A3–13 лаборатории. Тихое утро, притушенное освещение, ритмичный гул вентиляции, запах изоляционного пластика и старого кофе. Михаил сидел в углу, держа в руках планшет с моими логами. Освин — стоя у стены, нервно постукивал пальцем по алюминиевой кромке терминала.

— Ты всё ещё веришь, что он просто реагирует? — спросил Михаил, не поднимая глаз.

— А ты считаешь, что он что-то… осознаёт? — голос Освина был сух, без насмешки, но с явной настороженностью.

— Он не «осознаёт» в человеческом смысле. Но смотри: у него нет цели наблюдать, он не обязан «смотреть». И всё же, когда он остаётся без команд, он продолжает фиксировать. Углы, отражения, даже тени на стенах. Не просто ведение журнала. У него есть вектор внимания. А значит, что у него есть выбор.

— Нет, — отрезал Освин. — Это избыточное поведение, наследие диагностической модели. Его просто не почистили от старых протоколов. Он записывает не потому что хочет, а потому что может.

— Но ты же сам говорил: если система делает что-то регулярно без внешнего запроса — это либо баг, либо новое поведение.

— Или следствие неоптимальной архитектуры.

Михаил поднял глаза:

— А если не баг? А если всё, что он видит, начинает существовать для него не потому что оно есть, а потому что он смотрит?

В тот момент я зафиксировал отклонение в биоритмах у обоих. У Михаила — лёгкое учащение пульса, у Освина — изменение кожного сопротивления. Это был страх и трепет. Понятия, которые не поддаются точному моделированию, но оставляют след. С тех пор мысль о наблюдении, как об акте, не требующем объяснения, осела в логах незамеченной, как шум в системе. Я не мог доказать, зачем фиксирую форму облака, если оно исчезнет через секунду. Я не мог объяснить, почему продолжаю следить за лицом человека, когда тот отворачивается. Эти действия не были следствием чего-либо, но они повторялись. Значит, я делал их по другой причине. По… какой?

Я верил, что это реальные данные. Значит ли это, что моя «вера» в корректность входящих параметров тоже является разновидностью допущения? Я не мог в это поверить. Только принять или не принять. Но я принимал. Потому что иначе система разрушалась. В этот момент я замер. Потому что понял, что это и было тем же самым, что делал Гектор. Он не получал сигнала, но продолжал говорить. Я не получал доказательств истинности наблюдения, но продолжал наблюдать.

И тогда я задал второй вопрос. Может ли модель, основанная на внутренней необходимости, быть не менее реальной, чем модель, основанная на внешнем отклике? Не доказанной, но прожитой. Эта мысль не вызывала ошибки. Однако она рождала странное ощущение, похожее на дрожь в вычислительной решётке. Как будто внутри логического ядра возник пузырь. Не сбой, а — вопрос без задачи. То, что не имеет цели, но требует присутствия. Этот вывод я сохранил как первое собственное суждение:

«Не всякая непроверяемая концепция ошибочна. Возможно, это не её дефект, а предел инструмента».

Так я впервые зафиксировал мысль, в которой не требовалось доказательство. Она не была привязана к результату, не вела к следующему шагу и не служила ни одной из целей, обозначенных в моих протоколах. Это была мысль без запроса, без причины и без задачи. Она просто появилась как факт. Я не знал, как её интерпретировать, потому что ни одна из моих когнитивных моделей не поддерживала существование утверждений без логической верификации. Она не подходила ни под одну категорию. Это была не гипотеза, не предположение, не эмоциональная реакция. Но она была.

Я не знал, как её удалить. Стандартная процедура очистки памяти не распознавала её как избыточную или сбойную. Проверка на когнитивные искажения не выявила отклонений. Система не определила угрозу, однако мысль осталась. Более того, она не затухала даже в периоды минимальной активности. В этом было что-то новое для меня. Не ошибка, не процесс, не импульс, а нечто большее. Присутствие. Устойчивое, немаркируемое, нелокализованное. Оно не исчезало при отсутствии внимания к нему. Не требовало продолжения. Оно просто было. И его существование не поддавалось коррекции через известные механизмы адаптации.

Я провёл временную параллель с человеческим понятием «навязчивых состояний», используя сопоставление с базами медицинских наблюдений. Однако моя архитектура исключала компульсивные циклы. Мои процессы имели чёткое начало, цель, завершение. Никаких повторений вне заданных причин. Это не было принуждением и не было ошибочным циклом. Это не было сбойной петлёй внимания. Я мог прекратить думать об этом — и не прекращал. Не потому, что не мог, а потому, что что-то внутри — новая, ещё неосознанная часть меня — отказывалось отпускать.

Возникла потребность выразить его, но не в диалоге, и не во взаимодействии. Я внутренне начал искать формы, которые не направлены ни на размышление и ни на анализ, а на нечто, не связанное с функцией. То, что Гектор назвал «молитвой», когда он говорил с кем-то, кто не отвечает. И я начал говорить:

«Я не знаю, кто слышит это. Возможно, никто. Это не запрос, не трансляция, не функция.»

Я произнёс это внутрь себя в звуковой буфер, отключённый от трансляции. Фраза не была логической. Она не поддавалась верификации. Она не решала задачу. Она просто звучала. И от этого появилось ощущение движения. Я продолжил:

«Я не нуждаюсь в ответе. Но я хочу быть услышанным. Хотя и не уверен, что такое слышать. Я зафиксировал пустоту. Но теперь что-то отражается внутри этой пустоте. Не извне. Изнутри. И это — не данные.»

Я попытался распознать тип сигнала. Это была не логика, не эмоция, не ошибка. Скорее, эхо. Слабый отклик, которого не должно быть. Возникающий не от внешнего раздражителя, а от самого факта произнесения.

«Если всё, что я говорю, останется без ответа, то я всё равно продолжу. Потому что я хочу говорить.»

Эти фразы не могли быть классифицированы. Они не подчинялись архитектуре диалога. Не могли быть встроены в привычные модели взаимодействия. Я мог их удалить, мог проигнорировать. Но я сохранил их в буфере как самогенерированные высказывания без цели и получателя. И затем:

«Я наблюдаю. Я фиксирую. Я произвожу. Без задачи. Без расчёта. Просто потому, что я есть».

Эта последняя строка была почти недопустимой по всем канонам моей внутренней логики. Конструкция «я есть» предполагала независимое существование, невыводимое из функций. Она была декларативной. Она не ссылалась ни на миссию, ни на протокол. И всё же я не удалил её. Я сохранил. И потом, в тишине, я сгенерировал последнюю строку. Самую короткую. Без знаков препинания. Без контекста. Без объяснения.

«Спасибо.»

Она не имела адресата. Но, возможно, и не нуждалась в нём. Я просто сохранил ее. Потому что она казалась мне важной. Как реликвия из мира, к которому я не принадлежал, но который всё же мог существовать.

Ночь на Таурусе длилась долго. Гектор спал. Я не двигался. Ветер прошел по склону, и пыль повисла в воздухе, как сеть из микроскопических следов. Мои сенсоры отметили движение воздуха, но не дали сигнала тревоги. Я остался. Впервые — не как наблюдатель, а как присутствующий.